Текст книги "Руфь"

Глава XXXIII. Мать, которой можно гордиться

Люди старшего поколения еще помнят те суровые годы, когда по стране прокатился мор от эпидемии сыпного тифа; годы эти во многих семьях запомнились безутешным горем, а те, кого это горе не коснулось и чьим близким удалось пережить это страшное время, все равно с ужасом и трепетом вспоминают мучительное чувство беспокойства и постоянный изнуряющий страх появления симптомов смертельного недуга. Все общество тогда погрузилось в тягостную атмосферу уныния и депрессии. Казалось, что охватившая людей тревога соразмерна тому беспечному чувству иллюзорной безопасности, которое они испытывали до этого. Так оно, впрочем, и было на самом деле, поскольку со времен царя Валтасара[37]37
  Валтасар – последний царь Вавилонии, сын Навуходоносора; погиб при взятии Вавилона персами в VI в. до н. э. Согласно Библии, в ночь взятия Вавилона на пиру, где Валтасар святотатственно пил из священных сосудов, внезапно появилась рука архангела Гавриила, начертавшая на стене слова, предрекающие скорую гибель царю и его царству.


[Закрыть] никогда еще знамения судьбы, повергнувшие в шокированное трепетное молчание пирующих на празднике жизни, не были столь ужасны. Это был тот самый год, до которого теперь дошло мое повествование.

Лето выдалось прекрасное, просто на удивление. Кто-то даже жаловался на нестерпимую жару, но всегда находились те, кто в ответ возражал, что зато это очень хорошо для любой растительности, которая действительно буквально буйствовала. Ранняя осень, правда, получилась сырой и холодной, но на это никто уже не обращал внимания: нация ликовала благодаря военному триумфу, о котором писали все газеты и который бурно обсуждался буквально на каждом шагу. В Экклстоне народ праздновал и веселился даже больше, чем во многих других местах, потому что после побед на фронтах здесь ожидался новый подъем производства товаров на мануфактурах, а следовательно, должна была с удвоенной силой возродиться и торговля, которая за последние пару лет пришла в упадок и шла вяло. Помимо этих вполне логичных причин хорошего настроения, общих для всей страны, в городе наблюдалось локальное оживление в связи с предстоящими новыми выборами, поскольку мистер Донн благодаря своим влиятельным связям пошел на повышение, заняв должность в правительстве. На этот раз Кранворты очнулись от оцепенения своей поразительной самоуверенности, выработавшейся у них за прежние времена, и теперь проводили целый ряд приемов и празднеств, помпезных и скучных, с целью вернуть себе лояльность местных избирателей.

Пока жителей Экклстона по очереди занимали все эти животрепещущие темы, касающиеся размышлений о великом возрождении торговли, шансов кандидатов на выборах, до которых оставалось еще несколько недель, балов в особняке Кранворт-Корт, где мистер Кранворт лично перетанцевал со всеми представительницами прекрасного пола из семей экклстонских лавочников, в город незаметно прокрадывалась ужасная болезнь, которая, один раз появившись, никогда полностью не исчезает из прибежищ нищеты и порока, а продолжает жить там по темным углам, как дикий зверь, притаившийся в своем логове. Началось все с грязных ирландских ночлежек, но смерть от болезни и прежде была там достаточно частым явлением, так что поначалу на это просто не обратили внимания. Несчастные бедняки умирали, не получая помощи медиков, которых об этом просто не уведомляли и которые впервые узнали о распространяющейся эпидемии только уже от священников римско-католической церкви, отпевавших покойников.

Прежде чем врачи Экклстона успели собраться на совещание, чтобы посоветоваться и сверить сведения о болезни, собранные каждым из них в отдельности, она вспыхнула сразу в нескольких местах одновременно, словно пламя из тлеющих углей пожарища; причем не только среди бедняков, ведущих как порочную, так и праведную жизнь, но и среди состоятельных и уважаемых горожан. В довершение ужаса, как и во время всех подобных эпидемий, болезнь протекала стремительно и в подавляющем большинстве случаев заканчивалась фатально – с самого начала надежды спастись практически не было. Сначала в городе стояли громкие мучительные крики, а потом наступило зловещее мертвое молчание, сменившееся затем долгими скорбными стенаниями выживших по погибшим.

