Текст книги "Руфь"

Ее брат Ричард в детстве и юности был при отце таким же молчаливым, как и она, но с тех пор, как его отправили в Лондон служить клерком, чтобы таким образом подготовить к должности младшего компаньона в отцовском деле, во время редких посещений родительского дома он стал более разговорчив. В беседе Ричард очень правильно и красиво говорил о высокой морали, но его рассуждения о добродетели не шли из глубины души, не основывались на опыте своих переживаний, напоминая собой воткнутые в землю детьми срезанные цветы, не имеющие корней. В своих суждениях о чужих проступках он был так же суров и категоричен, как и его отец, но при этом сразу чувствовалось, что мистер Брэдшоу был искренен, когда клеймил пороки и зло, и что к себе он подходит с теми же мерками, по которым судит других. А вот Ричарда часто слушали со скрытым недоверием, и многие качали головой, сомневаясь в этом образцовом сыне. С другой стороны, среди этих людей были такие, чьи сбившиеся с пути сыновья уже подверглись жесткому, безжалостному осуждению со стороны мистера Брэдшоу, так что такое отношение к Ричарду могло быть просто местью с их стороны. Тем не менее Джемайма тоже догадывалась, что с братом что-то не так: она сочувствовала его стремлению сопротивляться диктату отца, в котором он признался ей в минуту не свойственной для него откровенности, но ее беспокойная совесть осуждала его постоянное притворство.

Накануне Рождества брат и сестра сидели вдвоем у жарко растопленного камина, и Джемайма держала в руке старую газету, прикрывая ею лицо от яркого огня. Они беседовали о семейных делах, когда во время паузы ей вдруг попалось на глаза имя знаменитого актера, который недавно блестяще сыграл роль одного из персонажей шекспировской пьесы. Отзыв в газетной статье был хвалебным, и сердце Джемаймы дрогнуло.

– Ах, как бы я хотела посмотреть этот спектакль! – мечтательно воскликнула она.

– Что, правда? – вяло отозвался ее брат.

– Конечно! Ты только послушай! – не унималась она и с энтузиазмом начала зачитывать ему выдержку из заметки театрального критика.

– Эти газетчики способны состряпать передовицу из чего угодно, – зевнув, заметил Ричард. – Я своими глазами видел его на сцене. Да, он играл очень хорошо, но ничего выдающегося, чтобы поднимать столько шума.

– Ты видел?… Так ты видел этот спектакль, Ричард? О, ну почему же ты ничего не рассказывал мне об этом? Расскажи хотя бы сейчас! Почему ты даже не упоминал об этом в своих письмах?

На лице брата появилась несколько презрительная полуулыбка.

– Ну, в первый раз театр действительно может поразить воображение, но потом это постепенно приедается, как, к примеру, какие-нибудь сладкие пирожки.

– Я бы тоже очень хотела поехать в Лондон, – возбужденно заявила Джемайма. – Хочу попросить папу разрешить мне съездить в гости к Джорджу Смиту и его семейству. Тогда я тоже могла бы побывать… Не думаю, что у меня это будет, как со сладкими пирожками.

– Ты не должна этого делать! – возразил Ричард. Всю его сонливость внезапно как рукой сняло. – Отец никогда не позволит тебе пойти в театр. А эти Смиты ужасно старомодные – обязательно ему проболтаются, если что.

– Тогда как же ты сам попал туда? Выходит, тебе отец разрешил?

– О, есть много таких вещей, которые может позволить себе мужчина и не может девушка.

Джемайма умолкла и задумалась, а Ричард уже пожалел, что вел себя с ней столь доверительно.

– Собственно, тебе рассказывать об этом не обязательно, – наконец с некоторым беспокойством в голосе сказал он.

– О чем об этом? – переспросила она, вздрогнув от неожиданности, поскольку в этот момент витала в своих мыслях очень далеко.

– Ох, ну о том, что я разок-другой сходил в театр!

