Текст книги "Руфь"

«О, я не должна была говорить с ним в таком гневном тоне. Моя последняя фраза… в ней было столько горечи… столько упрека… и теперь я уже больше никогда, никогда не увижу его!»

Ей трудно было взвешенно оценить их разговор в целом – после него прошло слишком мало времени. В сердце засела боль, а в ушах до сих пор эхом звучали ее заключительные суровые слова, пусть даже честные и справедливые. Из-за напряженной внутренней борьбы и постоянных слез, готовых пролиться, казалось, в любой момент, она испытывала невероятную усталость; у нее совсем не осталось душевных сил, чтобы двигаться дальше и думать о чем-то другом, кроме безотрадного настоящего. Эти серые гнетущие дикие болота, которые без конца и края раскинулись под затянутым тучами пасмурным небом, казались ей лишь внешним отражением того смятения и пустоты, которые царили в ее сердце. И рассчитывать на сочувствие не приходилось, поскольку она не могла бы даже высказать словами, в чем именно заключаются ее беды. А если бы и смогла, никто бы не понял, каким образом пугающий призрак прошедшей любви преследует ее в безоблачном, на первый взгляд, настоящем.

– Как же я устала! О, как я устала! – наконец вслух простонала она. – Может быть, мне просто остаться тут и умереть?

Она закрыла глаза, но вскоре даже сквозь опущенные веки почувствовала падающий на них свет. Завеса облаков расступилась, и показалось солнце, величаво садившееся в роскошном сиянии за далекие фиолетовые холмы. На западе полыхала огнем вечерняя заря. При виде этого Руфь приподнялась и забыла о себе; она сидела и с замиранием сердца наблюдала за этим великолепным зрелищем. Слезы на ее щеках высохли, и она вдруг подумала, какими же ничтожными кажутся все людские печали и горести перед безграничным величием Господа. Закат успокоил ее больше, чем любые слова, какими бы мудрыми и нежными они ни были. Каким-то образом он даже придал ей сил и мужества; она не знала, как это произошло и почему, но тем не менее это было именно так.

Она встала и медленно побрела в сторону дома. Руки и ноги плохо слушались ее, и время от времени ей приходилось сглатывать подступавшие к горлу непрошеные рыдания. Ее ученицы, давно вернувшиеся из церкви, были увлечены приготовлением чая, и это занятие, вероятно, помогало им скоротать медленно тянувшееся время.

В последующие несколько дней девочки могли бы принять Руфь за лунатика, если бы знали, что это такое: двигалась она замедленно и плавно, взгляд был рассеянным, словно мысли ее витали где-то далеко, а голос стал глухим и странным. В письмах, приходивших из дому, сообщалось о триумфе мистера Донна, ставшего членом парламента от Экклстона. Миссис Денби восприняла эту новость, не проронив ни слова. Она была так слаба, что даже не присоединилась к своим воспитанницам, когда те отправились собирать желтые и фиолетовые полевые цветы, чтобы украсить ими гостиную в доме на Орлином утесе.

На следующий день пришло письмо от Джемаймы, в котором та звала их возвращаться домой. Мистер Донн и его соратники уехали, и в дом мистера Брэдшоу вновь вернулись покой и порядок, так что пора было заканчивать вынужденные каникулы Мэри и Элизабет. Миссис Денби получила письмо от мисс Бенсон, которая написала ей, что Леонард неважно себя чувствует. Руфь слишком старалась скрыть свою тревогу, и от этого перемены в ее состоянии становились более заметными. Девочки были несколько обеспокоены тем, как резко у нее в эти дни менялось настроение – от молчаливой апатии до необычайной энергичности. Казалось, что тело ее и душа постоянно напряжены до предела. Она с судорожной поспешностью хваталась за все, что было как-то связано с упаковкой вещей и завершением всех их дел в Абермуте, а следовательно, могло каким-то образом ускорить их отъезд отсюда, пусть даже на минуту. При этом Руфь совсем не щадила себя: давая другим возможность полежать и отдохнуть от сборов, она сама таскала тяжести и трудилась с лихорадочной силой, не зная отдыха и стараясь не оставлять себе времени для посторонних мыслей.

