Текст книги "Руфь"

– А теперь, Руфь, нам с вами нужно немного поговорить. Я хочу понять, в чем заключается ваш план. Где находится это Хелмсби? И почему вы так настроены идти именно туда?

– Там когда-то жила моя мама, – отвечала она. – До того как выйти замуж, она жила там. Она была такой человек… Где бы она ни жила, люди везде очень любили ее. Вот я и подумала… я подумала, что в память о ней кто-нибудь там мог бы взять меня на работу. Я собиралась сразу рассказать людям всю правду, – произнесла она, потупив взгляд, – но, наверное, все равно кто-то мог бы найти мне какое-то занятие для заработка – не важно какое – просто в память о ней. Я много чего умею, – добавила она, неожиданно подняв на него глаза. – Я могла бы полоть сорняки… или работать в саду… если они не захотят, чтобы я помогала по дому. Но, возможно, кто-то ради моей мамы… Ох, мама! Любимая моя мама! Знаешь ли ты, где я сейчас и что со мною сталось? – горестно воскликнула Руфь и вновь заплакала.

Сердце у мистера Бенсона разрывалось от жалости к ней, но, когда он заговорил, голос его звучал властно, почти сурово:

– Руфь, сейчас вы должны успокоиться. Это никуда не годится. Я хочу, чтобы вы выслушали меня. Ваша идея насчет Хелмсби, возможно, была бы хороша, если бы вам действительно нужно было покинуть Экклстон, а я так не думаю. Напротив, я считаю, что с вашей стороны было бы великим грехом расстаться с Леонардом. Вы просто не имеете права разрывать родственные узы, которыми связал вас двоих Господь!

– Но если я буду здесь, все будут знать и помнить о позоре его рождения. Если же я уеду, они могут со временем забыть…

– А могут и не забыть. Когда вы уедете, ему может быть тяжело, он может заболеть, и тогда окажется, что та, в чьей власти – власти, данной вам Богом, Руфь, не забывайте об этом! – в чьей власти утешить его и с нежностью ухаживать за ним, бросила его на попечение посторонних. Да, я знаю, вы наверняка хотите сказать сейчас, что мы, мол, не посторонние. Но, как бы здесь ни любили его, по сравнению с его матерью мы, согласитесь, все-таки чужие ему люди. Из-за длительного недостатка терпеливого внимания и отсутствия направляющей родительской руки он может встать на путь греха. А где будете в это время вы? Никакой страх стыда – ни за себя, ни за него – не дает вам права уходить от лежащей на вас ответственности. – Все это время внимательно следя за ее реакцией, он заметил, что она постепенно поддается силе его убеждений.

– Кроме того, Руфь, – с воодушевлением продолжал мистер Бенсон, – мы с вами до сих пор шли по ошибочному пути. Это моя вина, мой просчет, мой грех, и я должен был понять это раньше. Теперь же давайте твердо придерживаться правды. Новых прегрешений, за которые вам следовало бы раскаиваться, на вас нет. Поэтому ничего не бойтесь и веруйте. Отвечать вам перед Господом, не перед людьми. Стыд за то, что грех ваш стал известен обществу, должен быть ничтожен по сравнению со стыдом, который вы сами испытываете из-за того, что согрешили. Вы слишком боялись людей и слишком мало – Бога. Но теперь воспряньте духом. Вероятно, вам придется заниматься какой-то грубой работой – впрочем, не на полях, конечно, – добавил он с мягкой улыбкой, на которую она, подавленная и несчастная, была не в силах ответить. – А может быть, Руфь, – продолжал он, – вам просто нужно остановиться и подождать немного. Первое время никто, возможно, не захочет воспользоваться вашими услугами, которые вы будете рады предложить. Все могут отвернуться от вас, могут говорить всякие очень грубые и жестокие вещи. Сможете ли вы принять такое обращение смиренно, как обоснованное и справедливое наказание, наложенное на вас Господом? Принять, не держа зла на тех, кто пренебрегает вами, и терпеливо ждать наступления часа (а он обязательно настанет, я твердо говорю вам это, опираясь на слово Божье), когда Он, очистив вас, пусть даже обжигающим очистительным огнем, направит ваши стопы на путь праведный? Дитя мое, спаситель наш Христос возвестил нам о бесконечной милости Господней. Хватит ли у вас веры, чтобы смело вынести все это и терпеливо идти путем истины, невзирая на несчастья?

