Текст книги "Руфь"

– И очень жаль, что этого не произошло, – горестно заметила Джемайма и снова заплакала. – Это было бы более естественно, чем то, что он делает сейчас. Вся разница в его поведении заключается в том, что теперь он не ходит на работу в свою контору. Отец разговаривает, как будто ничего не произошло, и, как обычно, является к столу. Он даже пытается шутить, чего лично я за ним никогда не замечала. И все для того, чтобы показать, насколько ему все равно.

– Он выходит из дома?

– Только в сад. Но я уверена, что ему далеко не все равно. Он наверняка переживает. Он не может просто так отказаться от своего сына, хоть и думает, что может. Оттого-то мы и боимся рассказывать ему об этом несчастном случае. Так вы пойдете со мной, мистер Бенсон?

Уговаривать пастора не требовалось, и он последовал за Джемаймой, которая быстро вела его окольными путями. Когда они дошли до дома Брэдшоу, она вошла без стука и, сунув мистеру Бенсону в руки письмо от ее мужа, решительно открыла дверь в комнату отца, после чего со словами «Папа, к вам мистер Бенсон!» оставила их одних.

Мистер Бенсон сильно нервничал и чувствовал себя очень неловко, ибо не знал, что делать и что сказать. Его появление удивило мистера Брэдшоу, который сидел перед камином, задумчиво глядя на тлеющие угли. Однако при виде гостя он встал, придвинул свое кресло к столу и после обмена учтивыми приветствиями выжидательно умолк, как бы предлагая пастору начать разговор.

– Миссис Фаркуар попросила меня, – с трепетом в сердце приступил к выполнению своей задачи мистер Бенсон, – рассказать вам о письме, которое она получила от своего мужа. – Тут он замолчал, почувствовав, что до сих пор понятия не имеет, как лучше перейти к сути вопроса.

– Могла бы и не беспокоить вас подобной просьбой. Я осведомлен о причине отсутствия мистера Фаркуара и решительно не одобряю линию его поведения. Мистер Фаркуар пренебрег моими пожеланиями и не прислушался к просьбам, к которым, по моему мнению, он, как мой зять, должен был бы отнестись с уважением. Однако, если у вас имеется более приятная тема для беседы, я с радостью готов вас выслушать, сэр.

– Ни вы, ни я не должны сейчас думать о том, что нам приятно или неприятно услышать или обсудить. Вы должны выслушать меня, потому что это касается вашего сына.

– Я отрекся от молодого человека, который когда-то был мне сыном, – холодно отрезал мистер Брэдшоу.

– Дуврский дилижанс опрокинулся, – вдруг напрямую сообщил мистер Бенсон, подстегнутый к такой неожиданной скоропалительности ледяной суровостью отца Дика.

Зато теперь сразу стало видно, что скрывалось под маской этого напускного равнодушия. Мистер Брэдшоу взглянул в глаза пастору, и на лице его, мгновенно ставшем пепельно-серым, появилось выражение неизъяснимой муки. Такая мертвенная бледность немало напугала мистера Бенсона, и он вскочил, чтобы позвонить в колокольчик и вызвать прислугу, однако мистер Брэдшоу подал ему знак оставаться на месте.

– Ох, сэр, простите меня! Я выпалил это так резко, без подготовки… Он жив, он жив! – тут же воскликнул мистер Бенсон, видя, что его собеседник тщетно пытается что-то произнести непослушными подергивающимися губами, которые еще минуту назад были так сурово сжаты; складывалось впечатление, что последние утешительные слова пока не дошли до его сознания или же он их не понял. Мистер Бенсон торопливо отправился за миссис Фаркуар.

– Ох, Джемайма! – сокрушенно сказал он. – Я не справился с вашим поручением… Получилось все так жестоко… Боюсь, ему очень плохо… Принесите скорее воды, бренди… – Затем он бегом вернулся в комнату. Мистер Брэдшоу – большой, сильный, «железный мужчина» – лежал, откинувшись в своем кресле, в обмороке.

