Текст книги "Руфь"

Смелый взгляд гувернантки прямо ему в глаза действительно несколько озадачил мистера Донна, но нельзя сказать, что это сбило его с толку. Он лишь подумал, что эта миссис Денби определенно похожа на бедную Руфь, но, конечно, намного красивее ее. Этот греческий профиль! А этот гордый, истинно царственный поворот головы! С такой благородной грацией и величественной уверенностью гувернантка из семьи мистера Брэдшоу вполне могла бы быть представительницей какого-нибудь аристократического рода, скажем, Перси или Говардов. Бедняжка Руфь! Как бы там ни было, волосы у этой женщины потемнее, а лицо кажется бледным, да и выглядит она более утонченной особой. Да, бедняжка Руфь! Впервые за многие годы он вдруг задумался о том, что с ней стало. Впрочем, произойти с ней могло только одно, и, наверное, даже лучше, что он не знает ее судьбы наверняка, – это могло бы быть для него очень и очень неприятно. Мистер Донн откинулся на спинку стула и незаметно (поскольку считал, что джентльмену не пристало столь внимательно рассматривать даму, ведь она или кто-то другой может это заметить) снова вставил в глаз свой монокль. В этот момент Руфь говорила с одной из своих учениц и не смотрела в его сторону. Боже правый! Нет, это, должно быть, все-таки она и есть! Когда миссис Денби говорила, на щеках ее появлялись маленькие ямочки, от которых лицо, казалось, светилось даже без улыбки на губах; точно такие же ямочки восхищали его в Руфи, и больше ни у кого он подобного не видел. Чем дольше он смотрел на нее, тем больше убеждался в правильности своей догадки. Он настолько увлекся своими наблюдениями, что вздрогнул от неожиданности, когда мистер Брэдшоу спросил у него, не хочет ли он сходить в церковь.

– В церковь? А это далеко? Где-то с милю? Нет-нет, думаю, сегодня я помолюсь дома.

При виде того, как мистер Хиксон вскочил, чтобы открыть для Руфи и ее воспитанниц дверь, когда те выходили из комнаты, мистер Донн вдруг почувствовал ревность; при этом он поймал себя на том, что ему приятно испытывать это чувство, потому как он начал уже опасаться, что слишком пресытился подобными эмоциями. Однако мистеру Хиксону не помешало бы знать свое место. В конце концов, платит он ему за то, чтобы тот беседовал с его избирателями, а не заигрывал с дамами из их семей. Мистер Донн уже заметил, что мистер Хиксон пытается ухаживать за мисс Брэдшоу, – вот и пусть, если ему это нравится. А в обращении с этим прелестным созданием – Руфь это или не Руфь, не важно – ему следует вести себя поосторожнее. Нет, это, несомненно, была Руфь! Вот только каким образом ей так ловко удалось обмануть свою судьбу, чтобы стать гувернанткой? Да не просто гувернанткой, а весьма уважаемой гувернанткой в таком семействе, как у мистера Брэдшоу!

Мистер Хиксон также не пошел в церковь: видимо, в своих действиях он обычно следовал примеру мистера Донна. Что касается мистера Брэдшоу, то воскресные службы он никогда не любил – отчасти из принципиальных соображений, а может, потому что всегда с большим трудом мог вовремя найти нужное место в молитвеннике. Мистер Донн находился в гостиной и перелистывал страницы большой и красивой Библии, когда туда вошла Мэри, уже совсем готовая идти. При виде собравшейся в церковь девочки ему в голову вдруг пришла одна идея.

– Как странно, – задумчиво заметил он, – что люди, когда ищут имя для крещения своих детей в Библии, так редко выбирают имя Руфь. Ведь оно такое красивое, с моей точки зрения.

Мистер Брэдшоу удивленно поднял на него глаза.

– Секундочку, Мэри, – сказал он, – а разве не так зовут миссис Денби?

– Да, папа, – охотно подтвердила Мэри. – К тому же я знаю еще двух: Руфь Браун, которая живет здесь, и Руфь Маккартни в Экклстоне.

– А у меня, мистер Донн, есть тетка по имени Руфь! Похоже, ваши наблюдения ошибочны. Кроме гувернантки моих дочерей, я знаю по меньшей мере еще трех Руфей.

