Текст книги "Руфь"

Глава XXVII. Готовясь придерживаться правды

Пока Руфь шла по знакомым улицам, у нее сложилось впечатление, что все вокруг – каждый звук и каждый вид – приобрело некое новое значение и каким-то образом указывало на позор, ожидающий ее мальчика. Опустив голову, Руфь торопливо неслась вперед, безумно боясь, что Леонард из чужих уст узнает о том, кем она была и кто такой он сам, прежде чем доберется к нему. Это был дикий беспочвенный страх, но действовал он на нее так, будто имел под собой все основания. Опасность действительно существовала, потому как болтливая миссис Пирсон уже успела поделиться кое с кем своими подозрениями, порожденными ее собственным любопытством и странной реакцией возбужденной Джемаймы на ту давнишнюю историю, а затем множеством подтвердившихся мелких совпадений; и теперь слухи эти, подхваченные местными сплетницами, расползлись уже по всему Экклстону, пока наконец не дошли до ушей мистера Брэдшоу.

Когда Руфь добежала до дома пастора, из открытых дверей ей навстречу вышел Леонард, веселый и исполненный надежд, как погожее безоблачное утро; лицо его сияло в предвкушении ожидавшего его счастливого дня. На нем была одежда, которую Руфь сама с таким удовольствием и гордостью шила для него. На шее у него была повязана темно-синяя лента: оставляя ее для него сегодня утром, она с улыбкой думала, как прекрасно этот цвет будет оттенять его красивое загорелое лицо. Руфь схватила сына за руку и, не говоря ни слова, развернула обратно. Странное выражение лица матери, ее порывистые движения и молчание напугали его, но он все равно не стал спрашивать, что случилось. Впустив его в дом, Руфь хриплым шепотом скомандовала:

– Наверх!

Они быстро поднялись в ее спальню, и, когда дверь за ними была заперта на засов, Руфь села и поставила сына перед собой. Крепко держа его за плечи и не отпуская ни на миг, она всматривалась в его лицо взглядом, полным боли и страданий, которые не могла выразить словами. В конце концов она все-таки попробовала заговорить; она старалась изо всех сил, чуть ли не до конвульсий, но язык не слушался ее. Дар речи вернулся к ней только при виде выражения панического ужаса, которое появилось на лице Леонарда, но, видя его испуг, Руфь в итоге произнесла совсем не то, что хотела. Она притянула сына к себе и положила голову ему на плечо, пряча свое лицо.

– Мой бедный, бедный мальчик! Мое несчастное дитя! О, ну зачем я не умерла раньше!.. Почему не отошла в мир иной, когда была невинной девушкой!

– Мама! Мамочка! – принялся всхлипывать Леонард. – Что с тобой случилось? Ты выглядишь такой расстроенной. Почему ты называешь меня «бедный мальчик»? Ты хочешь сказать, что мы не идем сейчас на гору Скорсайд? Пустяки, я не очень переживаю из-за этого! Только ты, пожалуйста, не дрожи и не вздыхай так страшно. Мамочка, дорогая моя, может, ты заболела? Давай я позову тетю Фейт!

Руфь поднялась и, откинув со лба упавшую прядь, закрывавшую ей глаза, с тоской посмотрела на сына.

– Поцелуй меня, Леонард! – тихо произнесла она. – Поцелуй меня, радость моя, поцелуй еще раз, как ты делал это раньше!

Леонард бросился ей на шею и обнял что было сил; губы их намертво слились в крепком поцелуе, как будто он был последним в этой жизни.

– Леонард, – наконец сказала Руфь, отодвигая его от себя, чтобы собраться с духом и рассказать ему все одним судорожным усилием. – Послушай меня внимательно.

Мальчик неподвижно застыл перед ней, затаив дыхание и испуганно глядя ей в глаза. Пока она лихорадочно бежала от дома мистера Брэдшоу сюда, ей в голову пришла безумная мысль назвать себя при сыне всеми оскорбительными грубыми словами, какими только могла наградить ее молва, чтобы сначала он от нее самой услышал, как люди могут называть его мать. Но в его присутствии она смутилась и не смогла этого сделать, потому что в ее глазах он оставался святым и чистым созданием, и ничто не могло изменить ее мнения, даже несмотря на то, что весь ее мир сейчас рушился. И теперь Руфь просто не находила слов, достаточно чистых, чтобы сказать ему ту правду, которую он должен был знать, но которую она обязана была рассказать ему сама.