Из-за бесконечных воспоминаний о прошлом ее мучили угрызения совести: как она могла в эти последние дни забыть о Леонарде? Как могла роптать и унывать душой, имея такое Божье благословение? Когда она старалась заглянуть в будущее, ей виделась лишь маленькая светящаяся красная точка в полном мраке, наполнявшем ее душу тоской и страданиями; она понимала, что мрак этот, который она не хотела видеть и признавать, – но тем не менее с безумной настойчивостью смотрела в него и узнавала, – никак не сможет защитить ее от острых стрел смерти.

По возвращении в Экклстон их встретили миссис и мисс Брэдшоу, а также мистер Бенсон. Руфь заранее твердо решила для себя, что не задаст сразу же главный тревоживший ее вопрос «Он жив?», суеверно опасаясь, что своими страхами может накликать худшее. Поэтому она просто произнесла:

– Как он там? – Сказано это было пересохшими от волнения побелевшими губами. Как она ни прятала всю свою боль, весь страх, от которого разрывалось ее материнское сердце, мистер Бенсон прочел это в ее глазах.

– Он очень болен, но все мы надеемся, что уже скоро ему станет лучше, – ответил он. – Все дети должны рано или поздно пройти через это.

Глава XXV. Джемайма делает неожиданное открытие

Мистер Брэдшоу добился успеха и достиг своей цели: на выборах победил его кандидат, а горделивые оппоненты были посрамлены. Его избиратели вроде бы должны были быть довольны, однако они, напротив, были разочарованы, потому что сам он почему-то никак не выказывал своей радости, ярких проявлений которой они от него ожидали.

Все дело было в том, что в процессе избирательной кампании он столкнулся со множеством мелких огорчений, которые сильно ослабили чувство удовлетворения от достигнутой победы, какое он рассчитывал испытать с самого начала.

Он ведь не просто потворствовал подкупу своим молчанием; теперь, когда возбуждение предвыборной гонки спало, он уже сожалел об этом. И не только из-за угрызений совести, хотя у него действительно было неспокойно на душе из-за смутного ощущения, что он поступает неправильно; в большей степени ему не давала покоя мысль, что в глазах определенного круга горожан его безупречная доселе репутация будет слегка подмочена. Он всегда был строгим блюстителем справедливости, сурово клеймившим разные неблаговидные приемы, которые пускали в ход его политические противники на всех предыдущих выборах, и поэтому не мог рассчитывать, что проигравшая сторона обойдет его критикой сейчас, когда по городу ходили упорные слухи, что руки у щепетильных во всем диссентеров не такие уж чистые. Прежде он гордился тем, что никто, будь то друг или недруг, не имел оснований сказать о нем дурного слова; теперь же он постоянно боялся, что его обвинят во взяточничестве и вызовут в комитет по организации выборов, чтобы он под присягой давал объяснения о своем участии в этом нечистоплотном деле.

Неспокойная совесть сделала его еще более строгим и суровым, чем когда-либо, как будто он мог заглушить все кривотолки о нем, ходившие по городу, если поднимет свою хваленую бескомпромиссность на новый уровень. Словом, его беспринципность, проявившуюся под действием предвыборной борьбы прошлого месяца, и связанные с этим переживания должен был заслонить образ обновленного мистера Брэдшоу – высоконравственного и глубоко религиозного джентльмена, который ходит в церковь по два раза на дню и раздает по сто фунтов пожертвований за один раз во все городские благотворительные организации, как бы в благодарность за то, что конечная его цель все-таки была достигнута.