– Ох! Конечно же, я был здесь абсолютно неправ, а мои слова относятся к тому типу высказываний, несуразность которых понимаешь сразу же, как только их произнес.

Однако на самом деле в душе он ликовал, потому что уловка его блестяще сработала. В этот момент вошла Элизабет, чтобы позвать Мэри с собой.

Руфь была рада вырваться из дома и оказаться на свежем воздухе. Ну вот, первые два часа уже миновали. Два часа из оставшегося дня испытаний – точнее, полутора дней, поскольку джентльмены собирались вернуться в Экклстон в понедельник утром.

Она ощущала слабость и дрожь в теле, но при этом чувствовала внутреннюю силу, позволявшую ей владеть собой. Выйдя из дома вовремя, они могли не торопиться и поэтому не спеша шли по дороге, встречая знакомых из местных жителей, с которыми обменивались вежливыми приветствиями. Внезапно Руфь пришла в смятение: позади них она услышала торопливые шаги и очень своеобразный топот сапог с высокими каблуками, придававшими пружинистость походке их хозяина, – звук давно и хорошо ей знакомый. Это напоминало ночной кошмар, в котором панически пытаешься убежать от демона, но, как только начинает казаться, что скрыться удалось, он вдруг опять появляется рядом. Мистер Донн был уже совсем близко, а до церкви оставалось еще примерно с четверть мили. И все-таки Руфь и теперь не теряла надежды, что он ее не узнал.

– Я, видите ли, все же изменил свое решение в самый последний момент, – спокойно сказал он, догнав их. – Подумал, что любопытно было бы взглянуть на архитектуру местной церкви. Некоторые старые деревенские церкви в этом смысле бывают весьма примечательны. Мистер Брэдшоу любезно согласился проводить меня немного и объяснить дорогу, однако, признаюсь, я все-таки запутался с его многочисленными «поверните направо» и «поверните налево», поэтому искренне обрадовался, когда заметил впереди вашу небольшую компанию.

Эта короткая тирада, по сути, не требовала ответа – его и не последовало. Впрочем, он на него и не рассчитывал, понимая, что, если это на самом деле Руфь, она не сможет ответить как-то нейтрально. А то, что она промолчала, еще больше убедило его в том, что идущая рядом с ними дама была именно она.

– Местный пейзаж в новинку для меня: здесь не чувствуется величия полностью дикой природы, но и человеком эти края освоены не слишком. Тем не менее здесь присутствует своя особая прелесть. Ландшафт напоминает мне некоторые уголки Уэльса… – Он глубоко вздохнул, а затем добавил: – А вы когда-либо бывали в Уэльсе?

Сказано это было тихо, едва ли не шепотом. В этот момент раздался резкий призывный звон маленького церковного колокола, торопивший прихожан к службе. Руфь вся сжалась; она страдала душой и телом, но продолжала бороться: ей нужно было только дотерпеть до входа в храм, а там уже, в этом святом месте, она обретет спокойствие и уверенность.

Он повторил свой вопрос уже громче, вынуждая ее ответить, чтобы скрыть от девочек свое смятение.

– Так вы никогда не были в Уэльсе? – На этот раз он заменил «когда-либо» на «никогда», сделав ударение на этом слове, чтобы выделить его значение для Руфи, и только для нее, и тем самым отрезать ей пути к отступлению.

– Да, я бывала в Уэльсе, сэр, – ответила она спокойным, серьезным тоном. – Было это много лет тому назад. Тогда там произошли события, о которых я вспоминаю как о крайне тяжелом периоде своей жизни. Поэтому я буду вам очень признательна, сэр, если вы в дальнейшем не будете касаться этой темы.

Девочки были удивлены тем, что миссис Денби столь смелым и даже властным тоном говорит с таким важным господином, как мистер Донн, без пяти минут член парламента. Но затем они для себя решили, что, видимо, как раз в Уэльсе умер ее муж, и тогда становилось понятно, почему, как она сказала, это был «крайне тяжелый период в ее жизни».

Мистера Донна такой ответ совершенно не задел – наоборот, он был восхищен тем, с каким чувством собственного достоинства она произнесла это. Конечно, ей было очень тяжело, и она действительно должна была чувствовать себя совершенно несчастной, когда он бросил ее тогда. Ему понравилась та гордость, с какой Руфь сдерживала свое негодование до того момента, когда у них будет возможность поговорить наедине, чтобы он мог объяснить ей что-то из того, на что она могла бы ему справедливо пенять.