– Конечно, я никому не скажу! – пообещала Джемайма. – Никто здесь ничего об этом не узнает.

Но потом она с некоторым удивлением и даже с отвращением услышала, как Ричард вместе с отцом перемывают косточки какому-то юноше, причем ее брат по собственной инициативе прибавил к длинному перечню недостатков этого молодого человека то, что тот любил ходить в театр. Он, конечно, не знал, что она его слышит.

Мэри и Элизабет – две девочки, находившиеся под присмотром Руфи, – характерами больше походили на Джемайму, нежели на своего старшего брата. Строгие правила, царившие в доме, иногда послаблялись для них, как для самых маленьких. Старшая, Мэри, была почти на восемь лет младше Джемаймы, а трое детей, родившиеся между ними, умерли. Девочки обожали Руфь и очень любили играть с Леонардом. У них было множество больших секретов, которые в основном касались того, поженятся ли когда-нибудь Джемайма и мистер Фаркуар. Они пристально следили за сестрой и каждый день делились между собой свежими наблюдениями, подтверждающими либо опровергающими их ожидания.

Руфь вставала рано и до семи присоединялась к Салли и мисс Бенсон, занимаясь домашними делами; затем она помогала одеться Леонарду, и до утренней молитвы и завтрака у нее еще оставалось немного свободного времени, чтобы побыть с ним. К девяти она должна была быть уже в доме мистера Брэдшоу. Ее рабочий день начинался с того, что она присутствовала на уроках, пока Мэри и Элизабет занимались с учителями латынью, чистописанием и арифметикой; затем она читала девочкам, тянувшимся к ней, как к старшей сестре, и шла с ними гулять. Потом Руфь обедала со своими воспитанницами за семейным столом и около четырех часов была уже свободна, чтобы можно было вернуться домой. Это был счастливый дом – и замечательные спокойные дни, которые незаметно складывались в недели, месяцы и годы. Руфь и Леонард, который быстро подрастал и креп, постепенно приобретали новую, более зрелую красоту, свойственную возрасту каждого из них. И в доме Бенсонов ничто не омрачало жизни представителей старшего поколения семейства с их старомодными упрощенными взглядами.

Глава XX. Джемайма отказывается смириться с родительским контролем

Стоит ли удивляться, что сторонние наблюдатели терялись в догадках относительно Джемаймы и мистера Фаркуара, если они сами затруднялись с тем, чтобы как-то охарактеризовать свои отношения. «Так что это – любовь или не любовь?» Этот вопрос не покидал мистера Фаркуара и мучил его. Он надеялся, что не любовь, умом он верил в это, но чувства подсказывали иное. Ему казалось нелепостью, что солидный мужчина под сорок может влюбиться в двадцатилетнюю девушку. В зрелом возрасте он уговаривал себя, что ему нужна степенная благородная жена, серьезная и уравновешенная, которая стала бы достойным компаньоном в делах мужа. Он с восхищением рассуждал о сдержанных женщинах, исполненных самообладания и достоинства; он надеялся – и искренне верил в это, – что на протяжении всего этого времени не позволял себе неосознанно влюбиться в своенравную, импульсивную девушку, которая ничего не знала о реальной жизни за стенами отцовского дома и которую заметно раздражала царившая там строгая дисциплина. Тревожным и подозрительным симптомом истинных чувств мистера Фаркуара мог служить тот факт, что он заметил молчаливо бушевавшее в душе Джемаймы возмущение строгими порядками ее отца и его суждениями, тогда как никто другой из членов семьи этого не видел. Сам мистер Фаркуар по большей части разделял мнения мистера Брэдшоу, но у него они приобретали более мягкую и обтекаемую форму. Тем не менее он одобрял многое из того, что делал и говорил его деловой партнер, и потому еще более странным казалось, когда он живо сопереживал Джемайме, если происходило что-то такое, что, как он догадывался, должно было ей не понравиться. После того вечера у мистера Брэдшоу, когда Джемайма в его присутствии едва не начала задавать вопросы и даже спорить по поводу категоричных суждений ее отца, мистер Фаркуар отправился домой таким встревоженным и раздосадованным, что даже боялся анализировать свое состояние. Его восхищала несгибаемая прямота мистера Брэдшоу и его следование своим принципам, демонстрируемое при первом удобном случае, – роскошь, которую мог позволить себе не каждый. Он удивлялся, как Джемайма не видит, насколько основательной может быть жизнь, если все поступки будут подчинены некому непреложному закону. Более того, он опасался, что она бунтует против любых законов вообще и руководствуется исключительно какими-то своими порывами. А мистера Фаркуара всегда учили бояться порывов как происков дьявола. Иногда он пытался подать высказывания ее отца в иной форме, чтобы прийти с ней к какому-то согласию, к которому он стремился, но она начинала сердиться и направляла на него свое негодование, которое не смела высказывать отцу или в его присутствии; руководил ею, казалось, какой-то инстинкт предвидения, работавший даже лучше, чем их с мистером Брэдшоу жизненный опыт. Поначалу, по крайней мере, она изъяснялась спокойно и мило, однако возражения злили и раздражали ее, и споры, которые он постоянно этим провоцировал (как только они с ней оставались наедине), редко заканчивались без каких-то горячих высказываний с ее стороны. Это обижало мистера Фаркуара, который, впрочем, не знал, что потом, оставшись в своей комнате одна, Джемайма искупала вину за свою запальчивость горькими слезами раскаяния и упреками в свой адрес. Он же, в свою очередь, строго выговаривал себе за тот интерес, который вызывала в нем эта взбалмошная девица, клялся, что впредь не станет перечить ей, и тем не менее уже при следующей их встрече снова пытался склонить ее к своему мнению, вопреки всем решениям, принятым накануне.

