Текст книги "Руфь"

– Горячность? Помилуй, дорогая, да мистер Донн самый холодный человек из всех, кого я знаю. Подумай, сколько хлопотал твой отец за последний месяц, а потом вспомни, как вяло и медлительно выдвигается он на встречи с избирателями, каким заунывным тоном он расспрашивает людей, которые приносят ему новости о состоянии дел, в то время как стоящий с ним рядом твой отец – я видела это своими глазами – от нетерпения готов буквально вытрясти из них нужные сведения.

– Зато вопросы мистера Донна всегда бьют прямо в цель, помогая, образно говоря, отделить зерна от плевел. И вы только посмотрите на его глаза, когда кто-то приносит ему дурные вести. Вы не замечали, как там вспыхивает злая красная искра? В точности, как у того скакуна: заслышав какие-то тревожные звуки, этот красавец вздрагивал всем телом, а все остальное время стоял совершенно спокойно. И мистер Донн внутренне горяч, как тот конь, но при этом слишком горд, чтобы показывать это. Несмотря на то что выглядит он таким мягким, я почти уверена, что он чрезвычайно упрям и настойчив в достижении своих целей.

– Но ты все равно, пожалуйста, больше не сравнивай его с лошадьми: я не сомневаюсь, что папе это не понравилось бы. Знаешь, когда ты задала мне свой вопрос, я сначала думала, что он напоминает тебе маленького Леонарда.

– Леонарда? Но, маменька, он ни капельки не похож на маленького Леонарда! И рысак для него в двадцать раз более меткое сравнение.

– Все, довольно, дорогая моя Джемайма, теперь тебе лучше помолчать. Ты же знаешь, что, кроме всего прочего, отец твой решительно против скачек, и он бы не на шутку рассердился, если бы услышал тебя сейчас.

Но вернемся все-таки к мистеру Брэдшоу и назовем еще одну причину, по которой он захотел увезти мистера Донна в Абермут. Зажиточный экклстонский предприниматель подсознательно страдал от ощущения собственной ущербности по сравнению с его гостем. Дело было не в образовании, поскольку мистер Брэдшоу, безусловно, был человеком образованным. И не во власти, которой тот обладал: если бы мистер Брэдшоу захотел, мистер Донн мог бы хоть сейчас распрощаться с нынешней своей целью попасть в парламент. Чувство это не было вызвано какой-то надменностью в манерах мистера Донна: тот вообще был любезен и обходителен, а в данный момент еще и старался всячески умилостивить своего принимающего хозяина, считая его очень полезным человеком. Растущий комплекс неполноценности угнетал мистера Брэдшоу, ему очень хотелось избавиться от него, и он решил, что достигнет желаемого, если продемонстрирует свое богатство. Его дом в Экклстоне был не нов и старомоден и вряд ли позволял показать размах и финансовые возможности своего хозяина. Не скупясь на прием дорогих столичных гостей, он быстро понял, что то, что для него является роскошью, для мистера Донна – вполне привычный уклад жизни. Например, в первый же день за столом во время подачи десерта кто-то бросил замечание (совершенно случайное замечание, как, по своей наивности, полагал мистер Брэдшоу) насчет цен на ананасы, которые в этом году были заоблачными, на что мистер Донн с легким удивлением поинтересовался у миссис Брэдшоу, неужели у них нет тепличных ананасов, как будто не иметь теплиц для выращивания ананасов было чуть ли не верхом неприличия. Мистер Донн, как и многие поколения его предков, с детских лет настолько привык пользоваться всем, что только можно купить за деньги, что утонченность и роскошь казались ему естественными условиями существования человека, а те, кто был этого лишен, виделись ему чуть ли не чудовищами. Поэтому он замечал только отсутствие каких-то привычных ему удобств, а не их наличие.

