Текст книги "Руфь"

– Я не вполне понимаю вас, сэр. Вы недовольны обхождением мисс Брэдшоу с мистером Фаркуаром?

– Ну, не совсем так. Мне не нравится ее манера поведения… она какая-то мрачная и резкая, в особенности при нем… И я хочу, чтобы вы, как человек, к которому она так тепло относится, поговорили с ней об этом.

– Но я за ней ничего подобного не замечала. Когда я вижу ее, она всегда такая внимательная и мягкая.

– Тогда, полагаю, вы должны поверить мне на слово, когда я говорю, что заметил в ней замкнутость и отчужденность, – заявил мистер Брэдшоу, постепенно взвинчиваясь.

– Конечно, сэр. Прошу прощения, если я столь неточно высказалась, что вам могло показаться, будто я сомневаюсь в этом. Но должна ли я сообщить мисс Брэдшоу о том, что вы говорили со мной про свое недовольство ею? – уточнила Руфь; она немного опешила, и ей все меньше хотелось выполнять предложенное поручение.

– Если бы вы дали мне закончить свою мысль, не перебивая меня, я бы смог объяснить вам, чего я от вас хочу.

– Еще раз прошу прощения, сэр, – кротко произнесла Руфь.

– Я хочу, чтобы как-нибудь вечером вы присоединились к нашему семейному кругу, когда с нами будет мистер Фаркуар: миссис Брэдшоу пришлет вам соответствующее приглашение. Теперь, когда я вас предупредил, это упростит и ускорит ваши наблюдения, так что вы без труда сможете своими глазами заметить примеры того, о чем я вам только что рассказывал. В остальном я полагаюсь на ваш здравый смысл, – тут он почтительно поклонился в ее сторону, – и не сомневаюсь, что вы найдете возможность переговорить с Джемаймой в наставительном тоне.

Руфь хотела что-то возразить, но он предупредительно поднял руку, требуя, чтобы она еще немного помолчала.

– Минутку, миссис Денби. Я прекрасно понимаю, что, попросив вас поприсутствовать у нас как-нибудь вечером, я претендую на ваше личное время, которое фактически суть ваши деньги. Насчет этого вы можете не беспокоиться: я не забуду этого вашего небольшого одолжения. А Бенсону и его сестре вы сможете легко объяснить, что я вам только что сказал.

– Боюсь, я не могу этого сделать, – начала было Руфь, но пока она пыталась подобрать слова, чтобы дать ему понять причину такого нежелания выполнить эту просьбу, он практически выпроводил ее из комнаты, кивнув в знак окончания разговора. Ошибочно посчитав, что источник ее возражений в том, что она недооценивает свои возможности урезонить его дочь, мистер Брэдшоу в конце любезным тоном добавил:

– Никто не справится с этим заданием лучше, чем вы, миссис Денби. Я подметил в вас много прекрасных качеств, наблюдая за вами, когда вы, вероятно, об этом и не догадывались.

Однако если бы он понаблюдал за Руфью тем утром, то заметил бы рассеянность и унылое настроение, которые не делали ей чести как наставнице его дочерей. Она не могла убедить себя, что имеет право намеренно вмешиваться в дела чужой семьи, пытаясь выявить промахи одного из ее членов. Если бы Руфь увидела что-либо дурное в поведении Джемаймы, которую искренне любила, она сама сказала бы ей об этом наедине. У нее были большие сомнения насчет того, насколько правильным будет, если такой человек, как она, возьмется извлекать соринку в чужом глазу, пусть даже самым деликатным образом, – уже для этого ей требовалось преодолеть сильное внутреннее сопротивление. Кроме этого она чувствовала что-то неуловимо отталкивающее в том, что просил ее сделать мистер Брэдшоу, и поэтому твердо решила не принимать от него приглашений, которые могли бы поставить ее в фальшивое положение.