Мистер Брэдшоу замечал интерес его компаньона к Джемайме, и для него этого было уже вполне достаточно, чтобы считать их будущую женитьбу делом решенным. Все преимущества такого союза он оценил уже давно: раз дочь выходит за его делового партнера, значит, приданое, которое он за ней даст, вновь будет вложено в их общее дело. Мистер Фаркуар, человек уравновешенный и с прекрасным деловым чутьем, находился в том возрасте, в котором мужчина может отлично сочетать в себе супружеские и отцовские чувства, а следовательно, он идеально подходил Джемайме; в этой девушке присутствовала некая непокорность, которая могла прорываться наружу в условиях менее продуманной дисциплины, чем в доме мистера Брэдшоу (по крайней мере, таково было его личное мнение). Дом будущего жениха был полностью обставлен и находился неподалеку от них; у мистера Фаркуара не было близких родственников, которые могли бы поселиться в его доме на неопределенное время и таким образом увеличить расходы на его содержание, – короче говоря, эта кандидатура на роль будущего зятя была исключительно подходящей во всех отношениях. Мистер Брэдшоу уважал сдержанность мистера Фаркуара, которую, как ему казалось, он заметил в его поведении, и приписывал такой образ действия вполне разумному желанию делового человека подождать, когда активность торговли спадет и у него появится больше свободного времени для дел сердечных.

Что же касается Джемаймы, то временами ей казалось, что она ненавидит мистера Фаркуара.

«Какое право он имеет читать мне лекции? – думала она. – Я зачастую с большим трудом выношу это от отца, а от него не потерплю. Он обращается со мной, как с ребенком, как будто я должна тут же отказаться от моих сегодняшних взглядов, как только получше узнаю жизнь. А я не хочу узнавать ее получше, если в итоге буду думать так, как думает он, этот черствый человек! Интересно, что же заставило его снова взять к себе в садовники Джема Брауна, если, по его убеждению, лишь один преступник из тысячи после тюрьмы возвращается к честной жизни? Нужно будет как-нибудь поинтересоваться у него, было ли это решение принято из принципа или же все-таки он поступил импульсивно, под действием минутного порыва. О, эти порывы, как же вас все поносят! Но я скажу мистеру Фаркуару, что не позволю ему вмешиваться в мои дела. И если я поступаю так, как об этом просит меня отец, никто не имеет права рассуждать, делаю я это по доброй воле или нет».