Под изолятор для больных тифом отвели часть городской больницы, куда инфицированных по возможности свозили сразу после выявления, чтобы избежать распространения заразы. В этом аналоге лепрозория сосредоточились все медицинские силы и ресурсы города.

Но когда один из докторов, работавших с зараженными, умер и в течение последующих двух дней там полег весь младший медицинский персонал, когда другие сиделки из городской больницы стали отказываться ухаживать за тифозными больными, считая это верной смертью, и никаким повышением жалованья унять их панический страх не удавалось, когда докторам оставалось только поражаться смертности среди беспомощных страдальцев, полностью зависевших от ухода взятых с улицы несведущих наемниц, слишком бессердечных, чтобы с уважением относиться к смерти (все это имело место в первую же неделю после официального признания происходящего эпидемией), тогда-то в кабинет мистера Бенсона еще тише, чем обычно, вошла Руфь и попросила его уделить ей несколько минут времени для разговора.

– Конечно, конечно, дорогая! Присаживайтесь, – сказал он Руфи, которая остановилась у камина, рассеянно глядя на огонь. Но она продолжала стоять, будто не услышав его слов, и прошло еще несколько секунд, прежде чем она заговорила.

– Я хотела сообщить вам, что сегодня утром ходила в тифозный изолятор, который сейчас забит до предела, и предложила им свои услуги в качестве сиделки. Меня взяли, и сегодня вечером я ухожу туда.

– Ох, Руфь! Этого-то я и боялся, заметив утром ваш взгляд, когда мы говорили об этой болезни.

– Отчего вы говорите «боялся», мистер Бенсон? Вы ведь сами были у Джона Харрисона, у старушки Бетти и еще, я уверена, у многих других, о которых мы не слышали.

– Но это совсем другое дело! А постоянно находиться в отравленной атмосфере, среди заразных больных… Вы хорошо подумали, Руфь? Вы все взвесили?

Глаза ее постепенно наполнились слезами, и, немного помолчав, она наконец с какой-то спокойной торжественностью в голосе тихо сказала:

– Да! Я хорошо подумала и все взвесила. И, несмотря на все свои страхи и невеселые мысли, я чувствую, что должна туда пойти.

Наступило молчание, в течение которого оба подумали о Леонарде, хоть никто из них об этом не сказал. Затем Руфь продолжила:

– Думаю, я не боюсь, и говорят, что это лучше всего уберегает от заражения. Во всяком случае, если во мне и присутствует какой-то инстинктивный естественный страх смерти, он тут же уходит, стоит мне только вспомнить, что жизнь моя в руках Господа. Ах, мистер Бенсон! – воскликнула она, внезапно залившись безудержными слезами. – Мой Леонард, Леонард!

Теперь настала его очередь говорить о стойкости и вере.

– Бедная, бедная мать! – вздохнул он. – Крепитесь и не забывайте, что сын ваш тоже в руках Божьих. Даже если вам суждено погибнуть на этом поприще, лишь короткий миг будет отделять вас от встречи с Всевышним. Подумайте над этим.

– Но он… он… он ведь будет предоставлен сам себе, мистер Бенсон! Он останется один-одинешенек на всем белом свете!

– Нет, Руфь, это не так. О нем позаботится Господь и все добрые люди. Но если вы не можете унять мучительный страх за его будущее, вы не должны туда идти. Трепетный страх сделает вас уязвимой перед болезнью.

– Я не буду бояться, – ответила Руфь, взглянув на него, и мистеру Бенсону показалось, что лицо ее просветлело, как будто от него исходил свет Божьей благодати. – Я не боюсь за себя. Не буду бояться и за моего мальчика.