Но когда Руфь уже собиралась уходить и стояла в холле, завязывая ленты своего капора и краем уха прислушиваясь к перешептыванию ее юных воспитанниц, она вдруг заметила Джемайму, входившую в дом из сада, и была поражена тем, как та внешне изменилась. Большие, некогда сияющие глаза погасли и затуманились. Лицо побледнело и приобрело нездоровый желтоватый оттенок. Уголки рта были скорбно опущены, выдавая горестные думы. Она подняла голову, и взгляды их встретились.

«О, чудесное создание с божественным спокойствием на прекрасном лице! – подумала Джемайма. – Что можешь ты знать о земных испытаниях? Ты потеряла своего возлюбленного, но вас разлучила смерть – это была благословенная скорбь. Моя же печаль увлекает меня все глубже и глубже, заставляя презирать и ненавидеть всех и каждого – кроме тебя, разумеется». Выражение ее лица смягчилось, во взгляде появилась нежность; она подошла к Руфи и ласково поцеловала ее. Казалось, для нее было большим облегчением оказаться рядом с чистым, искренним человеком, на которого можно положиться. Руфь поцеловала ее в ответ с такой же нежностью и в этот момент вдруг передумала отказываться от предложения мистера Брэдшоу. По пути домой она решила, что попробует разобраться в тайных чувствах Джемаймы. И если вдруг они окажутся нездоровыми или болезненно переоцененными (чего можно было бы ожидать, исходя из предупреждений ее отца), она попробует помочь ей со всей мудростью, какую дает нам настоящая любовь. Пришло время кому-то утихомирить бурю чувств, бушевавшую в сердце Джемаймы, в сердце, которое с каждым днем, с каждым часом все больше и больше лишалось покоя.

Главная сложность, вызывавшая у Джемаймы основную досаду, заключалась в том, чтобы провести черту между двумя характерами, которыми она в разное время наделяла мистера Фаркуара. Прежде она считала его человеком, который в своих действиях руководствуется высокими принципами, но при этом избегает бороться за них (это обстоятельство в свое время раздражало ее и вызывало внутренний протест). Новый образ мистера Фаркуара, которым, как она подозревала, особо восхищался сейчас ее отец, отличался от старой версии холодностью и расчетливостью в своих поступках. Эти два мистера Фаркуара сталкивались в ее сознании и подменяли собой друг друга: первый как бы передал ее второму, а тот ее принял, как какой-то запас товара на складе. В состоянии такого раздражения и предвзятости Джемайме было невыносимо видеть, как он малодушно отказывается от своих взглядов, чтобы угодить ей. Таким способом завоевать ее было невозможно. Он нравился ей куда больше, когда твердо отстаивал свое понимание того, что правильно и что неправильно, не поддаваясь ни на какие искушения. Никакое покаяние не могло сравниться с красотой такой добродетели, неподвластной греху. Как выяснилось для нее теперь, в то время он был ее идолом, хоть она тогда и яростно противоречила ему.

Что же касается самого мистера Фаркуара, то он уже просто устал от своих бесполезных попыток все наладить. Никакие аргументы и даже принципы, похоже, уже не имели для него значения; он понял, что в Джемайме совсем не было того, что он ценил в женщинах. Он видел, что она необузданна и несдержанна, что она презирает жизненные правила, которые для него были священными, что она если и не испытывает к нему открытой неприязни, то относится просто равнодушно. И, несмотря на все это, мистер Фаркуар почему-то нежно ее любил. Поэтому он решил усилием воли преодолеть это охватившее его умопомрачение. Однако, пока он раздумывал над этим, в памяти всплыли старые воспоминания: вот она, совсем юная девушка, держится за его руку, доверчиво заглядывает ему в лицо своими выразительными темными глазами и начинает расспрашивать о всяких загадочных и таинственных вещах, которые в то время интересовали их обоих и которые сейчас неожиданно превратились лишь в повод для разногласий и раздоров.