– Леонард, когда я была еще совсем юной, я совершила очень плохой поступок. Надеюсь только, что Господь, которому известно все, будет судить меня снисходительнее, чем это делают люди. Ты пока что не можешь понять, в чем ужас моей провинности… – Щеки сына густо покраснели, и это больно кольнуло ее в сердце, как первое проявление стыда перед тем позором, который должен был отныне стать частью его жизни. – Но люди такого никогда не забудут и никогда не простят. Ты услышишь, как меня называют самыми оскорбительными словами, какие только можно бросить женщине, – сегодня я уже испытала это на себе. Мальчик мой, ты должен относиться к этому терпеливо, потому что отчасти это правда. Не заблуждайся и из любви ко мне никогда не думай, что я тогда поступала правильно… О чем это я? – вдруг растерянно пробормотала Руфь, внезапно забыв все, что уже сказала и что еще собиралась ему сказать. Но затем, увидев на лице Леонарда удивление, стыд и возмущение, она заговорила уже намного быстрее, как будто опасаясь, что у нее просто не хватит сил, чтобы закончить начатое. – И это еще не все, Леонард, – печально продолжила она дрожащим голосом. – Величайшее из всех возможных наказаний еще ждет меня впереди. Сейчас я говорю о том, что из-за моих прегрешений в итоге будешь страдать ты. Да, дорогой мой, они будут говорить разные ужасные вещи о тебе, несчастном невинном ребенке, точно так же, как обо мне, виноватой на самом деле. В течение всей твоей жизни тебя будут стыдить тем, что твоя мать никогда не была замужем… не была замужем, когда родила тебя…

– Как так – не была замужем? Но разве ты не вдова? – перебил ее мальчик, наконец-то начав догадываться об истинном положении дел.

– Нет! Господи всемогущий, прости меня и помоги! – воскликнула она, заметив тень отвращения, мелькнувшую на лице Леонарда, и тут же почувствовав, как он вздрогнул, будто хотел высвободиться из ее объятий. Движение это было едва уловимым и длилось лишь одно мгновение, но она тут же убрала от него руки и закрыла ими лицо от стыда перед своим собственным ребенком, с горечью простонав: – Ну почему Господь не прибрал меня к себе раньше? Почему я не умерла еще ребенком… крошечным младенцем на груди моей матери?

– Мама, – сказал Леонард, робко взяв ее за руку; она тут же отстранилась от него, продолжая свои тихие душераздирающие причитания. – Мамочка, – повторил он после паузы, подойдя ближе, хоть она этого не заметила. – Мамочка, дорогая моя. – Он вновь использовал то нежное обращение, от которого в последнее время пытался отказаться, как от неподобающего взрослому мужчине. – Мамочка, дорогая моя, родненькая, я не верю им! Не верю, не верю, не верю, не верю! – С этими словами он горько разрыдался.

В мгновение ока руки ее обвили ребенка, и она принялась утешать его у себя на груди, как делала это, когда он был совсем малюткой.

– Тише, Леонард! Успокойся, дитя мое! Я так неожиданно обрушила на тебя все это, прости! Я причинила тебе боль… Я принесла тебе горе, одно только горе! – воскликнула она в порыве жестокого самобичевания.

– Нет, мама! – Он уже перестал плакать, и глаза его стали серьезными. – Нигде на свете нет такой мамы, как у меня, и я не поверю никому, что бы про тебя ни говорили. Не поверю и ударю, если кто-то это повторит! Да, буду бить, клянусь! – с вызовом заявил он, сжимая кулаки.

