Текст книги "Руфь"

– Сможете ли вы простить меня? – шепнула Джемайма ей на ухо.

– Простить вас? О чем вы говорите? За что мне вас прощать? Вопрос сейчас в другом: смогу ли я найти достойные слова, что поблагодарить вас так, как я это давно хотела сделать?

– Ах, Руфь! Как же я ненавидела вас когда-то!

– Тем более было очень благородно с вашей стороны заступиться за меня тогда. Вы и должны были возненавидеть меня, когда узнали, как я всех вас обманывала!

– Нет, ненавидела я вас не за это. Все началось еще раньше. Ах, Руфь, я ведь правда вас ненавидела!

Они немного помолчали, держа друг друга за руки. Первой заговорила Руфь:

– Что ж, а теперь вы выходите замуж!

– Да, – кивнула Джемайма. – Завтра в девять часов. Но я посчитала, что не могу венчаться, не попрощавшись с мистером Бенсоном и мисс Фейт.

– Я схожу за ними, – тут же предложила Руфь.

– Нет, погодите с этим. Прежде я хотела бы задать вам пару вопросов. Не думайте, ничего особенного. Просто мне до сих пор кажется странным, что мы с вами расстались так надолго и так нелепо, – сказала она, понизив голос. – Леонард уже немного окреп? Уолтер рассказывал о нем, и мне было его очень жалко. Но сейчас ему уже лучше? – с тревогой спросила она.

– Да, ему лучше. Но он все равно не такой, каким должен быть мальчик его возраста, – ответила Руфь спокойным, но печальным голосом. – Ах, Джемайма! – продолжала она. – Самое суровое наказание – это думать о том, кем бы он мог стать, если бы не я, и кем он есть теперь.

– Но Уолтер говорит, что он не только стал сейчас намного крепче, но уже и не такой… нервный и застенчивый, – закончила фразу Джемайма после запинки и нерешительным тоном, как будто тщательно подбирала правильные слова, чтобы не обидеть Руфь.

– Он не особенно показывает, что страдает от лежащего на нем позора. Не могу я говорить об этом, Джемайма: у меня слишком болит сердце за него. Но ему действительно лучше, – продолжала она, чувствуя, что внимательное участие Джемаймы заслуживает того, чтобы на него ответили, как бы больно это ни было. – Вот только сейчас он слишком уж усердно занимается. Наверное, за учебой он получает передышку от своих невеселых мыслей. Он очень умный, и я надеюсь… я верю, хоть и боюсь произносить это вслух… я верю, что он у меня очень добрый и хороший.

– Вы должны позволять ему бывать у нас как можно чаще, когда мы вернемся сюда. Нас не будет два месяца. Мы отправляемся в Германию – отчасти по делам фирмы Уолтера. Руфь, сегодня вечером я разговаривала со своим отцом, разговаривала очень спокойно и серьезно. В результате я теперь люблю его еще больше и намного лучше понимаю.

– А он знает, что вы пошли сюда? Надеюсь, что знает, – с тревогой сказала Руфь.

– Знает. Хотя поступок мой ему очень не понравился. Но почему-то у меня всегда получается идти против чьей-то воли – тем проще, чем лучше у меня отношения с этим человеком. Впрочем, это не совсем то, что я хотела сказать. В общем, сегодня вечером, когда мой отец наглядно показал, что он действительно любит меня, причем даже больше, чем я думала (я всегда воображала, что его занимает исключительно Дик, а мы, девочки, заботим его мало), я вдруг набралась смелости и заявила ему, что собираюсь идти сюда, чтобы попрощаться со всеми вами перед отъездом. Помолчав с минуту, он сказал, что я могу пойти, но должна помнить, что он этого не одобряет и не должен быть каким-либо образом скомпрометирован этим визитом. И все же я могу сказать, что где-то в глубине души у него до сих пор теплится доброе отношение к мистеру и мисс Бенсон, и я до сих пор верю, что в этом плане еще не все потеряно, – хотя здесь, наверное, следует заметить, что моя мама такого оптимизма не разделяет.