Мистер Брэдшоу знал, что дом и земля у Орлиного утеса стоят чрезвычайно дорого, однако все равно серьезно подумывал их приобрести. Чтобы показать мистеру Донну свой достаток и таким образом подняться в его глазах и стать с ним на один уровень, он решил свозить его в Абермут и показать то место, которое «так пришлось по душе его маленьким дочуркам» и за которое он был готов выложить баснословную сумму в четырнадцать тысяч фунтов. Он тешил себя надеждой, что хотя бы после этого полуприкрытые сонные глаза аристократа удивленно округлятся и их обладатель наконец признает экклстонского предпринимателя ровней себе – по крайней мере, по богатству. Все эти разнородные мотивы вкупе и привели к решению, в результате которого Руфь теперь сидела в маленькой гостинице Абермута, пока на улице бушевала гроза.

Чтобы убедиться в том, что все указания мистера Брэдшоу выполнены, Руфь еще раз перечитала его письмо. Да, все было сделано, и теперь можно было отправляться домой со свежими новостями. Она спешила по мокрой от дождя дороге, и цвет синего неба и белых облаков, отражающихся в лужах на обочине, казался ей даже более ярким, чем у настоящих; листья деревьев настолько отяжелели от собравшихся на них капель дождя, что легкого толчка взлетевшей птички было достаточно, чтобы вниз обрушился настоящий душ.

Когда Руфь сообщила девочкам о том, что было в письме их отца, Мэри воскликнула:

– Ах, это просто замечательно! Наконец-то мы увидим нового кандидата!

Элизабет же добавила:

– Да, все это, конечно, хорошо, только нам-то куда деваться? Папе нужна будет столовая и эта комната, а где тогда будем сидеть мы?

– А вы будете в гардеробной, рядом с моей спальней, – успокоила их Руфь. – Вашему папе от вас всегда нужно только одно: чтобы вы вели себя тихо и не мешали ему.

Глава XXIII. Руфь узнана

И вот наступила суббота. По небу непрерывной чередой плыли темные тучи с рваными краями. День выдался пасмурным, и девочки очень расстроились. Сначала они надеялись, что погода переменится к полудню, потом – что это произойдет с началом вечернего прилива. Однако солнце так и не появилось.

– Папа никогда не купит этот замечательный дом, – грустно сказала Элизабет, глядя на унылый пейзаж за окном. – Здесь все зависит от того, есть солнце или нет. Вот сегодня море словно свинцовое, без единой светлой искорки. А песок, казавшийся золотистым и блестящим под солнечными лучами в четверг, сегодня выглядит каким-то скучно коричневым.

– Не беда, наверное, завтра все будет намного веселее, – попыталась приободрить их Руфь.

– А когда они вообще должны приехать? – сменила тему Мэри.

– Ваш папа написал, что на станции они будут в пять. А оттуда они доберутся сюда за полчаса, как заверила меня хозяйка гостиницы «Лебедь».

– Обед у них в шесть? – уточнила Элизабет.

– Да, – кивнула Руфь. – Думаю, сегодня нам следует попить чай на полчаса раньше, скажем, в половине пятого, а потом отправиться на прогулку, чтобы мы не путались у всех под ногами во время всей этой суеты, связанной с их приездом и подготовкой к обеду. Тогда мы сможем встретить вашего отца уже в гостиной, после того как он с гостями встанет из-за стола.

– О, это было бы здорово! – дружно согласились они, и чай был назначен на то время, которое предложила Руфь.

Когда они спустились на пляж, юго-западный ветер стих и тучи над головой застыли на месте. Девочки выкапывали небольшие ямки у поднимающейся линии прилива, прокладывали к ним каналы, дули друг на друга хлопьями легчайшей морской пены. Потом они стали на цыпочках осторожно подкрадываться к группкам сидящих на песке красивых, серых с белым чаек, но те просто мягко перелетали чуть дальше, как только дети приближались к ним на небезопасное расстояние. Руфь участвовала во всем этом наравне со своими подопечными и вела себя, как большой ребенок. При этом она жалела о том, что с ними нет ее Леонарда, по которому она постоянно тосковала, каждый день и каждый час. Постепенно беспросветное небо нахмурилось еще больше, и начали срываться первые капли дождя. Их было пока совсем немного, но Руфь не хотела, чтобы слабенькая еще Элизабет промокла; к тому же пасмурный сентябрьский день уже сменялся прохладным вечером. Когда же они повернули домой в быстро сгущающихся вечерних сумерках, то еще издалека заметили на песчаном берегу у скал три темные фигуры, которые направлялись в их сторону.