– Мэри, приведи сюда маму. А ты, Элизабет, пошли за доктором, – распорядилась Джемайма, бегом бросаясь к отцу.

Они с мистером Бенсоном сделали все, что могли, чтобы привести его в себя. Появившаяся вскоре миссис Брэдшоу, увидев лежавшего без чувств мужа, которого она, возможно, теперь больше никогда не увидит и не услышит, сразу позабыла свои клятвенные обещания держаться от него подальше и теперь корила себя за каждое резкое слово, брошенное ему в эти последние злополучные дни.

Еще до прихода доктора мистер Брэдшоу открыл глаза и немного пришел в себя, хотя по-прежнему ничего не говорил, – а может быть, просто не мог говорить. Он выглядел сильно постаревшим. Пустой отсутствующий взгляд был словно затуманен дымкой долгих прожитых лет. Нижняя челюсть немного отвисла, придавая лицу выражение безысходной депрессии, но из-за сжатых губ зубов видно не было. Однако на все вопросы, которые решил задать ему доктор, он отвечал вполне осмысленно, хоть и односложно. Нужно сказать, что сам врач отнесся к этому припадку не так серьезно, как члены семьи потерпевшего, знавшие всю тайную подоплеку случившегося и впервые видевшие, чтобы глава их семейства лежал без чувств с выражением предсмертных страданий на лице. Те довольно скромные меры, что в итоге были предписаны больному – отдых, внимательный уход и кое-какие лекарства, – показались мистеру Бенсону несообразными столь серьезному, с его точки зрения, недугу, и он даже захотел немного проводить доктора, чтобы по пути расспросить его и выяснить, не скрывает ли тот чего-то от близких. Но когда он последовал за местным эскулапом к выходу из комнаты, то заметил – собственно, это заметили все, – что мистер Брэдшоу попытался встать, всем своим видом показывая, что хочет задержать мистера Бенсона. И он действительно встал – правда, опершись рукой о стол, потому что дрожащие ноги плохо держали его. Мистер Бенсон тут же вернулся обратно. В первый момент показалось, что мистер Брэдшоу в результате удара лишился дара речи, но в конце концов он все-таки заговорил, смиренно и с мольбой в голосе, что из его уст прозвучало особенно жалостливо:

– Он ведь жив, сэр, он жив?

– Да, сэр… он действительно жив, только ранен. Но у него все обязательно будет хорошо. С ним сейчас мистер Фаркуар, – с трудом ответил мистер Бенсон, которого душили подступившие к горлу слезы.

Уже получив ответ на свой вопрос, мистер Брэдшоу еще с минуту пристально вглядывался в лицо мистера Бенсона, как будто старался заглянуть ему прямо в душу, чтобы понять, не обманывает ли тот его. В конце концов удовлетворившись увиденным, он медленно опустился в кресло. Все продолжали молчать, ожидая, что он, возможно, захочет спросить о чем-то еще. Наконец он медленно сложил поднятые, словно в молитве, руки и тихо произнес:

– Спасибо Тебе, Господи!