– Мистер и мисс Бенсон и слышать не хотят о том, чтобы я куда-то уехала, – печально призналась Руфь.

– И правильно делают.

– Но я же ничего не зарабатываю. Я никак не могу найти себе работу. Я для них обуза, источник лишних расходов.

– Но также источник радости. А Леонард? Разве он не предмет их горячей любви? Мне, конечно, проще говорить, и я это понимаю. Я сейчас вся в ожидании. О, я такая счастливая, хотя ничем не заслужила этого! Я ведь не знала, какой Уолтер добрый. Считала его холодным и расчетливым. Ах… Но сейчас, Руфь, не могли бы вы сказать мистеру и мисс Бенсон о моем приходе? Нам сегодня еще предстоит подписывать бумаги, и я, честно говоря, не знаю, что еще мне нужно будет сделать дома. Надеюсь, мы с вами, если позволите, будем видеться часто, когда я вернусь.

Встреча с мистером и мисс Бенсон была очень теплой. Позвали и Салли, которая специально принесла с собой свечу, объяснив, что хочет получше рассмотреть, не переменилась ли девушка, которую она так долго не видела. Джемайма, смеясь и краснея, стояла посреди комнаты, пока Салли осматривала ее со всех сторон, отказываясь верить, что старое платье, которое та сегодня надела в последний раз, было не новое подвенечное. Результатом такого недопонимания стало то, что пришедшая сюда в ночной рубашке и нижней юбке Салли, задрав нос, с видом знатока неодобрительно отозвалась по поводу покроя этого платья, объявив его старомодным. Но Джемайму, хорошо знавшую Салли, такое презрительное отношение к ее наряду нисколько не расстроило, а скорее позабавило. В конце концов она расцеловала всех на прощание и убежала к мистеру Фаркуару, который нетерпеливо дожидался ее.

Через несколько недель после этого случая Анна Флеминг, бедная пожилая женщина, с которой Руфь познакомилась во время болезни Леонарда три года назад, неудачно упала и сломала шейку бедра. Для такого старого человека столь серьезная травма могла стать фатальной. Прослышав об этом, Руфь стала посвящать все свое свободное время уходу за несчастной. К этому времени Леонард уже занимался с мистером Бенсоном, поскольку возможностей его матери в качестве преподавателя было для него уже недостаточно, – они были исчерпаны. Поэтому Руфь почти все время проводила в домике старушки, днем и ночью. Там и застала ее одним ноябрьским вечером Джемайма, на второй день после возвращения из своей длительной поездки на континент. Они с мистером Фаркуаром зашли в гости к Бенсонам и пробыли там некоторое время, и вот теперь Джемайма пришла сюда, чтобы увидеться с Руфью; на это у нее было буквально пять минут, пока на улице еще не стало слишком темно, чтобы одной возвращаться домой. Руфь сидела на табурете у очага, где горело несколько поленьев; света от этого огня было достаточно для чтения, и в данный момент Руфь погрузилась в глубокое изучение Библии, которую до этого она читала бедной старушке вслух, пока та не заснула. Джемайма жестом попросила ее выйти, и теперь они стояли на траве прямо у раскрытой двери, чтобы Руфи было видно, если Анна вдруг проснется.

– Времени у нас очень мало, но у меня было такое чувство, что я обязательно должна вас увидеть. А еще мы хотим, чтобы Леонард пришел к нам посмотреть на все наши покупки из Германии и послушать о наших немецких приключениях. Можно он заглянет к нам завтра?

– Да, спасибо вам. Ах, Джемайма! Я тут кое-что услышала… В общем, у меня наконец появился план, и от этого я просто счастлива! Я пока что никому об этом не говорила, но мистер Винн (наш приходской доктор, вы его знаете) спросил меня, пойду ли я сиделкой ухаживать за больными. Если да, то он считает, что мог бы найти мне работу!

