Текст книги "Руфь"

– А вы видели его лицо? – спросила Руфь.

– Нет, но его спина, да и сам он весь… Этого вполне достаточно, чтобы можно было судить о его положении в обществе.

– Зато лицо у него необыкновенное и такое красивое! – мягко возразила Руфь, но мистер Беллингем уже потерял всякий интерес к этой теме, и на этом разговор закончился.

Глава VI. Над Руфью сгущаются тучи

На следующий день погода стояла великолепная – настоящее «венчание небес с земною твердью», – и все постояльцы дружно покинули гостиницу, чтобы в полной мере насладиться свежей прелестью природы. Руфь даже не догадывалась, что, уходя на прогулку и возвращаясь, постоянно является предметом всеобщего внимания: она просто никогда не смотрела в сторону дверей и окон, из которых за ней наблюдали многочисленные зрители, обсуждавшие ее внешность и положение.

– А она очень даже хорошенькая, – заметил один джентльмен, поднявшись из-за стола во время завтрака, чтобы лучше рассмотреть Руфь, которая возвращалась после своей утренней прогулки. – Думаю, ей лет шестнадцать, не больше. И выглядит такой кроткой и невинной в этом своем белом платьице!

На что его жена, занятая в данный момент их маленьким сыном, славным мальчуганом, даже не видя, как девушка, скромно опустив голову и потупив взгляд, прошла мимо, пренебрежительно бросила:

– А я считаю, что это просто позор. Как вообще сюда пускают таких! Подумать только – находиться под одной крышей с таким источником разврата! Прекрати, дорогой, ты слишком льстишь ей своим вниманием.

Ее муж сразу же послушно вернулся к завтраку. Трудно сказать, что больше повлияло на такую его покладистость – командный тон жены или же соблазнительный аромат яичницы с ветчиной на столе; это уж вы сами для себя решите.

– А теперь, Гарри, – обратилась она к сынишке, – пойди посмотри, готова ли няня и наша малютка идти с тобой на прогулку. Нельзя терять времени в такое замечательное утро.

Вернувшись в гостиницу, Руфь обнаружила, что мистер Беллингем еще не спускался после сна, и поэтому решила погулять еще полчасика. Идя через деревню и любуясь прекрасными солнечными видами, открывавшимися вдали в промежутках между домами, она подошла к небольшой лавке, из которой в этот момент выходила няня с крохотной девочкой и маленький мальчик. Девочка восседала на руках у няни с поистине королевским достоинством. Руфь всегда любила детей, а эти пухлые розовые щечки, похожие на персики, просто очаровали ее. Она подошла поворковать с малышкой и после нескольких игривых «ку-ку» попыталась нежно поцеловать ее. Но в этот момент Гарри, который, когда Руфь начала играть с его сестричкой, краснел все больше и больше, вдруг замахнулся своей маленькой ручкой и изо всех сил ударил ее по лицу.

– О, как вам не стыдно, сэр! – воскликнула няня, хватая его за руку. – Как вы могли поступить так с этой леди, которая мило шалила с нашей Сисси?

– Никакая она не леди! – с негодованием огрызнулся мальчик. – Она гадкая, скверная девчонка! Так о ней сказала мама. И она не должна целовать нашу малышку.

Тут пришел черед няни краснеть. Она сразу поняла, откуда мальчик мог взять такое, но было крайне неловко говорить об этом, стоя лицом к лицу с этой элегантной молодой леди.

– Не обращайте внимания, мэм. Мало ли какие глупости могут прийти на ум ребенку, – извиняющимся тоном наконец сказала она Руфи, которая в ошеломлении неподвижно стояла перед ней, сильно побледнев от ужасной догадки.

– Это не глупости, это правда! Я слышал, как вы сами, няня, говорили то же самое. Уходите, гадкая женщина! – с детской горячностью заявил мальчик, и Руфь, к невероятному облегчению няни, тут же развернулась и, смиренно понурив голову, медленно пошла прочь.