Как правильно заметил мистер Брэдшоу, мистер Фаркуар действительно хотел жениться, и в таком небольшом городке, как Экклстон, выбор у него был невелик. Он никогда себе открыто не признавался, что именно это обстоятельство стало определяющим в том, что он остановил свой взор на Джемайме, – в отличие от ее отца, заявившего ей об этом напрямую; этот мотив был у него подсознательным. Тем не менее он уговорил себя принять наконец решение: если в ближайшее время он не заметит каких-то позитивных изменений в ней, то надолго покинет Экклстон, чтобы поискать в семействах своих друзей из других городов женщину, которая бы в большей степени соответствовала его идеалу и которая помогла бы ему выбросить из головы эту капризную, своенравную Джемайму Брэдшоу, так изводившую его.

Через несколько дней после разговора с мистером Брэдшоу Руфь получила от него приглашение, которого ждала, но одновременно боялась. Касалось оно только ее, но мистер и мисс Бенсон, довольные таким знаком признания ее заслуг, принялись уговаривать ее соглашаться, хотя ей хотелось, чтобы пригласили и их тоже. Она считала, что было бы неправильно и некрасиво по отношению к Джемайме рассказать им, зачем она туда идет, но опасалась, что они могут обидеться, что их не позвали вместе с ней. Впрочем, переживала она напрасно. Они радовались и гордились оказанным ей вниманием со стороны мистера Брэдшоу, а о себе даже не думали.

– Руфь, какое платье вы наденете сегодня вечером? Полагаю, то темно-серое? – спросила мисс Бенсон.

– Да, наверное, его. Я как-то не думала об этом, но оно лучшее, что у меня есть.

– Хорошо, тогда я сделаю вам гофрированный воротничок. Вы же знаете, что я умею отлично делать такие вещи из тюля.

Когда Руфь, собравшись, спустилась вниз, на щеках ее был заметен легкий румянец смущения. Капор и шаль она держала в руке, потому что знала, что мисс Бенсон и Салли захотят посмотреть, как на ней сидит платье.

– Правда моя мама красивая? – с детской гордостью спросил Леонард.

– Она выглядит очень мило и опрятно, – сдержанно ответила мисс Бенсон, считавшая, что детям рано рассуждать и думать о красоте.

– По-моему, воротничок смотрится прекрасно, – сказала Руфь с явным удовольствием. И действительно, он был здесь очень к месту в качестве обрамления ее изящной шеи. Волосы Руфи давно отросли; длинные и густые, они были приглажены, насколько это позволяла их волнистая природа, и заплетены в косу, которая была уложена в большой тугой узел на затылке. Серое же платье смотрелось на ней слишком просто.

– Сюда подошли бы светлые перчатки, – заявила мисс Бенсон и, сходив наверх, принесла оттуда пару тончайших перчаток «лимерик», которую она долгие годы бережно хранила в скорлупе грецкого ореха.

– Говорят, что такие перчатки делают из куриной кожи, – сказала Салли, с любопытством рассматривая их. – Интересно, как они у себя в Лимерике эту кожу с них сдирают?

– Руфь, вот вам парочка роз, – сказал мистер Бенсон, вернувшийся из сада. – Жаль, что распустившихся там больше нет; я надеялся, что к этому времени уже расцветет моя желтая роза, но началось все с дамасских и белых, которые растут в самом теплом углу сада.

Мисс Бенсон и Леонард стояли в дверях и смотрели вслед Руфи, удалявшейся по короткому переулку, пока она не скрылась из виду.

Она даже не успела еще прикоснуться к звонку, как двери ей открыли Мэри и Элизабет, радостные и возбужденные.

– А мы видели, как вы идете!.. Мы вас ждали!.. Мы хотим успеть сходить с вами в сад перед чаем – папа еще не пришел. Пойдемте же!