– Вы – и сиделкой при больных? – с сомнением в голосе удивилась Джемайма, невольно окидывая взглядом прекрасную стройную фигуру и красивое утонченное лицо Руфи, освещенное уже появившейся луной. – Милая моя Руфь, не думаю, что вы подходите для этого!

– Правда? – расстроенно произнесла Руфь. – А мне кажется, что подхожу или, по крайней мере, буду подходить в самое ближайшее время. Мне нравится ухаживать за больными и немощными, я всегда их очень жалею. Помимо этого, мне кажется, что у меня есть определенный дар – очень нежное прикосновение, которое во многих случаях приносит людям облегчение. Я буду стараться быть очень внимательной и терпеливой. К тому же мистер Винн сам мне это предложил.

– Нет-нет, я не имела в виду, что вы не годитесь для этой работы. Я хотела сказать, что вы достойны чего-то получше. В конце концов, Руфь, вы ведь образованнее меня!

– Что толку, если мне не позволяют никого учить? Вы ведь, наверное, это имели в виду. Кроме того, я чувствую, что мне может понадобиться вся моя образованность, чтобы стать хорошей сиделкой при больных.

– Ваше знание латыни, например, – едко заметила Джемайма, в своей критике этого плана хватаясь за первое из познаний Руфи, которое пришло ей в голову.

– Что ж, и это пригодится, – возразила Руфь. – Во всяком случае, я смогу читать рецепты.

– Это может очень не понравиться докторам.

– И все же вы не можете говорить, что какие-то мои знания могут стать мне преградой или сделают меня непригодной для такой работы.

– Вероятно, вы правы. Но у вас на пути могут встать ваш изысканный вкус и утонченность – они-то наверняка могут помешать вам.

– Просто вы не думали над этим так долго, как я, иначе не сказали бы этого. Я избавлюсь от привередливости и брезгливости и стану только лучше. А что до настоящей утонченности, то я уверена, что найду применение и ей. Вам не кажется, что для благого дела нам могут помочь любые способности, какими мы обладаем? Разве вам самой не хотелось бы, чтобы за вами ухаживала не шумная и суетливая сиделка, а та, которая говорит мягко и двигается изящно?

– Да, разумеется. Но и те, кто не способен на нечто большее, могут тихо передвигаться, спокойно разговаривать, давать лекарства по назначению доктора и не спать ночи напролет. Именно эти качества, насколько я знаю, и ценятся у сиделок больше всего.

– Так или иначе, – немного помолчав, сказала Руфь, – но это все-таки долгожданная работа, и я очень благодарна, что она у меня будет. Вам меня не переубедить. Скорее всего, чтобы в полной мере посочувствовать мне, вам слишком мало известно о том, какой была моя жизнь в последнее время и какой одинокой я чувствовала себя, томясь в праздном безделье.

– Мне бы хотелось, чтобы вы навестили нас, посмотрели на мой новый дом. Мы с Уолтером планировали уговорить вас бывать у нас как можно чаще. – На самом деле это планировала она, а мистер Фаркуар только соглашался. – А теперь оказывается, что вы будете привязаны к койке какого-нибудь больного.

– Я бы все равно не смогла прийти, – поспешно ответила Руфь. – Милая Джемайма! Мне, конечно, приятно, что вы об этом подумали, это так на вас похоже, но я не могу приходить в ваш дом. Это нельзя как-то разумно объяснить – просто мое ощущение. Я действительно чувствую, что не могу ходить к вам. Ах, Джемайма! Но если вы, не дай бог, заболеете или случится какая-то беда и вам понадобится моя помощь, я приду обязательно.

– Если вы готовы откликнуться на такое приглашение, то должны пойти и к любому другому.

– Да, но к вам я пошла бы совсем с другим чувством. Я бы принесла с собой свое сердце, полное любви, – настолько полное, что, боюсь, я бы переживала даже слишком сильно.

– Я уже почти жалею, что не больна, – так хочется заставить вас прийти к нам поскорее.