– Это папа и мистер Донн! – сразу воскликнула Мэри. – Наконец-то и мы увидим этого господина!

– А который из них он, как думаешь? – спросила Элизабет.

– О, конечно же, вон тот, высокий. Видишь, как папа все время оборачивается к нему, когда говорит, а ко второму совсем не обращается?

– А кто же тогда этот второй?

– Мистер Брэдшоу написал, что с ним приедут еще мистер Фаркуар и мистер Хиксон. Но это точно не мистер Фаркуар, я в этом совершенно уверена, – сказала Руфь.

Девочки молча переглянулись; они всегда так делали, когда Руфь упоминала имя мистера Фаркуара, но она просто не замечала этих взглядов и тем более не догадывалась об их подоплеке.

Когда две группы подошли друг к другу достаточно близко, мистер Брэдшоу крикнул своим зычным голосом:

– Вот вы где, мои дорогие! У нас оставался еще час до обеда, и мы решили прогуляться по берегу – а тут как раз и вы!

По тону его голоса было заметно, что настроен он благодушно, и поэтому девочки побежали ему навстречу. Тепло поцеловав их обеих и пожав затем руку Руфи, он заявил своим спутникам, что это и есть те самые крошки, которые искушают его на столь экстравагантный шаг, как покупка Орлиного утеса. И только потом, заметив по мистеру Донну, что тот ожидает продолжения, он с некоторым сомнением в голосе представил ему Руфь:

– А это миссис Денби, гувернантка моих младших дочерей.

С каждой минутой становилось все темнее, и им следовало поспешить обратно к скале, очертания которой в серых сумерках уже начали размываться. Мистер Брэдшоу шагал впереди, держа девочек за руки, Руфь шла рядом с ними, а двое незнакомых джентльменов замыкали эту небольшую процессию.

Мистер Брэдшоу начал рассказывать дочкам домашние новости и сообщил, что мистер Фаркуар заболел и потому не смог приехать, но с мамой и Джемаймой все, слава богу, в порядке, и они чувствуют себя хорошо.

В это время ближний к Руфи джентльмен заговорил с нею.

– Вы любите море? – спросил он. Поскольку ответа не последовало, он повторил свой вопрос в несколько иной форме.

– Я имел в виду, нравится ли вам находиться у моря?

Ее ответное «да» по своему звучанию было скорее похоже на тихий вздох, чем на произнесенное слово. Руфи казалось, что песок утекает у нее из-под ног, фигуры людей расплываются, превращаясь в бесформенные пятна, а их голоса звучат отдаленно, как во сне, и лишь один голос многократным эхом звенит в ее ушах. Душу и тело охватило смятение; у нее так мучительно закружилась голова, что она уже была готова схватить незнакомца за руку, чтобы не упасть. Но этот голос! Да, имя, лицо, фигура – все это изменилось, однако голос остался прежним, тем самым, который когда-то очаровал ее девичье сердце, который шептал ей слова любви, который покорил, погубил ее и который, когда она слышала его в последний раз, бормотал в горячечном бреду что-то бессвязное. Она не смела поднять глаза, чтобы взглянуть на говорившего с ней мужчину, но уже поняла, что это был точно он; она узнала его, потому что сейчас он говорил с ней в той же манере, в какой общался с незнакомыми людьми много лет тому назад. Руфь даже не была уверена, ответила она ему что-то или промолчала, – теперь это было ведомо одному только Господу. Ей казалось, что к ногам ее привязаны тяжелые гири, что нерушимые скалы впереди не приближаются, а, наоборот, пятятся от них, что время вообще остановилось, – настолько долгой, мучительной и ужасной была для нее дорога по зыбучему песчаному берегу обратно к дому.

У подножия скалы они расстались. Мистер Брэдшоу, опасаясь, что обед может остыть, выбрал для себя и своих гостей более короткий, но и более крутой путь. Учитывая слабость Элизабет после болезни, девочки должны были подниматься наверх по пологой тропинке, которая уходила наверх, извиваясь по усеянному валунами склону, где гнездились многочисленные жаворонки и где сейчас наполняли вечерний воздух своими ароматами полевые травы – вереск и чабрец.