Но когда она поворачивалась, то успела мельком увидеть в окне над входом в лавку хмурое лицо того горбатого джентльмена; сегодня он выглядел серьезнее и печальнее, чем прежде, а когда их взгляды на миг встретились, она заметила в его глазах боль. Вот так, под бременем осуждения и юности, и старости, Руфь неуверенной походкой вернулась в свой номер. Мистер Беллингем ждал ее в гостиной. Прекрасный солнечный день вернул ему хорошее настроение и бодрое расположение духа. Он без умолку оживленно болтал, не делая пауз и не давая Руфи вставить хотя бы слово, пока она, заваривая чай, пыталась как-то успокоить сердце, тоскливо трепетавшее в груди после неожиданных откровений во время сегодняшнего происшествия. К счастью, ответов от нее и не требовалось – разве что какие-то односложные реплики время от времени. Однако и это произносилось таким унылым и подавленным тоном, что в конце концов даже мистер Беллингем – недовольно и с удивлением – обратил на это внимание, потому что ее настроение уж очень явно не гармонировало с его собственным.

– Руфь, да что с тобой сегодня? Нет, это раздражает, честное слово. Вчера, когда все вокруг было таким хмурым и ты прекрасно знала, что я не в духе, ты восторгалась чем попало, без разбору. Сегодня же, когда все под небесами радуется погожему деньку, ты выглядишь мрачной и потерянной. Тебе и вправду следовало бы поучиться пониманию ситуации.

По щекам Руфи быстро покатились слезы, но она смолчала. Потому что не могла выразить словами те чувства, которые охватили ее, когда она наконец начала осознавать, какая репутация будет тянуться за ней впредь. Она думала, что утреннее происшествие должно огорчить его так же, как и ее саму, но считала, что упадет в его глазах, если он узнает, что о ней говорят другие. К тому же ей казалось невеликодушным рассказывать ему о своих страданиях, причиной которых был он сам.

«Зачем расстраивать его? – думала она. – Лучше постараюсь взбодриться и как-то поднять себе настроение. Мне нужно поменьше думать о себе. И если я могу сделать его счастливым, то не стоит обращать внимания на то, что обо мне говорят другие».

И она изо всех старалась быть такой же беззаботной, как он; однако, когда Руфь временами теряла самообладание, ее вновь охватывали тяжелые мысли и сомнения, так что теперь она уже не могла быть такой же веселой и чарующей, какой мистер Беллингем находил ее прежде.

Они отправились на прогулку. Выбранная ими тропа вела в лес на склоне холма, и вскоре они с удовольствие вступили под прохладную сень деревьев. Поначалу здесь не было ничего необычного, но затем Руфь и мистер Беллингем подошли к глубокой лощине, с края которой, где они стояли, открывался вид на верхушки деревьев, мягко раскачивающиеся далеко у них под ногами. Постояв немного, они пошли вниз по крутой тропке, выступы которой делали ее похожей на своего рода скалистую лестницу. Сначала они шли по этим ступенькам, потом прыгали по ним, а в конце уже спускались бегом. Здесь царствовал зеленый полумрак. В этот полуденный час даже птички притихли, прячась где-то в густой листве. Пройдя еще несколько шагов, они оказались у круглого озерца, окруженного плотным кольцом высоких деревьев, чьи качающиеся верхушки были у них под ногами несколько минут назад. Озеро было мелким, и нигде не было видно удобного подхода к нему. В воде неподвижно замерла цапля, которая, заметив непрошеных гостей, взмахнула крыльями и неторопливо взмыла вверх над зеленым покрывалом леса, который отсюда, со дна лощины, казался таким высоким, что своими макушками едва ли не цеплял стайки белых облаков, плывущих в небе. Все мелководье вдоль берегов озера заросло вероникой, цветы которой было трудно рассмотреть в густой тени окружающих деревьев. Только в самой середине озерца оставалось пятно открытой воды, в котором отражалась небесная синева, и от этого оно было похоже на темный колодец.