Глава XXXII. Скамья Брэдшоу в церкви больше не пустует

Если Джемайма и позволяла себе время от времени тешиться иллюзией, что после разоблачения Ричарда ее отец и мистер Бенсон могут вернуться к некоему подобию их прежнего взаимопонимания и дружбы (ей казалось, это могло бы стать единственным светлым моментом во всей этой крайне неприятной истории), и если она до сих пор все еще питала какие-то надежды по этому поводу, то ее ожидало жестокое разочарование. Мистер Бенсон был бы счастлив, если бы мистер Брэдшоу позвал его в гости, поскольку он с нетерпением ждал хоть какого-то намека на потепление их отношений, однако приглашения не поступало. Мистер Брэдшоу, со своей стороны, тоже был бы рад, если бы его добровольное уединение в теперешней жизни время от времени нарушалось визитами старого друга, которого он однажды отлучил от своего дома. Однако, раз уж такой запрет все же сорвался с губ мистера Брэдшоу, он теперь упрямо стоял на своем, опасаясь, чтобы никто, не дай бог, не подумал, что он не держит слова. Некоторое время Джемайма была просто в отчаянии, что отец может и вправду больше никогда не появиться в своей конторе и не вернуться к своим прежним привычным делам на работе, как он грозил ее мужу. Он периодически повторял эти угрозы дочери, видимо, надеясь через нее накрепко вбить это в сознание ее супруга, и Джемайме оставалось только пропускать все это мимо ушей. Если бы мистер Фаркуар заговорил об этом и если бы о таком решении стало известно хотя бы еще двоим-троим, мистер Брэдшоу наверняка стал бы жестко придерживаться этого просто потому, что считал это проявлением собственной последовательности, хотя на самом деле с его стороны это было чистой воды упрямством. Джемайма частенько радовалась тому, что дома нет ее матери, которая сразу же уехала, чтобы ухаживать за сыном. Если бы она была здесь, то, несомненно, принялась бы умолять и всячески уговаривать мужа вернуться к его привычному образу жизни; она не смогла бы скрыть панический страх, что он сдержит свое слово, – и уж тогда мистер Брэдшоу был бы просто вынужден держаться за это обещание до последнего. У мистера же Фаркуара и без того было много хлопот: он буквально разрывался между Экклстоном, где нельзя было оставить надолго свои дела, и гостиничным номером Ричарда, где он обеспечивал тому надлежащие условия, утешал больного и вел с ним откровенные беседы, поддерживая его. Как-то во время очередного такого отсутствия мистера Фаркуара сложилась ситуация, когда по какому-то важному вопросу необходимо было вмешательство одного из первых лиц фирмы, и к вящей радости Джемаймы в их доме появился мистер Уотсон, который спросил у нее, достаточно ли хорошо чувствует себя ее отец, чтобы принять его по одному неотложному делу. Джемайма передала вопрос мистеру Брэдшоу слово в слово, и тот после недолгих колебаний ответил утвердительно. Вскоре она увидела, как ее отец выходит на улицу в сопровождении старого преданного клерка, но, когда они с ним снова встретились за обедом, он даже не обмолвился ни об утреннем посетителе, ни о цели своего отсутствия. Тем не менее с этих пор он начал вновь регулярно ходить в контору. Всю информацию о несчастном случае с Диком и ходе его выздоровления он воспринимал молча и с напускным равнодушием, но при этом по утрам всегда задерживался в семейной гостиной, дожидаясь, пока не доставят ежедневную почту, с которой приходили письма с юга.

Вернувшись наконец в Экклстон с известием о полном выздоровлении Ричарда, мистер Фаркуар пожелал лично доложить мистеру Брэдшоу о том, что он сделал для будущей карьеры его сына, однако, как он сам потом рассказывал мистеру Бенсону, у него не было никакой уверенности, что мистер Брэдшоу услышал хоть что-то из того, что он ему говорил.

– Насчет этого можете не сомневаться, – заверил его мистер Бенсон. – Он не только все услышал, но и бережно сохранил в памяти все, что вы сказали, до последнего слова.

– Тем не менее я хотел узнать его мнение и пытался добиться от него какого-то проявления эмоций. Впрочем, насчет последнего, честно говоря, надежд у меня было мало. Однако я, по крайней мере, рассчитывал, что он выскажется, правильно ли я сделал, выхлопотав Дику должность в Глазго, или – что более вероятно – выразит свое возмущение тем, что я единолично принял решение о выведении его из числа партнеров нашей фирмы.

– А как Ричард воспринял все это?