– Ты забываешь, мой мальчик, – грустно, с нежностью в голосе остановила его Руфь, – что я сама рассказала о себе, потому что это правда. – Леонард крепко обнял ее и прижался лицом к ее груди. Она чувствовала, как тяжело и часто, будто загнанный зверь, дышит ее ребенок, но была не в силах чем-то утешить его. В голове ее мелькнула дикая мысль о смерти для них обоих.

Наконец он в изнеможении затих и долгое время совсем не шевелился, так что Руфь даже боялась посмотреть на него. Она хотела, чтобы он что-то сказал, но в то же время испытывала панический страх перед тем, какими будут его первые слова. Она молча целовала его волосы, макушку, даже одежду, издавая тихие, невнятные, жалобные звуки.

– Леонард, – позвала его Руфь, – Леонард, взгляни на меня! Подними голову, Леонард! – Но он только крепче прижался к ней и еще глубже зарылся лицом в ее платье.

– Мальчик мой! – простонала она. – Что я могу сделать сейчас, что могу сказать тебе? Если бы я посоветовала тебе не обращать на происходящее внимания и уверила, что все это пустяки, то я бы солгала. Я навлекла на тебя позор и стыд. Стыд за меня, за твою мать, Леонард. Но это нисколько не принижает тебя в глазах Господа и не обрекает на бесчестье перед Ним. – Теперь она говорила уже уверенно и твердо, как будто сумела отыскать выход, важный довод, который мог придать ему сил и помочь найти душевный покой.

– Помни об этом всегда. Помни, когда настанет час испытаний, когда жестокие люди будут называть тебя позорными прозвищами за то, в чем нет твоей вины. Помни, что Бог милосерден и справедлив, хотя мой грех сделает тебя отверженным в этом мире… О, дитя мое, мое бедное дитя!.. – Она почувствовала, что он целует ее, тоже стараясь утешить со своей стороны, и это придало ей сил, чтобы продолжать. – Помни, отрада моего сердца, что только твой собственный тяжкий грех может сделать тебя изгоем пред лицом Господа.

От неистового напряжения она вдруг ослабела, и обнимавшие сына руки опустились сами собой. Он испуганно поднял на нее глаза, а она тем временем медленно осела на пол. Леонард быстро принес воды и побрызгал ей в лицо. Отчаянно испугавшись, что она может прямо сейчас умереть и оставить его одного, он умолял ее открыть глаза, обращался к ней самыми нежными словами, какие только мог вспомнить.

Когда она пришла в себя, он помог ей лечь на кровать. Руфь лежала совершенно неподвижно, мертвенно-бледная. Она почти надеялась, что ее полуобморочное состояние может означать смерть, и от этой мысли открыла глаза, чтобы в последний раз посмотреть на своего мальчика. Он сидел рядом, бледный и напуганный, и ей вдруг стало безумно жалко его; это щемящее чувство заставило Руфь забыть о себе, потому как, если ей действительно суждено умереть прямо сейчас, она не хотела, чтобы это произошло у него на глазах.

– Иди к тете Фейт, – прошептала она. – Я очень устала, и меня клонит в сон.

Леонард медленно и неохотно встал. Руфь попыталась улыбнуться ему, подумав о том, что если она его больше не увидит, то пусть ее последний взгляд, нежный и в то же время сильный, сохранится в его памяти. Провожая его глазами до двери, она вдруг заметила, что он в нерешительности остановился, а потом вернулся к ней и робким, испуганным голосом спросил:

– Мама… а они не будут говорить со мной… ну, об этом?

Руфь закрыла глаза, чтобы не показать ему ту боль, которая точно острый нож пронзила ее сердце при этом вопросе. Леонард задал его, потому что, как все дети, старался избегать неприятных и малопонятных ему разговоров, а не из-за столь рано и столь неожиданно возникшего у него чувства стыда, – в том смысле, в каком его понимала Руфь.

– Нет, не будут, – ответила она. – В этом ты можешь быть уверен.