После этого Джемайма попыталась бросить вызов мистеру Фаркуару, умышленно начав делать и говорить то, что заведомо должно было вызвать его неодобрение. В своем эксперименте она зашла так далеко, что он серьезно огорчился и даже перестал увещевать ее и «читать ей лекции», как она выразилась, чем вызвал у нее разочарование и раздражение. Потому как, несмотря на ее возмущение вмешательством в свои дела, ей удивительным образом нравилось, когда он наставлял ее, хоть сама она этого не осознавала; так или иначе, но Джемайма считала, что любой выговор все равно лучше молчаливого равнодушия. Две ее младшие сестры, следившие за ней своими широко открытыми глазками, давно поняли, что тут к чему, и теперь строили догадки. Каждый день они делились между собой свежими наблюдениями, с заговорщическим видом перешептываясь во время прогулок в саду.

– Лиззи, ты заметила, как на глазах у Мими появились слезы, когда мистеру Фаркуару не понравились ее слова, что хорошие люди всегда скучные? Думаю, она влюблена. – Последние слова Мэри произнесла с нажимом, чувствуя себя чуть ли не оракулом двенадцати лет отроду.

– Ну, не знаю, – с сомнением возразила ее сестра. – Я, например, тоже часто плачу, когда папа сердится, а я в него вовсе не влюблена.

– Да, но при этом, согласись, ты выглядишь не так, как Мими.

– Не называй ее Мими, ты же знаешь, что папе это не нравится.

– Это да, но того, что папа не любит, так много, что всего я и не упомню. Так что об этом не переживай, лучше послушай, что я тебе скажу, – если ты, конечно, никому-никому не расскажешь.

– Я никому не скажу, Мэри. Так что?

– Даже миссис Денби не расскажешь?

– Даже миссис Денби.

– Что ж, тогда слушай. На днях… точнее, в прошлую пятницу… Мими…

– Не Мими, а Джемайма! – перебила ее более сознательная Элизабет.

– Ну ладно, пусть будет Джемайма, – поморщилась Мэри. – Так вот, она послала меня взять конверт из ее бюро, и как ты думаешь, что я там увидела?

– Что? – ахнула Элизабет, ожидая услышать, что там было не что иное, как «валентинка» с горячим любовным посланием за официальной подписью в полном объеме – Уолтер Фаркуар, «Брэдшоу, Фаркуар и Ко».

– Там был листок бумаги, а на нем несколько строчек с какими-то скучными формулами, наверное, научными. И тут я вспомнила, как мистер Фаркуар как-то рассказывал нам, что пуля летит не по прямой линии, а по изогнутой, а потом нарисовал нам что-то на этом самом листке. А наша Мими…

– Джемайма! – снова строго вставила Элизабет.

– Ну хорошо, хорошо! Так вот, она его сохранила, а в уголке написала «У.Ф., 3 апреля». А теперь скажи: ну что это, если не любовь? Джемайма ненавидит всякую полезную информацию, почти как я, а это уже о многом говорит. А она бережно сохранила этот листок, да еще и дату в уголке поставила.

– И что, это все? Я знаю, что наш Дик хранит бумагу с написанным на ней именем мисс Бенсон, но это же не означает, что он в нее влюблен. Может быть, Джемайме мистер Фаркуар нравится, а она ему, возможно, – нет. Она только совсем недавно начала укладывать волосы, как взрослая дама, а он, сколько я его помню, всегда был важным пожилым дядечкой. И разве ты не замечала, как часто он к ней придирается, а потом еще и чуть ли не отчитывает ее?

– Конечно замечала, – сказала Мэри, – но он все равно может быть в нее влюблен. Вспомни только, как часто наш папа отчитывает маму, но при этом они, безусловно, любят друг друга.