Войдя в церковь, Руфь с девочками прошла по центральному проходу до скамьи, отведенной жителям дома на Орлином утесе. Он последовал за ними и закрыл за собой дверь. Сердце у Руфи оборвалось, когда она увидела, как он проходит между нею и пастором, готовившимся донести до прихожан слово Божье. Преследовать ее здесь было безжалостно и жестоко с его стороны. Она не смела поднять глаза и не видела ни лучей солнца из восточных окон, ни вселявших в душу покой и грусть мраморных изваяний на надгробных плитах. Все, что олицетворяло для нее свет и умиротворение, сейчас заслоняла собой его фигура. Она чувствовала, она знала, что он не сводит с нее взгляда. Пока он был здесь, Руфь не могла молиться вместе со всеми об отпущении грехов, потому как само его присутствие казалось ей знаком того, что ей никогда в жизни не смыть пятно позора. Тем не менее, несмотря на тревожные мысли и воспоминания, от которых внутри у нее все мучительно роптало, внешне она сохраняла полное спокойствие. Мистер Донн не замечал на ее лице ни взволнованного румянца, ни каких-то иных признаков переживаний. Лишь когда Элизабет не смогла сразу найти себе место, Руфь глубоко вздохнула и подвинулась на скамье, чтобы пропустить ее и оказаться подальше от пылающего взгляда его недобрых глаз. Когда все сели для чтения первого отрывка из Священного Писания, Руфь развернулась так, чтобы не видеть его. Но слушать пастора она все равно не могла: ей казалось, что его слова, само звучание которых, не говоря уже о смысле, представлялось ей смутным и далеким, произносятся в каком-то другом мире, из которого она изгнана.

Вместе с тем, вследствие отчаянного напряжения, в котором пребывал ее разум, одно из ее восприятий – зрение – внезапно сверхъестественно обострилось. Хотя помещение церкви и люди в нем были окутаны для нее какой-то дымкой, одна точка в дальнем темном углу вдруг начала видеться ей все более и более отчетливо. Наконец она смогла рассмотреть там то, что при других обстоятельствах увидеть было решительно невозможно; это было лицо статуи в тени на краю арки в том месте, где неф сужается ближе к алтарю (по-моему, эти фигуры называются горгульи). Лицо это было красиво, особенно по сравнению с изображением гримасничающей обезьяны по соседству, но больше всего поражали не его правильные черты. Полуоткрытый рот скривился от страшных страданий, что, впрочем, нисколько не уродовало его. Искажение лица под влиянием душевных мук, как правило, указывает на борьбу человека с внешними обстоятельствами. Но по этому лицу было видно, что, если такая борьба и велась, она уже завершена. Обстоятельства взяли верх, и не осталось ни малейших надежд на помощь со стороны смертных. Глаза были устремлены ввысь, ибо сказано: «Обращаю взгляд свой к горам, откуда придет мне помощь»[32]32
  Новый Завет, псалом 120:1.


[Закрыть]. И хотя приоткрытые губы скорбно скривились, словно они вот-вот задрожат в агонии, все равно лицо это, благодаря странному одухотворенному выражению каменных глаз, казалось возвышенным и по-своему утешало своим видом. Похоже, Руфь была первой, кто за много столетий разглядел истинный смысл скрывавшегося в тени изваяния. Кто мог представить себе такой взгляд? А может быть, древний мастер был свидетелем этой бесконечной скорби – или даже сам испытал ее – и потом с помощью веры осмелился воплотить свои чувства в творение, преисполненное покоя и чистоты? Или же все-таки это просто его вымысел? Если так, то какой душой должен был обладать тот неизвестный резчик по камню? Задумывал это и создавал наверняка один и тот же человек: двое разных людей просто были бы не в состоянии достичь такой идеальной гармонии. Что бы это ни было и каким бы образом данная скульптура ни попала сюда, этого художника, резчика и страдальца, уже давно нет на свете. Творчество человека закончилось, жизнь его оборвалась, страдания подошли к концу. Но осталось это произведение искусства, которое смогло утешить тревожно бившееся сердце Руфи, когда она смотрела на него. Она достаточно успокоилась, чтобы слышать слова проповеди, которые сотни лет в трудную минуту испытаний выручали великое множество людей, внушая им благоговейный трепет перед величайшими страданиями из всех, известных миру.