И он ушел. Теперь она была даже рада, что потеряла сознание после своей короткой речи, так много значившей для нее: это дало какую-то передышку ее лихорадочно возбужденному, разгоряченному мозгу. Ни мистер Бенсон, ни Фейт, как и никто другой из домашних, никогда не заговорят с мальчиком об этом – но только в этом доме он будет огражден от того, чего уже начал бояться. Руфь немилосердно терзалась мыслями о том позоре и бесчестье, которые могли погубить ее любимое дитя. С того момента как Руфь встретила его у дверей дома, она – ради него – крепко держала себя в руках ценой неимоверных усилий, но сейчас приходилось расплачиваться за это. Его присутствие помогало ее рассудку балансировать, но, когда Леонард ушел, сразу стали сказываться последствия неимоверного напряжения. В горячечном дурмане, который затуманил ее разум, в голове ее закружился водоворот каких-то призрачных планов, подталкивавших то к одному, то к другому импульсивному поступку, – лишь бы только не сидеть в бездействии, лишь бы хоть что-то делать, пытаясь выйти из своего ужасного положения с помощью какого-то неожиданного отчаянного хода, на тот момент казавшегося ей мудрым и правильным. В конце концов все ее помыслы и стремления свелись к одному. Она уже нанесла своему Леонарду непоправимый урон, и что еще, кроме зла, она может ему причинить в будущем? Если ее не будет здесь, если она уедет неведомо куда, пропадет без вести, словно уйдя из жизни, быть может, тогда ожесточенные сердца смягчатся и в них проснется жалость к Леонарду? Потому что ее присутствие неминуемо будет напоминать всем о позорных обстоятельствах его рождения. Так рассуждал ее заторможенный потрясениями разум, начиная выстраивать соответствующие планы.

Леонард бесшумно спустился вниз по лестнице и прислушался, стараясь найти спокойное место, где он мог бы спрятаться. В доме было очень тихо. Мисс Бенсон, уверенная в том, что задуманный поход состоялся, не сомневалась, что Руфь с Леонардом сейчас находятся далеко, на солнечных склонах горы Скорсайд. Поэтому, специально пообедав очень рано, она собралась на чай к жене одного фермера, который жил в деревне в двух-трех милях отсюда. Мистер Бенсон должен был идти вместе с ней, но уже за обедом неожиданно получил написанную необычайно официальным тоном записку от мистера Брэдшоу, который хотел с ним срочно поговорить. В итоге планы пришлось изменить, и он отправился на встречу с этим джентльменом. Салли что-то драила на кухне, и оттуда доносился странный шум, будто конюх скребком чистил шкуру своей лошади. Леонард пробрался в гостиную и спрятался за массивным старомодным диваном, чтобы утолить боль своего сердца слезами, по-детски горячими и обильными.

Мистера Бенсона проводили в кабинет мистера Брэдшоу. Хозяин нервно расхаживал по комнате, и можно было легко догадаться: произошло нечто из ряда вон выходящее, что разгневало его в высшей степени.

– Садитесь, сэр! – сказал он мистеру Бенсону, кивком указав на стул.

Мистер Бенсон сел, но мистер Брэдшоу еще несколько долгих минут продолжал все так же ходить взад-вперед, не проронив ни слова. Затем он вдруг резко остановился прямо перед пастором. В очередной раз подумав, как жестоко он ошибался (и насчет этого он был абсолютно прав), мистер Брэдшоу так густо покраснел, что лицо его стало багровым, и заговорил голосом, который дрожал от бушевавших в нем чувств, несмотря на все его попытки сдерживать себя:

– Мистер Бенсон, я послал за вами, чтобы спросить… Нужно сказать, что само подозрение уже вызывает во мне внутренний протест и негодование… и я заранее прошу у вас прощения, если вы пребываете во мраке того же неведения относительно женщины, живущей с вами под одной крышей, в каком до вчерашнего дня находился и я. Вы знали об этом?

Ответа не последовало. Мистер Брэдшоу пристально смотрел на пастора, но тот сидел, потупив глаза в пол, не задавая вопросов и ничем не выказывая своего удивления или смущения. Мистер Брэдшоу начал терять терпение и в ярости даже топнул ногой, но, когда он уже был готов заговорить вновь, мистер Бенсон вдруг встал – несчастный старый горбун перед внушительной тучной фигурой сурового джентльмена, который буквально кипел от злости.