– А мне почти стыдно от мысли, что я могла хотеть, чтобы вы оказались в таком положении, дабы у меня появилась возможность отблагодарить вас и показать, что я помню, как вы повели себя по отношению ко мне в тот день – тот ужасный день в комнате для занятий. Благослови вас Господь, Джемайма!

Глава XXX. Подлог

Мистер Винн, приходский доктор, не ошибся: он мог и сумел добиться для Руфи места сиделки. Жила она по-прежнему у Бенсонов и все свое свободное время посвящала им и Леонарду, но была готова в любой момент отправиться на вызов к пациентам по всему городу. Поначалу ей приходилось иметь дело исключительно с бедняками. И также поначалу ее угнетали и вызывали неприязнь физические страдания тех, за кем она ухаживала. Но она старалась побороть в себе эти тягостные чувства – или по меньшей мере ослабить их, отведя им в своем сознании подобающие для них места; для этого она мысленно разделяла личность больного и его ущербное тело, хотя в любом случае у нее хватало самообладания, чтобы не показывать своего отвращения. Она не позволяла себе нервной торопливости в обращении с пациентами, чтобы не оскорбить чувств самых бедных и одиноких, которые стали жертвами недуга. При этом у нее не возникало грубого желания поскорее отделаться от самого неприятного и грязного в ее работе. Если для оказания помощи и снятия боли требовалось действовать постепенно, со всей аккуратностью и вниманием, Руфь думала только о своем подопечном, а не о себе. Как она и предполагала, здесь нашлось применение всем ее способностям. Ее утонченные манеры, мелодичный голос и мягкие движения действовали на ее несчастных пациентов успокаивающе и ободряюще. Если бы ее утонченность и гармония были поверхностными, они бы никогда не смогли оказывать такого целительного воздействия. У Руфи же это было естественным проявлением ее души – доброй, скромной и кроткой. Постепенно, по мере укрепления ее репутации, слухи о ней как о прекрасной сиделке стали шириться, так что теперь ее услуг стали искать и те, кто мог позволить себе за них хорошо заплатить. Какое бы вознаграждение ей ни предлагали, она принимала его просто и без комментариев, чувствуя, что не может отказываться, поскольку по сути деньги эти причитались Бенсонам, которые содержали ее с Леонардом. Она никому не отказывала и шла по первому вызову. Если, например, бедолага-каменщик, сломавший себе обе ноги при падении с лесов, присылал за ней в то время, когда она была не занята, Руфь шла и оставалась с ним до тех пор, пока он мог уже обходиться без нее, кем бы ни был следующий претендент на ее помощь. Порой она даже отказывала богатым людям, у которых, кроме здоровья, было все, если в этот момент ее помощь была нужна кому-то менее счастливому и более одинокому. Более того, иногда она просила у мистера Бенсона немного денег, чтобы отдать их тем, кто переживал тяжелые времена. Но было просто поразительно, как много она была способна сделать вообще без денег.

Руфь была очень тихой и неразговорчивой. Каждый человек, который много лет живет под гнетом собственной тягостной тайны, естественным образом становится замкнутым – особенно если тайна эта связана с событием, оставившим на его жизни пятно позора или клеймо печали. Но молчаливость Руфи не походила на такую сдержанность – для этого она была слишком выразительной и мягкой. Молчание Руфи было более действенным, чем иной крик или бурное проявление эмоций, а слова ее, благодаря веявшему от них спокойствию и уверенности, обладали удивительной силой. Она мало говорила о религии, но те, кто обращал на это внимание, понимали, что вера для нее будто невидимый стяг, за которым она идет по жизни. Те благочестивые фразы, которые она едва слышно шептала на ухо страдающим и умирающим, возвышали их, приближая к Богу.

Постепенно Руфь приобрела известность и уважение даже среди самых отчаянных сорвиголов из неблагополучных кварталов города. Когда она шла по самым глухим улицам, ей давали дорогу с известным почтением, которого большинству других было здесь не дождаться, – потому что каждый здесь знал, с каким заботливым участием она помогла тому или иному больному. Кроме того, Руфи приходилось так часто сталкиваться со смертью, что суеверный страх, с которым эти лихие парни относились к мертвецам, отчасти распространялся и на нее.