Ко всему прочему он был втайне недоволен мистером Донном. Оказалось, что этот джентльмен вообще-то слишком охотно действует в соответствии с чужими советами, причем даже не важно, от кого эти советы исходят; он, казалось, просто не брал на себя труд оценивать мудрость своего окружения – в противном случае мистер Брэдшоу был бы, без сомнения, самым ценным его советчиком. Однако время от времени мистер Донн неожиданно и без каких-то видимых причин вдруг брал все в свои руки и начинал действовать самостоятельно, как это произошло, к примеру, когда за день до выборов он внезапно пропал. Никто не догадывался, куда тот уехал, но самого факта его исчезновения было уже достаточно, чтобы рассердить мистера Брэдшоу, который даже был готов затеять ссору со своим кандидатом, если бы результаты выборов оказались неудовлетворительными. Во время предвыборной кампании у него интуитивно сложилось ощущение, что он в каком-то смысле обладает правом собственности на мистера Донна, и это было приятное чувство. И его можно было понять: в конце концов, именно он продвигал этого новоиспеченного члена парламента, именно его целеустремленность, расторопность, его энергия сделали мистера Донна «нашим представителем» в палате общин, и мистер Брэдшоу гордился этим. Но за весь этот волнительный период ему ни разу не представилась возможность свести Джемайму с мистером Фаркуаром. Между ними по-прежнему полностью отсутствовало какое бы то ни было взаимопонимание. Разница заключалась только в том, что Джемайма любила его все сильнее, несмотря на их стычки и обоюдную холодность, тогда как он все больше уставал от ее взбалмошного характера, из-за которого в любой момент мог ждать от нее чего угодно. То, как она примет его сегодня, сильно зависело от настроения и мыслей, преобладающих в ее в голове на данный момент. В общем, мистер Фаркуар даже сам удивился, поймав себя на том, насколько он рад тому, что домой возвращаются девочки и миссис Денби. Уравновешенный по своей природе, он любил покой, и очаровательная тихая Руфь с ее негромким голосом и мягкими интонациями, с ее плавными изящными движениями, казалась ему живым примером того, какой должна быть настоящая женщина – спокойная, чистая душа, дополняющая по-ангельски красивое тело.

Вот почему мистер Фаркуар с живым участием ежедневно справлялся о здоровье маленького Леонарда. Потом он зашел к Бенсонам, где Салли с опухшими заплаканными глазами отвечала ему, что ребенок плох – очень, очень плох. Тогда он обратился к лечащему врачу, и тот в двух словах объяснил ему, что это просто тяжелая форма кори и парнишке придется побороться, чтоб выбраться, но он думает, что тот справится. Сильные дети сильны во всем, у них не бывает чего-то наполовину: если болеют, то у них поднимается жар; если здоровы, то от их проделок в доме все ходит ходуном. Потом доктор добавил, что лично он рад, что у него детей нет, – по его мнению, от них одни хлопоты и никакой пользы. Однако, закончив свою речь, он тяжело вздохнул, а мистер Фаркуар про себя подумал, что права людская молва, утверждающая, что этот знающий, умный и процветающий экклстонский доктор на самом деле горько переживает, что не имеет потомства.

Пока за стенами пасторского дома кипели страсти и сталкивались чьи-то интересы, внутри него все были озабочены только одной мыслью. Когда Салли не была занята приготовлением пищи для маленького пациента, она беспрерывно плакала, потому что три месяца назад увидела во сне зеленый тростник и странным образом почему-то истолковала это как знак, что их дитя вскоре умрет. Мисс Бенсон стоило немалых усилий заставить ее не проболтаться о своих суевериях Руфи. Но Салли считала, что мать ребенка обязана знать об этом, – разве не для предостережения даны человеку сны? И только кучка диссентеров не желает верить тому, во что верят все нормальные люди. Мисс Бенсон давно привыкла, что эта ярая поборница англиканской церкви с презрением относилась к диссентерам, и поэтому не особо обращала внимание на ворчания служанки, тем более что Салли с таким рвением ухаживала за Леонардом, словно верила, что его выздоровление напрямую зависит от ее усердия. В связи с этим главной задачей мисс Бенсон было помешать Салли откровенничать с Руфью на эту тему, как будто повторение странного сна могло усугубить убеждение матери, что ребенок ее умрет.