До сих пор Руфь слушала его неподвижно и совсем притихла, но настоятельный тон и серьезность, с которой был задан этот вопрос, побудили ее ответить.

– Да! – выдохнула она. – Я надеюсь… Я верю, что сама я могу быть стойкой, ибо согрешила и поступила очень дурно. Но Леонард… – Она жалобно взглянула на него.

– Но Леонард… – эхом повторил мистер Бенсон. – Да, Руфь, это действительно тяжело. Я знаю, что этот мир жесток к таким, как он, что подвергает их гонениям. – Он ненадолго умолк, обдумывая, как смягчить ее переживания о судьбе сына, а затем продолжил: – Но общество – это ведь еще не все, Руфь. И стремление к тому, чтобы люди были о тебе высокого мнения и ценили тебя, – это не самое главное, что нужно человеку. Научите этому Леонарда. Вы бы сами не пожелали сыну жизни тихой и безоблачной, как погожий летний день, и не сделали бы ее такой, если бы это было в вашей власти. Научите его встречать испытания, которые посылает нам Господь, с христианским достоинством. А сейчас как раз одно из таких испытаний. Научите его относиться к нашей, возможно, еще очень несовершенной жизни, полной борьбы и разочарований, не как к печальному и скорбному пути к неминуемому финалу, а как к возможности, данной героям и воинам армии Христовой, чтобы продемонстрировать глубину своей веры. Расскажите ему о тяжком тернистом пути, по которому когда-то прошли Его кровоточащие босые ноги… Думайте о жизни и мученической смерти нашего Спасителя, о Его божественной приверженности своей вере. Ох, Руфь! – воскликнул он. – Когда я смотрю и вижу, кем вы можете стать… кем вы должны стать для своего мальчика, я ни на миг не допускаю мысли, что вы можете быть настолько трусливы и малодушны, чтобы уклониться от вашего прямого долга. Хотя до сих пор мы все вели себя как трусы, – с горечью в голосе признал он. – И да поможет Господь нам больше не быть таковыми!

Руфь сидела очень тихо, потупив взгляд и глубоко задумавшись. Наконец она выпрямилась и поднялась на ноги.

– Мистер Бенсон! – решительно сказала она и, покачнувшись, оперлась рукой на стол, потому что от слабости ей трудно было стоять – Я намерена всеми силами стараться исполнить свой долг перед Леонардом… и перед Господом, – благоговейно добавила она. – Боюсь только, что порой моя вера может подвести меня в отношении Леонарда.

– «Просите, и дано будет вам»[36]36
  Новый Завет, Евангелие от Матфея, 7:7.


[Закрыть]. Это, Руфь, отнюдь не пустое обещание!

Не в силах больше стоять, она снова села. Наступило еще одно долгое молчание.

– Я больше никогда не должна ходить к мистеру Брэдшоу, – наконец произнесла она, словно раздумывая вслух.

– Да, Руфь, не должна, – подтвердил пастор.

– Но я ведь обязана как-то зарабатывать деньги! – поспешно добавила она, посчитав, что он не понимает возникающей из-за этого трудности, которая заботила ее.

– Руфь, вы, конечно, и так знаете, что пока у нас с Фейт есть крыша над головой и кусок хлеба на пропитание, вы с Леонардом будете делить их с нами.

– Я знаю… знаю о вашей бесконечной доброте, – сказала она, – но так все равно не должно быть.

– Пока что будет именно так, – твердо заявил мистер Бенсон. – Может быть, вам вскоре удастся найти какую-то работу. Правда, может статься и так, что пройдет какое-то время, прежде чем у вас появится такая возможность.

– Тише, – перебила его Руфь. – Я слышу, что в гостиной проснулся Леонард. Я должна идти к нему. – Но, когда она встала, у нее сильно закружилась голова, и Руфь, пошатнувшись, была вынуждена сразу же сесть обратно.

– Вам следует отдохнуть здесь. Я сам схожу к нему, – сказал мистер Бенсон и вышел. Когда он оставил ее, она откинула голову на спинку кресла и заплакала, тихо и безутешно; однако в сердце у нее теперь было уже больше терпения, надежды и решимости – тех чувств, которые, несмотря на пролитые слезы, навевали ей высокие помыслы, неизбежно закончившиеся страстной молитвой.