Девочки схватили ее за руки, и они все втроем отправились в сад. Здесь было много цветов, и все было залито солнечным светом, отчего еще больше, чем обычно, бросался в глаза контраст между этим чудным уголком и большой семейной гостиной, окна которой выходили на северо-восток, и, следовательно, у лучей заходящего солнца не было шансов хоть как-то оживить тусклую и унылую обстановку. В этой комнате находился квадратный обеденный стол, огромный и массивный, ряд угловатых стульев с прямыми спинками и квадратными сиденьями и корзинки с принадлежностями для рукоделия – практичные и тоже квадратной формы. Обои на стенах, ковры и шторы были угрюмыми и неприветливыми; все по отдельности было вроде бы красивым и вместе с тем каким-то неприятным. Когда они вошли, миссис Брэдшоу дремала в удобном кресле. Джемайма только что отложила свою работу и сидела в задумчивости, подперев щеку рукой. При виде Руфи лицо ее немного просветлело; она сразу подошла к ней и поцеловала. Услышав шум в комнате, миссис Брэдшоу вздрогнула и проснулась.

– Ох, а я уж думала, что отец пришел, – вздохнула она, явно испытывая облегчение, оттого что муж не застал ее спящей. – Спасибо, миссис Денби, что заглянули к нам сегодня, – продолжила она спокойным тоном, каким всегда разговаривала в отсутствие супруга. Когда же он был дома, голос ее от постоянной боязни не угодить ему становился резким и нервным. Дети знали, что их мать в отсутствие отца прощала им многое из того, за что обязательно отчитала бы, будь он дома, причем отчитала бы ворчливо и подчеркнуто строго, потому что очень боялась упреков мужа, сыпавшихся на нее за каждый случай их неправильного поведения. И тем не менее она испытывала к мужу почтительное уважение и преданную любовь; впрочем, именно такие чувства и должен был внушать мужчина с твердым решительным характером такой слабой и чувствительной натуре, как она. Он был для нее главной опорой в жизни, и она во всем полагалась только на него. Она была послушной, ни в чем не перечащей женой, и никакие страсти никогда не приводили к конфликту между супружеским долгом и стремлениями ее сердца. Она нежно любила своих детей, хотя те частенько озадачивали ее и даже ставили в тупик. Особенно тепло она относилась к Ричарду, из-за которого у нее крайне редко случались какие-то разногласия с его отцом; сын был осторожным, предусмотрительным и при этом умел помалкивать о любых возникающих у него проблемах или трудностях. Она считала своей обязанностью докладывать мужу, как он того требовал, обо всем, что происходит в доме, особенно если это касалось детей, однако миссис Брэдшоу все-таки почему-то находила возможным закрывать глаза на многие неблаговидные поступки господина Ричарда.

Вскоре появился и мистер Брэдшоу в сопровождении мистера Фаркуара. В этот момент Джемайма рассказывала Руфи о чем-то интересном, но, увидев нового гостя, слегка побледнела и тут же, опустив голову, вернулась к своему рукоделию, демонстративно умолкнув. Мистера Брэдшоу так и подмывало как-то принудить ее к общению, однако он смекнул, что дочь может наговорить лишнего и это произведет гораздо худший эффект, чем даже угрюмая тишина. Поэтому он сдержался и промолчал, хотя молчание его было сердитым и крайне недовольным. Миссис Брэдшоу чувствовала, что что-то не так, но не могла понять, что именно. С каждой минутой она нервничала все больше, и это отразилось на ее поведении: она начала отсылать Мэри и Элизабет с разными противоречивыми распоряжениями для слуг, потом заварила чай вдвое крепче нужного и в придачу добавила в него вдвое больше сахара, надеясь этим как-то успокоить мужа. Мистер Фаркуар уже неоднократно принимал решение не бывать здесь и каждый раз думал, что это окончательно. Теперь же он вдруг передумал (уже в пятый раз) и захотел опять прийти, чтобы увидеть Джемайму: если характер ее заметно не улучшился, если она будет такой же замкнутой с ним, как до этого, если опять продемонстрирует полное равнодушие к его добрым намерениям, вот тогда он уже бесповоротно откажется от нее и станет искать себе жену где-нибудь в другом месте. Сейчас же он просто сидел со скрещенными на груди руками и молча наблюдал за нею. Со стороны это выглядело как милый вечер в семейном кругу.

Джемайме нужно было смотать шерсть в клубок. Заметив это, мистер Фаркуар подошел к ней, желая помочь. Но Джемайма раздраженно отвернулась и попросила Руфь подержать ее моток.