– Выслушайте меня, сэр! – Пастор вытянул руку, как будто этим жестом хотел упредить неминуемые возражения. – Ничто из того, что вы можете сказать, не упрекнет меня больше, чем мучительные угрызения моей совести. Ни словом, ни каким-либо действием вам не унизить меня больнее, чем все эти годы корил себя я сам, став частью обмана, пусть даже из добрых побуждений…

– Вот оно что! Из добрых побуждений?! И что же дальше?

Уничижительное презрение, с которым были брошены эти слова, самого мистера Брэдшоу поразили своей язвительностью, которая должна была, по идее, чуть ли не испепелить его оппонента. Но, вопреки его ожиданиям, мистер Бенсон лишь поднял на него взгляд своих серьезных глаз и тихо повторил:

– Да, из добрых побуждений. И ради светлой цели. И цель моя была вовсе не в том, чтобы женщина эта была принята в вашей семье, как могло показаться вам. И даже не в том, чтобы дать ей возможность самостоятельно зарабатывать себе на жизнь, – мы с сестрой и так с радостью поделились бы с ней всем, что у нас есть. Вначале именно таково и было наше намерение – если не навсегда, то, по крайней мере, пока того будет требовать ее слабое здоровье. Я посоветовал ей (точнее, поддался соблазну принять чужой совет) сменить фамилию и выдать себя за вдову, потому что искренне хотел создать для нее условия, в которых она могла бы искупить свои грехи. Вам ли, сэр, не знать, как суров мир к тем, кто согрешил так, как это сделала Руфь. К тому же тогда она была совсем юной…

– А вот тут вы ошибаетесь, сэр: в кругу моих знакомств не так много такого рода грешниц, чтобы я по своему опыту мог судить, как с ними обращаются. Но, исходя из того, что я видел, могу сказать: к ним снисходительны ровно настолько, насколько они того заслуживают. Если вы полагаете, что это не так – я знаю, что сейчас немало развелось всяких деятелей, страдающих нездоровой сентиментальностью, которые уделяют свое внимание и питают интерес к разным преступным элементам, – тогда, действительно, почему бы не выбрать одну из таких, чтобы помочь вам в вашей задаче отмыть черное добела? Но почему вы для этих целей избрали меня и мою семью, куда и ввели вашу протеже? Почему подвергли риску быть запятнанными моих невинных детей? Как посмели вы, – воскликнул мистер Брэдшоу, снова топнув ногой, – войти в дом, где вас почитали набожным пастором, с ложью на устах? Как посмели из всех выбрать меня одного, чтобы обмануть, одурачить, выставить в глазах всего города посмешищем, человеком, который пригласил учить своих дочерей падшую женщину?

– Я признаю, что мой обман был ошибочным и безнравственным.

– Ну конечно! Теперь вы это признаете – когда все и так уже выплыло наружу! Как по мне, невелика заслуга!

– Сэр, на какие-то заслуги я не претендую. И это не я выбирал вас. Вы сами пришли ко мне с предложением, чтобы Руфь стала гувернанткой ваших дочерей.

– Тьфу!

– Искушение было слишком велико… Нет, я неправильно выразился. Искушение было сильнее, чем я мог вынести, – тогда казалось, что это выход во благо всем.

– Не желаю больше ничего слышать! – свирепо оборвал его мистер Брэдшоу. – Это просто невыносимо! О чем тут вообще можно говорить, если ваше благо состояло в том, чтобы запятнать репутацию моих невинных девочек!

– Видит бог, если бы я считал, что такая опасность существует… да я бы скорее умер, чем допустил, чтобы она вошла в вашу семью, и Господь тому свидетель. Вы ведь верите мне, мистер Брэдшоу? – очень серьезно спросил мистер Бенсон.

– Надеюсь, вы согласитесь, что у меня есть все основания сомневаться в том, что вы будете говорить в дальнейшем, – холодно отрезал мистер Брэдшоу надменным тоном.