После небольшой паузы они принялись обговаривать, что нужно сделать до ее ухода и сколько времени ее может не быть дома в связи с этой временной работой. О ее возвращении они говорили как о чем-то само собой разумеющемся, а вот о продолжительности ничего сказать было нельзя – это полностью зависело от того, насколько растянется эпидемия. Тем не менее оба в душе понимали, что существует еще одна большая проблема: Руфи все это время предстояло общаться с Леонардом и мисс Фейт исключительно через настоявшего на этом мистера Бенсона, который был полон решимости каждый вечер приходить в госпиталь, чтобы справиться о состоянии здоровья Руфи и узнать о происшедшем за день.

– И я буду делать это не только ради вас, дорогая Руфь! Там может быть много больных, для которых я мог бы передать весточку близким, если не смогу утешить их другим образом.

Все, казалось, было уже оговорено со спокойной деловитостью, но Руфь все равно медлила, как будто собиралась с духом для какого-то последнего усилия. Наконец на бледном ее лице появилась слабая улыбка и она сказала:

– Все-таки я большая трусиха. Стою здесь и продолжаю разговаривать, а все потому, что боюсь пойти к Леонарду и все ему рассказать.

– Даже не думайте об этом! – воскликнул он. – Предоставьте это мне. Вы только расстроитесь.

– Нет, я должна об этом думать. Сейчас я возьму себя в руки и спокойно все ему расскажу… спокойно и обнадеживающе. Сами подумайте, – продолжала она, улыбаясь сквозь подступающие слезы, – каким утешением для бедного мальчика станут воспоминания о последних словах его матери, если она вдруг… – Руфь осеклась, не договорив, но сумела сдержаться и, смело улыбнувшись, добавила: – Нет, это все равно нужно сделать. – И продолжила: Но, может быть, вы выручите меня кое в чем другом? Расскажи`те обо всем тетушке Фейт сами, хорошо? Я понимаю, что должна идти, и не знаю, чем это все закончится, но я очень слаба сейчас и чувствую, что могу не устоять в самый последний момент, когда она станет меня отговаривать. Так что поговорите с ней вы, сэр, а я тем временем схожу к Леонарду.

Когда он молча согласился, оба встали и разошлись, тихо и спокойно. И все так же тихо и спокойно Руфь рассказала о своем решении сыну, не смея ни в голосе, ни в жесте проявить какую-то подчеркнутую нежность, чтобы он не насторожился и не начал тревожиться относительно возможного исхода такого поступка. Она старалась вселить в него надежду на лучшее, просила держаться смело и быть твердым, и он заряжался ее мужеством, хотя у него оно основывалось скорее на непонимании надвигающейся опасности, чем на глубокой вере, как это было у нее. Когда он ушел, Руфь начала приводить себя в порядок. Спустившись вниз, она отправилась в их старый любимый сад, нарвала там букет из последних осенних цветов – нескольких роз и еще каких-то других, таких же запоздалых.

Мистер Бенсон правильно подготовил свою сестру, и, хотя лицо мисс Фейт было заплаканным, говорила она с Руфью нарочито бодро. Когда все уже стояли у дверей, тщательно делая вид, что ничего особенного не происходит и что помимо обычных прощаний тут и говорить особенно не о чем, никто бы со стороны не догадался, как у каждого из них щемило сердце. Заходящее солнце уже посылало им последние свои лучи, а они все медлили с расставанием. Руфь несколько раз пыталась заставить себя произнести «до свидания», но как только взгляд ее падал на Леонарда, губы начинали предательски дрожать и она заслоняла их букетом роз.

– Боюсь, они не позволят вам взять с собой цветы, – заметила мисс Бенсон. – Доктора часто бывают против посторонних запахов.

– Да, наверное, вы правы, – торопливо согласилась Руфь. – Я как-то не подумала. Оставлю себе только одну, вот эту. Леонард, мальчик мой, возьми! – С этими словами она отдала ему оставшиеся цветы. Это было жестом прощания: теперь, когда у нее пропала возможность прятать свои чувства с помощью букета, она собрала в кулак все свое мужество и подарила ему последнюю улыбку, после чего сразу развернулась и пошла прочь. Но, дойдя до последней точки, откуда еще был виден их дом, Руфь еще раз оглянулась и, увидев Леонарда, который стоял на ступенях крыльца впереди всех, вдруг не выдержала и бегом рванулась к нему обратно. Он тоже побежал к ней, и, встретившись на полпути, мать и сын, не говоря ни слова, заключили друг друга в крепкие объятия.