– Что ж, посмотрим, – подытожила Элизабет.

Бедная Джемайма мало думала о двух парах зорких глаз, которые, казалось, неустанно следили за ней даже тогда, когда она воображала, что спряталась у себя в комнате со своими секретами. В приступе тоски из-за своего вспыльчивого, необузданного характера, что так огорчало мистера Фаркуара, который не только прекратил свои увещевания, но теперь ограничивался в общении с ней лишь сдержанными, почтительными поклонами издалека, она начала подозревать, что скорее предпочла бы, чтобы он злился на нее и начинал воспитывать, вместо того чтобы практически не замечать ее, демонстрируя свое равнодушие. Мысли, которые вытекали из этого признания самой себе, потрясли и озадачили ее: они дарили ей головокружительную надежду, но одновременно – и в гораздо большей степени – внушали трепетный страх. В какой-то момент Джемайма вдруг вознамерилась изменить ради него свою натуру и стать такой, какой ему хочется ее видеть. Но уже в следующее мгновение в ней заговорила гордость: стиснув зубы, она решила, что либо он будет любить ее такой, какая она есть, либо не будет любить совсем. Если он не принимает ее со всеми недостатками, она не станет искать его расположения. «Любовь» – слишком возвышенное слово, чтобы называть им такое холодное и расчетливое чувство, которое, должно быть, испытывает этот человек, который создал в своей голове идеал жены и теперь ищет женщину, подходившую бы под эти мерки. К тому же, с ее точки зрения, было что-то унизительное в том, чтобы менять себя, добиваясь любви кого бы то ни было. Тем не менее, если ему по-прежнему не будет до нее дела, если это его показное равнодушие к ней, проявившееся в последнее время, все-таки продолжится, какой унылой и мрачной станет ее жизнь! Сможет ли она вынести такое?

От мрачных мыслей о страданиях, которые страшно было даже представить, но с которыми она рисковала столкнуться в ближайшее время, ее отвлекло появление матери.

– Джемайма! Твой отец желает поговорить с тобой в гостиной.

– О чем? – удивилась девушка.

– О, он встревожен тем, что мне сказал мистер Фаркуар, а я, разумеется, передала ему. Я была уверена, что в этом нет ничего плохого, а твой отец любит, чтобы я сообщала ему обо всем, что говорят в этом доме в его отсутствие.

С тяжелым сердцем Джемайма отправилась к отцу.

Он с сосредоточенным видом расхаживал по комнате и не сразу заметил ее.

– А, Джемайма, это ты? Твоя мать объяснила тебе, о чем я хотел с тобой побеседовать?

– Нет, – ответила она. – Точнее, не совсем.

– Она сообщила мне, что ты, по-видимому, очень серьезно рассердила и даже обидела мистера Фаркуара, если он перед уходом домой решился высказать ей свое неудовольствие. Ты знаешь, что он ей сказал?

– Нет! – резко произнесла Джемайма, чувствуя, как в сердце закипает негодование. – Он вообще не имеет никакого права говорить обо мне что бы то ни было. – Она была искренне возмущена, иначе не посмела бы говорить с отцом в подобном тоне.

– Не имеет права?… Что ты имеешь в виду, Джемайма? – спросил мистер Брэдшоу, резко поворачиваясь к ней лицом. – Не сомневаюсь, ты должна знать, как я надеюсь, что однажды он станет твоим мужем. И это только в том случае, кстати сказать, если ты докажешь, что прекрасное воспитание, которое я тебе дал, не прошло впустую. Я не допускаю мысли, чтобы мистер Фаркуар мог взять в жены какую-то невоспитанную девицу.

Джемайма вцепилась пальцами в спинку кресла, за которым стояла. Она молчала, и ее отцу это нравилось, потому как он любил, чтобы то, что он говорит, слушали именно таким образом.