– Ах, здесь растут водяные лилии! – изумленно воскликнула Руфь, заметив прекрасные цветы на той стороне озера. – Я должна сорвать их!

– Нет, я сам сорву их для тебя. Почва по берегам такая топкая. Присядь сюда, Руфь, на эту замечательную травку.

Мистер Беллингем пошел вокруг озера, а она осталась терпеливо ждать его возвращения. Вернувшись, он молча снял капор у нее с головы и начал украшать ее волосы цветами. Пока он плел ей венок, она сидела совершенно неподвижно и с любовью вглядывалась в его лицо, притихшая и умиротворенная. Она чувствовала, что он испытывает удовольствие от этого занятия, как ребенок от новой игрушки, и боялась помешать ему. Как приятно было наконец не думать ни о чем, просто наслаждаясь происходящим. Закончив наряжать ее, он сказал:

– Ну вот, Руфь, готово. Посмотри на свое отражение в воде, вон там, где нет водорослей. Пойдем.

Она повиновалась. Увидев, как хороша, девушка на миг ощутила радость, которую вызывало у нее все прекрасное, хотя с самой собой она это бессознательно не ассоциировала. Она знала, что красива, однако воспринимала это как-то абстрактно, оторванно от себя. Все ее существование заключалось в том, чтобы чувствовать, размышлять, любить.

В этой зеленой лощине они пребывали в полной гармонии. Мистер Беллингем ценил в ней только ее красоту, и она действительно была прекрасна. Он признавал в ней исключительно это единственное качество и очень гордился им. Сейчас она стояла перед ним в своем белом платье на фоне темнеющего леса: слегка разрумянившиеся от смущения щеки напоминали нежные лепестки июньских роз; по обе стороны прекрасной головки живописно свисали тяжелые белые лилии; каштановые волосы слегка растрепались, но даже этот небольшой беспорядок, казалось, придавал ее облику особенное изящество. Своим завораживающим внешним видом она нравилась ему намного больше, чем всеми стараниями угодить его переменчивому настроению.

Но когда они вышли из леса, Руфь все же сняла цветы и снова надела капор. По мере приближения к гостинице одной мысли о том, чтобы доставлять ему удовольствие, было уже недостаточно для поддержания ее внутреннего спокойствия. Девушка с трудом делала вид, будто она по-прежнему весела, и вскоре опять стала задумчивой и грустной.

– Послушай, Руфь, – сказал он ей вечером, – тебе следует отвыкать от этой твоей скверной привычки впадать в меланхолию без всякой причины. За последние полчаса ты тяжко вздохнула раз двадцать. Будь повеселее. Не забывай, что мне, кроме тебя, просто не с кем общаться в этой глуши.

– Простите меня, – сказала Руфь, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Ей вдруг подумалось, как же ему, должно быть, скучно с ней, когда она все время вот так хмурится.

– Может быть, вы все-таки попробуете научить меня одной из тех карточных игр, о которых рассказывали вчера? – виноватым тоном предложила она. – Обещаю, что буду стараться изо всех сил.

Ее мягкий голос и воркующая интонация сработали в полной мере. Они вновь попросили в номер колоду карт, и вскоре он уже с удовольствием занялся обучением этой очаровательной невежды таинственным премудростям карточной игры, забыв, что мире существуют уныние и печаль.

– Что ж, – удовлетворенно сказал он наконец, – для первого урока вполне достаточно. А знаешь, моя маленькая глупышка, я давно так не смеялся. Твои нелепые ходы вызвали у меня такой хохот, что даже голова разболелась.

Он улегся на диван, и Руфь в тот же миг оказалась подле него.

– Позвольте, я положу на ваш разгоряченный лоб свою прохладную ладонь, – предложила она. – Моей маме это всегда помогало.