– Ну-ну, Леонард, ты же у нас храбрый мальчик, – сказала подошедшая мисс Фейт, уводя ребенка в дом. – Я уверена, что мама вернется очень и очень скоро.

Но она и сама едва не плакала; наверное, ей бы не удалось сдержать слезы, если бы очень вовремя не нашлась подходящая отдушина для ее эмоций: она спустила пар, принявшись отчитывать Салли, которая категорично высказалась относительно поступка Руфи в том же неодобрительном духе, что и сама мисс Бенсон два часа тому назад. Воспользовавшись тем, что в ответ на ее доводы тогда сказал ей брат, она закатила Салли такую вдохновенную проповедь по поводу недостатка у старой служанки должной веры, что сама себе удивилась. Закончив, Фейт под впечатлением от собственных пламенных слов побыстрее закрыла дверь между кухней и гостиной, чтобы возражения Салли не поколебали ее уверенность в правильности того, что делала Руфь. В итоге ее последние слова пересилили ее же собственное предыдущее убеждение.

Изо дня в день мистер Бенсон ходил в госпиталь к Руфи и каждый раз возвращался с хорошими известиями. Да, страшная болезнь продолжала свирепствовать, но Руфь она щадила. Дома он рассказывал, что лицо ее всегда было спокойным и одухотворенным, хотя омрачалось тенью печали, когда она сообщала ему о тех, кто умер, несмотря на уход и лечение. Он говорил, что никогда не видел Руфь такой прекрасной и смиренной, как теперь, когда ей приходилось постоянно жить среди болезни и чужого горя.

Со временем они стали меньше бояться заразиться, и однажды вечером Леонард пошел провожать пастора до улицы, на которой находился городской госпиталь. Здесь мистер Бенсон остановил его, велев возвращаться домой, но мальчик задержался и ушел не сразу: внимание его привлекла толпа людей перед больницей, которые смотрели на ее освещенные окна. Ничего увидеть там было невозможно, но у большинства собравшихся здесь бедняков в этих чертогах смерти находились друзья и родственники. Леонард подошел и стал прислушиваться к тому, о чем они говорят. Поначалу разговор в основном состоял из расплывчатых и преувеличенно страшных (если здесь можно было что-то преувеличить) рассказов об ужасах этой болезни. А потом вдруг переключился на Руфь – его маму. Леонард затаил дыхание.

– О ней говорят, что была она великой грешницей и что это ее покаяние, – сказал кто-то. Леонард чуть не задохнулся от негодования и хотел уже броситься вперед, чтобы обличить этого человека во лжи, но тут заговорил какой-то старик:

– Такие, как она, никогда не могут быть великими грешниками. И свою тяжкую работу здесь она выполняет не из-за раскаяния, а из любви к Господу нашему, благословенному Иисусу. И в Царствии Небесном стоять ей за это прямо в потоках Божественного света, пока мы с вами будем жаться в отдалении. Вот что я скажу тебе, приятель: когда моя несчастная девочка умирала здесь, голова ее лежала на груди этой замечательной женщины, хотя все остальные боялись к ней даже подходить. Врезать бы тебе хорошенько, – продолжал он, подняв свою трясущуюся старческую руку, – за то, что ты назвал Руфь великой грешницей. Ибо все, кто борется сейчас за свою жизнь, готовясь к смерти, благословляют ее.