– О, его раскаяние, казалось, не знало границ. И я бы, наверное, даже поверил ему, если бы вовремя не вспомнил старую пословицу: «Когда припечет, и сам черт готов в монахи податься». Хотелось бы, чтобы он обладал более сильным характером, а правильные принципы, о которых он постоянно говорил, были бы реальными, а не просто видимостью. Как бы там ни было, но место в Глазго – это именно то, что ему нужно: понятные, четко очерченные обязанности, не слишком большая ответственность, добрый, внимательный начальник и вступление в круг коллег, думаю, намного более достойных, чем то окружение, в котором он когда-либо вращался. Знаете, ведь мистер Брэдшоу, желая оградить своего сына от общества за пределами родной семьи, серьезно опасался, что у того могут завязаться близкие отношения еще с кем-то, и поэтому даже не позволил ему ни разу пригласить в их дом кого-то из его друзей. Когда я думаю, насколько неестественного образа жизни отец ожидал от своего сына, мне становится жалко молодого человека, и я не теряю надежд на лучшее для него. Кстати, все время забываю спросить: вам удалось убедить мать Леонарда отдать мальчика в школу? Искусственная изоляция для него несет в себе те же опасности, что и для Дика: он может оказаться неспособным мудро выбирать себе друзей, когда вырастет, и в итоге будет неразборчив в своих знакомствах, ослепленный радостным возбуждением от самого факта пребывания во взрослом обществе. Вы рассказали ей о моем плане?

– Да, но, увы, безуспешно. Как по мне, то она даже не желает обсуждать это. Похоже, сама мысль о том, чтобы подвергнуть сына в его нынешнем уязвимом положении насмешкам других мальчиков, вызывает в ней неприятие, которое невозможно преодолеть.

– Но никто о нем ничего не будет знать. Кроме того, рано или поздно ему в любом случае придется выйти за пределы узкого семейного круга и столкнуться с насмешками и оскорблениями.

– Это верно, – печально закивал мистер Бенсон. – Но можете быть уверены: если это действительно лучший вариант для Леонарда, Руфь мало-помалу сама придет к этому. Бывает просто поразительно наблюдать, каким образом ее искренняя и самоотверженная забота об интересах сына всегда приводит ее к правильным и мудрым выводам.

– Хотелось бы, чтобы она позволила мне считать себя ее другом. С момента рождения нашего ребенка Руфь стала постоянно бывать у Джемаймы. Жена рассказывает мне, что та садится, берет малышку на руки и разговаривает с ней с такой нежностью, как будто вкладывает в слова всю свою душу. Но стоит ей заслышать чужие шаги в коридоре, как в глазах ее появляется паническое – «животное», как говорит Джемайма, – выражение и она уходит, крадучись, как какой-то напуганный дикий зверь. После всего того, что она уже сделала для восстановления своего доброго имени, ей не следовало бы бояться показываться на глаза людям.

– Но это вы можете так говорить – «после всего того, что она сделала»! Потому что мы, те, кто живет с ней под одной крышей, практически ничего не знаем о том, что она делает. Если ей нужна помощь, она просто говорит нам, что именно нужно сделать и зачем. Но если Руфь не просит помощи – что может объясняться, наверное, ее желанием забыть на время о тех людских страданиях, свидетельницей которых она была или которые она старалась облегчить, а также тем, что она всегда была очень застенчивой и сдержанной по своей натуре, – мы узнаем о ее добрых делах только со слов бедняков, которые горячо благословляют ее, зачастую едва не плача от нахлынувших чувств. Тем не менее заверяю вас: когда Руфь выходит из своего угнетенного состояния, наш дом словно наполняется солнечным светом и в нем царит чудесное приподнятое настроение. Она всегда умела вносить в обстановку дома спокойствие и умиротворение, но сейчас к этому добавилась еще и светлая радость. А что до Леонарда… Я очень сомневаюсь, чтобы любой учитель, даже самый умный и вдумчивый, смог бы научить этого ребенка хотя бы половине того, что его мать интуитивно и опосредованно дает ему за каждый час их общения. Ее смиренное, благочестивое, настойчивое упорство, с которым она преодолевает последствия ошибок своей молодости, – это, похоже, как раз то, что может сильно действовать на ее сына, чье положение сходно с ее собственным (хоть это, конечно, несправедливо, поскольку сам он ничего плохого не совершал).