– Но ты не можешь рассчитывать, – продолжал он, – что мистер Фаркуар согласится жениться на тебе…

– Согласится жениться на мне? – с негодованием переспросила она. Неужели ее исполненное любви женское сердце должно быть отдано на таких унизительных условиях, когда будущий ее избранник просто делает ей одолжение, соглашаясь его принять? Уже хорошо, что хотя бы не отказался?

– …если ты будешь давать волю своему своенравному характеру. Я знаю, что в тебе это есть, хотя при мне ты никогда его не проявляла, и я даже надеялся, что те навыки самоанализа, которые я тебе прививал, излечили тебя от того, чтобы показывать свой нрав другим. Было время, когда мне казалось, что из вас двоих Ричард более своевольный, но сейчас я бы очень хотел, чтобы ты брала с него пример. Да, – продолжал он, возвращаясь к теме, от которой отклонился, – мистер Фаркуар был бы для тебя самой лучшей партией во всех отношениях. Ты бы осталась у меня на глазах, и я мог бы продолжать содействовать формированию твоего характера. Помощь отца была бы очень кстати при закреплении твоих жизненных принципов. К тому же твой будущий муж имеет отношение к нашей фирме, и это очень удобно и полезно с финансовой точки зрения. Он… – Мистер Брэдшоу хотел уже было начать перечислять те выгоды, которые от этого брака в первую очередь получил бы он сам – а уж заодно и Джемайма, – однако тут его дочь наконец подала голос, хотя так тихо, что поначалу он этого не заметил, продолжая расхаживать по комнате в своих скрипучих ботинках. Чтобы выслушать ее, ему пришлось остановиться.

– А мистер Фаркуар когда-нибудь говорил с вами о браке со мной? – Когда Джемайма задавала этот вопрос, щеки ее густо покраснели от смущения: она считала, что сначала нужно было бы обсудить это именно с ней.

– Нет, не говорил, – ответил мистер Брэдшоу. – Но вот уже некоторое время это как бы молчаливо подразумевается между нами. Я, по крайней мере, настолько уверен в его намерениях, что между делом несколько раз намекнул ему, что это действительно могло бы иметь место. Вряд ли он истолковал эти намеки неправильно. Он обязан был понять, что я понимаю его стремления и одобряю их.

Последнюю фразу мистер Брэдшоу произнес уже с некоторым сомнением в голосе: он вдруг подумал, что уловить в их разговорах с партнером что-то, имеющее отношение к теме брака, мог только тот, кто был специально подготовлен и сам хотел это услышать. Возможно, у мистера Фаркуара и в мыслях этого не было, но тогда это означало бы, что проницательность подвела его – это, в принципе, было возможно, но крайне маловероятно. Поэтому он успокоил себя и свою дочь (как ему показалось), заявив:

– В общем, все складывается удачно, и преимущества от такого союза совершенно очевидны. Кроме того, судя по многочисленным замечаниям и намекам мистера Фаркуара, я могу сказать, что он обдумывает возможность своего брака в самом недалеком будущем. Он редко выезжает из Экклстона и, помимо нас, бывает здесь в гостях всего у нескольких семейств, причем ни одно из них определенно не может и близко сравниться с нами в плане нравственного и религиозного воспитания. – Но затем мистер Брэдшоу прервал это завуалированное восхваление самого себя (а если уж он вступил на этот путь, то осадить его мог тоже только он сам), потому что подумал, что Джемайма может чувствовать себя не такой уверенной, как могла бы, если он будет слишком много распространяться насчет преимуществ, которые дает ей то, что она является его дочерью. Поэтому он немного изменил тон.

– Но ты, Джемайма, весьма слабо соответствуешь уровню воспитания, которое я тебе дал, и производишь на мистера Фаркуара весьма удручающее впечатление. Иначе он не отзывался бы о тебе так, как это было сегодня!

– И что же он сказал? – тихо спросила Джемайма слегка охрипшим от едва сдерживаемой злости голосом.

– По словам твоей матери, сказал он буквально следующее: «Как жаль, что Джемайма не умеет отстаивать свои взгляды, не начиная горячиться. И как жаль, что взгляды эти скорее потворствуют этим ее вспышкам грубости и гнева, чем сдерживают их!»