Сама же она не замечала, что изменилась. Руфь чувствовала себя такой же ущербной и такой же далекой от того, какой бы она хотела стать, как и прежде. Она лучше других знала, сколько ее добрых начинаний остались не доведенными до конца или были испорчены дурными помыслами. Поэтому она не считала, что сильно отличается от той Руфи, какой она себя представляла в самых ранних своих воспоминаниях. Казалось, что меняется все, кроме нее самой. Мистер и мисс Бенсон постарели, Салли совсем оглохла, Леонард быстро подрастал, а Джемайма стала матерью. И только она сама и далекие горы, которые были видны из окна ее мансарды, оставались такими же, какими были, когда она впервые приехала в Экклстон.

Она сидела в своей комнатке и задумчиво смотрела в окно, наслаждаясь одиночеством, погружение в которое зачастую было для нее самым лучшим отдыхом, когда вдруг через забор увидела их соседа, которого вынесли погреться на солнышке в его саду. Когда она только приехала в Экклстон, ей часто доводилось видеть этого мужчину, который регулярно и подолгу прогуливался со своей дочерью. Постепенно их прогулки становились короче – его внимательная дочь сначала провожала его домой, а сама снова шла гулять уже одна. В последние же годы он выходил только в свой сад за домом; поначалу он довольно бодро шел сам, опираясь на руку дочери, но сейчас его уже вынесли на руках и усадили в удобное мягкое кресло; он даже не повернул голову, лежащую на подушке, когда его заботливая дочь принесла ему первые летние розы. Это напомнило Руфи о том, как скоротечны время и человеческая жизнь.

Мистер и миссис Фаркуар по-прежнему не оставляли их своим вниманием, но от мистера Брэдшоу не было и намека на то, что он простил учиненный по отношению к нему обман, так что мистер Бенсон уже перестал надеяться на восстановление прежних взаимных симпатий. Тем не менее пастор думал, что мистер Брэдшоу в любом случае должен был знать о тех знаках заботливого внимания, которые оказывала им Джемайма, как и о нежном участии, с каким она и ее супруг относились к Леонарду. В этом они зашли так далеко, что однажды мистер Фаркуар пришел к ним и очень робко попросил мистера Бенсона повлиять на Руфь, чтобы та позволила отдать мальчика в школу за его, мистера Фаркуара, счет.

Удивленный и застигнутый врасплох, мистер Бенсон колебался:

– Ну, не знаю. С одной стороны, это было бы для него чрезвычайно полезно, но с другой – может сделать только хуже. Влияние матери на этого ребенка очень благотворно, и я опасаюсь, что какие-то необдуманные намеки на его специфическое общественное положение могут разбередить раны в душе Леонарда.

– Но он необычайно умный мальчик, и было бы просто позором не предоставить ему таких возможностей. К тому же сейчас, как известно, он видится со своей матерью не так уж часто.

– Не проходит и дня, когда бы Руфь не заглянула домой, чтобы часок-другой провести с ним, даже если она очень занята. Она говорит, что это для нее лучшее восстановление сил. А порой она бывает свободна неделю или даже две, за исключением отдельных вызовов, – она всегда откликается на просьбы тех, кто в ней нуждается. Ваше предложение очень заманчиво, но по этому вопросу определенно существуют и другие соображения, так что, думаю, мы просто должны спросить у нее.

– Я всем сердцем за такой вариант. Не торопите ее с решением, пусть все хорошенько взвесит. Полагаю, она найдет, что преимуществ у такого выбора больше, чем недостатков.

– Раз уж вы здесь, мистер Фаркуар, могу ли я попросить вас об одном маленьком одолжении?

– Разумеется. Я буду рад помочь, чем смогу.