Девочки принялись живо обсуждать гостей. Время от времени они обращались к Руфи, чтобы узнать ее мнение, но она не отвечала, а они были так нетерпеливы, что вопросы свои не повторяли. Преодолев первый небольшой подъем по пути от берега к дому, Руфь внезапно села на камень и закрыла лицо руками. Это было так необычно – во время их прогулок продолжение движения или остановки всегда определялись только желаниями детей или их усталостью, – что девочки растерялись и испуганно замерли на месте. В этот момент Руфь скорбным тоном пробормотала что-то невнятное, и это напугало их еще больше.

– Вам нездоровится, дорогая миссис Денби? – участливо спросила Элизабет, опускаясь на траву подле Руфи.

Руфь отняла руки от лица, и они увидели, какое оно бледное и осунувшееся. Такого безумного человеческого взгляда девочкам не доводилось видеть еще никогда.

– Что вы здесь делаете? Почему вы со мной? Вы не должны быть со мной… – тихо произнесла она, медленно покачав головой.

Дети переглянулись.

– Вы просто крайне утомились, – успокаивающим тоном сказала Элизабет. – Пойдемте домой и позвольте мне уложить вас в постель. Я скажу папе, что вы заболели, и попрошу его послать за доктором. – Руфь смотрела на нее растерянно, как будто не понимала значения этих слов. Поначалу она действительно не могла понять, о чем ей говорят, но мало-помалу ее затуманившийся разум проснулся и заработал быстро и слаженно, а речь снова стала связной и внятной; это успокоило ее воспитанниц, убедив их в том, что ничего особенного не произошло.

– Да-да, я устала. Я просто устала. Эти пески – ох уж эти ужасные пески! – идти по ним очень тяжело. Но сейчас все прошло, только сердце еще чуть-чуть побаливает. Оно еще трепещет и никак не успокоится. – С этими словами она взяла руку Элизабет и прижала ее к своей груди, чтобы та почувствовала ее учащенное сердцебиение. – Все прошло, теперь я чувствую себя прекрасно, – продолжала она, увидев жалость и сочувствие на лице ребенка. – Когда вернемся, мы сразу отправимся к вам в гардеробную и я прочту вам еще одну главу из той книжки – думаю, это окончательно успокоит мое сердце. А потом я пойду прилягу. Я уверена, мистер Брэдшоу простит мне мое отсутствие сегодня вечером. Мне нужен всего один вечер, чтобы немного прийти в себя. А вы, дорогие мои, наденьте ваши лучшие платья и делайте все, что нужно, ведите себя хорошо. Впрочем, в этом я даже не сомневаюсь, – сказала она и наклонилась, чтобы поцеловать Элизабет, но потом вдруг остановилась и резко подняла голову. – Вы у меня такие добрые и славные девочки, да хранит вас Господь!

Усилием воли Руфь заставила себя встать и пошла вперед по дорожке ровным шагом, не торопясь, но и не останавливаясь в задумчивости, чтобы дать волю слезам. Размеренность движения уже сама по себе успокаивала ее.

Из-за присутствия в доме незнакомых людей они немного стеснялись заходить сюда через парадное крыльцо и поэтому, воспользовавшись находящимся за углом черным ходом, прошли через опустевший хозяйственный двор и оказались прямо в ярко освещенной оживленной кухне, где сновала прислуга, занимавшаяся обслуживанием званого обеда. Контраст с темным безлюдным полем, через которое они только что шли, оказался просто разительным, и дело было не только в освещении – это чувствовали даже девочки; деловитая суета слуг, шум, жар от печи возымели на Руфь успокаивающее действие, на время облегчив страдания от сильных, с трудом сдерживаемых эмоций. Погруженный в зловещую тишину дом с мрачными комнатами и пробивающимся через окна тусклым лунным светом сейчас пугали ее намного больше: там она могла бы не выдержать и разрыдаться. Теперь же она поднялась по старой лестнице наверх, в комнату, отведенную им на время пребывания в доме гостей. Однако там не оказалось свечи. Вызвавшаяся сходить за ней вниз Мэри вскоре вернулась, переполняемая разными интересными подробностями относительно приготовлений в гостиной. Она заторопилась побыстрее надеть платье, чтобы занять там свое место, прежде чем джентльмены закончат трапезу, однако была поражена мертвенной бледностью на лице Руфи, которая при свете стала отчетливо заметна.