– Что ж, значит, пока что мы это отложим. Думаю, вы сочтете меня черствым практичным человеком, если я признаюсь вам, что все мои ожидания сводятся к одному: при такой матери, как у него, Леонарду не повредит, даже если он будет и дальше оставаться убежденным домоседом. Как бы там ни было, помните, что предложение мое остается в силе еще на год – уже второй, потому что один год прошел. Интересно, кого Руфь хотела бы сделать из сына в конечном итоге?

– Этого я не знаю. Иногда я пытаюсь строить какие-то догадки на этот счет, но она, по-моему, об этом пока не думает. Это как раз часть ее характера, которая делает ее тем, кем она есть: она редко оглядывается назад и никогда не загадывает наперед. Ей вполне достаточно настоящего, которым она довольствуется.

На этом их разговор закончился. Когда же мистер Бенсон пересказал его содержание своей сестре, она ненадолго задумалась, время от времени рассеянно насвистывая (хоть в значительной степени уже отучилась от этой странной привычки), а затем сказала:

– Ты ведь знаешь, что несчастный Дик мне никогда особо не нравился. Тем не менее я возмущена решением мистера Фаркуара, который так скоропалительно исключил его из партнеров фирмы. Не могу простить ему этого – даже несмотря на то, что он предложил отдать Леонарда в школу за свой счет. Уж теперь-то он будет безраздельно править у себя в конторе! Как будто ты, Турстан, не можешь учить мальчика не хуже любого учителя в Англии! Но с этим я как-нибудь смогла бы смириться, если бы не было так досадно думать, что Дику (хоть я его и терпеть не могла) предстоит служить где-то в Глазго за бог весть какое ничтожное жалованье, тогда как мистер Фаркуар будет здесь загребать половину всех барышей вместо положенной ему одной трети!

Но в тот момент брат не мог ей объяснить – и даже Джемайма узнала об этом только спустя долгое время, – что доля прибыли, причитавшаяся Дику в качестве младшего партнера, если бы он оставался в деле, тщательно откладывалась для него мистером Фаркуаром, который собирался вернуть ее ему вместе с накопившимися процентами, когда этот молодой транжира собственным поведением докажет глубину своего раскаяния.

Когда Руфь не вызывали к очередному больному, в доме пастора действительно наступал праздник. Стараясь перед возвращением сбросить с себя налет чужих забот и печалей, которые оставляли свой след и на ней, она являлась бодрой и энергичной, готовой предлагать свою помощь в свойственной ей спокойной, мягкой манере и выполнять любую работу по дому, приправляя все это своим обаянием, точно нежным ароматом. Тонкий ремонт пообносившейся одежды, который пожилые женщины уже не могли выполнять сами из-за слабого зрения, они оставляли для быстрых и ловких пальцев Руфи. Давая передышку больной спине мистера Бенсона, она с жизнерадостной готовностью помогала ему переписывать некоторые документы или же терпеливо записывала тексты под его диктовку. Но больше всех появлению матери радовался, конечно, Леонард. Тут наступало время тихих доверительных откровений, нежного обмена признаниями в любви, веселых прогулок, с которых он возвращался все более сильным, – можно сказать, он креп на глазах, следуя примеру матери. Теперь им казалось, что это даже хорошо, что разоблачение произошло именно тогда. Руфь, со своей стороны, даже удивлялась собственной трусости и желанию скрыть правду от своего ребенка – правду, которая все равно должна была всплыть рано или поздно. Благодаря милости Господней она встретила момент разоблачения осознанно, рядом со своим сыном, а встретив – защитила ребенка и вселила в него мужество. Более того, в глубине души она даже радовалась, что случилось это, пока он был еще в слишком юном возрасте, чтобы проявлять любопытство относительно личности его настоящего отца. А если у Леонарда и возникало в этой связи чувство неудовлетворенности, то он, по крайней мере, никогда не говорил ей об этом – по молчаливому согласию прошлое было для них запрещенной темой. А раз так, то все дни, неторопливо складывающиеся в месяцы и годы, проходили для них в благих делах и добрых начинаниях.