А самой Руфи уже казалось, что смерть Леонарда будет для нее заслуженной карой за ее равнодушие по отношению к нему, к жизни и смерти, ко всему земному и божественному, за равнодушие, в которое она впала после последнего разговора с мистером Донном. Она не понимала, что ее изнеможение – это всего лишь естественные последствия безумного волнения и напряжения всех чувств. Свое единственное утешение она находила в беспрерывном ухаживании за Леонардом, и если ей казалось, что кто-то пытается встать между ней и ее мальчиком, она испытывала неистовую, почти звериную ревность. Мистер Бенсон видел эту ревнивую подозрительность, но не мог ее понять. Тем не менее он старался сдерживать проявления назойливого участия и внимания его сестры по отношению к Руфи, пытаясь сделать так, чтобы они с Салли терпеливо и спокойно обеспечивали Руфь всем необходимым, при этом не мешая ей одной ухаживать за больным сыном.

Но когда мальчик наконец пошел на поправку, мистер Бенсон своим мягким настоятельным тоном, которым он при необходимости умел прекрасно пользоваться, убедил Руфь прилечь и немного отдохнуть, с тем чтобы на это время за больным присмотрела его сестра. Руфь ничего не ответила и повиновалась, от усталости даже не удивившись, что ею так командуют. Прилегши рядом с ребенком, она наблюдала за тем, как он спокойно спит. Постепенно ее налившиеся неодолимой тяжестью веки медленно сомкнулись, и она провалилась в сон.

Ей снилось, будто она снова находится на пустынном берегу и отчаянно пытается унести Леонарда от какого-то преследователя, – она знала, что это человек, и знала, кто он такой, хотя и не смела назвать его имя даже про себя. Она чувствовала, что он гонится за ней по пятам, что он совсем близко, несется за ней с ревом прибойной волны. Ей казалось, что к ногам ее привязаны тяжелые гири и она не может сдвинуться с места. Внезапно у самой кромки воды ее подхватил громадный черный смерч, который откинул ее назад, к преследователю. Руфь в последний момент бросила Леонарда в сторону суши, означавшей спасение, но попал ли он туда или же был, как и она, смыт назад в таинственное пугающее ничто, она так и не узнала, потому что от ужаса проснулась.

В первые мгновения она не отличала сон от реальности: в ушах все еще звучал зловещий рокот моря, и ей казалось, что ее преследователь затаился где-то здесь, прямо в этой комнате. Но, полностью очнувшись, она поняла, что находится в полной безопасности в своей прежней милой спальне – в надежной гавани, убежище от любых жизненных бурь. Яркий огонь горел в небольшом старинном камине в форме чаши, расположенном в нише стены и обложенном со всех сторон побеленными кирпичами, которые выполняли также функции поверхности плиты. На одном из таких кирпичей громко пыхтел и клокотал закипающий чайник, оставленный там на случай, если ей или Леонарду захочется чаю. В ее воображении этот мирный, вполне домашний звук превратился в шум коварного бурного моря, подбирающегося, чтобы схватить свою жертву. Перед камином тихонько и не шевелясь сидела мисс Бенсон; было уже слишком темно, чтобы читать без свечи, но по потолку и верхней части стен еще медленно двигались светлые пятна от последних золотистых лучей заходящего солнца, и это едва заметное движение почему-то действовало на изможденную Руфь более расслабляюще, чем полная неподвижность окружающей картины. Старые часы на лестнице монотонно тикали, и этот умиротворяющий звук не только не нарушал царившую в доме тишину, а еще более подчеркивал ее. Леонард по-прежнему спал спокойным, восстанавливающим силы сном практически у нее на руках, и не было рядом никакого грозного моря с его безжалостной, почти человеческой жестокостью. Сон был всего лишь сном, а та действительность, которой он был навеян, уже миновала и ушла в прошлое. Леонарду ничего не угрожало – и ей тоже; заледеневшее сердце ее оттаяло, а с губ сорвались тихие слова – отголосок ее мыслей.