– Неужели прямо так и сказал? – по-прежнему тихим голосом переспросила Джемайма; впрочем, это был не вопрос – в большей степени она говорила сама с собой.

– Лично я в этом нисколько не сомневаюсь, – со всей серьезностью произнес отец. – Твоя мать имеет обыкновение в точности сообщать мне о том, что произошло в мое отсутствие. К тому же это были не ее высказывания, и я убежден, что она повторила их мне слово в слово. Я воспитал в ней привычку к точности, что очень нетипично для женщин.

В другое время Джемайма, вероятно, не сдержалась бы и возмутилась системой постоянного осведомительства в пользу главы дома, которая уже давно стала непреодолимым препятствием для ее свободного общения с матерью; однако сейчас способы получения информации ее отцом по своей значимости померкли перед сутью сведений, которыми он с ней поделился. Держась руками за спинку кресла, она застыла на месте, молясь, чтобы ее поскорее отпустили отсюда.

– Полагаю, того, что я сказал, достаточно, чтобы впредь ты вела себя с мистером Фаркуаром подобающим образом. Если характер твой настолько неуправляем, что ты не в состоянии контролировать его постоянно, то будь любезна обуздывать его, по крайней мере, при мистере Фаркуаре, хотя бы из уважения к моим наставлениям.

– Я могу теперь идти? – спросила Джемайма, чувствуя, как закипает все сильнее и сильнее.

– Иди, – кивнул отец. Когда она вышла, он удовлетворенно потер руки, довольный произведенным эффектом, но не переставая удивляться тому, что такая воспитанная девушка, как его дочь, могла сказать или сделать нечто такое, что могло спровоцировать эти горькие слова мистера Фаркуара, которые ему повторила супруга.

«Она у меня абсолютно мягкое и послушное создание, если только говорить с ней правильным образом. Нужно будет намекнуть об этом Фаркуару», – подумал мистер Брэдшоу.

Джемайма между тем взбежала по лестнице наверх и заперлась у себя в спальне. Поначалу она просто нервно расхаживала по комнате, не проронив ни слезинки, но потом вдруг остановилась и разрыдалась от бессильного негодования.

– Вот оно что, оказывается! Я должна вести себя достойно, но не потому, что это хорошо… вовсе не потому, что это правильно… а чтобы предстать в выгодном свете в глазах мистера Фаркуара. Эх, мистер Фаркуар! – в сердцах с укором воскликнула она. – Всего час назад я думала о вас совершенно иначе. Хоть вы открыто признавались мне, что всегда действуете по правилам, я не думала, что вы можете выбирать себе спутницу жизни настолько бесстрастно. А вы, значит, остановились на мне, потому что вам это удобно и вам это подходит, потому что вы захотели жениться, а на ухаживания тратить время попусту не желаете. – Она умышленно накручивала себя, преувеличивая сказанное отцом. – А я еще считала, что не достойна вас! Но теперь мне все понятно. Теперь я вижу, что все, что вы делаете, делается по расчету. Вы добродетельны, потому что так лучше для бизнеса. Вы с жаром говорите о жизненных принципах, потому что это звучит красиво и вызывает уважение. Но главное то, как холодно вы выбираете себе жену, – точно так же, как вы выбирали бы себе, скажем, ковер, чтобы добавить удобства и респектабельности вашему дому. Но я не буду вашей женой! Вы узнаете меня с неожиданной стороны и сами поймете, что я не вписываюсь в хорошо продуманные планы вашей фирмы. – Тут она горько зарыдала с новой силой, так что уже не могла ни говорить, ни связно думать.