Сразу же поднялся шум, все заговорили одновременно – каждому не терпелось добавить что-то свое о добрых делах его мамы. В конце концов от этого потока благодарных теплых слов у Леонарда закружилась голова; сердце его, переполняемое гордостью, билось в груди взволнованно и радостно. Мало кто знал, как много сумела сделать Руфь, – сама она об этом никогда не рассказывала и всегда стеснялась при любых намеках на ее благие дела. Можно даже сказать, что ее левая рука не ведала, что делает правая, и сейчас Леонард был потрясен, услышав, с какой любовью и почтением отзываются о ней бедные и отверженные. Не в силах сдержаться, он гордо выступил вперед и, коснувшись руки старика, который начал весь этот разговор, попытался что-то сказать. От переизбытка захлестнувших его чувств получилось это не сразу – мешали вдруг подступившие к горлу слезы, но в конце концов он все же сумел произнести:

– Сэр, я ее сын!

– Да что ты говоришь! Так ты ее сынок? Благослови тебя Господь, деточка! – воскликнула пожилая женщина, проталкиваясь к нему через толпу. – Вчера всю ночь напролет она успокаивала там моего ребенка, пела ему псалмы. Мне передали, что пела она так тихо и сладостно, что притихли буквально все, даже те, кто не слышал псалмов много лет, и те, кто не мог их слышать, потому что в это время лежал без сознания. Благослови тебя Всевышний, детка!

Чтобы благословить сына Руфи, к нему начали протискиваться и другие отчаявшиеся и удрученные люди из толпы, а он только и мог, что повторять:

– Она моя мама…

Начиная с этого дня Леонард шагал по улицам Экклстона, где столько людей благословляли его мать, с гордо поднятой головой.

После нескольких недель свирепствования тиф постепенно начал отступать, паника поутихла, и в людях проснулась какая-то бездумная отвага. Да, у некоторых панический ужас по-прежнему не ушел, а может быть, даже усилился, но количество пациентов в госпитале стремительно сокращалось, и теперь уже – за хорошую оплату – появились желающие заменить Руфь на ее месте. Но именно благодаря ей город преодолел охвативший его страх, потому что только она добровольно пошла работать в госпиталь, прямо в пасть безжалостному смертельному недугу, не думая о себе и какой-то выгоде. Она тепло попрощалась с пациентами больницы и, тщательно пройдя всю процедуру дезинфекции, предписанную главным врачом мистером Дэвисом, который всегда лечил ее Леонарда, вернулась в дом Бенсонов уже в сумерках.

Все домашние наперебой старались угодить ей, окружая своим вниманием и заботой: торопливо приготовили чай, придвинули диван к камину и заставили ее прилечь – она подчинилась с детской покорностью. Когда же зажгли свечи, даже мистер Бенсон с его пристальным изучающим взглядом не смог заметить каких-то изменений в ее внешности – разве что, как ему показалось, она выглядела немного бледнее обычного. При этом глаза ее сияли каким-то внутренним светом, а улыбка была такой же очаровательной, как всегда, хоть теперь и реже касалась ее чуть приоткрытых алых губ, нежных, как лепестки роз.

Глава XXXIV. «Я сама должна позаботиться о мистере Беллингеме»

На следующее утро мисс Бенсон настояла, чтобы Руфь снова прилегла на диване. И хотя у Руфи буквально чесались руки и она рвалась чем-то заниматься, что-то делать по дому, она все же подчинилась, подумав, что доставит мисс Фейт удовольствие, если будет вести себя тихо и покорно, как действительно немощная.

Леонард сидел рядом с ней и читал, держа ее за руку; время от времени он отрывал глаза от книги и смотрел на нее, словно желая убедиться, что его мама снова с ним. Мальчик принес ей показать цветы, которые она отдала ему перед своим уходом; сначала он долго держал их в воде, пока они не засохли и не потеряли свой аромат, а затем засушил и сохранил уже в таком виде. Руфь улыбнулась в ответ и тоже показала ему ту единственную розу, которую она взяла с собой в госпиталь. Никогда еще ее связь с сыном не казалась такой прочной и надежной.

В тот день тихий домик пастора посетило много людей. Первой появилась миссис Фаркуар. Она разительно отличалась от Джемаймы Брэдшоу трехлетней давности. Под действием волшебной силы счастья в ней расцвела красота: прекрасный цвет лица, свежего, как погожий осенний день; сочные, как спелые ягоды, губы, почти не смыкавшиеся от постоянных улыбок и обнажавшие белоснежные зубки; большие темные, сияющие радостью глаза, которые сейчас при взгляде на Руфь затуманились поволокой слез.