– Вы что-то сказали, дорогая? – спросила мисс Бенсон, которая уловила это и, решив, что ее о чем-то просят, наклонилась пониже к лежащей на кровати Руфи, чтобы расслышать получше.

– Я просто сказала: «Спасибо Тебе, Господи!» – робко ответила Руфь. – Мне за столько нужно Его поблагодарить, что вы и представить себе не можете.

– О, дорогая моя, я уверена, что все мы должны быть благодарны Ему за то, что этот недуг пощадил нашего Леонарда. Смотрите, мальчик просыпается, и сейчас мы все вместе попьем чаю.

Леонард быстро поправлялся, но за время тяжелой болезни он, казалось, стал как-то взрослее – и внешне, и внутренне. Он вытянулся и похудел; очаровательное дитя превратилось в красивого мальчика. Он начал задумываться и задавать разные вопросы. Руфь немного грустила, наблюдая, как уходит его младенчество, когда они с ним были фактически одним целым, а теперь опали и последние лепестки его отцветшего детства. Ей казалось, что от нее теперь ушли сразу два ребенка: первый – совсем крошка, второй – живой и непоседливый маленький шалун; хотелось навсегда сохранить эти образы в памяти, не позволив, чтобы их поглотила горделивая любовь к ее повзрослевшему сыну в его нынешнем облике. Но все это были лишь пустые сожаления, мимолетные, как тень, промелькнувшая в зеркале. Она снова погрузилась в атмосферу покоя и благодарности, и ее безмятежное состояние не омрачали даже подозрения относительно мистера Фаркуара, который все больше обращал на нее внимание и восхищался ею, лелея в себе эти теплые чувства, перераставшие в любовь. Она знала, что он присылает свежие фрукты для выздоравливающего Леонарда, – не знала только, как часто он приносил их лично. Однажды, вернувшись с работы, она узнала, что мистер Фаркуар купил маленького спокойного пони, чтобы Леонард, который был еще слишком слаб, мог кататься на нем. По правде говоря, ослепленная своей материнской гордостью, она считала совершенно естественным, что все окружающие так добры к такому мальчику, как ее сын, что такого ребенка нельзя было не полюбить, – стоило его только увидеть. По сути, так оно и было в действительности; доказательством служило то, что не только мистер Фаркуар, а многие другие участливо справлялись о его здоровье и зачастую передавали ему какие-то маленькие подарки. Люди бедные, которые обычно теплее и сердечнее относятся к чужому горю, трогательно жалели молодую вдову, чей тяжело заболевший ребенок едва не умер. Они приносили кто что мог: свежее яйцо, хотя яиц не хватало самим, или несколько груш, созревших в саду убогого домишки, где домашние фрукты были чуть ли не главным источником дохода. Кто-то приходил просто с добрым словом участия или молился Богу о спасении ее дитя, как это делала одна старая хромая женщина, у которой едва хватило сил дотащиться до дома пастора. Ее израненное сердце болело от сострадания, потому что она живо помнила времена своей молодости, когда у нее на руках умер ее собственный маленький ребенок, превратившись в ангела на небесах, которые с тех пор казались ей роднее и ближе, чем опустевшая без ее малыша земля. Когда Леонарду стало лучше, Руфь от всего сердца поблагодарила всех этих людей, а с той хромой старухой они долго сидели, взявшись за руки, в ее доме возле убогого очага, пока та бесхитростными, исполненными невыносимой скорби словами рассказывала ей, как заболел и умер ее ребенок. Слезы бежали по щекам Руфи ручьем, но глаза старухи были сухими. Все свое горе она выплакала много лет тому назад и теперь тихо и терпеливо дожидалась смерти. Но в тот вечер Руфь привязалась к ней, и с тех пор они подружились. Руфь никак не выделяла мистера Фаркуара какой-то особой признательностью, поставив его в один ряд со всеми, кому она была благодарна за то, что в тяжелый момент они были добры к ее мальчику.