Мистер Бенсон сразу обратил внимание на новое выражение во взгляде Леонарда, когда тот посмотрел на него, а потом поспешно отвел глаза в сторону, – это было чувство стыда и желание спрятаться. Было больно смотреть на грустное, полное тревоги лицо ребенка, на котором до сегодняшнего дня преобладали радость и надежда. Напряженный голос и замкнутость мальчика, который сейчас неохотно проронил всего несколько слов, тогда как прежде с удовольствием любил поговорить, несказанно опечалили мистера Бенсона, понимающего, что это первые признаки состояния глубокой подавленности, которая может продлиться много лет. Сам он постарался сделать вид, что ничего особенного не произошло; объяснив, что у Руфи разболелась голова и поэтому она сидит сейчас в его тихом кабинете, он заторопился с приготовлениями к чаю, пока Леонард, усевшись в большое кресло, наблюдал за всем этим печальным, затуманенным взглядом. Как подсказывало мистеру Бенсону его доброе сердце, он старался сгладить перенесенное мальчиком потрясение своей мягкостью и веселостью; порой это срабатывало, и тогда на губах ребенка мелькала слабая улыбка. Когда пришло время ложиться спать, мистер Бенсон напомнил ему об этом, хотя в душе боялся, что Леонард упрется и просто расплачется; но он очень хотел приучить мальчика безропотно и охотно подчиняться заведенным в доме правилам, потому что считал, что любое непослушание ослабляет способность радостно повиноваться воле Всевышнего. А в новой жизни, которая теперь ожидала его, ему прежде всего потребуется сила воли, чтобы следовать законам, установленным Господом. Когда Леонард ушел наверх, мистер Бенсон немедленно вернулся к Руфи и сказал:

– Руфь, Леонард только что отправился спать.

Он не сомневался, что материнский инстинкт заставит ее молча подняться и пойти вслед за сыном. Он также был уверен в том, что они будут друг для друга лучшими утешителями и что Господь укрепит их и придаст им сил – одному через другого. Только теперь у него появилось свободное время, чтобы подумать о себе самом и еще раз перебрать в уме все события этого долгого дня. В этом смысле те полчаса, которые он провел в тишине своего кабинета до прихода Фейт, были просто неоценимы; у него появилась возможность расставить все по своим местам в соответствии с важностью происшедшего и его непреходящей значимостью. Вскоре появилась мисс Фейт, которая принесла продукты с фермы. Добрые хозяева подвезли ее на своей повозке к самому двору пасторского дома; но она была так тяжело нагружена яйцами, грибами и сливами, что, когда брат открыл ей дверь, стояла запыхавшись и едва дышала.

– Ох, Турстан! Возьми скорей эту корзину – ужасно тяжелая! Салли, где ты там? Здесь я привезла желтых слив, завтра мы должны сварить из них джем. А в этой корзинке яйца цесарки.

Не говоря ни слова, мистер Бенсон позволил ей разгрузиться как физически – от своей поклажи, так и морально – занимая время распоряжениями служанке относительно привезенных ею сокровищ. Но когда она зашла в его кабинет, чтобы поделиться крупицами новостей с фермы и рассказать про свой день, то была потрясена выражением его лица.

– Турстан, дорогой мой, что стряслось? У тебя снова разболелась спина?

Он улыбнулся, чтобы успокоить ее, но улыбка получилась слабая и вымученная.

– Нет, Фейт! Я в порядке, разве что не в настроении. Не терпится поговорить с тобой, чтобы немного воспрянуть духом.

Мисс Фейт села, чопорно выпрямив спину, и приготовилась слушать.

– Не знаю, как это произошло, но только история с Руфью раскрылась.

– Ох, Турстан! – в ужасе воскликнула мисс Бенсон, бледнея как полотно.

Оба умолкли. Она первой нарушила молчание:

– Мистер Брэдшоу знает?

– Да. Он послал за мной и сам мне все рассказал.

– А Руфь знает, что все всплыло наружу?

– Да. И Леонард знает тоже.

– Как? А ему-то кто сказал?

– Не знаю. Я не задавал вопросов, но не сомневаюсь, что это была его мать.

– Очень глупо с ее стороны и жестоко, – сказала мисс Бенсон; глаза ее заблестели от подступивших слез, а губы предательски задрожали при мысли о тех страданиях, которые должен был при этом пережить ее любимец.

– А я думаю, что она поступила мудро. И не считаю это жестокостью. Он все равно узнал бы о существовании какой-то тайны вокруг его рождения, и лучше, чтобы мальчик услышал это от своей матери, открыто и спокойно, а не от какого-то постороннего.