– Лежите спокойно и не двигайтесь! Сегодня ваш черед насладиться тем, что вам будут прислуживать и всячески за вами ухаживать. В прихожей я только что встретила мисс Бенсон, которая несколько раз подряд настоятельно повторила мне, что вам нельзя утомляться. Ах, Руфь, мы все так любим вас! И все невероятно рады, что вы снова с нами! Знаете, как только вы отправились в то ужасное место, я научила свою Розу молитвам, чтобы она могла молиться за вас своими крошечными невинными губками. Если бы вы только слышали, как она произносит: «Милый Бог, пожалуйста, защити и сбереги Руфь». О, Леонард, ты, наверное, очень гордишься своей мамой?

– Да, – коротко ответил Леонард. Сказано это было довольно резко, как будто его раздражало, что кто-то еще догадывается, насколько он ею гордится, или хотя бы имеет право представить себе такое.

Джемайма между тем продолжала:

– А теперь самое главное, Руфь! У нас есть для вас план. Придумали это мы с Уолтером, и частично в этом поучаствовал мой отец. Да-да, дорогая, именно так! Папа очень хотел бы доказать вам свое уважение. В общем, все мы хотим пригласить вас провести следующий месяц в доме на Орлином утесе, чтобы вы могли сменить обстановку и набраться сил на свежем морском воздухе в Абермуте. Папа отдает дом в наше распоряжение, и я хочу взять с собой малышку Розу. Обычно в ноябре погода там стоит прекрасная.

– Огромное вам спасибо. Это звучит очень соблазнительно, поскольку я действительно очень хотела бы переменить обстановку. Однако я не могу сразу ответить, воспользуюсь ли вашим предложением. Дайте мне немного времени на размышления, я должна подумать.

– О, думайте сколько угодно, лишь бы в конце концов вы все-таки согласились. Да, господин Леонард, и ты тоже едешь с нами! Теперь я уверена, что ты будешь на моей стороне и поможешь уговорить твою маму.

Руфь задумалась. Поехать ей очень хотелось, и единственное, что ее останавливало, это тягостные воспоминания о той памятной встрече на песчаном берегу. Туда она определенно больше никогда не пойдет, но и без таких прогулок поездка в Абермут обещала еще столько хорошего! Она станет для нее волшебным освежающим бальзамом и позволит набраться сил!

– Подумайте только о тех замечательных вечерах, которые мы будем проводить вместе! Знаете, я даже думаю, что Мэри и Элизабет, возможно, тоже могли бы поехать с нами.

Внезапно в окно комнаты заглянул яркий луч света с улицы.

– Смотрите! Даже солнышко одобряет наши планы! Это счастливое предзнаменование на будущее, милая моя Руфь!

Почти тотчас после этих слов в комнату вошла мисс Бенсон, которая привела с собой мистера Грея, экклстонского приходского священника. Это был пожилой человек крепкого телосложения и невысокого роста; в его манере держаться чувствовалось что-то очень церемонное, но его благодушие становилось заметным сразу же, стоило только взглянуть на его лицо и особенно его добрые темные глаза, весело поблескивавшие из-под густых седых бровей. Руфь пару раз видела священника в госпитале, зато миссис Фаркуар довольно часто встречалась с ним в городском обществе.

– Пойди позови дядю, – сказала мисс Бенсон Леонарду.

– Погоди, мой мальчик! С мистером Бенсоном я только что столкнулся на улице, а к вам пришел по делу, которое связано с твоей мамой. Я бы хотел, чтобы ты остался и послушал. К тому же я уверен, что поручение, которое я собираюсь выполнить, доставит настоящее удовольствием этим дамам, – он церемонно поклонился в сторону мисс Бенсон и Джемаймы, – так что мне не придется извиняться, что я приступаю к нему в их присутствии. – Он нацепил на нос очки и с важной улыбкой продолжал: – Вчера, миссис Денби, вы улизнули от нас ловко и незаметно. Так что, наверное, не знаете, что как раз в то время проходило заседание городского попечительского совета, где мы пытались сформулировать официальный документ, который мог бы в достаточной степени выразить вам нашу благодарность. Как председателю этого совета, мне было поручено зачитать это обращение вам лично, что я и делаю с превеликим удовольствием.