После суровых эмоциональных испытаний осенью зима прошла очень спокойно, хотя ощущение близкой опасности, время от времени возникавшее у Руфи, до сих пор заставляло ее испуганно вздрагивать. Казалось, что осенние бури безжалостно разметали травы и нежные цветы, которыми поросли развалины ее прежней жизни; она поняла, что любые поступки, как бы тщательно их ни скрывали и как бы давно они ни были совершены, неминуемо будут иметь свои последствия в будущем. Всякий раз, когда при ней случайно упоминалось имя мистера Донна, ей становилось дурно; никто этого не замечал, но у нее при этом тревожно замирало сердце, и она переживала, что ничего не может с этим поделать, как ни старается. Она никому не говорила, что этот джентльмен и мистер Беллингем – одно и то же лицо, как не рассказывала и об их разговоре на пустынном берегу. Чувство глубокого стыда заставляло ее молчать о своей жизни до рождения Леонарда; но с появлением сына к ней вернулось утерянное уважение к себе, и она при случае с открытой детской непосредственностью легко и спокойно рассуждала о любых событиях, произошедших с того времени. Однако об отголосках прошлого, преследующего ее, этого призрака, которому не лежится в его могиле, она говорить по-прежнему не могла и не хотела: то обстоятельство, что он бродит где-то по свету и в любой момент может появиться снова, вселяло в нее страх. Она трепетала, размышляя о своей судьбе, и от этого еще настойчивее возвращалась к мыслям о всемогущем Господе, подобном нерушимой скале, в спасительной тени которой может укрыться путник в палимой солнцем пустыне.

Но даже унылые осень и зима с их низким облачным небом были не такими тоскливыми, как безотрадное, исполненное печали состояние души, охватившее в это время Джемайму. Она слишком поздно поняла, что напрасно так долго и уверенно считала мистера Фаркуара уже своим: сердце отказывалось признавать, что он для нее потерян, несмотря на то что рассудок день за днем, часом за часом убеждал ее в этом, приводя все новые безрадостные доказательства. Теперь он разговаривал с ней исключительно из вежливости. Его больше не интересовали ее возражения, он уже не старался терпеливо и настойчиво, как прежде, переубедить ее и склонить к своему мнению, не пускал в ход своих привычных хитростей, чтобы поднять ей настроение (теперь, когда они отошли в прошлое, она вспоминала о них с особой теплотой), хотя сейчас она практически постоянно находилась в дурном расположении духа. В последнее время Джемайма часто с полным равнодушием относилась к чувствам других – это была не черствость, а просто сердце ее словно окаменело, потеряв способность к сочувствию. Правда, потом она немилосердно бранила себя за это – в тиши ночи у себя в комнате, где этого никто не видел. Ее непонятным образом интересовали только те разговоры или какие-то обстоятельства, которые подтверждали бы ее убежденность в том, что мистер Фаркуар думает жениться на Руфи, как будто она находила в этом некое извращенное удовлетворение. С нездоровым любопытством она старалась выискивать намеки на их отношения каждый божий день; отчасти это самоистязание объяснялось тем, что оно давало ей мнимое облегчение от безучастности по отношению ко всему остальному.

Наступившая весна – gioventu dell’anno[34]34
  Юность года (ит.).