– Оставайтесь здесь, дорогая миссис Денби! Мы скажем папе, что вы очень устали и пошли прилечь.

В другой раз Руфь побоялась бы вызвать неудовольствие мистера Брэдшоу: в его доме считалось само собой разумеющимся, что никто из домочадцев не смел даже занемочь, не спросив разрешения и не поставив его в известность о причинах. Но сейчас Руфь об этом не думала – ей было важно держать себя в руках и сохранять спокойствие до тех пор, пока она останется одна. Однако сейчас речь шла не о спокойствии, а скорее об оцепенелой отрешенности, хотя внешне это заметно не было: движения ее были уверенными, она продолжала выполнять свои обязанности по уходу за Элизабет (которая также предпочла остаться с ней наверху) с точностью хорошо отлаженного механизма. Сердце ее то полыхало огнем, то превращалось в кусок льда, но при этом бремя, тяжким камнем лежавшее на нем, никуда не уходило. Наконец Элизабет легла спать, но Руфь все равно не позволяла себе погрузиться в свои мысли. Скоро должна была вернуться из гостиной Мэри, и Руфь с трепетным страхом ждала ее – а также тех крупиц новостей, которые та могла принести о нем. Руфь стояла перед камином, двумя руками опершись на каминную полку и вся обратившись в слух. Неподвижным взглядом она смотрела на умирающий в очаге огонь, но видела там не серый пепел и не маленькие язычки пламени, вспыхивавшие среди углей то здесь, то там. Ей виделся старый фермерский дом, уходящая в гору извилистая дорога, колышимые ветерком золотистые колосья на маленьком крестьянском поле, деревенская гостиница на вершине холма – и все это бесконечно далеко отсюда. Но сквозь эти воспоминания о прошлом прорывались резкие звуки настоящего – три мужских голоса, один из которых, совсем тихий, был едва слышен. Незаинтересованный наблюдатель мог бы догадаться, что говорит мистер Донн, ибо в этот момент все остальные почтительно умолкали. Руфь же с ее обострившимися чувствами различала и его голос, и даже те слова, которые он говорил, хотя смысл многих из них был ей непонятен. Впрочем, она была слишком потрясена, чтобы вдумываться, о чем идет речь. Он говорил, говорил где-то рядом – и это было единственное, что имело для нее значение.

Вскоре появилась ликующая Мэри, которая едва не прыгала от радости. Папа позволил ей побыть со всеми на четверть часа дольше, и все по просьбе мистера Хиксона. Мистер Хиксон, он такой умный! Насчет мистера Донна у нее мнения пока не сложилось – он показался ей каким-то вялым и скучным. Зато он очень красив. А Руфь заметила это? Ах, конечно же нет! Разве можно было что-то рассмотреть на этом темном берегу? Но ничего, она увидит его завтра. К завтрашнему дню она обязательно поправится. Папа, похоже, не придал особого значения тому, что их с Элизабет не было в гостиной сегодня вечером, а последние его слова были такими: «Передай миссис Денби, я надеюсь – а папино „надеюсь“ – это все равно что „ожидаю“, – что она будет в состоянии присоединиться к нам за завтраком в девять часов». Там же можно будет увидеть и мистера Донна.

Вот и все, что Руфь в этот раз услышала про него. Она пошла с Мэри в ее спальню, помогла ей раздеться и погасила свечу, после чего осталась в комнате одна. Ну наконец-то!