– Видите ли, в газете «Таймс», которую вы так любезно присылаете мне, я прочел финансовый отчет страховой компании «Стар Лайф Эншуренс Компани», где они сообщают о выплате бонусов по своим акциям. Мне показалось странным, что я, как их акционер, не получил от них уведомления об этом. Вот я и подумал, что, возможно, уведомление это лежит у вас в конторе, поскольку акции эти покупал для меня мистер Брэдшоу и я всегда получал дивиденды через вашу фирму.

Мистер Фаркуар взял у него газету и быстро пробежал глазами отчет.

– У меня нет сомнений, что так оно и есть, – заявил он. – Вероятно, это объясняется небрежностью кого-то из наших клерков, а может быть, и самого Ричарда. Он, увы, не самый педантичный и пунктуальный из смертных, но я позабочусь об этом. Впрочем, может и так случиться, что сообщение придет через день-другой, – им ведь приходится рассылать массу таких бумаг.

– О, мне это не к спеху. Просто хотелось получить подтверждение до того, как я влезу в расходы, на которые искушает меня это обещание дополнительных выплат.

После того как мистер Фаркуар ушел, вечером состоялся большой семейный совет – по случаю Руфь как раз оказалась в тот день дома. Она была настроена решительно против обучения сына в школе, поскольку не видела преимуществ, которые перевесили бы тот вред, который могла бы нанести Леонарду какая бы то ни была школа. В первую очередь она боялась, что высокое мнение общества и его одобрительное отношение могут приобрести в глазах Леонарда слишком важное значение. Сама идея вызвала в ней такой панический ужас, что по общему согласию было решено оставить пока эту тему, чтобы позже вернуться к ней – или не вернуться, в зависимости от обстоятельств.

На следующее утро мистер Фаркуар от имени мистера Бенсона написал письмо в страховую компанию, чтобы выяснить насчет бонуса. Поскольку это был обычный формальный запрос, он не счел нужным ставить об этом в известность мистера Брэдшоу. Имя мистера Бенсона теперь редко упоминалось в общении между партнерами: оба прекрасно знали о взглядах друг друга на причину разрыва отношений, – и мистер Фаркуар чувствовал, что никакие доводы извне не смогут повлиять на то, чтобы мистер Брэдшоу перестал решительно порицать своего бывшего духовника и избегать его.

Но так уж получилось, что ответ из страховой компании, направленный на адрес их фирмы, попал вместе с другими письмами именно к мистеру Брэдшоу. В ответе этом сообщалось, что акции мистера Бенсона были проданы и переданы новому владельцу еще год назад. Это, естественно, и послужило причиной того, что никакое уведомление о бонусах мистеру Бенсону отослано не было.

Мистер Брэдшоу отложил письмо в сторону и в душе даже позлорадствовал, получив новое основание слегка презирать рассеянность лишенного деловой жилки мистера Бенсона, от лица которого кто-то, по-видимому, направил запрос в страховую компанию. Когда появился мистер Фаркуар, он даже позволил себе пренебрежительно высказаться по этому поводу.

– Честное слово, – сказал он, – эти диссентерские пасторы что дети малые в деловых вопросах! Это ж надо: посылать запрос насчет бонуса, забыв, что сам продал свои акции еще год назад!

Мистер Фаркуар в это время внимательно перечитывал ответ компании.

– Что-то я не совсем понимаю, – заметил он. – Мистер Бенсон высказался очень определенно. Он бы не смог получить свои дивиденды за полгода, если бы к этому времени уже не владел акциями. К тому же не думаю, чтобы диссентерские пасторы, при всей их непрактичности, настолько бы отличались от остальных людей, чтобы не знать, получали они деньги, которые, как они считают, им причитаются, или не получали.

– А вот меня бы это совсем не удивило – в отношении Бенсона, по крайней мере. Да что там говорить: насколько я знаю, у него даже часы никогда в жизни не показывали правильного времени – то они спешат, то отстают, хотя, по идее, это должно было бы стать предметом постоянного дискомфорта для него. Впрочем, наверняка так оно и было. Точно таким же безалаберным образом ведутся и его финансовые дела. Я, например, уверен, что он не ведет учет своих средств.