Следующим отрывком из Священного Писания, который читался в то утро 25 сентября, была глава двадцать шестая из Евангелия от Матфея.

Когда после этого дело дошло до общей молитвы, Руфь уже овладела собой и могла молиться вместе со всеми во имя Того, кто сам претерпел страшные душевные муки в Гефсиманском саду.

После окончания службы при выходе случилась небольшая заминка, и у дверей собралась толпа. На улице пошел дождь, и те, у кого были зонты, начали их раскрывать; те же, у кого зонтов не было, сокрушались по этому поводу и рассуждали, как долго может продлиться ненастье. Зажатая позади людей, стоявших под козырьком на паперти, Руфь вдруг услышала совсем близко голос человека, который очень тихо, но при этом отчетливо произнес:

– Я должен вам многое сказать… многое объяснить. Умоляю вас предоставить мне такую возможность.

Руфь не ответила и даже не подала виду, что услышала эти слова, но все-таки вся затрепетала, потому что этот хорошо знакомый ей голос был по-прежнему мягок и вкрадчив и до сих пор имел власть над нею. К тому же ей искренне хотелось знать, почему он ее бросил и как это произошло. Ей казалось, что если она будет знать это, то избавится от бесконечных гаданий, терзавших ей душу, и никакого вреда от таких объяснений не будет.

«Нет! – твердо прозвучал в ее голове голос свыше. – Этого быть не должно».

У Руфи и девочек было по зонтику. Она повернулась к Мэри и сказала ей:

– Мэри, отдай мистеру Донну свой зонт, а сама иди под мой. – Голос ее прозвучал решительно. Она постаралась передать свою мысль минимальным количеством слов. Девочка молча повиновалась. Когда они вышли за ограду расположенного перед церковью кладбища, мистер Донн заговорил снова.

– Вы неумолимы, но я ведь всего лишь прошу выслушать меня, – сказал он. – И я имею право быть выслушанным, Руфь! Не верится, что за это время вы изменились настолько, что даже не станете слушать меня, когда я умоляю вас об этом.

Он говорил это мягким, жалобным тоном. Но он уже и так во многом разрушил тот иллюзорный образ, который Руфь долгие годы извлекала из своей памяти всякий раз, когда позволяла себе думать о нем. Кроме того, пока она жила в семье Бенсонов, ее понятия о том, каким должен быть хороший человек, сильно изменились – они стали возвышеннее и чище. А мистер Донн даже тогда, когда она еще боролась в себе с чувственными воспоминаниями о нем, уже отталкивал ее именно тем, что проявлялось в нем сейчас, так что теперь с каждой его фразой, с каждой минутой, проведенной рядом с ним, она чувствовала себя все увереннее на выбранном ею пути. Но в голосе его все же оставалось еще что-то, по-прежнему влиявшее на нее, и, когда Руфь слышала мистера Донна, но не видела его, она помимо своей воли уносилась в воспоминания о минувшем.

На его последнюю тираду, как и на первую, Руфь не ответила. Она понимала, что если отбросить в сторону все мысли о характере их прошлых отношений, то станет ясно: все было уничтожено по его воле, в результате его решений и поступков. А следовательно, право отказаться от какого-либо дальнейшего общения с ним было полностью за ней.

Порой кажется довольно странным, что после того, как мы искренне молим Бога уберечь нас от искушения, а затем полностью передаем себя в Его руки, каждая последующая мысль, каждый новый познанный закон мироздания ведут нас к тому, что силы наши все увеличиваются и увеличиваются. Нам кажется это удивительным, потому что мы замечаем это совпадение, однако на самом деле это совершенно естественный и даже неминуемый результат, потому как Истина и Добро, которые суть одно и то же, привносятся в каждое обстоятельство, внешнее или внутреннее, с каким сталкивается Господне творение.

Когда мистер Донн понял, что Руфь ему не ответит, это лишь еще больше убедило его в том, что она должна выслушать его. Хотя на самом деле он пока не знал, что именно будет говорить, да и вся ситуация представлялась ему загадочной и пикантной.