Некоторое время он лежал неподвижно, отвернувшись от света и не произнося ни слова, а потом незаметно уснул. Руфь потушила свечи и села рядом с ним, терпеливо ожидая, когда он проснется, и надеясь, что отдых освежит его. К вечеру в комнате стало прохладно, но Руфь боялась нарушить его сон, казавшийся таким крепким и здоровым. Вместо этого она укрыла его своей шалью, которая после их последней прогулки висела на спинке стула. У нее было предостаточно времени для размышлений, но она старалась гнать от себя тревожные мысли. Через какое-то время его дыхание вдруг стало учащенным и прерывистым; несколько минут Руфь с нарастающей тревогой вслушивалась в эти звуки, а затем решилась разбудить мистера Беллингема. Его лихорадило, и он, казалось, плохо понимал происходящее. Страх охватывал Руфь все больше и больше; в доме все уже спали, за исключением одной валлийской девушки-служанки, которая спросонья, похоже, позабыла все то немногое, что знала по-английски, и на все вопросы Руфи отвечала лишь: «Да, мэм, конечно, мэм».

Руфь просидела рядом с ним всю ночь. Он беспокойно метался в забытьи, стонал, бормотал что-то невразумительное. Бедная Руфь никогда не сталкивалась с такой болезнью. Все ее вчерашние переживания поблекли и отошли на задний план, как далекое-далекое прошлое. Теперь все заслоняло собой пугающее настоящее. Ранним утром, услышав, что гостиница начинает просыпаться, она отправилась искать миссис Морган, хотя та своими резкими манерами, не смягчаемыми даже ее подсознательным сочувствием к несчастной девушке, пугала Руфь, несмотря на то что за нее мог вступиться мистер Беллингем.

– Миссис Морган, – начала она, найдя хозяйку, как и положено, в ее маленькой гостиной, и тяжело опустилась на стул, чувствуя, что силы внезапно оставляют ее. – Миссис Морган, боюсь, что мистер Беллингем серьезно заболел… – Из глаз ее брызнули слезы, но она быстро овладела собой. – Что же мне делать? – спросила она. – Ночью он, по-моему, все время находился в беспамятстве, но и утром выглядит очень плохо.

Она с надеждой смотрела на миссис Морган, как будто та была прорицательницей, способной ответить на любые вопросы.

– Да, мисс, ситуация действительно очень неприятная. Но не плачьте, слезами делу не поможешь, это точно. Я сама пойду взгляну на несчастного молодого человека, а уж потом решу, нужен ли ему доктор.

Руфь устало последовала за миссис Морган наверх. Когда они вошли в комнату больного, мистер Беллингем сидел на кровати и дико озирался вокруг. Увидев их, он воскликнул:

– Руфь! Руфь! Иди ко мне, не оставляй меня одного! – После этого он в изнеможении упал на подушку. Когда же миссис Морган подошла к нему и попыталась заговорить, он не только не ответил, но и, похоже, даже не услышал ее.

– Я пошлю за доктором Джонсом, дорогая моя. Да, так и сделаю. Даст бог, он будет у нас через пару часов.

– Ох, а раньше никак нельзя? – испуганно спросила Руфь, ужаснувшись, что придется ждать так долго.

– Конечно нет! Живет он под горой Ланглас, а это в семи милях отсюда. Но это если он дома. Он ведь доктор и может поехать к какому-нибудь пациенту по другую сторону горы, миль за восемь или девять. Я пошлю за ним мальчика верхом на пони прямо сейчас.

С этими словами миссис Морган оставила Руфь одну. Делать той было нечего, потому что мистер Беллингем вновь погрузился в тяжелый, беспокойный сон. Между тем начинался новый день и до нее доносились обычные утренние звуки: звон колокольчиков, вызывающих прислугу, шум из коридора, по которому в номера разносили завтрак. Руфь сидела у постели больного в затемненной комнате и чувствовала, что вся дрожит. Миссис Морган прислала с горничной завтрак для них, но Руфь судорожно махнула рукой, чтобы все унесли, и девушка не посмела настаивать. Это было единственное событие, нарушившее монотонность столь долгого утра. За окном она слышала оживленные голоса постояльцев, отправлявшихся на экскурсию, верхом или в коляске. Один раз, совсем усталая и измученная, она осторожно подошла к окну и, отворив одну ставню, выглянула на улицу. Но ясный солнечный день был невыносим для ее изболевшегося и полного тревог сердца – полумрак комнаты сейчас подходил ей намного больше и здесь ей было легче.