– Да, я заслуживаю этого, – кивнул мистер Бенсон. – Но, – продолжил он после короткой паузы, – я буду говорить не о себе, а о Руфи. Разумеется, сэр, цель, к которой я стремился, была праведная – ошибочными были средства, которые я выбрал для ее достижения, и, поверьте мне, я сознаю это не хуже вашего. Но вы не должны… вы не можете говорить, что ваши дети пострадали от общения с ней. Она жила в моей семье, и в течение первого года три пары глаз пристально следили за ней. Мы бы заметили ее недостатки – кто ж из нас без них, – но у несчастной Руфи это были лишь какие-то мелкие и вполне простительные человеческие ошибки. Мы не увидели признаков развращенности сознания, намеков на дерзость или развязность, какой-то недобросовестности. Это была просто очень юная и ранимая девушка, которую совратили с пути истинного, которая оступилась из-за того, что по молодости не знала жизни.

– Даже самые испорченные женщины тоже когда-то были невинными девушками, – презрительно бросил мистер Брэдшоу.

– Ох, мистер Брэдшоу! Но Руфь не была испорченной, и вы это прекрасно знаете. Будь она таковой, вы непременно заметили бы, видясь с ней ежедневно в течение всех этих лет! – В ожидании ответа на свой довод мистер Бенсон затаил дыхание. Спокойное самообладание, которое ему до сих пор удавалось сохранять, было уже на исходе.

– Да, я виделся с ней ежедневно – но я не знал ее. Если бы я знал ее, если бы я знал, что она падшая и распущенная, ей было бы запрещено появляться в моем доме и общаться с моими кристально чистыми детьми.

– Я молю Бога дать мне сил, чтобы убедить вас в том, что я считаю истиной Господней: не всякая падшая женщина развратна. Что многие – число их лишь в день страшного суда будет открыто тем, кто на земле оттолкнул от себя эти несчастные, израненные, кающиеся сердца, – очень многие из них страстно жаждут шанса на искупление и возвращение к добродетели. Они жаждут помощи, которой не дождаться от людей, – той мягкой, милостивой помощи, какую в свое время Иисус оказал Марии Магдалене. – От охвативших его чувств мистер Бенсон дышал тяжело и прерывисто.

– Все, мистер Бенсон, с меня довольно. Избавьте меня от этих ваших извращенных речей. Общество уже решило, как следует относиться к подобным женщинам, и можете быть уверены: у людей хватает житейской мудрости, которая в долгосрочной перспективе всегда оказывается права. И никто не может открыто противопоставлять себя общественному мнению безнаказанно – разве что горбясь, дабы опуститься до разных хитростей и обмана.

– Тогда я, призывая в помощь Христа, восстаю против общественной морали, – торжественно заявил мистер Бенсон, пропуская мимо ушей обидный намек на свое увечье. – Куда эта мораль нас привела? Можем ли мы быть еще хуже, чем теперь?

– Будьте любезны говорить только о себе.

– Не пришла ли пора нам внести некоторые изменения в образ нашего мышления и образ действия? Как перед Богом говорю: если я и верю хоть в одну человеческую истину, то именно в ту, что всякой женщине, согрешившей подобно Руфи, надо предоставить шанс на искупление своей вины. И возможность такую нужно дать без презрения и высокомерия, а в духе того, чему нас учил святой Иисус.

– Конечно. И для этого, например, ввести ее в дом друга, выдав за другого человека.

– Я не спорю насчет случая с Руфью. И признаю, что совершил ошибку. Я вообще не спорю, а высказываю свое твердое убеждение, что воля Господа состоит в том, чтобы мы не смели втаптывать ни одно из Его созданий в грязь безнадежности. Воля Его в том, чтобы падших женщин причислять к тем, у кого разбито сердце, а не отталкивать от себя, считая безвозвратно пропащими. И если такова воля Господня, то так оно и будет; Он сам подскажет выход.

– Я бы придавал гораздо большее значение всем вашим проповедям по данному вопросу, если бы мог с уважением относиться к вашим поступкам в других случаях. А если я вижу, что человек сам себя вводит в заблуждение, выдавая дурное за правильное, я не намерен принимать во внимание его мнение относительно всего того, что связано с моралью. И не могу больше рассматривать его как достойного толкователя воли Господней. Вероятно, мистер Бенсон, вы понимаете, что я хотел этим сказать. Я не могу больше посещать вашу церковь.