Руфи стало жаль мистера Фаркуара, и она печально взглянула на Джемайму. Надеясь, что девушка смягчится и передумает, Руфь специально выдержала паузу, прежде чем согласилась помочь, но та сделала вид, что не заметила ее укоризненного взгляда. Зато это заметил мистер Фаркуар, который вернулся на свое место и теперь начал наблюдать за ними обеими. Он видел, что Джемайма нервничает и внутри у нее все кипит; Руфь же, напротив, была спокойна, как ангел, хотя в чертах ее угадывался легкий налет печали и сожаления из-за поведения подруги. Он вдруг обратил внимание на ее необыкновенную красоту и прекрасную фигуру, которых прежде не замечал. В этот момент Джемайма, с ее живым, пытливым взглядом и дивным цветом кожи, которыми он так восхищался, вдруг безнадежно поблекла в его глазах. Теперь он следил за Руфью, которая низким бархатным голосом разговаривала с девочками, обращавшимися к ней, похоже, по любому поводу, и сразу отметил ее спокойную твердость, когда ее воспитанницы стали проситься посидеть со всеми еще немного, хотя пришло время спать (их отец в этот момент находился у себя в кабинете, иначе они никогда бы не осмелились на такое). Ему очень понравился четкий ответ Руфи, мягкий, но непреклонный: «Нет, вам уже пора. Вы должны придерживаться правил». Это выглядело намного лучше, чем добродушная уступчивость к просьбам, которая прежде восхищала его в Джемайме. Он продолжил мысленно сравнивать их, а Руфь тем временем, повинуясь интуиции, деликатно и с чувством такта пыталась разговорить Джемайму на какую-либо тему, которая помогла бы той отвлечься от витающих где-то далеко мыслей, из-за которых она стала такой нелюбезной и даже грубой.

Джемайме было стыдно за себя перед Руфью, как не было стыдно ни перед кем и никогда. Она высоко ценила хорошее отношение Руфи и боялась, как бы подруга не заметила и не осудила ее недостатки. Поэтому она следила за собой и своим поведением – но только поначалу; через некоторое время она постепенно забыла о своих бедах, принялась беседовать с Руфью, расспрашивать ее про Леонарда и смеяться над его проделками и забавными высказываниями; и только горестные вздохи, прорывавшиеся у нее изредка скорее по привычке, напоминали о том, какой несчастной она себя чувствовала. К концу вечера она даже позволила себе поговорить с мистером Фаркуаром в своей прежней манере – задавая вопросы, возражая, вступая в споры. Однако возвращение в комнату отца напомнило ей тот их злосчастный разговор, и она снова замолчала. Но он уже успел заметить, как она оживилась, как улыбалась, разговаривая с мистером Фаркуаром; и хотя он по-прежнему переживал по поводу изменившегося цвета ее лица, поскольку дочь все еще была очень бледна, он все равно был доволен явным успехом своей задумки. Мистер Брэдшоу не сомневался, что Руфь в беседе наедине сумела положительно повлиять на нее, убедив изменить линию своего поведения. Он все равно не смог бы понять, что Руфь просто незаметно вывела Джемайму из мрачного депрессивного состояния, лишь умело обходя в их беседе все негативное и заостряя внимание на светлых и радостных моментах. Он решил завтра же купить миссис Денби красивое шелковое платье. Бедняжка, сама она не сможет позволить себе такого никогда, полагал он. Мистер Брэдшоу отметил, что платье, в котором она была сейчас и которое она носит уже очень и очень давно, надевая его только в церковь по воскресеньям, было темно-серым. Это был его любимый цвет, и поэтому новое платье должно быть таким же. Но потом ему в голову пришла мысль, что, возможно, это должно быть что-то посветлее, отличающееся от ее старого наряда. Он не сомневался, что ей будет приятно, когда такую обновку заметят окружающие, и она, вероятно, захочет рассказать своим знакомым, что это подарок от мистера Брэдшоу в знак его особого расположения. От мысли, какое удовольствие он доставит этим Руфи, мистер Брэдшоу даже улыбнулся про себя. Тем временем Руфь уже собиралась уходить домой. Пока Джемайма зажигала свечу в фонаре, Руфь пошла попрощаться со всеми и пожелать доброй ночи. Мистер Брэдшоу просто не мог оставить ее до завтра в неведении относительно того, доволен ли он тем, как она выполнила его просьбу.