Доктор приехал только через несколько часов. Он попробовал поговорить непосредственно с пациентом, но, не получив внятных ответов, начал расспрашивать насчет симптомов болезни Руфь. Когда же она сама пыталась что-то выяснить у него, он только качал головой и хмурился. Затем он жестом позвал миссис Морган за собой, и они с ним ушли в маленькую хозяйскую гостиную, оставив Руфь в ужасном отчаянии, какого она себе всего час назад даже вообразить не могла.

– Боюсь, случай очень тяжелый, – сказал мистер Джонс хозяйке по-валлийски. – Очевидно, у него началось воспаление мозга.

– Бедный джентльмен! Бедный молодой человек! А ведь он выглядел просто воплощением здоровья.

– Как раз такая физическая крепость, вероятнее всего, делает его недуг более опасным. Впрочем, мы должны надеяться на лучшее, миссис Морган. Кто позаботится о нем? Ему потребуется тщательный уход. Эта молодая леди – кто она ему? Его сестра? Потому что для жены она выглядит слишком юной.

– Она и вправду ему не жена. Такой знающий джентльмен, как вы, мистер Джонс, конечно, понимает, что мы не можем всегда строго следить за молодыми людьми, которые у нас останавливаются. И мне ее по-своему жаль, поскольку это совершенно невинное и безобидное создание. Я, как женщина нравственная, всегда считаю своим долгом выказывать определенное презрение к подобного рода особам, когда они селятся у нас. Однако она выглядит такой кроткой, что мне трудно относиться к ней так, как она того заслуживает.

Миссис Морган могла бы еще долго распинаться на эту тему перед своим рассеянным слушателем, но тут в дверь тихонько постучали, оторвав ее от рассуждений о высокой морали, а мистера Джонса – от размышлений относительно необходимых предписаний.

– Войдите! – недовольно бросила миссис Морган и увидела появившуюся на пороге Руфь. Девушка была очень бледной и вся дрожала, но вела себя с завидным достоинством, которое вселяет в людей глубокое чувство, сдерживаемое самообладанием.

– Сэр, будьте так любезны, объясните мне ясно и доходчиво, что я должна сделать для мистера Беллингема. Все ваши указания я выполню аккуратно и в точности. Вы говорили о пиявках… Я могу ставить их, могу и снимать. Скажите мне все, что вы считаете необходимым сделать, сэр.

Говорила она спокойно и серьезно. По выражению ее лица и манере держаться было видно, что свалившееся несчастье заставило ее собрать все свои силы, чтобы противостоять ему. И мистер Джонс заговорил с уважением, которого и близко не испытывал к ней во время осмотра наверху, когда считал ее сестрой больного. Руфь слушала его очень внимательно. Затем она повторила вслух некоторые из его предписаний, чтобы удостовериться, что все поняла правильно, после чего с благодарностью поклонилась и вышла из комнаты.

– Необычная особа, – заметил мистер Джонс. – Однако она все равно слишком юная, чтобы возлагать на ее плечи ответственность за такого тяжелого больного. Не знаете ли вы кого-нибудь их его друзей или близких, миссис Морган?

– Как же, знаю. К тому же в прошлом году по Уэльсу путешествовала его мать, очень заносчивая дама, должна вам сказать. Она останавливалась у нас, и, верите ли, ничем ей невозможно было угодить – настоящая аристократка. Она оставила здесь кое-что из одежды и несколько книг – все по недосмотру ее служанки, которая, вместо того чтобы следить за вещами хозяйки, постоянно сбегáла с их лакеем любоваться местными пейзажами. Потом мы получили от нее несколько писем. Они у меня заперты в ящике комода, где я держу все подобные вещи.

– Что ж, я бы посоветовал вам написать ей и сообщить о состоянии ее сына.