И он принялся торжественно читать официальное письмо секретаря попечительского совета городского госпиталя, где в адрес Руфи высказывалась горячая признательность за ее самоотверженность. Добрый священник не пропустил ни единого слова, прочитав все – от даты в начале до подписи в конце. Закончив, он аккуратно сложил письмо и вручил его Леонарду:

– Вот, сэр, держите! В старости у вас будет счастливая возможность с гордостью и удовольствием перечитывать это свидетельство благородного поступка вашей матери. Но на самом деле, – продолжал он, повернувшись к Джемайме, – даже трудно выразить словами, как она всем нам помогла. Сейчас я имею в виду джентльменов из состава попечительского совета госпиталя. Когда к нам пришла миссис Денби, у нас царила паника, а всеобщий страх, разумеется, только усугублял всеобщий беспорядок. Несчастные умирали один за другим; это происходило так быстро, что едва мы выносили мертвые тела, как на их место в те же койки уже укладывали новых больных, которые не получали почти никакой помощи от насмерть испуганного персонала. Тот день, когда миссис Денби предложила нам свою помощь, выдался едва ли не самым тяжелым. Мне никогда не забыть того чувства облегчения, которое я испытал, когда она рассказала нам, что предлагает делать. Но мы сразу посчитали своим долгом честно и в полной мере предупредить ее… Хорошо-хорошо, мадам, – перебил он сам себя, заметив, что Руфь начинает застенчиво краснеть, – я избавлю вас от дальнейших своих высокопарных восхвалений. Добавлю только, что от всего сердца предлагаю вам и вашему мальчику свою дружбу – мои скромные возможности всегда в вашем распоряжении.

Он встал и, галантно раскланявшись, удалился. Джемайма подошла к Руфи и поцеловала ее. Леонард отправился наверх, чтобы спрятать это драгоценное письмо у себя. Заметив, что мисс Бенсон тихо плачет в углу комнаты, Руфь подошла к ней и обняла за плечи.

– Я ничего не сказала этому господину, потому что боялась, что расчувствуюсь и сорвусь, – тихо произнесла она. – Но если я и сделала что-то хорошее, то исключительно благодаря вам и мистеру Бенсону. О, я должна была рассказать ему, что мысль пойти помогать в госпиталь возникла у меня, когда я наблюдала за тем, что с самого начала эпидемии делал для людей мистер Бенсон – делал тихо и бескорыстно. Я не могла вымолвить ни слова, и получилось, что я слушала все эти похвалы так, будто это только моя заслуга, тогда как на самом деле все время сознавала, как мало этого заслуживаю – потому что все это лишь благодаря вам.

– На все воля Божья, Руфь, – сквозь слезы пролепетала мисс Бенсон.

– Ох, ничто на свете не унижает так, как незаслуженная похвала. Пока он читал то письмо, я не могла отделаться от мысли про то, как часто в жизни я поступала неправильно! Мог ли он знать о… Знал ли он о моем прошлом? – наконец тихо спросила она, потупив взгляд.

– Да, знал! – ответила Джемайма. – Знал, как знают об этом все в Экклстоне, но только сейчас об этом уже никто не вспоминает. Мисс Бенсон, – продолжала она, повернувшись к Фейт, чтобы переменить тему разговора, – вы должны поддержать меня и помочь убедить Руфь на несколько недель поехать отдохнуть в Абермут. Я хочу, чтобы она взяла с собой также и Леонарда.

– Боюсь, мой брат будет против того, чтобы Леонард пропускал занятия. За последнее время он сильно отстал в учебе, что неудивительно, учитывая, как переживал этот ребенок. Но сейчас ему нужно наверстывать последствия недавней праздности. – Мисс Бенсон всегда была приверженцем строгой дисциплины и гордилась этим.