– Как она могла рассказать ему это спокойно, интересно знать? – все еще внутренне негодуя, спросила мисс Бенсон.

– Ну, возможно, я неточно выразился – спокойно этого не смог бы сделать никто. Думаю, они сейчас оба не смогли бы объяснить, каким образом это все было рассказано и в каком тоне.

Мисс Бенсон снова надолго умолкла.

– Мистер Брэдшоу сильно рассердился?

– Да, очень сильно – и имел на то полное право. Я поступил очень дурно с самого начала, когда солгал ему.

– Нет, я уверена, что это не так, – возразила мисс Фейт. – В результате Руфь получила несколько лет спокойной жизни, за которые она окрепла и стала мудрее, и теперь она сможет вынести бремя своего позора так, как ни за что не смогла бы без этого.

– И все равно делать то, что сделал я, было неправильно.

– Но я тоже делала это, причем не меньше твоего, а может быть, и больше. И я это ошибкой не считаю. Я уверена, что все было правильно, и, повторись ситуация, поступила бы так снова.

– Наверное, на тебя это подействовало не так сильно, как на меня.

– Чушь, Турстан! Перестань корить себя, приписывая отвратительные вещи. Я знаю, что ты добрый и честный человек – и сейчас стал даже лучше, чем был.

– Увы, я думаю иначе. Я поступил отвратительно, как ты выразилась, и это стало следствием той софистики, с помощью которой я убедил себя, что зло может принести добро. Я запутался, потерял четкое инстинктивное ощущение того, что хорошо, а что плохо, которое у людей еще называется совестью. Прежде, если я верил, что то или иное мое действие соответствует воле Господа, я просто делал это или, по крайней мере, пытался делать, не задумываясь о последствиях. Теперь же я все размышляю и взвешиваю, что произойдет, если я поступлю так или иначе, – иными словами, иду на ощупь там, где раньше все ясно видел. Ох, Фейт! Знаешь, я испытал такое облегчение, что все наконец раскрылось, что даже, боюсь, недостаточно посочувствовал по этому поводу Руфи.

– Бедняжка Руфь! – вздохнула мисс Бенсон. – Но, как бы там ни было, наша ложь оказалась для нее спасением. Теперь уже можно не бояться, что она пойдет по порочному пути.

– Для этого всемогущему Господу наш грех был не нужен.

Они опять надолго замолчали.

– Ты мне так и не рассказал, что тебе говорил мистер Брэдшоу.

– Трудно вспомнить точно слова, произнесенные в момент такого сильного возбуждения. Он был очень зол и наговорил много чего: кое-что из этого в отношении меня было полностью справедливо, а в отношении Руфи – очень жестко. Последние его слова были о том, что он больше не будет ходить в нашу церковь.

– Ах, Турстан! Неужели дошло до такого?

– Да.

– А Руфь знает, что он тебе говорил?

– Нет! Откуда? Я даже не уверен насчет того, знает ли она вообще о нашем разговоре. Бедняжка! Ей и без того досталось так, что с ума можно сойти. Она собиралась уйти от нас, чтобы мы не делили с ней ее позор. Я испугался за нее, думал, что она действительно на грани помешательства. Мне тебя так не хватало в тот момент, Фейт! Тем не менее я сделал все, что мог: я говорил с ней холодно, почти сурово, в то время как сердце мое обливалось кровью. Я не посмел пожалеть ее, а попытался придать ей сил. Но при этом, Фейт, очень и очень ждал твоего возвращения.

– А я в это время получала такое удовольствие, что сейчас об этом даже вспоминать стыдно. Но Доусоны были так добры ко мне… да и день выдался замечательный… А где Руфь сейчас?

– С Леонардом. Он для нее теперь главная мотивация в жизни… Я подумал, что в эти минуты ей лучше побыть с ним. Однако он уже давно должен быть в постели и спать.

– Я поднимусь к ней, – сказала мисс Фейт.

Она застала Руфь наблюдающей за беспокойным сном Леонарда. Увидев Фейт, она встала и, не говоря ни слова, бросилась ей навстречу, чтобы обнять. Немного погодя мисс Бенсон мягко произнесла:

– Вы должны поспать, Руфь!

Дав той поцеловать на прощание спящего мальчика, мисс Бенсон увела ее, помогла раздеться и принесла чашку успокаивающего фиалкового чая – но еще более успокаивающее действие на Руфь оказали ее ласковое обращение и мягкие любящие интонации голоса.