Если мистер Бенсон и питал какие-то надежды преодолеть непримиримую позицию мистера Брэдшоу и убедить его, что он искренне раскаивается в своем обмане и признает порочность методов, благодаря которым Руфь попала в семью Брэдшоу, то последнее его заявление отбило у него всякое желание продолжать свои попытки. Поэтому он просто поклонился и направился к выходу – мистер Брэдшоу церемонно проводил его до дверей.

Мистер Бенсон остро переживал разрыв отношений, о котором ему только что объявил мистер Брэдшоу. За время их общения ему довелось немало вытерпеть от этого джентльмена, но благодаря кротости характера пастора его нельзя было унизить: обиды буквально отскакивали от него, как капли воды от оперения птицы. Забыв показное хвастовство мистера Брэдшоу, сейчас он вспоминал о нем только хорошее: множество счастливых часов и приятных вечеров, проведенных вместе; детей, которых тот любил даже сильнее, чем считал до этого; молодых людей, о которых тот заботился и которых старался направить на праведный путь. Мистер Бенсон и сам был еще совсем молодым человеком, когда мистер Брэдшоу впервые появился в его церкви. Они выросли вместе, вместе постарели. И никогда еще мистер Брэдшоу не казался ему столь близким старинным другом, как теперь, когда они расстались.

С тяжелым сердцем он открыл дверь своего дома. Сразу уединившись в кабинете, он сел в кресло, чтобы немного успокоиться и обдумать сложившуюся ситуацию.

Как долго мистер Бенсон просидел там в молчании и одиночестве, вспоминая свою жизнь и прошлые свои прегрешения, он и сам не знал. Но затем он услышал какой-то необычный для его дома звук, который встревожил его и заставил вернуться к реальности. Кто-то медленно шел по коридору в сторону передней двери, тяжело дыша и постоянно вздыхая.

Когда мистер Бенсон вышел из кабинета, Руфь уже взялась рукой за щеколду замка. Лицо ее было белым как полотно, за исключением двух пятен нездорового румянца на щеках; глубоко запавшие глаза горели каким-то лихорадочным блеском.

– Руфь! – окликнул ее он. Губы ее зашевелились, но во рту и горле так пересохло, что говорить она не могла.

– Куда вы идете? – спросил он. Она была одета как на прогулку, но пошатывалась, даже стоя на месте; было понятно, что она едва ли может идти и вот-вот упадет.

Заколебавшись, Руфь подняла на него взгляд сухих глаз, горевших нездоровым блеском.

– В Хелмсби… – наконец прошептала она. Было похоже, что сейчас она могла говорить только шепотом. – Я иду в Хелмсби.

– Хелмсби? Бедная девочка… помилуй вас Господь! – Он видел, что она в этот момент даже вряд ли понимает, что говорит. – И где же это – Хелмсби?

– Я не знаю. Думаю, где-то в Линкольншире.

– Но зачем вы идете туда?

– Тише! Он спит, – сказала она, потому что мистер Бенсон непроизвольно повысил голос.

– Кто спит? – не понял мистер Бенсон.

– Тот несчастный маленький мальчик, – тихо произнесла она. Ее начало трясти, а из глаз покатились слезы.

– Пойдемте со мной, – настойчиво сказал мистер Бенсон, уводя ее в свой кабинет. – Посидите пока в этом кресле, а я сейчас вернусь.

Он пошел искать свою сестру, но та еще не вернулась. Тогда он обратился к Салли, которая продолжала заниматься уборкой на кухне.

– Как давно Руфь пришла домой? – спросил он.

– Руфь? Так ее же нет дома с утра. Они с Леонардом должны были куда-то идти на целый день с девочками Брэдшоу.

– Значит, она не обедала?

– Если и обедала, то не здесь, во всяком случае. А за то, чем там она занималась в каких-то других местах, я отвечать не могу.

– А Леонард? Он где?