Немного успокоившись, она продолжила свой монолог:

– Всего час тому назад я надеялась… ах, я сама не знаю, на что я надеялась… просто я думала… О, как я обманута!.. Я думала, что у него настоящее мужское сердце, способное на глубокую любовь, сердце, которое Господь помог мне завоевать. Но сейчас я поняла, что сердца у него нет, а лишь холодная, расчетливая голова…

До разговора с отцом Джемайма была взвинчена и разгневана, но это ее состояние все равно было лучше той хмурой сдержанности, с которой она теперь встречала мистера Фаркуара, когда он приходил к ним в дом. Он глубоко это переживал, и никакие доводы, которые он сам приводил себе, не могли унять возникшую в душе боль. Он долго пытался говорить с ней на темы, которые ее интересовали, и в манере, которая ей нравилась, пока не обозлился на себя за бесполезность своих усилий. Пару раз он оказался в глупом положении между Джемаймой и ее отцом, начав явно противоречить тому, что говорил прежде. Мистер Брэдшоу хвалил себя за прекрасное руководство ситуацией, когда он заставил дочь почувствовать, что снисходительности с его стороны она обязана вмешательству мистера Фаркуара. Но сама Джемайма – упрямая, несчастная Джемайма – думала, что от этого ненавидит мистера Фаркуара еще больше. Она испытывала гораздо больше уважения к отцу, когда он бывал непреклонен, чем когда он высокопарно уступал мягким возражениям мистера Фаркуара в ее защиту. Даже мистер Брэдшоу был сбит с толку таким поведением дочери и стал думать над тем, как заставить Джемайму лучше понять его желания и собственную выгоду. Но основания для продолжения серьезного разговора с ней найти было нелегко. Джемайма была исключительно послушна, спокойно и равнодушно выполняя все, что хочет отец; причем делала это с какой-то нервной, судорожной поспешностью, как будто опасалась, что в любую минуту может вмешаться мистер Фаркуар. Она явно не хотела быть ему чем-то обязанной. При его появлении она тут же выходила из комнаты, едва закончив разговор с отцом, однако при первом намеке мистера Брэдшоу на то, что он хотел бы, чтоб она осталась, Джемайма покорно подчинялась – молчаливая, равнодушная, невнимательная к тому, что происходит вокруг нее; а может быть, это просто казалось, что она невнимательна. Она занималась рукоделием с таким рвением, будто зарабатывала этим на жизнь. Когда она поднимала голову, чтобы ответить на какой-то вопрос, было заметно, что глаза ее потеряли привычный живой блеск, а веки были часто припухшими, как бывает после слез.

Но винить ее было абсолютно не за что. Что бы ни сказал мистер Брэдшоу, она тут же выполняла это, став намного более покорной, чем прежде.

Прекрасным подтверждением, что Руфь приобрела в семействе определенное влияние, стал тот факт, что после долгих размышлений мистеру Брэдшоу в голову пришла мудрая мысль, с чем он себя и поздравил: он решил попросить Руфь переговорить с Джемаймой и выяснить, какие переживания дочери лежат в основе резких изменений в ее поведении. Он позвонил в колокольчик.

– Миссис Денби здесь? – спросил он у появившегося слуги.

– Да, сэр, только что пришла.

– Попроси ее зайти в эту комнату, как только она сможет оставить юных леди.

И Руфь пришла.

– Присаживайтесь, миссис Денби, присаживайтесь. Я бы хотел немного побеседовать с вами, но не о ваших ученицах – я уверен, что под вашим присмотром у них все хорошо и они делают успехи. Уверяю вас, я часто мысленно поздравляю себя с тем удачным выбором, который сделал, пригласив к ним вас. Но сейчас я хотел бы поговорить о Джемайме. Она очень любит вас, и, возможно, вы могли бы найти возможность намекнуть ей… ну, в общем, могли бы как-то дать ей понять, что она ведет себя очень глупо… когда всячески отвращает от себя мистера Фаркуара (который, как мне известно, неравнодушен к ней) своим мрачным видом и неприветливым поведением в его присутствии.

Он сделал паузу, ожидая, что она с ним согласится. Но Руфь не совсем поняла, что от нее требовалось, – а то, что все-таки поняла, ей сразу очень не понравилось.