Глава XXVIII. Взаимопонимание любящих сердец

Со стороны мистера и мисс Бенсон было очень предусмотрительно, что они заранее постарались укрепить свой дух, потому как испытания, ожидавшие их, вскоре умножились и стали еще более суровыми.

Каждый вечер мистер и мисс Бенсон думали, что худшее уже позади, и каждый новый день приносил какую-то новую напасть, не дававшую зажить их душевным ранам. Пока они не повидали всех своих знакомых, у них не было уверенности, насколько изменилось отношение к ним после происшедшего. Иногда эта разница оказывалась велика или даже очень велика, и тогда мисс Бенсон соразмерно расстраивалась. Она воспринимала эти перемены острее брата. Он же наиболее болезненно переживал холодность со стороны семейства Брэдшоу. Несмотря на все недостатки членов этой семьи, от которых его чувствительную натуру порой коробило (но о которых он сейчас позабыл, вспоминая лишь их доброту), они все-таки были его старинными друзьями, щедрыми покровителями его церкви, пусть и чрезмерно похвалявшимися этим, и, кроме того, самыми близкими ему людьми после членов его собственной семьи. Он глубоко страдал, видя по воскресеньям пустую скамью, на которой они обычно сидели во время службы, а также чувствуя, что мистер Брэдшоу всячески старается избегать его, хотя и отчужденно кланяется, если вдруг ненароком сталкивается с ним и мисс Бенсон где-то лицом к лицу. Все, что происходило в доме Брэдшоу, который когда-то был открыт для него как свой собственный, теперь было недоступно, подобно книге за семью печатями; обо всех событиях там он узнавал случайно, если узнавал вообще. Однажды в самый разгар своих переживаний относительно этой тягостной ситуации он, свернув на улице за угол, едва не налетел на Джемайму. От неожиданности мистер Бенсон на миг засомневался, как ему следует повести себя с ней, однако она сама развеяла все его опасения, потому что лицо ее просияло от искренней радости и она обеими руками схватила его руку.

– Ах, мистер Бенсон, как я рада вас видеть! Мне так хотелось узнать, как у вас дела. Как там бедная Руфь? Ах, милая Руфь! Простила ли она мне мою жестокость? Сейчас мне запрещают видеться с ней, хотя я бы очень хотела как-то загладить свою вину.

– Я ничего не слышал о том, что вы были жестоки с нею. И уверен, что она тоже так не думает.

– Нет, думает, наверное… должна думать. А чем она сейчас занимается? Ах, я о стольком хотела вас расспросить! Я бы слушала и слушала, но папа говорит… – На миг она замолкла в нерешительности, боясь причинить ему боль, но потом решила, что если сразу расскажет правду, то положение дел на сегодняшний день и причины ее поведения будут более понятны для него. – Папа говорит, – продолжала она, – что я не должна ходить к вам, и, мне кажется, будет правильно его послушаться, как вы считаете?

– Конечно, дорогая. Это ваш прямой долг. Мы и так знаем, как вы к нам относитесь.

– О, но если бы я могла быть чем-то полезна… если бы могла что-то для вас сделать, чтобы облегчить ваше положение – особенно положение Руфи, – я бы пришла к вам, невзирая на дочерний долг, – торопливо заговорила она, словно опасаясь, что мистер Бенсон может ей это запретить. – Не бойтесь: я приду только тогда, когда буду точно знать, что могу по-настоящему помочь. Я время от времени слышу про всех вас от Салли, иначе бы я так долго не выдержала. Мистер Бенсон, – хорошенько подумав, произнесла Джемайма, – лично я считаю, что вы поступили в отношении Руфи совершенно правильно.

– Как это может быть правильным, если я всех обманул?

– Да, тут вы правы, но я не это имела в виду. Я много думала о бедной Руфи – невыносимо было слушать, как все сплетничают об этом, – и это подтолкнуло меня задуматься о себе и о том, кто я есть. Я вряд ли могла столкнуться с таким искушением, какое было у Руфи, потому что у меня есть отец и мать, надежный дом и внимательные друзья. Но, мистер Бенсон… – Она медленно подняла на него глаза, в которых впервые с начала их разговора заблестели слезы. – Если бы вы знали, сколько я всего передумала и прочувствовала за последний год, вы бы поняли, что я поддавалась всем искушениям, которые только возникали у меня. Вы бы увидели, что во мне мало силы и добродетели, что я вполне могла бы пойти по тому же пути, что и Руфь, или стала бы даже еще хуже, поскольку по своей натуре я более упряма и несдержанна. Именно поэтому я так люблю вас и благодарна вам за то, что вы сделали для нее! Я очень прошу вас обязательно сообщить мне, если я могу действительно сделать для нее что-то важное и полезное. Если вы пообещаете мне это, я не стану понапрасну бунтовать против воли папеньки. Если же нет – я приду к вам прямо сегодня, после обеда, и сама все выясню. Не забывайте об этом! Я полагаюсь на вас! – сказала Джемайма на прощание и пошла своей дорогой. Но тут она вспомнила, что хотела еще спросить про Леонарда, и вернулась.