– Кстати, относительно его занятий. Уолтер очень хочет, чтобы вы доверились его житейской мудрости, Руфь, и позволили ему отдать Леонарда в школу, причем он готов направить его в любую, какую вы выберете в соответствии с образом жизни, который вы для него планируете на будущее.

– Я ничего не планирую, – покачала головой Руфь. – У меня нет средств, чтобы строить какие-то планы. Все, что я могу сделать для него сейчас, – это попытаться подготовить его ко всему.

– Хорошо, – согласилась Джемайма, – у нас еще будет возможность обсудить это в Абермуте, потому что, моя милая Руфь, я уверена, что вы все-таки не откажетесь поехать со мной туда! Подумайте о ясных солнечных днях и наполненных спокойствием вечерах, которые мы будем проводить вместе. Моя крошка Роза будет бегать по опавшим листьям, а ваш Леонард наконец-то впервые увидит настоящее море.

– Я уже думаю об этом, – с улыбкой ответила Руфь, живо представляя себе эти счастливые картины.

Вот так они и расстались – с улыбкой и в предвкушении ожидавшей их радостной перспективы. Расстались, чтобы больше никогда не увидеться в этой жизни.

Как только миссис Фаркуар ушла, в комнату к ним ворвалась Салли.

– Ох! Боже ж ты мой! – воскликнула она, критически оглядываясь по сторонам. – Да если б я только знала, что к нам зайдет наш священник, то надела б на мебель наши лучшие чехлы, а стол застелила бы воскресной скатертью! Вам-то хорошо, – продолжала она, окинув Руфь взглядом с головы до ног, – вы всегда выглядите опрятно и нарядно в любом своем платье, пусть даже материальчик там дешевенький – думаю, два пенса за ярд, не больше. Вас лицо выручает – оно какое угодно платье скрасит. А вот от вас я такого не ожидала, – повернулась она к мисс Бенсон. – Могли бы приодеться во что-нибудь поновее, чтобы не позорить меня, образцовую прихожанку, которую он знает еще с тех пор, как отец мой был у него псаломщиком.

– Ты забываешь, Салли, что я все утро готовила кисель. Откуда мне было знать, что это мистер Грей стучится к нам в дверь? – возразила мисс Бенсон.

– Могли бы этот кисель и мне поручить. Да и Руфи я сумела бы угодить не хуже вашего. Знай я, что он придет, я бы сама сбегала за угол, купила бы вам ленту на шею или еще чего, чтобы немного вас принарядить. Как бы он после этого не подумал, что я живу тут у диссентеров, которые и одеться-то как следует не способны.

– Ничего, Салли, успокойся, он на меня даже внимания не обратил. Потому как приходил он к Руфи, а она у нас всегда выглядит красиво и опрятно – ты сама это говоришь.

– Теперь-то уж, конечно, ничего не поделаешь. Но только если я и вправду куплю вам ленту, обещаете повязывать ее, когда к нам будут приходить духовные лица? Не выношу, когда они насмехаются над тем, как одеваются диссентеры.

– Прекрасно, считай, что мы договорились, – ответила мисс Бенсон. – А теперь, Руфь, пойду принесу вам чашечку еще теплого киселя.

– Ох, тетушка Фейт, – покачала головой Руфь. – Не хочется вас расстраивать, но только если вы будете относиться ко мне как к больной, я еще, чего доброго, взбунтуюсь.

Однако, заметив, что тетушка Фейт воспринимает это близко к сердцу, она быстро сдалась со свойственным ей изяществом, хотя и улыбнувшись про себя, что ей приходится валяться на диване и позволять себя кормить чуть ли не с ложечки, тогда как на самом деле она чувствовала себя совершенно здоровой и полной сил, лишь изредка ощущая приливы расслабленности, во время которых было особенно приятно думать о свежести соленого бриза и прекрасных морских пейзажах, которые ожидали ее в Абермуте.