– Мистер Джонс, вы меня очень обяжете, если напишете ей сами. Писать по-английски у меня выходит не слишком складно.

Письмо было быстро написано, и, чтобы не терять понапрасну времени, мистер Джонс сам отвез его на почту в Ланглас.

Глава VII. В ожидании конца кризиса

Руфь отбросила все мысли о прошлом и будущем, которые могли отвлекать от выполнения ее долга в настоящем. Недостаток опыта у нее компенсировался переполнявшей ее любовью. С самого первого дня она не покидала комнату больного; аппетита не было, но ей приходилось заставлять себя есть, потому что для ухода за ним нужны были силы. Ей очень хотелось поплакать, однако она не позволяла себе слез, поскольку они мешали бы ей исполнять свои обязанности. Она следила за состоянием мистера Беллингема, она ждала улучшений, она молилась. Молилась отрешенно, забывая о себе, думая лишь о том, что Господь всемогущ и что те, кого она так любит, нуждаются в Его божественной помощи.

Дни и ночи – эти дивные летние ночи – слились для нее в одно целое. Сидя в тихой темной комнате, она потеряла счет времени. Однажды утром миссис Морган вызвала ее оттуда, и Руфь на цыпочках вышла в залитую ослепительно-ярким светом галерею, на одну сторону которой выходили двери спален.

– Она приехала! – взволнованным шепотом сообщила ей миссис Морган, совершенно забыв, что Руфь и не знала, что они вызвали сюда миссис Беллингем.

– Кто приехал? – растерянно спросила Руфь. Первым делом у нее в голове мелькнула мысль о миссис Мейсон. Но когда она услышала, что приехала мать мистера Беллингема, женщина, о которой он всегда отзывался в том духе, что ее мнение для него было превыше всего, ее охватил панический ужас. Ужас необъяснимый, смутный, но от этого только еще более пугающий.

– Что же мне делать? Вдруг она рассердится на меня? – пробормотала оторопевшая Руфь. К ней вдруг вернулась ее детская робость перед другими людьми; в душе она надеялась, что даже миссис Морган могла бы в каком-то смысле защитить ее от миссис Беллингем.

Но миссис Морган и сама слегка растерялась. Ее не покидала тревожная мысль о том, как поведет себя эта важная дама, узнав, что она, пренебрегая принципами морали, закрывала глаза на связь ее сына с Руфью. Поэтому она поддержала горячее стремление Руфи просто не попадаться на глаза матери мистера Беллингема, хотя стремление это было вызвано не чувством вины или раскаяния, а представлениями, которые сложились у нее о грозной аристократке. Миссис Беллингем проследовала в комнату сына с таким видом, как будто и не подозревала, что всего минуту назад ее покинула бедная девушка, а Руфь спряталась в одной из незанятых спален. Когда она осталась одна, самообладание внезапно покинуло ее, и она зарыдала так горько и безудержно, как не плакала еще никогда. Бесконечно уставшая от бессонных бдений и вконец изможденная рыданиями, она прилегла на кровать и мгновенно уснула. Никем не замеченная и не потревоженная, она проспала целый день и проснулась только поздно вечером с чувством вины, что спала так долго: ей казалось, что на ней до сих пор лежит какая-то ответственность. Сумерки за окном сгущались быстро. Дождавшись наступления ночи, Руфь незаметно проскользнула вниз, к гостиной миссис Морган.

– Можно войти? – постучав в дверь, тихо спросила она.

Дженни Морган была занята тем, что разбиралась в «иероглифах», как она называла свою бухгалтерию. Поэтому ответила она довольно резко, но войти все же позволила. Руфь была благодарна и за это.

– Расскажите мне, пожалуйста, что там с мистером Беллингемом? Как думаете, можно ли мне опять пойти к нему?