По дороге домой зонт защищал Руфь не только от дождя – под его защитой с ней невозможно было говорить на ходу. Она плохо ориентировалась, в какое время они с девочками будут обедать, но и так было понятно, что избежать присутствия за общим столом ей не удастся. В любом случае она не должна показывать своей слабости. Но каким же счастливым облегчением для нее после такой прогулки было запереться в своей комнате, чтобы Мэри и Элизабет не могли неожиданно войти туда, а затем дать своему телу, уставшему в основном от необходимости так долго держать себя в руках и казаться строгой и непреклонной, опуститься в мягкое кресло и полностью расслабиться, оставшись беспомощной, безучастной и абсолютно недвижимой, как будто плоть ее растеклась и стала аморфной!

Отдых ее напряженного сознания был посвящен размышлениям о Леонарде. Она не брала на себя смелость заглядывать в прошлое или будущее, зато хорошо видела настоящее своего сына. Однако чем больше она думала о судьбе своего мальчика, тем больше начинала бояться его отца. В свете чистоты и невинности ребенка ей все яснее и яснее виделась печать зла. В голову неожиданно пришла мысль, что, если Леонард узнает тайну своего рождения, ей не останется ничего иного, кроме как уйти с глаз его долой и умереть. Он никогда не узнает о ее тогдашней чистоте и наивности, о целом ряде малозначительных, казалось бы, обстоятельств, подтолкнувших ее к падению, – человеческому сердцу этого не понять. Но Господь-то это знает. И если Леонарду станет известно о пагубной ошибке его матери, ей останется только смерть. Ей представлялось, что в бегстве от будущего позора и мучений она способна умереть тихо, избежав нового греха, хотя на самом деле даже уйти из жизни было не так просто. Неожиданно ее осенила еще одна мысль, и она принялась молиться об очищении Господнем, чего бы ей это ни стоило. Она вытерпит все испытания, напасти, любую боль, она не станет уклоняться от любых наказаний, какие только Господь сочтет нужным применить к ней, лишь бы только в конце пути попасть к Нему в Царствие Небесное. Увы, избежать уготованных нам страданий не в нашей власти, так что эта часть ее молитвы была напрасной. Что же касается всего остального, то разве не вершился над ней Божий суд прямо сейчас? Природа законов Божьих такова, что нарушение их влечет за собой неминуемое возмездие. Однако, если обратиться к Нему с раскаянием, Он дает возможность нести это наказание со смирением и покорностью в сердце, «ибо вовек милость Его»[33]33
  Новый Завет, псалом 135:1.


[Закрыть].

Мистер Брэдшоу упрекал себя в недостаточном внимании к своему гостю и оттого не успел понять, почему мистер Донн вдруг резко поменял свои планы. Пока он сообразил, что мистер Донн все-таки собирается идти в церковь, несмотря на то что до нее было довольно далеко, этот джентльмен быстро удалился в указанном ему направлении, и дородному экклстонскому предпринимателю было его уже не догнать. Получалось, что он, как хозяин дома, пренебрег законами гостеприимства, позволив важному гостю сидеть на церковной скамье без должного сопровождения (дети и гувернантка, конечно, не в счет), поэтому мистер Брэдшоу был исполнен решимости компенсировать этот свой промах дополнительным вниманием к нему в течение оставшейся части дня. В связи с этим он не отходил от мистера Донна ни на минуту и, соответственно, тут же бросался выполнять любое пожелание, которое бы тот ни высказывал. Поэтому, стоило только мистеру Донну намекнуть, что он с удовольствием прогулялся бы по столь живописной местности, как мистер Брэдшоу вызвался его сопровождать, хотя в Экклстоне он из принципа никогда не отправлялся на праздные прогулки по воскресеньям. Когда же мистер Донн передумал и решил остаться дома, неожиданно вспомнив, что ему необходимо написать несколько важных писем, рачительный хозяин тоже отказался от своих намерений гулять, чтобы при случае иметь возможность обеспечить гостя письменными принадлежностями, которые могли тому потребоваться и которые не были под рукой в этом арендованном полуобставленном доме. Где все это время пребывал мистер Хиксон, не было известно никому. Он ушел гулять вскоре после того, как мистер Донн направился в церковь, и с тех пор не появлялся.