– Он должен был что-то узнать об этом, – сказала она. – Очень переживает?

– Очень, – ответил мистер Бенсон, и Джемайма печально покачала головой.

– Ему сейчас тяжело, – заметила она.

– Да уж, – согласился мистер Бенсон.

И действительно, состояние Леонарда сейчас тревожило всех домашних больше всего. Его здоровье, видимо, серьезно пошатнулось: по ночам он бормотал обрывки фраз – похоже, во сне мальчик сражался за свою маму против всего мира, озлобленного и жестокого. Порой он то вскрикивал, то вдруг начинал с тоской произносить какие-то очень взрослые слова о позоре, которые вроде бы никогда не должны были дойти до его ушей. Днем он обычно бывал мрачен и спокоен, но совсем потерял аппетит и заметно избегал выходить на улицу, боясь, что там на него станут показывать пальцем. Все взрослые в доме по отдельности думали, что ему бы помогла смена обстановки, но никто не произносил этого вслух, потому что было понятно, что необходимых на это денег нет.

Характер его стал порывистым и изменчивым. Временами он мог быть очень сердит на мать, но потом это сменялось горячим раскаянием. Когда мистер Бенсон замечал страдальческое выражение на лице Руфи после таких срывов ее сына, он терял терпение; точнее будет сказать, он думал о том, что управлять этим парнишкой должна более твердая и сильная рука, чем у его матери. Но когда он сказал об этом Руфи, она принялась умолять его.

– Будьте терпимы к Леонарду, – говорила она. – Я заслужила ту злость, которая гложет его сердце. Вернуть его любовь и уважение ко мне могу только я сама, и никто больше. Я этого не боюсь. Когда он увидит, что я изо всех сил неустанно стараюсь все делать правильно и быть ему хорошей матерью, он вновь полюбит меня. Так что страха во мне нет.

Пока Руфь говорила это, губы ее дрожали, а лицо от сильного волнения то заливалось краской, то бледнело. На этом мистер Бенсон успокоился и предоставил ей возможность действовать по своему усмотрению. Было приятно наблюдать, с какой безошибочной интуицией она угадывала все, что происходит в душе ее ребенка, как она была готова в любой момент найти нужные слова, чтобы успокоить или поддержать его. Ее внимание к нему было неустанным, без единой мысли о себе – иначе она могла бы часто брать паузы, оплакивая, что тучи позора заслонили любовь Леонарда к ней, и скрывая это ото всех, кроме своего преданного сердца. Она верила, она знала, что он по-прежнему был ее нежным любящим сыночком, хотя порой он мог быть с ней угрюмо замкнутым или очевидно грубым и холодным. Наблюдавший за ними мистер Бенсон восхищался тем, как незаметно, исподволь она учила Леонарда следовать законам добра и сознавать чувство долга, которое должно руководить каждым поступком. Видя все это, мистер Бенсон не сомневался, что добродетель восторжествует, что попытки бесконечной материнской любви достучатся до сердца сына и в конце концов увенчаются успехом; уверенности ему добавляло и то, что Руфь никогда не торопила события, молчаливо признавая, что доводы разума, обусловившие эти попытки, на время должны быть забыты. Порывы раскаяния Леонарда по поводу его ожесточения к матери, перемежавшиеся у мальчика взрывными всплесками любви к ней, постепенно стали учащаться, и он пытался больше не доводить до этого. Но здоровье его по-прежнему было слабым, он неохотно выходил из дому и был намного серьезнее и печальнее, чем его сверстники. Это было неизбежным следствием пережитых им потрясений; Руфи оставалось только набраться терпения и украдкой молиться со слезами на глазах, чтобы Господь дал ей сил выдержать все это.