За это время, вероятно, имело место только одно небольшое происшествие, которое было слишком незначительным, чтобы считаться событием, хотя мистеру Бенсону оно показалось важным. Однажды, примерно через год после того, как Ричард Брэдшоу был выведен из состава партнеров фирмы, мистер Бенсон встретился на улице с мистером Фаркуаром и узнал от него о похвальном и заслуживающем уважения поведении Дика в Глазго, куда мистер Фаркуар недавно ездил по делам.

– Я твердо намерен сообщить об этом его отцу, – сказал он. – С моей точки зрения, вся их семья с излишней настойчивостью придерживается негласного запрета даже упоминать имя Ричарда.

– Какого такого негласного запрета? – удивленно переспросил мистер Бенсон.

– Ох, думаю, я не совсем корректно выразился, забыв, что имею дело с ученым мужем, который любит точность формулировок. Я имел в виду, что мистер Брэдшоу взял себе за правило немедленно покидать комнату, если при нем упоминалось имя Ричарда. Делалось это настолько демонстративно, что все домашние постепенно поняли, что отец не желает слышать даже намека на эту тему. В принципе, его можно было понять, пока о Ричарде нельзя было сказать ничего хорошего. Но сегодня вечером я иду к ним и обещаю постараться, чтобы мистер Брэдшоу не сбежал от меня, пока я не сообщу ему все, что узнал о Ричарде. Ему никогда не стать образцом добродетели, поскольку его воспитание уничтожило в нем нравственную стойкость, однако при воздержании на некоторое время от мирских соблазнов и под соответствующим присмотром он обязательно станет лучше – не настолько, чтобы вновь стать гордостью отца, но и стыдиться за него будет нечего.

А уже в ближайшее воскресенье после этого разговора и произошло то небольшое происшествие, о котором было упомянуто выше.

В ходе вечерней службы мистер Бенсон вдруг осознал, что большая скамья, отведенная в церкви семейству Брэдшоу, больше не пустует. В самом дальнем темном углу он заметил седую голову мистера Брэдшоу, низко склоненную в молитве. Когда он в последний раз был здесь, его волосы с проседью были стального цвета, да и во время молитвы он тогда стоял, выпрямившись и расправив плечи, всем своим видом показывая сознание своей непогрешимой правильности, которой в нем хватало не только для безусловной уверенности в себе, но и на то, чтобы судить других. Теперь же он даже ни разу не поднял свою поникшую голову, уже совершенно белую. Отчасти такая робость, конечно, объяснялась тем неприятным осадком, который должен был остаться у него от понимания, что он нарушил данное им обещание никогда больше не ходить в церковь, где службы ведет мистер Бенсон. Поскольку подобное чувство свойственно всем людям – и особенно таким, как мистер Брэдшоу, – мистер Бенсон инстинктивно проявил уважение к его смирению и вышел из церкви вместе с остальными своими домочадцами, не поклонившись и даже не взглянув в сторону мистера Брэдшоу, который оставался недвижимо стоять в тени.

С этого дня мистер Бенсон почувствовал уверенность, что дружеское расположение между ними по-прежнему существует, хотя может пройти некоторое время, пока какое-то новое обстоятельство не послужит сигналом к возобновлению их общения.