Но напряжение ушло не сразу. Затворив свою дверь, она распахнула окно навстречу холодной ненастной ночи. Затем она сорвала с себя платье и откинула волосы с разгоряченного лица. Казалось, она не в состоянии думать – как будто все мысли и эмоции были подавлены настолько глубоко, что оцепеневший мозг уже не сможет работать, как прежде. В этот момент перед ее глазами пролетела вся ее жизнь в мельчайших подробностях. Когда же дело дошло до ее настоящего, мучительная боль стала невыносимой и она невольно вскрикнула. А потом наступила зловещая мертвая тишина, и только сердце ее стучало в груди тревожно и гулко, как топот приближающейся вражеской конницы.

– Мне бы только увидеть его! Ах, если бы я только могла спросить его, почему он меня бросил! Может быть, я чем-то рассердила его? Это было так неожиданно, так странно – и так жестоко! Нет, это не он, это все его мать, – со злостью заключила она, отвечая самой себе. – Господи, но ведь он уже давным-давно мог отыскать меня, – печально продолжала рассуждать она. – Он просто не любил меня, как любила его я. Он вовсе не любил меня. Поступив со мной так жестоко, он совершил страшное зло, и я уже никогда не смогу спокойно смотреть людям в глаза с чувством собственной невиновности. Я молчу об этом, но это не значит, что я что-то забыла… Ох, милый! Неужели я на самом деле браню тебя? – с внезапной нежностью спросила она, резко изменив тон. – Тебя, отца моего ребенка? О, я так измучилась и совсем запуталась в своих чувствах!

Но теперь у нее есть ее горячо любимый маленький сын, и упоминание об этом самом важном во всех отношениях обстоятельстве вновь изменило ход ее мыслей. В ней боролись женщина и мать, и верх взяла мать – бесстрашная защитница своего дитя. Руфь ненадолго задумалась, а затем опять заговорила, но уже твердым тихим голосом:

– Он бросил меня. Да, он уезжал в спешке, но все равно мог бы найти меня и объясниться. Он оставил меня одну нести бремя позора, он ни разу не осведомился о рождении Леонарда – а мог бы. В его сердце не нашлось места для любви к своему ребенку, а у меня не будет любви к нему.

Последнюю фразу она произнесла со всей решительностью, но тут же, почувствовав собственную слабость, простонала:

– Увы! Увы…

До этого она сидела на полу, раскачиваясь из стороны в сторону, а теперь вскочила и принялась нервно расхаживать по комнате.

– О чем я только думаю? Неужели это я? Я, которая все эти годы смиренно молилась о том, чтобы стать Леонарду достойной матерью? Господи, до чего же глубоко грех проник в мою душу! Да, мое суровое прошлое покажется кристально чистым по сравнению с настоящим, если в этом настоящем я начну добиваться его и молить об объяснениях, чтобы вернуть его в свое сердце. И это я, которая стремилась (или же, возможно, стала посмешищем в своих тщетных попытках) понять святую волю Господню, чтобы воспитать Леонарда настоящим христианином; я, которая учила его невинные детские уста произносить «не введи нас в искушение, но избави нас от лукавого», но при этом все равно страстно хотела дать ему отца, который… который…

Здесь у нее на миг перехватило дыхание, но она быстро справилась с этим и воскликнула:

– О Господи, помоги мне! Я и вправду считаю, что отец Леонарда – человек дурной, но… О Господи всемилостивый! Я люблю его и не могу забыть… не могу!

Она высунулась в окно чуть ли не до пояса. Усиливающийся ночной ветер налетал порывами, обдавая ее каплями холодного дождя, но ей это было даже приятно и действовало более умиротворяюще, чем если бы ночь была тихой и спокойной. Лохматые тучи, несущиеся по небу, вызывали в ней какую-то необузданную дикую радость, и губы ее кривились в странной бессмысленной улыбке. Очередной шквал ветра с дождем насквозь промочил ее волосы, а в памяти всплыла строчка из Псалтыря про «бурный ветер, исполняющий слово Его».

Она снова села на пол, но на этот раз обхватила руками колени и уже не раскачивалась из стороны в сторону от охватившей ее тревоги.

– Спит ли сейчас мой любимый малыш? Не напугал ли его этот страшный неистовый ветер?

Здесь она мыслями перенеслась в недавнее прошлое, когда ее сынок, испугавшись грозовой ночи, пришел к ней и забрался под одеяло, а она, прижав малыша к себе, успокаивала его разговорами о могуществе добродетельного Бога, подспудно воспитывая и укрепляя в нем детскую веру.