– Нет, нельзя, что вы! Туда не пускают даже нашу Нест, которая все эти дни убирала у него в комнате. Миссис Беллингем привезла свою горничную и их семейную сиделку, а также лакея мистера Беллингема; целая толпа разной прислуги, а чемоданов – тех просто не счесть. Сюда везут даже водяные матрасы, а в придачу завтра приезжает какой-то доктор из Лондона – как будто наши пуховые перины и доктор Джонс недостаточно хороши для них. Она не пускает к нему ни единой живой души. Так что даже забудьте об этом – шансов у вас никаких!

Руфь тяжело вздохнула.

– А как он вообще себя чувствует? – немного помолчав, спросила она.

– Ну откуда мне знать в самом-то деле, если меня тоже к нему не подпускают? Мистер Джонс говорил мне, что вчера ночью был переломный момент. Но я лично сомневаюсь, потому что занемог он четыре дня назад, а где это видано, чтобы перелом в состоянии больного случался через четное количество дней? Это всегда происходит на третий день, на пятый, на седьмой и так далее. Помяните мое слово: до завтрашнего вечера никаких изменений не будет. При этом все лавры получит их заезжее светило из Лондона, а нашего честного доктора Джонса просто задвинут за ненадобностью. Хотя лично я не думаю, что больной выздоровеет, – наш старина Гелерт просто так выть не станет. Господи, да что ж с вами такое? Ради бога, дорогая моя, не вздумайте только в обморок тут падать! Не хватало мне еще одной немощной на руках!

Резкий окрик миссис Морган вернул Руфь к действительности из полубесчувственного состояния, в которое ее привели последние слова хозяйки. Она села, но не могла говорить, потому что комната кружилась у нее перед глазами. Бледная как полотно, она выглядела совсем слабой, и это тронуло сердце миссис Морган.

– Думаю, чаю вам не подавали. Ну конечно, о чем только думают мои девушки? – И она энергично дернула за шнурок звонка. Не дождавшись появления прислуги, миссис Морган подошла к двери и, высунувшись в коридор, громогласно по-валлийски отдала распоряжения Нест, Гвен и еще трем-четырем своим служанкам, простым и добродушным, но очень невнимательным.

Вскоре те принесли Руфи чай, и это оказалось очень кстати. Она почувствовала себя даже по-своему уютно – насколько это вообще было возможно в этой деревенской гостинице с ее грубоватым, непритязательным гостеприимством. Еды было доставлено предостаточно и даже, пожалуй, слишком много, отчего у Руфи пропал аппетит, который она должна была возбуждать. Но сердечность, с которой добродушная румяная служанка уговаривала ее поесть, а также ворчание миссис Морган по поводу нетронутой ею гренки с маслом (на самом деле хозяйка даже хотела съесть ее сама, чтобы масло зря не пропадало) оказали на нее более благотворное влияние, чем собственно сам чай. В душе у нее вспыхнула надежда, и Руфь стала с нетерпением дожидаться утра, когда эта надежда смогла бы превратиться в уверенность. Напрасно ее уговаривали прилечь в комнате, которая весь день до этого была в ее распоряжении. Она не отказывалась, но и не собиралась спать в такую ночь, когда решение вопроса жизни и смерти любимого человека зависло в шатком равновесии. Она просидела в своей спальне, дождавшись, пока вся суета в доме окончательно не стихла и стали слышны шаги людей, входивших в комнату, куда ее не пускали, и выходивших оттуда. Она могла различить тихий голос, повелительным тоном требовавший то одного, то другого. Затем надолго наступила тишина. Когда же Руфь решила, что, кроме сиделки, там все уже крепко спят, она осторожно пробралась в галерею. На противоположной ее стороне в толстой каменной стене имелось два окна, и на широких подоконниках стояли цветочные горшки с высокой, беспорядочно разросшейся геранью, тянувшей свои листья к свету. Окно рядом с комнатой мистера Беллингема было открыто; в него пахнуло теплым ветерком, пропитанным тонкими ночными ароматами, и снова все стихло. Стояло лето, и даже в полночь тьма не была кромешной; просто свет стал очень-очень тусклым и все предметы вокруг потеряли свой цвет, сохранив при этом форму и очертания. На стене напротив окна лежало пятно мягкого блеклого света. На фоне темно-серых теней вокруг особенно четко проступали контуры растений, отчего они казались более изящными, чем в реальности.