Погода несколько прояснилась, и мистер Донн рассчитывал улучить момент, чтобы еще раз поговорить с Руфью, если та поведет девочек гулять. Вся вторая половина дня, показавшаяся ему бесконечно затянувшейся, прошла у него под знаком гаданий относительно шанса новой встречи с Руфью, мысленных проклятий в адрес навязчивого внимания хозяина и притворной занятости написанием воображаемых писем, о которых он неосторожно обмолвился, – все это ужасно утомляло. В столовой был оставлен обед для так и не вернувшегося пока мистера Хиксона. Когда же ни Руфи, ни ее воспитанниц там не оказалось, мистер Донн рискнул осторожно поинтересоваться, почему он их там не встретил.

– Они пообедали раньше и снова ушли в церковь, – ответил мистер Брэдшоу. – Миссис Денби была когда-то прихожанкой англиканской церкви и, хотя у нас дома она посещает храм диссентеров, здесь всегда рада возможности сходить на службу церкви официальной.

Мистер Донн приготовился уже поподробнее расспросить про эту самую «миссис Денби», но тут как раз заявился мистер Хиксон, шумный, возбужденный, голодный и готовый без умолку тараторить о том, где он побывал, как сбился с дороги и как вновь отыскал ее. Нужно отдать ему должное: с помощью приукрашиваний, прибауток, каламбуров и парочки цитат он умел так обставить самое банальное событие, что в итоге все у него звучало очень мило и увлекательно. Но, помимо этого, он прекрасно читал по лицам и сразу заметил, что его здесь явно не хватало: и хозяин, и его гость, похоже, просто изнывали от скуки и хандры. Поэтому мистер Хиксон был решительно настроен развлекать их всю оставшуюся часть дня, поскольку он и на самом деле заблудился и теперь чувствовал, что отсутствовал слишком долго в это унылое воскресенье, когда люди могут сойти с ума от тоски, если их вовремя как следует не расшевелить.

– Послушайте, стыдно сидеть в четырех стенах в таком живописном месте. Скажете, дождь? Да, дождь, но он прошел несколько часов тому назад, и теперь погода на улице просто замечательная. Заверяю вас, что в этих краях я чувствую себя достаточно уверенно, чтобы выступить для вас проводником. Я покажу вам все красоты в окрестностях – и вдобавок могу еще завести по щиколотки в какое-нибудь болото или змеиное гнездо!

Мистер Донн хоть и неохотно, но согласился на предложение прогуляться, а потом уже не мог дождаться, пока мистер Хиксон торопливо закончит свой обед, потому что подумал, что так у него появится надежда встретить Руфь, возвращающуюся из церкви, и шанс увидеть ее, побыть рядом, даже если поговорить с ней не получится. Знать, что до отъезда отсюда у него осталось всего несколько часов, которые проходят впустую, потому что он не может видеть ее, хоть и находится она совсем близко, было невыносимо для него.

Импульсивно отклонив предложение мистера Хиксона показать впечатляющие виды местного ландшафта и пропустив мимо ушей приглашение мистера Брэдшоу посмотреть участок земли, относящийся к дому («совсем маленький, конечно, за цену в четырнадцать тысяч фунтов»), он решительно увлек своего помощника по дороге к церкви, заявив, что видел там бесподобный вид, равного которому не найти во всей округе.

На пути им встретилось немало местных жителей, возвращавшихся по домам, однако Руфи среди них не было. Вечером за столом мистер Брэдшоу объяснил, что она со своими ученицами вернулась по тропинке через поля. На протяжении всего ужина, казавшегося бесконечно долгим, мистер Донн все время хмурился и мысленно проклинал утомительную болтовню мистера Хиксона, который пытался таким образом как-то развеселить его. Насилу все это закончилось, и он, выйдя в гостиную, увидел там Руфь, сидящую со своими ученицами. Сердце тут же взволнованно забилось в его груди.

Она читала вслух, и не передать словами, как трепетала и терзалась при этом ее душа. Но внешне ее эмоции никак не проявлялись – Руфи удавалось сохранять невозмутимость. Она знала, что ей нужно продержаться еще один час сегодня вечером (часть из которого уйдет на общую семейную молитву, а остальное время все равно рядом будут все остальные), да еще час утром (когда все будут заняты суетой со сборами к отъезду). Если в этот короткий промежуток времени у нее не получится избежать разговоров с ним, она, по крайней мере, сможет держать его на дистанции, чтобы он сам осознал, что теперь они с ним живут в совершенно разных мирах, бесконечно далеких друг от друга, как земля и небо.