– Доброй ночи, миссис Денби, – сказал он. – Доброй ночи! Я благодарю вас. Я вам обязан – я очень вам обязан.

Он сделал особый упор на последнюю фразу, потому что перед этим с удовольствием наблюдал, как мистер Фаркуар вызвался помочь Джемайме с фонарем.

Мистер Фаркуар предложил проводить Руфь до дому, но, заметив по ее реакции, что ей это не понравилось, сразу же отказался от своей идеи. К тому же идти было недалеко и тут на улицах всегда было очень спокойно. Мистер Брэдшоу все это видел и мгновенно отреагировал:

– О, Фаркуар, вам не следует беспокоиться о миссис Денби. У меня есть достаточно слуг, которые позаботятся о ней, если она того пожелает.

На самом же деле он просто решил ковать железо, пока горячо, и подольше задержать мистера Фаркуара еще у себя, раз его дочь была с ним так любезна сегодня.

Джемайма поднялась с Руфью наверх, чтобы помочь той одеться.

– Дорогая моя Джемайма! – сказала Руфь. – Я была так рада видеть, что сегодня вам стало лучше! Утром вы немного напугали меня своим видом: вы казались совершенно больной и разбитой.

– Неужели? – отозвалась Джемайма. – Ах, Руфь! В последнее время я чувствовала себя такой несчастной. Мне очень хотелось бы, чтобы вы как-нибудь пришли и помогли мне разобраться в себе, – со слабой улыбкой продолжала она. – Знаете, я считаю себя тоже своего рода вашей воспитанницей, хотя вы совсем ненамного старше меня. Вы должны пожурить меня, чтобы впредь я была лучше.

– Что вы, дорогая, – возразила Руфь. – Вряд ли я смогу сделать это.

– О да, вы сможете! Даже сегодня вечером вы сделали немало, чтобы я стала лучше.

– Что ж, если я могу что-то сделать для вас, я это сделаю. Но только вы должны рассказать мне, что с вами происходит, – мягко сказала Руфь.

– Конечно, но только не сейчас… не сейчас, – прошептала Джемайма. – Я не могу говорить об этом здесь. Это долгая история, и я не уверена, что успею закончить ее. В любой момент сюда может войти мама, да и отец потом будет настойчиво выпытывать, о чем это мы с вами так долго беседовали.

– Тогда, милая, сами выберите подходящий момент, – ответила Руфь, – но только знайте, что я с радостью сделаю для вас все, что в моих силах.

– О, какая же вы замечательная! – с чувством воскликнула Джемайма.

– Ну что вы! Не стоит говорить так, – искренне возразила Руфь, как будто даже испугавшись. – Видит бог, вовсе нет.

– Никто из нас не совершенен, и я это знаю, – сказала Джемайма. – Но вы просто замечательная. Хорошо-хорошо, я не буду говорить так, если вас это смущает. Ладно, пойдемте уже вниз.

Под впечатлением теплого душевного общения с Руфью Джемайма в последующие полчаса вела себя просто образцово и при этом находилась в прекрасном расположении духа. Довольный мистер Брэдшоу воодушевлялся все больше и больше и к концу вечера поднял цену на шелк для платья, которое он собирался подарить Руфи, до шести пенсов за ярд. Мистер Фаркуар уходил домой через сад, чувствуя себя счастливым, чего не было с ним уже давно. Он даже поймал себя на том, что мурлычет под нос припев старой французской песенки:

 
On revient, on revient toujours,
A ses premiers amours.[25]25
  Возвращаются, возвращаются всегда к своей первой любви (фр.).


[Закрыть]
 

Впрочем, он тут же одернул себя за такое легкомыслие и закашлялся – притворно, но очень звучно.