[Закрыть], как говорят итальянцы, – принесла с собой все те контрасты, которыми только это время года может испытывать человека, на душе у которого тяжело. Воздух наполнился радостным жужжанием крошечных крылатых созданий, повсюду обнадеживающе пробивалась первая яркая зелень, не обращая внимания на сохранившиеся пока что ночные заморозки. Ясени в саду дома Брэдшоу покрылись листвой уже в середине мая, который в этом году больше походил на лето, чем иной июнь. Солнечная погода словно дразнила Джемайму, своим непривычным теплом еще больше подавляя ее физическое состояние. Вялая и апатичная, она остро переживала, что никто вокруг, похоже, не замечает, что она совсем лишена сил. Ей казалось, что отец, мать, да и все остальные были озабочены чем угодно, только не тем, чего ей так не хватало в жизни на данный момент. Впрочем, это даже радовало ее, хотя в этом она все же ошибалась: в действительности ее слабость не осталась незамеченной. Ее мать часто задавала мужу вопрос, не кажется ли ему, что их Джемайма выглядит больной. Он успокаивал ее, что с их дочерью все в порядке, но такие ответы не удовлетворяли ее, и она с ними не соглашалась, в отличие от всех остальных его утверждений. Каждое утро, еще не встав с постели, миссис Брэдшоу задумывалась, какое бы из любимых блюд Джемаймы заказать к обеду, чтобы соблазнить ее хорошенько поесть. Она разными способами пыталась хоть как-то угодить своему явно страдающему любимому ребенку, но при этом боялась открыто заговорить с дочерью о ее здоровье, опасаясь резких вспышек раздражительности со стороны несчастной девушки.

Руфь тоже замечала, что Джемайма выглядит плохо. Она не знала, чем вызвано то, что ее бывшая подруга так охладела к ней, но чувствовала, что мисс Брэдшоу относится к ней совсем по-другому. Виделись они помимо классных занятий редко, да и то всего минуту-другую, и поэтому она не догадывалась, что чувство неприязни к ней постоянно растет, переходя чуть ли не в отвращение. Осознание этих перемен угнетало Руфь, отравляя ей жизнь. Близкое существо, которое когда-то нежно любило ее и которое до сих пор продолжала любить она сама, теперь внушало ей страх. Мы интуитивно опасливо сторонимся человека, который при виде нас хмурится, бросая на нас недобрые взгляды; его враждебное присутствие ощущается каким-то мистическим образом даже тогда, когда мы не смотрим в его сторону, и хоть причина этого нам неизвестна, мы подсознательно чувствуем, что каждое наше слово или действие только усугубляет ситуацию. Мне кажется, такая неприязнь может быть обусловлена только ревностью, причем ревнивец страдает даже больше, чем его объект, потому что намного дольше находится под воздействием этой разрушительной эмоции. Однако из-за все новых свидетельств укрепляющейся нелюбви Джемаймы Руфь огорчалась и порой чувствовала себя очень несчастной.

В этом же мае ей наконец-то неожиданно пришло в голову, что мистер Фаркуар, похоже, влюблен в нее. Эта мысль, которую она постаралась тут же прогнать, очень расстроила ее, и она даже корила себя за то, что допускает саму возможность подобного. Поэтому она приложила немало сил, чтобы подавить, заглушить, уничтожить полным пренебрежением это подозрение, доставлявшее ей беспокойство и причинявшее боль.

Но хуже всего было то, что мистер Фаркуар уже сумел завоевать сердце Леонарда, который при встрече постоянно льнул к нему, а в его отсутствие спрашивал, когда тот придет снова. К счастью, мистер Фаркуар должен был вскоре на несколько недель уехать по делам на континент, и за это время нежелательная – но скоротечная, надо надеяться, – тяга мальчика к этому джентльмену должна была умереть сама собой. Если же привязанность на поверку окажется прочной, тогда Руфи предстояло найти способ пресечь ее дальнейшее укрепление, но при этом сохранить дружбу мистера Фаркуара для Леонарда, ради блага которого она дальновидно старалась поддерживать любые проявления участия и доброго отношения к нему со стороны окружающих людей.