Внезапно она встрепенулась, подползла к стулу и, ухватившись за него, встала рядом на колени, смиренно склонив голову, словно перед лицом самого Господа. Некоторое время Руфь молчала, памятуя, что Он и так знает, что творится у нее в душе, а затем из груди ее вырвался стон, и она сквозь всхлипывания и слезы, которые позволила себе только теперь, снова заговорила:

– О Господи, помоги мне, ибо слаба я. Боже, молю Тебя: «будь мне скалой и прибежищем, надежной крепостью»[30]30
  Новый Завет, псалом 30:3.


[Закрыть], ибо сама я ничто без Тебя. Верю, если попросить Тебя именем Его, Ты не откажешь мне. Во имя Иисуса Христа молю Тебя – дай мне силы исполнить волю Твою!

Она была не в состоянии о чем-то думать или что-то вспоминать; в голове крутилась единственная мысль о том, что она слаба, а Он всемогущ, что «Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах»[31]31
  Новый Завет, псалом 45:2.


[Закрыть]. Ветер между тем крепчал, и дом уже отчетливо подрагивал, когда мощные порывы, налетавшие со всех четырех сторон горизонта, глухо ударялись в стены и, отразившись, с завыванием затихали вдали. Не успевали эти звуки замереть, как следовал новый удар, сопровождавшийся диким воем, который наводил на мысль о трубных звуках, возвещавших о приближении войска Князя Тьмы.

– Миссис Денби, можно мне к вам? Мне так страшно одной!

Это была Элизабет. Руфь успокоила свое разгоряченное дыхание глотком воды и открыла дверь робкой девочке.

– О, миссис Денби, вы слышали, что творится этой ночью? Я так испугалась! А Мэри крепко спит, и ей все нипочем.

Руфь была еще слишком взволнована, чтобы ответить сразу, и поэтому попыталась молча обнять ребенка и успокоить его. Но Элизабет сразу отстранилась.

– Погодите, миссис Денби, вы совсем промокли! Если не ошибаюсь, у вас окно распахнуто. Ух, как у вас тут холодно! – зябко передернула она маленькими плечиками.

– Забирайся ко мне в постель, дорогая! – предложила Руфь.

– Хорошо, но вы тоже ложитесь. Эта свечка как-то странно освещает ваше лицо – вы сейчас даже на себя не похожи. Наверное, это потому что фитилек слишком длинный. Пожалуйста, погасите свет и ложитесь со мной. Я так напугана, и мне кажется, что рядом с вами я буду чувствовать себя лучше.

Руфь закрыла окно и легла в постель. Элизабет вся дрожала, и, чтобы успокоить ее, Руфи пришлось сделать над собой усилие. Она принялась рассказывать ей про Леонарда и его детские страхи, а потом тихим, неуверенным голосом заговорила о Божьей милости, но делала это робко и осторожно, опасаясь показаться в глазах девочки более праведной, чем была на самом деле. Вскоре ее воспитанница заснула и все ее детские страхи были забыты. Руфь, измотанная мучительными переживаниями и вынужденная лежать неподвижно, чтобы не разбудить свою ночную гостью, тоже со временем погрузилась в тревожную дремоту, порой вздрагивая от подсознательного конвульсивного всхлипывания.

Когда она проснулась, серое осеннее утро уже наполнило комнату своим тусклым светом. Элизабет еще спала, но внизу уже суетились слуги, и со двора доносились обычные звуки оживающего дома. Оправившись от потрясения, связанного со вчерашними переживаниями, она принялась с суровым спокойствием приводить в порядок свои мысли. Итак, он здесь. Через несколько часов она должна будет встретиться с ним. Избежать этого уже невозможно – разве что посредством каких-то отговорок и уверток, лживых и трусливых. Что из всего этого может получиться, она не знала и не догадывалась. Ясно ей было только одно, и она, несмотря ни на что, будет твердо придерживаться этого: что бы ни произошло, действовать согласно закону Божьему, до самого конца упорно повторяя: «Да свершится воля Твоя!» Она только молила Его, чтобы Он дал ей силы осуществить задуманное, когда настанет час. При этом Руфь даже не пыталась гадать, когда именно этот час настанет и какие слова или действия потребуются от нее в тот момент. Она полностью положилась на Божью волю.