Руфь и сама знала, что значит бояться выйти на улицу, после того как ее история перестала быть тайной. Много дней подряд она в страхе пряталась дома, пока однажды ближе к вечеру мисс Бенсон попросила ее пойти и выполнить для нее одно поручение, поскольку сама она была очень занята. Руфь встала и молча повиновалась. То, что она никогда и никому не жаловалась на свои душевные страдания, было органичной частью ее исключительно доброй натуры; другой такой частью было терпение, с которым она принимала свою «епитимью». Ее чуткость и интуиция подсказывали ей, что неправильно беспокоить других многочисленными проявлениями своего раскаяния, что самое богоугодное покаяние состоит в молчаливом ежедневном самопожертвовании. Но порой тоскливое бездействие невероятно утомляло ее. Она буквально рвалась работать, что-то делать, однако все отвергали ее услуги. Как уже было сказано выше, за последние несколько лет она очень выросла в умственном отношении и теперь использовала все приобретенные ею знания, чтобы передавать их Леонарду: мистер Бенсон охотно уступил ей своего ученика, чувствуя, что это будет серьезным занятием для нее, в котором она сейчас так нуждалась. Помимо этого, она стремилась помогать по дому, чем только могла, ведь пока Руфь работала в доме мистера Брэдшоу, она лишилась своих обязанностей по хозяйству. И хотя в данный момент все они старались ограничить любые расходы, в которых не было острой необходимости, все равно в доме было трудно найти занятие для трех женщин. Руфь раз за разом перебирала в уме любые возможности найти для себя хоть какую-то работу в свое свободное время, имевшееся у нее в избытке, но все тщетно. Правда, иногда Салли, которая была ее доверенным лицом в этом стремлении, подбрасывала ей кое-какие заказы на шитье, однако все это были какие-то простые мелочи, за которые платили гроши. Тем не менее Руфь с благодарностью бралась за все, что угодно, пусть даже в семейную казну это и приносило лишь жалкие несколько пенсов. При этом я не хочу сказать, что они испытывали острую нехватку денег: пока что им требовалось просто пересмотреть свои необходимые затраты и, соответственно, сократить некоторые запросы и потребности, какие и так никогда не были слишком расточительными.

Приличное жалованье Руфи в сорок фунтов осталось в прошлом, и теперь бóльшая часть расходов на ее «содержание», как называла это Салли, легла на плечи Бенсонов. Мистер Бенсон в качестве пастора зарабатывал примерно восемьдесят фунтов в год, из которых, как ему было известно, двадцать фунтов поступало от мистера Брэдшоу. Но когда старик-прихожанин, назначенный собирать плату за скамьи в церкви, принес ему выручку за квартал, оказалось, что денег меньше не стало. Мистер Бенсон, разумеется, спросил, как это может быть, и тут выяснилось, что мистер Брэдшоу, хоть и заявил сборщику о своем намерении больше никогда не посещать эту церковь, но затем добавил, что плату за скамью будет вносить в любом случае. Мистер Бенсон не мог на это пойти: старику-сборщику было велено вернуть деньги мистеру Брэдшоу, а на словах передать, что пастор не может их принять.

Помимо этого, мистер и мисс Бенсон ежегодно получали еще от тридцати до сорока фунтов в качестве дивидендов от акций Суэцкого канала, которые в более счастливые времена купил для них мистер Брэдшоу. В общей сложности их доходы упали до чуть менее сотни фунтов в год. Но, поскольку ренту за дом священника им платить не нужно было, скромные заработки Руфи были не так уж критичны в их текущем, пусть и достаточно сложном финансовом положении. Правда, в психологическом плане вклад Руфи был очень важен, и мисс Бенсон всегда принимала заработанные ею деньги спокойно и просто. Постепенно мистер Бенсон стал занимать часть свободного времени Руфи очень естественным и благостным занятием – привлек ее ко всем видам помощи, которую он оказывал бедным в своем приходе. Умиротворение и прелесть жизни, которую они вели сейчас, базировались на прочном основании – Божьей истине. Если Руфи и приходилось сейчас искать свое место в этом мире, начиная с самых низов, то, по крайней мере, фундамент, на который она опиралась, был непоколебим.

Леонард по-прежнему оставался главным предметом их беспокойства. Иногда вопрос стоял ребром: сможет ли вообще хрупкий ребенок пережить столь суровое испытание на прочность? В такие моменты становилось понятно, каким благословением, каким путеводным «столпом огненным» был он для своей матери и какой безотрадный мрак окутал бы ее жизнь без него. Мать и ее дитя были друг для друга ангелами – посланниками Божьими.