Когда он вошел, она сразу почувствовала его приближение. Мистер Донн остановился у стола и рассеянным взглядом окинул лежавшие там книги. Мэри и Элизабет немного отодвинулись в сторону, явно робея перед будущим членом парламента от Экклстона. Он же, сделав вид, что хочет рассмотреть какую-то обложку, нагнулся и шепнул:

– Умоляю вас: всего пять минут наедине.

Девочки слышать его не могли, но Руфь была загнана в угол.

Внезапно она почувствовала прилив смелости и сама перешла в наступление, отчетливо сказав:

– Не согласитесь ли вы прочесть нам этот отрывок вслух? Я его что-то плохо помню.

Услышав эти слова, мистер Хиксон, слонявшийся неподалеку, тут же присоединился к просьбе миссис Денби. Мистер Брэдшоу, которого клонило в сон после необычайно позднего ужина и который надеялся побыстрее добраться до кровати, тоже откликнулся на предложение Руфи, рассчитывая, что такой поворот освободит его от необходимости поддерживать общий разговор и даст возможность, если повезет, незаметно вздремнуть, пока на общую вечернюю молитву не явится прислуга. Мистеру Донну, таким образом, деваться было некуда, и он был вынужден согласиться, хоть и не понимал, что читает. Посреди одной из длинных фраз дверь вдруг отворилась и в гостиную вошла толпа слуг. Мистер Брэдшоу мгновенно встрепенулся и разразился в их адрес долгой страстной проповедью, которая закончилась не менее долгой молитвой.

Руфь сидела с поникшей головой – скорее от усталости после невероятного внутреннего напряжения, чем из боязни встретиться взглядом с мистером Донном. Он настолько утратил над нею свою власть – власть, которая так глубоко взволновала ее накануне вечером, – что теперь она видела в нем не идола своей наивной юности, а лишь того, кто знал тайну ее падения и мог из жестокости воспользоваться этим. Но, несмотря на это, она во имя своей первой и единственной в жизни любви все равно очень хотела бы услышать объяснения по поводу его поступка. Если вдруг окажется, что тогда он еще не был таким холодным и эгоистичным человеком, который не заботится ни о ком и ни о чем, кроме самого себя, каким он представлялся ей на сегодняшний день, это могло бы каким-то образом несколько поднять ее в собственных глазах.

Поскорее вернуться домой, к своему Леонарду – вот какие мысли переполняли ее, даря при этом удивительное умиротворение. Она мечтала заснуть и увидеть во сне любимого сына – это был бы лучший из всех возможных отдых для истерзанной души.

Мэри и Элизабет отправились спать сразу после молитвы, и Руфь сопровождала их. Планировалось, что джентльмены уедут завтра рано поутру. Соответственно, завтрак намечался на полчаса раньше, чтобы они поспели к утреннему поезду. Все это было оговорено заранее по распоряжению самого мистера Донна, который всего неделю назад был настолько увлечен своей предвыборной кампанией, насколько он вообще был способен чем-то увлечься, и которому теперь ужасно хотелось послать интересы диссентеров и Экклстон ко всем чертям.

Когда к крыльцу подали экипаж, мистер Брэдшоу повернулся к Руфи:

– Не хотите ли передать что-нибудь Леонарду? Помимо того, конечно, что вы его очень любите, – это и так само собой разумеется.

Руфь заметила, как мистер Донн напрягся, услышав это имя, и у нее перехватило дыхание. Она не догадывалась, что связано это было с внезапным приступом ревности, – он подумал, что речь идет о взрослом мужчине.

– А кто такой этот Леонард? – тихо спросил он у одной из девочек, стоявшей рядом: за эти дни он так и не научился различать, где Мэри, а где Элизабет.

– Это маленький сын миссис Денби, – ответила Мэри.

Быстро придумав какой-то предлог, он приблизился к Руфи и голосом, который она уже успела возненавидеть, шепнул ей:

– Наш ребенок?

По ее мгновенно окаменевшему лицу, ставшему мертвенно-бледным, по дикому ужасу, мелькнувшему в ее глазах, по судорожному прерывистому дыханию он понял, что нашел наконец заклинание, которое заставит ее выслушать его.