– Откуда мне знать? Со своей матерью, наверное. По крайней мере, так они договаривались. А у меня своих дел по горло, чтобы еще и следить за кем-то, – заявила она и с недовольным видом продолжила что-то драить.

Мистер Бенсон ненадолго задумался.

– Салли, – наконец сказал он, – я хочу чашку чаю. Сделай его, пожалуйста, да побыстрее. И еще поджарь несколько гренков, хорошо? Я приду за этим через десять минут.

Что-то в его голосе насторожило Салли, и она только сейчас подняла на него глаза.

– Что вы с собой делаете, вы только посмотрите на себя! Хмурый весь такой, угрюмый… Совсем себя загнали, и все, уверена, из-за каких-то пустяков! Ладно-ладно, сделаю вам чаю, не переживайте. А я-то все надеялась, что хоть к старости поумнеете немножко.

Мистер Бенсон ничего на это не ответил, а пошел искать Леонарда, надеясь, что присутствие ребенка поможет его матери взять себя в руки. Открыв дверь в гостиную, он заглянул туда. Никого там не обнаружив, он уже хотел закрыть дверь, как вдруг услышал тяжелый вздох со всхлипыванием. Ориентируясь на звук, он нашел на полу за диваном спящего мальчика с опухшим от долгих рыданий личиком.

«Бедное дитя! Так вот что, оказывается, она имела в виду, – подумал мистер Бенсон. – Рано же пришлось ему хлебнуть горя, – с жалостью заметил он. – Нет, не стану его пока будить – пусть еще поспит».

В кабинет он вернулся один. Руфь сидела на том же месте, куда он ее посадил. Голова ее была откинута назад, глаза закрыты, но когда он вошел, она встрепенулась.

– Я должна уже идти, – торопливо сказала она.

– Нет, Руфь, никуда вы идти не должны. Вы не должны покидать нас. Мы не можем без вас, потому что мы вас очень любим.

– Любите меня? – с тоской в голосе повторила за ним Руфь. Пока она смотрела на него, глаза ее медленно наполнялись слезами. Мистер Бенсон счел это добрым знаком и с воодушевлением продолжил:

– Да, Руфь! И вы это знаете. Возможно, прямо сейчас голова у вас занята совсем другими вещами, но все равно вы знаете, что мы все вас любим. И ничто не сможет этого изменить. Так что не думайте никуда уходить. Вам не следовало бы делать этого, даже если бы вы были полностью здоровы.

– Так вы знаете, что произошло? – тихо спросила она охрипшим голосом.

– Да, я все уже знаю, – подтвердил он. – Но для нас это не имеет никакого значения. Да и с чего бы?

– Ах, мистер Бенсон! Разве вы не поняли, что моя позорная тайна раскрыта? – простонала она, заливаясь слезами. – А значит, я должна покинуть вас, покинуть Леонарда, чтобы не навлечь тень моего бесчестья на вас.

– Вы определенно не должны ничего этого делать. Покинуть Леонарда? Вы просто не имеете права бросать Леонарда! Да и куда вам идти?

– В Хелмсби, – кротко отвечала она. – У меня душа разрывается от этого, но я думаю, что должна уйти – ради Леонарда. Я знаю, что должна. – Теперь она уже плакала навзрыд, но мистер Бенсон знал, что этот поток слез принесет с собой облегчение. – Это разобьет мне сердце, но я знаю, что должна уйти.

– Пока что посидите спокойно здесь, – повелительным тоном приказал он, а сам пошел за чаем. Он забрал его у Салли, так что она и не узнала, кому этот чай предназначался.

– Выпейте это! – Он разговаривал с ней как с ребенком, которого нужно заставить принять лекарство. – И съешьте тост. – Взяв чашку, Руфь лихорадочно выпила чай. Но когда попробовала есть, еда, казалось, застревала в горле. Тем не менее она послушалась его и, по крайней мере, попыталась это сделать.

– Не могу, – наконец сказала она, откладывая в сторону кусочек поджаренного хлеба. Постепенно ее голос приобрел привычные интонации. Она говорила мягко и спокойно, не было уже того резкого хрипа, как в самом начале. Мистер Бенсон сел рядом с ней.