Новости о том, что происходит в семействе Брэдшоу, долетали до них с большими перерывами. Мистер Брэдшоу все-таки купил дом в Абермуте, и теперь его семья бóльшую часть времени проводила там. Чаще всего известия о своих бывших друзьях Бенсоны получали от мистера Фаркуара. Он зашел домой к мистеру Бенсону примерно через месяц, после того как тот на улице встретился с Джемаймой. Мистер Фаркуар не имел обыкновения наносить визиты кому бы то ни было и, хотя он относился к мистеру Бенсону очень тепло и по-дружески, в доме пастора бывал редко. Мистер Бенсон принял его любезно, но все время настороженно ожидал, когда же тот объяснит причину своего посещения, тем более что мистер Фаркуар рассуждал на разные злободневные темы рассеянно, как будто мысли его были заняты чем-то другим. А все дело было в том, что мистер Фаркуар невольно вспоминал тот день, когда находился в этой комнате в последний раз: тогда он ожидал Леонарда, чтобы взять его на конную прогулку, и сердце его учащенно билось при мысли, что мальчика, когда тот оденется, может привести сюда Руфь. Его переполняли воспоминания об этой женщине, и все же он радовался и мысленно поздравлял себя с тем, что его увлечение ею не зашло слишком далеко, что он не говорил ей о своих чувствах и что никто, как он полагал, не догадывался о его зарождающейся любви, возникшей благодаря отчасти восхищению, а отчасти – доводам разума. Он был очень доволен, что не оказался втянут в скандал, который вызвала в Экклстоне печальная история Руфи. И все же его чувства к ней оставались такими сильными, что он болезненно вздрагивал всякий раз, когда при нем с осуждением упоминалось ее имя. Да, все эти сплетни часто были преувеличены, но даже просто разговоры о внешних обстоятельствах того дела уже были для него крайне болезненны и неприятны. Первое его возвращение к мыслям о Джемайме было вызвано рассказом миссис Брэдшоу о том, что ее муж был ужасно недоволен тем, что его дочь вступилась за Руфь; а когда она вскользь заметила (на большее она не решалась), что та великодушно сопереживает Руфи и находит оправдания ее поступку, он мысленно поблагодарил Джемайму и чуть ли не благословил ее. Из своего открытия, ставшего для нее сильным потрясением, Джемайма вынесла для себя урок смирения. Когда стоишь, важно сохранять осторожность, чтобы не упасть. А поднявшись до осознания, с какой жестокой ненавистью она относилась к Руфи, девушка стала уже более сдержанной и осмотрительной при любых высказываниях своего мнения. То, насколько она избавилась от своей гордыни, подтверждалось и тем фактом, что теперь она почувствовала, что мистера Фаркуара вновь привлекла к ней ее активная позиция, когда она встала на защиту своей соперницы, не думая, что это может быть неразумно или непрактично с точки зрения ее собственных интересов. Он не догадывался, что Джемайма знает, как он восхищается Руфью; как и не подозревал, что ее чувства к нему достаточно сильны, чтобы вызывать ревность. Теперь же неосознанной связующей нитью между ними стала их жалость к Руфи, их сочувствие и переживания, общие для них обоих. Но если у Джемаймы эти чувства были эмоционально окрашены и в любой момент могли перейти в активные действия, то у мистера Фаркуара они были изрядно разбавлены благодарностью судьбе, что ему удалось избежать крайне неприятной ситуации и не испортить себе репутацию. Его природная осторожность подтолкнула его принять решение никогда не думать о женщине как о своей супруге, пока он не убедится в полной благонадежности ее прошлого начиная с рождения; и все та же осторожность, только уже направленная по отношению к самому себе, заставляла его остерегаться слишком сильно жалеть Руфь из страха перед последствиями, к которым подобное чувство могло привести его. Несмотря на это, давняя симпатия к Руфи и Леонарду, а также уважение к Бенсонам побудили его согласиться на настойчивые просьбы Джемаймы нанести визит мистеру Бенсону с целью узнать последние новости о всей их семье и в особенности о Руфи. Именно поэтому-то он сейчас и сидел в кабинете пастора и рассеянно вел с ним беседу. Мужчины почему-то говорили о политике, хотя мистер Фаркуар не смог бы сказать, каким образом они перешли к этой теме, – мысли его, по меньшей мере наполовину, были заняты абсолютно другими вещами. И тут он случайно выяснил, что мистер Бенсон не получает газет.