Когда прозвонил колокольчик, приглашающий к завтраку, Руфь была холодна как лед, но абсолютно спокойна. Она поспешила спуститься вниз сразу же, потому как решила, что если уже будет сидеть за столом и разливать чай по чашкам, то ее будет сложнее узнать, чем если она войдет, когда все займут свои места. Сердце, казалось, вообще перестало биться, но при этом ее не покидало восхитительное чувство, что она полностью владеет собой. Она мгновенно ощутила, что его в столовой еще нет. Она увидела мистера Брэдшоу и мистера Хиксона, которые стояли в сторонке; оба были настолько увлечены беседой о предвыборной политике, что не прервали своего разговора при ее появлении, а лишь почтительно поклонились в ее сторону. Ее ученицы должны были сидеть за столом по обе стороны от нее. Девочки еще продолжали усаживаться, а двое джентльменов по-прежнему увлеченно говорили у камина, когда вошел мистер Донн. Руфи показалось, что она сейчас умрет, ей захотелось крикнуть, чтобы преодолеть сдавившее грудь удушье; но длилось это лишь одно короткое мгновение. А в следующий миг она уже снова сидела, абсолютно спокойная и молчаливая, являя собой в глазах стороннего наблюдателя совершенный образец гувернантки, знающей свое место. Постепенно к ней вернулись самообладание и ощущение собственной силы, и она почувствовала себя настолько свободно, что даже начала прислушиваться к разговору за столом. Она пока что не смела взглянуть на мистера Донна, хотя сердце ее сгорало от нетерпеливого желания вновь увидеть его. Голос его изменился, потеряв былую свежесть и горячность молодости, хотя интонации остались те же. Но, несмотря на это, спутать его с кем-то другим было невозможно.

За завтраком говорили много, поскольку никто, похоже, никуда не торопился, хотя это было утро воскресного дня, когда обычно все собираются в церковь. Руфь была вынуждена досидеть со всеми до конца завтрака, и это даже пошло ей на пользу. Эти полчаса помогли ей очень успешно отделить нынешнего мистера Донна от образа мистера Беллингема, который сохранился в ее памяти. Руфь, не умевшая анализировать чужое поведение и плохо разбиравшаяся в людях, тем не менее остро чувствовала разницу между тем окружением, в котором она прожила последние годы, и человеком, который сейчас, вальяжно развалившись на стуле, рассеянно слушал застольную беседу, не принимая в ней участия и даже не проявляя интереса к предмету разговора, пока это каким-то образом не касалось лично его самого. Мистер Брэдшоу – пусть напыщенно и самоуверенно, но увлеченно – говорил о разных вопросах, не имевших непосредственного отношения конкретно к присутствующим. Мистер Хиксон демонстрировал свой интерес к дискуссии даже тогда, когда на деле его не испытывал, – этого требовала специфика его профессии. А мистер Донн не делал ни того ни другого. Пока первые двое джентльменов перебирали многочисленные злободневные темы, он лениво поднес к глазу свой монокль, чтобы лучше рассмотреть холодный пирог с дичью на другом конце стола. Внезапно Руфь почувствовала, что он обратил внимание на нее. До сих пор, учитывая его близорукость, она считала себя в безопасности, но под этим взглядом вдруг густо и мучительно покраснела. Впрочем, спокойствие и уверенность быстро вернулись к ней, и она посмотрела ему прямо в глаза. Это явно застало его врасплох, и он, смутившись, уронил свой монокль и усердно принялся за еду. Наконец-то она рассмотрела его. Да, он изменился, но она не знала насколько. Выражение лица, которое прежде появлялось у него только время от времени, когда в нем брали верх худшие черты его характера, теперь стало постоянной маской. Он выглядел недовольным и беспокойным, но по-прежнему был очень красив; она со странной гордостью отметила про себя, что Леонард унаследовал от него эти глаза и чувственный изгиб рта.