– Не вижу в этом никакой логической связи, – немного опешил мистер Фаркуар. – А часы у него действительно очень любопытные – они принадлежали его отцу, деду и бог весть еще каким далеким предкам.

– Он бережет их, руководствуясь сентиментальными чувствами, несмотря на то что это доставляет неудобства и ему самому, и окружающим.

Мистер Фаркуар мысленно махнул рукой на тему о часах как на полностью безнадежную.

– Но вернемся к этому письму. Это я написал в страховую компанию по просьбе мистера Бенсона, и их ответ меня не удовлетворил. Все трансакции проходили через наши руки. Я считаю крайне маловероятным, чтобы мистер Бенсон сам написал им с целью продать свои акции – по крайней мере, без того, чтобы своевременно не уведомить нас, даже если потом он об этом и позабыл.

– Может быть, он говорил что-то Ричарду или мистеру Уотсону. Мистера Уотсона мы можем спросить об этом прямо сейчас. Что же касается Ричарда, то, боюсь, нам придется дождаться, когда он вернется в город, потому как неизвестно, куда мы можем ему сейчас писать. – Мистер Брэдшоу дернул за шнурок колокольчика в кабинете старшего клерка и добавил: – Можете даже не сомневаться, Фаркуар, это просчет самого Бенсона. Он как раз тот человек, который может транжирить свои деньги на беспорядочную благотворительность, а потом удивляться тому, что из этого получилось.

Мистер Фаркуар был достаточно рассудителен, чтобы просто попридержать язык.

– Мистер Уотсон, – сказал мистер Брэдшоу, когда в дверях появился старый клерк, – тут какое-то недоразумение с акциями страховой компании, которые мы лет десять-двенадцать назад купили для Бенсона. Он заявил мистеру Фаркуару о каких-то бонусах, которые они выплачивают своим акционерам, но в своем ответе на запрос мистера Фаркуара они пишут, что эти акции были проданы двенадцать месяцев тому назад. Вам что-нибудь известно об этой трансакции? Эта операция проходила через ваши руки? И, кстати, – заметил он, поворачиваясь к мистеру Фаркуару, – у кого хранились сертификаты акций? У Бенсона или у нас?

– Вот этого я не знаю, – пожал плечами мистер Фаркуар. – Возможно, мистер Уотсон нам это разъяснит.

Мистер Уотсон тем временем изучал письмо. Закончив, он снял очки, протер их и, водрузив на место, перечитал все еще раз.

– Все это представляется очень странным, сэр, – наконец заключил он дрожащим старческим голосом, – потому как я лично выплатил мистеру Бенсону его дивиденды еще в июне и получил расписку в получении по всей форме. Но теперь выходит, что это было уже после той предполагаемой продажи.

– Причем почти через год после того, как она имела место, – вставил мистер Фаркуар.

– А каким образом вы получали эти дивиденды? По платежному поручению в банке, вместе с дивидендами старой миссис Кренмер? – резко спросил мистер Брэдшоу.

– Как эти дивиденды были получены, мне неизвестно. Мистер Ричард выдал мне наличные и попросил обязательно получить на них расписку.

– К несчастью, Ричарда сейчас нет дома, – сказал мистер Брэдшоу. – Он мог бы прояснить для нас эту загадочную ситуацию.

Немного помолчав, мистер Фаркуар спросил:

– Мистер Уотсон, вы знаете, где у нас хранятся сертификаты акций?

– Я не совсем уверен, но думаю, что они хранятся вместе с бумагами и документами миссис Кренмер в ящике А-24.

– Жаль, что старик Кренмер выбрал себе в душеприказчики меня, а не кого-то другого. Да и женушка его тоже вечно является с какими-то несуразными вопросами.

– Как бы там ни было, но запрос мистера Бенсона насчет бонусов был абсолютно правомерен.