Вряд ли самолюбию мистера Фаркуара польстило бы, если бы он узнал, насколько его отъезд в субботу после обеда способствовал душевному спокойствию Руфи. День выдался прекрасный, небо над головой было залито насыщенной чарующей синевой, сквозь которую, сколько ни вглядывайся, все равно не увидеть скрывающийся за ней, как говорят, бескрайний черный космос. Время от времени в глубине небесного свода лениво проплывало легкое облачко, но гнавший его мягкий ветерок никак не ощущался внизу, так что листья на деревьях даже не подрагивали. Руфь сидела со своим рукоделием в тени старой садовой ограды. Мисс Бенсон и Салли расположились неподалеку: первая штопала чулки у окна в гостиной, а вторая что-то драила на кухне. В такую погоду окна и двери в доме были распахнуты настежь, и потому все трое находились в пределах слышимости, но продолжительный разговор у них не клеился. В промежутках между обрывочными фразами Руфь задумчиво напевала тихую песню, которую когда-то давно пела ее мама. Порой она умолкала, чтобы взглянуть на Леонарда, который с кипучей энергией вскапывал грядку, чтобы посадить там несколько подаренных ему корешков сельдерея. Сердце матери радовалось при виде того, с каким усердием он всаживал большую лопату глубоко в бурую почву, – лицо его раскраснелось, а кудри были влажными от пота. Она вздохнула, подумав, что миновали те дни, когда сыну нравилось смотреть за ее работой, – теперь ему доставляло удовольствие действовать самому. Еще в прошлом году, всего четырнадцать месяцев тому назад, он с восторгом наблюдал, как она плетет для него венок из маргариток, и восхищался ее умению. А на этой неделе, когда она выбрала свободное время, чтобы сшить что-нибудь для своего мальчика (нужно сказать, что ею была сшита вся его одежда и она очень ревностно относилась к тому, что носит ее сын), Леонард вдруг подошел к ней и с задумчивым видом спросил, когда он начнет носить одежду, пошитую мужчиной. Ведь для мужчин должны шить мужчины, не так ли?

Уже начиная со среды, когда Руфь по просьбе миссис Брэдшоу сопровождала Мэри и Элизабет на примерку одежды для весны к новой экклстонской портнихе, Руфь с нетерпением ждала субботы, когда с удовольствием сядет шить летние брюки своему Леонарду, однако после этого неожиданного заявления пыл ее немного поутих. И все-таки это был хороший знак: выходило, что она ведет достаточно спокойную и умиротворенную жизнь, раз у нее находится время, чтобы вообще задумываться о таких вещах, чтобы беззаботно мурлыкать себе под нос мамину песню или чтобы забыться, слушая вдохновенные трели дрозда, адресованные его подруге, сидящей тут же, в кустах падуба.

Отдаленный шум повозок на оживленных улицах не только служил мягким фоном для более приятных звуков вблизи; порождавшая его городская суета резко контрастировала с тишиной сада, отчего ощущение покоя усиливалось еще больше.

Но помимо шума и суеты на физическом уровне для человека существует еще душевное смятение и неразбериха. В тот день Джемайма с утра беспокойно бродила по дому, и миссис Брэдшоу попросила ее сходить к миссис Пирсон, их новой портнихе, чтобы передать той несколько указаний относительно весенних платьев для ее младших сестер. Она предпочла бы остаться дома, продолжая бесцельно слоняться или на время замирая по велению каких-то своих внутренних импульсов, ибо никуда идти ей не хотелось. Но препираться с матерью не хотелось еще больше, и поэтому она согласилась. Как упоминалось выше, миссис Брэдшоу уже некоторое время понимала, что с ее дочерью творится что-то неладное, и, не зная, как ей помочь, она придумала это поручение в надежде, что оно поможет Джемайме как-то рассеять свою меланхолию.