Руфь прокралась к двери и, сев возле нее на пол, чтобы на нее не попадал свет, вся обратилась в слух. Было тихо, и только сердце в ее груди, словно молот, стучало так громко и гулко, что ей даже захотелось остановить его беспрестанное биение. Услышав тихий шорох дорогого шелка, она подумала, что в таком платье не стоило бы заходить в комнату больного. Все ее чувства переключились на переживания о мистере Беллингеме и на то, чтобы почувствовать, что чувствует он. Скорее всего, платье прошелестело по той простой причине, что сиделка просто сменила позу, потому что после этого вновь наступила полная тишина. Сердце Руфи продолжало биться очень громко. Бесшумно, словно привидение, она поднялась с пола и подошла к открытому окну, стараясь отвлечься и перестать нервно вслушиваться в малейший шорох. Вдалеке под сводом спокойного неба, подернутого не столько облаками, сколько туманами, виднелись чернеющие силуэты гор, похожие на края огромного гнезда, в центре которого находилась их деревня. Мрачные вершины стояли вокруг подобно сказочным гигантам, бесстрастно наблюдавшим за тем, как катятся к своему концу Земля и Время. Темные пятна кое-где на склонах напоминали Руфи ложбины или низины, где она гуляла со своим любимым, купаясь в солнечных лучах и счастье. Тогда ей казалось, что эти края представляют собой царство вечного света и радости, охраняемое суровыми стражниками, горами-великанами, которые не пускают сюда никакие беды и невзгоды. Но теперь Руфь знала, что барьеров, защищающих от горя, не существует. Оно, будто удар молнии, может обрушиться на домик в горах или на городскую мансарду, на дворец или скромную хижину.

Прямо за домом начинался сад. В дневное время он представлял собой довольно яркий и живописный островок природы, поскольку все, что бы ни посадили в эту плодородную почву, неистово росло и расцветало, несмотря на отсутствие какого-либо ухода. В ночной полутьме можно было различить светлые пятна белых роз, тогда как красные скрывались в тени. За дальним краем сада до самых склонов гор тянулись зеленые луга. Руфь вглядывалась в серую мглу, пока очертания всех предметов не обрели четкость. Вдруг послышался тревожный писк птенца, проснувшегося в гнезде среди зарослей плюща, увивающего стену дома, но мама-птичка, наверное, укрыла его крылом, и малыш тут же успокоился и затих. Однако вскоре и другие птицы, чувствуя приближение рассвета, принялись оживленно порхать среди листвы, нарушая тишину своим веселым щебетанием. Предрассветный туман над горизонтом сначала превратился в серебристо-серое облако, зависшее на краю неба; потом он стал пронзительно белым, а затем внезапно в одно мгновение вспыхнул розовым светом. Стали отчетливо видны устремленные ввысь горные вершины, которые, казалось, старались быть поближе к Всевышнему. Наконец из-за гор появился край огненно-красного солнца, и тут же как по команде тысячи птиц огласили все вокруг радостным пением, а просыпающаяся земля тихо загудела хором загадочных звуков и шорохов пробуждения. Легкий ветерок, покинув свое ночное убежище среди лощин и горных расселин, зашелестел в кронах деревьев и траве, пробуждая цветы ото сна. Ночь миновала, и Руфь вздохнула с облегчением; она знала, что состояние, в котором находится больной, скоро неминуемо закончится и станет известен вердикт – жизнь или смерть. Постоянное нервное напряжение отняло все силы, терпение покинуло ее, и она уже была готова войти в комнату. Но тут за дверью началось какое-то движение – правда, звуки эти не были резкими и суетливыми, как бывает, когда неожиданно что-то случилось, – а затем все стихло. Руфь снова села на пол и, обхватив колени руками, прислонилась к стене. Нужно было еще подождать.