Мистер Уотсон, который обдумывал все сказанное по-стариковски медленно, наконец подал голос:

– Я могу ошибаться, хотя почти уверен, что, когда в июне я выплачивал деньги мистеру Бенсону, тот заметил, что, как ему кажется, подпись на расписке обычно скрепляется печатью и что он говорил мистеру Ричарду об этом. Однако мистер Ричард тогда ответил, что это не имеет особого значения. Да-да, – продолжал он, хмуря лоб, как бы собираясь с памятью, – так и было… теперь я точно припоминаю… я еще подумал, что мистер Ричард сказал это просто по молодости. Уж мистер-то Ричард должен был знать весь порядок.

– Разумеется, – очень серьезно произнес мистер Фаркуар.

– Я не стану дожидаться возвращения Ричарда, – решительно заявил мистер Брэдшоу. – Мы сами можем сейчас проверить, есть ли сертификаты акций в ящике, указанном Уотсоном. Если они там, то эти деятели из страховой компании смыслят в своем деле не больше, чем вот эта кошка, – я им так и скажу. Но если их там нет – а я подозреваю, что их там действительно нет, – то все это объясняется просто забывчивостью Бенсона, как я и говорил с самого начала.

– Но вы забыли про выплату дивидендов, – тихо заметил мистер Фаркуар.

– Ладно, сэр, и что же тогда из этого следует? – раздраженно огрызнулся мистер Брэдшоу. С этими словами он посмотрел на мистера Фаркуара, и в его голове мелькнула догадка о том, на что намекает партнер, но уже в следующий момент в нем вспыхнула злость при мысли, что у кого-то вообще могло возникнуть такое подозрение.

– Надеюсь, я могу уже идти, сэр? – робко спросил Уотсон. Преданный старый клерк испытывал неловкость, тоже догадавшись, что имел в виду мистер Фаркуар.

– Да. Ступайте. Что вы хотели этим сказать, когда напомнили мне про дивиденды? – порывисто спросил мистер Брэдшоу у своего делового партнера.

– Только то, что, как мне думается, здесь не было никакой забывчивости и никакой ошибки со стороны мистера Бенсона, – уклончиво ответил мистер Фаркуар, до последнего не желая произносить свои подозрения вслух.

– Тогда, выходит, ошиблась эта проклятая страховая компания. Сегодня же напишу им: заставлю их действовать порасторопнее и следить за точностью своих заявлений.

– А вам не кажется, что все-таки было бы лучше дождаться возвращения Ричарда? Возможно, он мог бы нам все это объяснить.

– Нет, сэр! – отрезал мистер Брэдшоу. – Я не считаю, что так будет лучше. Не в моих правилах ведения дел спускать какому-то лицу – или какой-то компании – последствия их собственной халатности. Как не привык я и получать информацию из вторых рук, если можно взять ее непосредственно из основного источника. Я напишу письмо в страховую компанию и отошлю его с ближайшей почтой.

Мистер Фаркуар быстро понял, что любые попытки увещевания с его стороны лишь укрепят партнера в упрямстве. К тому же это пока что было всего лишь подозрение – да, очень неприятное, но все же только подозрение. Могло случиться и так, что ошибка эта действительно была допущена кем-то из чиновников страховой компании. В конце концов, Уотсон ведь не был уверен, что сертификаты на самом деле хранились в ящике А-24, и, когда они с мистером Фаркуаром их не обнаружили, старый клерк первым усомнился, что они и вправду лежали там.

Мистер Брэдшоу тем временем написал в страховую компанию гневное письмо с упреками в недобросовестности. И уже со следующим почтовым дилижансом в Экклстон прибыл один из их клерков. Без особой спешки отдохнув немного в своем в гостиничном номере, он обстоятельно и с расстановкой заказал себе обед, после чего отправился к огромному товарному складу фирмы «Брэдшоу и К°» и послал непосредственно мистеру Брэдшоу свою визитную карточку, написав на ней: «От страховой компании Стар».

Задумчиво повертев эту визитку в руках пару минут, мистер Брэдшоу, не поднимая глаз, громко, твердым голосом сказал рассыльному, доставившему ее: