Текст книги "Руфь"

Глава XXVI. Праведный гнев мистера Брэдшоу

Итак, Джемайма перестала избегать Руфь и больше ни словом, ни взглядом не выказывала своей неприязни, которую в последнее время почти не скрывала. Руфь не могла не заметить, что, когда она бывала в доме мистера Брэдшоу, Джемайма всегда старалась находиться где-то поблизости, будь то на ежедневных уроках с Мэри и Элизабет, во время нечастых визитов к ним вместе с мистером и мисс Бенсон или же когда она приходила туда одна. До этого Джемайма не слишком деликатничала и просто демонстративно выходила из комнаты, если там появлялась Руфь, чтобы исключить любой контакт с ней и тем более чтобы не пришлось, не дай бог, даже недолго развлекать ту разговорами в течение вечера. Уже несколько месяцев как Джемайма не приходила, чтобы посидеть в классной комнате во время занятий с девочками, как это было в первые годы работы Руфи у них в качестве гувернантки. Теперь же каждое утро мисс Брэдшоу усаживалась за маленький круглый столик у окна и занималась своими делами; она могла шить, что-то писать или читать, но при этом Руфь постоянно чувствовала, что та наблюдает за ней, – можно сказать, даже следит. Поначалу Руфь приветствовала эти новые привычки бывшей подруги и перемены в ее поведении, видя в этом свой шанс к улучшению отношений, возможность вновь вернуть ее расположение, терпеливо и настойчиво демонстрируя ей свою любовь. Однако очень скоро ледяная холодность Джемаймы, мрачная и непреклонная, стали ранить ее сердце похлеще, чем до этого брошенные в ее адрес резкие недобрые слова, которые хоть как-то можно было объяснить вспыльчивостью ее характера или непроизвольными приступами гнева. Но эта новая взвешенная манера поведения явно была результатом каких-то глубоко затаенных чувств, а холодная суровость Джемаймы скорее была похожа на спокойную непреклонность строгого судьи. От этих пристальных взглядов, которые Руфь ловила на себе, у нее мурашки бегали по коже; похожее ощущение появляется, когда вам кажется, что невидящие мутные глаза мертвеца не смотрят в пустоту, а на самом деле следят за вами. В присутствии Джемаймы у нее внутри все сжималось и она непроизвольно зябко съеживалась, как будто оказавшись под порывами холодного, пронизывающего восточного ветра.

Джемайма между тем направила все свои силы на то, чтобы разобраться, кем является Руфь на самом деле. Порой это давалось нелегко и даже болезненно: постоянное внутреннее напряжение утомляло ей душу, и тогда она громко стонала и сетовала на обстоятельства, лишившие ее беспечного и счастливого неведения, в котором она пребывала совсем недавно (не смея, впрочем, обращать свое недовольство на Того, кто эти обстоятельства создавал).

Таково было положение дел, когда на свою ежегодную побывку домой приехал мистер Ричард Брэдшоу. Ему предстояло еще год жить в Лондоне, после чего он должен был вернуться в Экклстон, чтобы начать работать в семейной фирме. Уже через неделю своего пребывания в родных пенатах он заскучал от монотонного однообразия местного уклада жизни и начал жаловаться на это Джемайме.

– Как жаль, что Фаркуар в отъезде. Он, конечно, чопорный старый тихоня, но его визиты к нам по вечерам вносят хоть какое-то разнообразие. А что, кстати, случилось с Миллсами? Помню, раньше они порой заглядывали к нам на чай.

– О, папа и мистер Миллс во время выборов оказались по разные стороны баррикад, так что с тех пор мы визитами не обмениваемся. Хотя не думаю, что это такая уж большая потеря.

– Для нас любой человек – уже потеря. В нашей ситуации даже самый тупой зануда окажется благословением, если будет хоть иногда заходить для компании.

– За время твоего приезда к нам на чай уже дважды приходили мистер и мисс Бенсон.

– Вот это мило! Ты вспомнила про Бенсонов, потому что я упомянул про тупого зануду? Не знал, сестричка, что ты у меня такая проницательная!

Джемайма удивленно взглянула на него, а затем покраснела от негодования.

– Я не хотела сказать ничего плохого про мистера и мисс Бенсон, Дик, и ты это прекрасно знаешь.

– Да брось, я не собираюсь насмехаться над ними! Они, конечно, оба глупые и отсталые, но лучше уж они, чем вообще никого. Особенно если с ними приходит та красотка, гувернантка наших девочек, – хоть есть на кого посмотреть.

Повисла недолгая пауза, и Ричард первым нарушил ее:

– Знаешь, Мими, у меня такое впечатление, что если она правильно разыграет свою карту, то вполне может подцепить Фаркуара!

– Кто? – коротко переспросила Джемайма, хотя ответ был ей хорошо известен.

– Миссис Денби, разумеется. Мы ведь о ней сейчас говорим. Когда Фаркуар был проездом в Лондоне, он позвал меня отобедать с ним у него в гостинице. У меня были свои причины пойти туда и попытаться подольститься к нему – я хотел немного разжиться у него деньгами, как делал уже не раз.

– Как тебе не стыдно, Дик! – возмутилась Джемайма.

– Ладно-ладно! Ну, не разжиться, а просто немного одолжить. Потому как меня ужасно ограничивают в средствах.

– Как же так? Ведь я сама только вчера слышала, что, когда отец спросил тебя о твоих расходах и содержании, которое тебе выделяется, ты заявил, что денег у тебя даже больше, чем требуется, и ты не знаешь, как их потратить.

– В этом-то и весь фокус, неужели непонятно? Если бы отец считал меня расточительным, он держал бы меня на коротком поводке. А теперь я обоснованно надеюсь на щедрую прибавку от него, которая, должен тебе сказать, будет как нельзя кстати. Если бы отец с самого начала платил мне, как я того заслуживаю, мне не пришлось бы втягиваться в разные спекуляции и прочие переделки, в которых я погряз.

– Какие еще спекуляции? Какие переделки? – встревоженно спросила Джемайма.

– Ну, переделки – это не совсем правильное слово. Как, впрочем, и спекуляции. Как бы там ни было, но все это обязательно закончится благополучно, и я еще удивлю отца, когда разбогатею. – Он понял, что в своих откровениях зашел слишком далеко, и теперь пытался как-то выкрутиться.

– И все-таки объясни мне, что ты имел в виду?

– Дорогая, тебе не следует беспокоиться по поводу моих дел и забивать себе этим голову. Женщины не способны понять, что такое игра на бирже и прочие подобные вещи. Не думай, что я забыл, какие грубые ошибки ты делала, пытаясь читать отцу вслух статью о состоянии финансовых рынков в тот вечер, когда он где-то потерял свои очки. Постой-ка, о чем же мы с тобой говорили? Ах, да! О Фаркуаре и красотке миссис Денби. Так вот. За обедом я вскоре сообразил, о чем, собственно, в основном и хотел побеседовать со мной этот джентльмен. Сам-то он говорил об этой женщине мало, но, когда я поведал ему, как восторженно отзываются о ней в своих письмах Мэри и Элизабет, глаза его засверкали. Как думаешь, сколько ей лет?

– Я знаю это точно, – заявила Джемайма. – По крайней мере, я слышала разговор о ее возрасте, когда она только приехала сюда. Осенью ей исполнится двадцать пять.

– А Фаркуару по меньшей мере сорок. Она очень молодая, чтобы иметь такого большого сына, как Леонард. К тому же она прекрасно выглядит. Знаешь, Мими, она, пожалуй, смотрится даже моложе тебя. А тебе сколько сейчас? Двадцать три, если не ошибаюсь?

– Да, исполнилось в марте, – ответила Джемайма.

– Если ты будешь терять привлекательность такими темпами, тебе придется поторопиться, чтобы поскорее найти себе какого-то мужа. Слушай, Джемайма, мне казалось, что год или два тому назад у тебя были неплохие шансы с Фаркуаром. Как так вышло, что ты его потеряла? Мне было бы гораздо приятнее, если бы он достался тебе, а не этой гордой, надменной миссис Денби, которая так подозрительно сверкает на меня своими большими серыми глазами всякий раз, когда я осмеливаюсь сделать ей комплимент. А ведь она должна бы почитать за честь, что я вообще обращаю на нее внимание. К тому же Фаркуар богат, и в случае с тобой его часть бизнеса не выйдет за пределы одной семьи. Если же он женится на миссис Денби, она обязательно захочет, чтобы Леонард, когда вырастет, тоже вошел в дело, а меня это не устраивает. В общем, попробуй добиться Фаркуара, Мими! Даю десять к одному, что еще не поздно и не все потеряно. Жаль, что я не прихватил тебе из Лондона розовую шляпку. Ты одеваешься так безвкусно, как будто тебе абсолютно все равно, как ты выглядишь.

– Если он не полюбил меня такой, какая я есть, – задыхаясь от обиды, бросила Джемайма, – то я не хочу быть обязанной какой-то розовой шляпке.

– Вздор! Я не желаю, чтобы гувернантка перебежала дорогу моей родной сестре. Говорю тебе: ради Фаркуара стоит постараться. Если ты станешь носить розовую шляпку, я ее тебе подарю, да еще и поддержу в борьбе против миссис Денби. Думаю, ты могла бы затеять что-нибудь также и с «нашим представителем», как называет его отец, ведь он довольно долго жил в нашем доме. Хотя в качестве зятя Фаркуар мне все-таки нравится больше. Кстати говоря, до вас уже докатилась весть, что Донн собирается жениться? Я узнал об этом перед самым отъездом из Лондона от человека, заслуживающего доверия. Его избранница – седьмая дочь некоего сэра Томаса Кэмпбелла. У девушки ни гроша за душой. Ее отец разорился карточной игрой и теперь вынужден жить за границей. Но Донн, по общим отзывам, не тот человек, которого что-то может остановить, если в голову ему пришла какая-то прихоть. Говорят, что он влюбился с первого взгляда, хотя я уверен, что еще месяц назад он вообще не знал о существовании своей будущей невесты.

– Нет, мы об этом ничего не слышали, – ответила Джемайма. – Пойду расскажу отцу – ему это понравится, – добавила она, покидая комнату, чтобы, оставшись в уединении, усмирить уже привычное волнение, возникавшее у нее всякий раз, когда в разговорах при ней мистера Фаркуара и Руфь сводили вместе.

Мистер Фаркуар вернулся в Экклстон за день до отъезда Ричарда. Придя к Брэдшоу после чая, он был явно разочарован, застав там только членов семьи, и каждый раз с надеждой в глазах оборачивался, когда открывалась дверь в гостиную.

– Смотри, смотри! – подтолкнул локтем свою сестру Ричард. – Я очень хотел, чтобы он обязательно пришел к нам сегодня и тем самым избавил бы меня от отцовских лекций насчет искушений и соблазнов, преследующих нас в этом мире, – при том, что об этом мире я уже знаю больше него самого! Поэтому я прибег к самому эффективному, с моей точки зрения, средству в данной ситуации: сказал ему, что вечером у нас будут только свои, да еще миссис Денби. И ты только взгляни, как он извелся, ожидая ее появления!

Джемайма и сама видела это и все понимала. В том числе ей также было понятно, почему мистер Фаркуар сразу отложил несколько пакетиков в сторону от остальных подарков – швейцарских игрушек и ювелирных украшений, – которые должны были показать всем, что никто из членов семьи Брэдшоу не был им забыт за время его долгого отсутствия. К концу вечера она в полной мере ощутила, что ее израненное сердце еще не отвыкло ревновать. Тем временем ее брат не оставлял без внимания ни единого слова, взгляда или эпизода, которые можно было бы истолковать как свидетельство интереса мистера Фаркуара к Руфи, и всякий раз незамедлительно указывал на это сестре, совершенно не думая, какие муки он ей причиняет, а лишь стараясь в очередной раз подчеркнуть свою необычайную проницательность. В конце концов это стало для нее невыносимо, и она, не выдержав, вышла из гостиной.

Джемайма направилась в классную комнату. Ставни здесь не были закрыты, и она распахнула выходившее в сад окно, чтобы впустить прохладный вечерний воздух и немного остудить разгоряченное лицо. По небу стремительно неслись облака, периодически заслонявшие собой луну, отчего все предметы на улице выглядели нереально и загадочно: четко видимые в лунном свете, они словно начинали испуганно трепетать, когда на них наплывала тень. Боль, пронзавшая ее сердце, была такой сильной, что у нее мутился рассудок. Положив руки на подоконник, Джемайма устало прижалась к ним лбом. Мучительно кружилась голова, ощущение было такое, будто вся земля беспорядочно и бессмысленно крутится в небесах, представлявшихся ей каким-то сплошным потоком витающих обрывков облаков. Это был кошмар наяву, от которого ее спасло появление Дика, – и она была благодарна ему за это.

– Вот ты где, оказывается. А я повсюду искал тебя. Хотел спросить, нет ли у тебя лишних денег, которые ты могла бы мне одолжить на несколько недель.

– Сколько тебе нужно? – вялым бесцветным голосом спросила Джемайма.

– О, чем больше, тем лучше. Но буду рад любой сумме – я чертовски поиздержался в последнее время.

Когда Джемайма вернулась со своими скромными сбережениями, даже ее беспечный эгоистичный брат был поражен бледностью ее лица при свете свечи, которую она держала в руке.

– Держись, Мими, не сдавайся. На твоем месте я бы все-таки поборолся с этой миссис Денби. Пришлю тебе розовую шляпку, как только доберусь до Лондона. Только не падай духом, я помогу тебе одолеть ее.

Джемайме казалось странным, хотя и в чем-то соответствующим этому хаотичному миру, что единственным, кто догадался о тайне ее любви, оказался ее брат – последний из близких, кому бы она доверилась в своей семье, и едва ли не последний из всех ее знакомых, к кому бы она обратилась за помощью и сочувствием. Впрочем, мысли о сестре перестали занимать Дика так же быстро, как и все остальное, что не имело непосредственного отношения к его личным интересам.

Эта ночь – бессонная ночь – была так переполнена преследовавшими ее мрачными видениями, что она не могла дождаться утра, однако наступивший день вконец измучил ее своими гнетущими реалиями, и Джемайма уже затосковала по своему ночному одиночеству. В последующие несколько недель она, казалось, не видела и не слышала ничего, кроме всевозможных свидетельств привязанности мистера Фаркуара к Руфи. Даже ее мать говорила об этом как о чем-то неизбежном и вслух размышляла, насколько это может понравиться мистеру Брэдшоу, потому как для нее критерием собственного отношения к чему-либо было одобрение или неодобрение ее мужа.

«Господи милостивый, – молилась Джемайма в мертвой ночной тишине, – тяжко мне, груз слишком велик… я не могу больше… моя жизнь… моя любовь… вся моя сущность, все то, чем я есть во времени и в вечности… А по другую сторону – всепрощающее милосердие. Если бы она была не такой, как она есть… если бы показала хоть намек на свое победное ликование… если бы хоть как-то попыталась завоевать сердце моего любимого, я бы решилась уже давно, я бы жестоко унизила ее, даже если бы не рассказала ее тайну другим… Унизила, а потом хоть в пропасть».

«Искушение слишком велико для меня. Господи! Где же тот мир и покой, который Ты даруешь людям и в который я верила в детстве? О котором и теперь слышу, что он утешает все людские беды и что его не нужно искать специально – искать, плача кровавыми слезами!»

Никакого ответа на этот отчаянный крик души не последовало, хотя Джемайма где-то в глубине сердца надеялась, что небеса должны откликнуться на него каким-то знамением. Но ничего. И только черное ночное небо начало сереть на востоке, предвосхищая близкое наступление рассвета.

Погода для конца августа стояла замечательная. По ночам было светло как днем, и только в тенистых низинах у самой реки из-за поднимающихся туманов трудно было различить, где кончается земля и начинается бледное небо. Не знающие горя и забот Мэри и Элизабет беспечно радовались выдавшимся погожим денькам, находя особую прелесть в первых признаках ежегодного увядания природы. Они настойчиво просились на прогулку по холмам, пока спокойную умиротворенность приближающейся осени еще не нарушили резкие порывы ветра, и получили разрешение отправиться туда в следующую среду на полдня: по средам у них было вдвое меньше занятий. Но им хотелось пойти на весь день в ближайшие выходные, и они даже уговорили свою мать, но отец и слышать об этом не хотел. Миссис Брэдшоу предложила пообедать пораньше, но идея эта была отвергнута детьми с негодованием. Что это будет за поход, если они не понесут провизию с собой в корзинках? Все, что угодно, из корзинки, да еще и съеденное на свежем воздухе, было в двадцать раз вкуснее самых роскошных деликатесов за столом в доме. Корзинки были успешно собраны под причитания миссис Брэдшоу по поводу того, что можно простудиться, если сидеть на сырой земле. К ним должны были присоединиться Руфь и Леонард, так что их маленькая экспедиция, таким образом, состояла из четырех человек. Джемайма отказалась от многочисленных приглашений поучаствовать в этом, хотя в душе даже завидовала радостному возбуждению сестер, с грустью вспоминая о тех временах, когда и она точно так же сияла в предвкушении ожидающего их приключения. Это сейчас девочки беззаботно веселятся, не думая о будущем, но придет время, они вырастут и тоже будут страдать, как и она.

Утро выдалось ясным и погожим; облаков в небе, как говорится, было ровно столько, сколько нужно, чтобы благодаря их теням, проплывающим по полям золотистой пшеницы, вид с холмов на живописную долину внизу был просто потрясающим. Леонард должен был прийти к двенадцати: в это время у него заканчивались занятия с мистером Бенсоном, а у девочек – с их учителями. Руфь сняла шляпку, с обычной своей тщательностью аккуратно свернула шаль и сложила все это в углу комнаты, чтобы быть наготове. Пока шли занятия, она старалась не думать об удовольствиях, которые сулила долгая прогулка на холмы, но все равно невольно светилась от приятных ожиданий, так что ее воспитанницы невольно льнули к ней, проявляя свою любовь. Им все казалось прекрасным и удивительным – от теней трепетной листвы на стене до блестящих капелек росы, еще не высохшей на солнце, которыми была обсыпана паутина на виноградной лозе за окном. Часы пробили одиннадцать. Закончив урок, ушел учитель латыни, удивляясь сияющим лицам своих учениц; для себя он решил, что это, пожалуй, единственные в мире дети, которые находят наслаждение в изучении латинской хрестоматии с текстами для школьников.

– А теперь давайте еще часок постараемся быть прилежными, – сказала Руфь, и Мэри в порыве чувств притянула ее к себе и поцеловала в губы. Миссис Денби начала читать им вслух, и все принялись за работу. В этот момент в комнату заглянул яркий лучик солнца, и все трое радостно переглянулись.

Между тем к ним вошла Джемайма, делая вид, что ищет какую-то книгу; на самом же деле, с тех пор как вернулся мистер Фаркуар, ее охватило нервное беспокойство, из-за которого она просто не могла долго находиться на одном месте или чем-то заниматься. Остановившись перед стоявшим в нише книжным шкафом, она принялась неторопливо просматривать корешки обложек, якобы в поисках чего-то определенного. В присутствии Джемаймы голос Руфи как-то сам собой поблек, взгляд утратил блеск, в глазах появилась тревога. В душе она сомневалась, может ли она пригласить мисс Брэдшоу с ними на прогулку. Полтора года назад она уже давно и не задумываясь принялась бы со своей мягкой настойчивостью уговаривать подругу. Теперь же Руфь боялась даже предложить ей такую возможность, поскольку все, что она говорила или делала, воспринималось неправильно и, похоже, только усиливало неприязнь и холодное презрение, с которым мисс Брэдшоу относилась к ней в последнее время.

В этот момент к ним в комнату неожиданно ворвался мистер Брэдшоу. Сам факт его появления – и даже то, что он вообще оказался дома в такое время, – был настолько необычен, что чтение мгновенно прервалось. Все четверо невольно повернулись в его сторону, словно ожидая объяснения сих непонятных действий.

Лицо мистера Брэдшоу было пунцовым от едва сдерживаемого возмущения.

– Мэри, Элизабет, выйдите из комнаты. Не нужно сейчас убирать ваши книжки! Просто немедленно выйдите из комнаты, я сказал! – Голос его звенел от гнева, и перепуганные девочки молча повиновались. В это время проплывающее в небе облако закрыло солнце, и комната, только что такая светлая и сияющая, вдруг стала казаться холодной и сумрачной. Когда слепящий солнечный свет пропал, освещение выровнялось и тень, где стояла Джемайма, стала не такой густой; отец заметил ее присутствие только теперь.

– Оставь нас, Джемайма, – приказал он.

– Почему это, папа? – с вызовом возразила она, сама удивляясь своему открытому сопротивлению, порожденному бурей страстей, кипевших под неподвижной поверхностью ее обыденной жизни и постоянно искавших выхода. Она осталась на месте, повернувшись лицом к отцу и Руфи, которая поднялась со стула и стояла, дрожа от ужаса, как будто вспышка молнии осветила бездонную пропасть прямо у нее под ногами. Все было напрасно – и тихая праведная жизнь, и упорное молчание о прошлом, о котором она боялась даже думать про себя. Старую провинность не утопить в море забвения, и сейчас, когда морская гладь давно успокоилась и над ней безмятежно засияло солнце, призрак ее всплыл на поверхность и заглянул ей в лицо своими немигающими глазищами. Кровь ударила ей в голову, в ушах появился шум, напоминающий клокотание бурлящей воды, так что первых слов мистера Брэдшоу она просто не расслышала. К тому же речь его была отрывиста и бессвязна из-за охватившей его ярости. Но слов его она могла и не слушать – ей и так все было понятно. Руфь встала и беспомощно замерла перед ним, онемевшая от отчаяния. Постепенно приглушенные звуки его голоса стали более громкими и отчетливыми, и она уже могла разобрать, что он говорит.

– Если бы меня попросили назвать один из смертных грехов, который я ненавижу больше всего и который считаю самым омерзительным, то это было бы распутство. Потому как он объединяет в себе все остальные грехи. Теперь понятно, как вы провели нас со своей притворной болезненной наружностью, которая так подействовала на нас и ввела в заблуждение. Надеюсь, Бенсон ничего об этом не знал, – для него же будет лучше, чтобы я в нем не ошибся. Если же это не так и он ввел вас в мой дом ради каких-нибудь своих мошеннических целей, то говорю как на духу: его милосердие за чужой счет дорого ему обойдется. Да вы же… Весь Экклстон уже вовсю судачит о вашем разврате!.. – Он буквально задыхался от захлестнувшего его негодования. Руфь продолжала стоять молча и не шевелясь. Голова поникла, веки на полуприкрытых глазах подрагивали, отяжелевшие руки безвольно повисли. Наконец она все же смогла справиться с тяжестью, давившей ей на сердце, и с огромным трудом произнесла слабым, едва слышным голосом:

– Я была совсем юной…

– И это делает вас еще более испорченной, еще более отвратительной! – с жаром воскликнул мистер Брэдшоу, почти обрадовавшись, что эта до сих пор молчавшая женщина начала наконец оправдываться. Но тут, к его удивлению, Джемайма, о присутствии которой он в пылу своих нападок уже забыл, сделала шаг вперед и твердо сказала:

– Отец!

– Попридержи язык, Джемайма! Ты в последнее время стала дерзкой – и с каждым днем становишься все более своенравной. Теперь я знаю, кого мне следует за это благодарить. После того как эта женщина проникла в нашу семью, меня уже не удивляют никакие проявления испорченности, порока, развращенности…

– Отец!

– Довольно, ни слова больше! Если уж ты в своей непокорности предпочла стоять тут и слушать то, что ни одна скромная молодая девушка слушать бы не стала, то изволь помолчать и подчиниться своему отцу. Это суровое предостережение для тебя, и это единственная польза, которую ты можешь из всего этого извлечь. Посмотри на эту женщину! – С этими словами он гневно указал на Руфь, которая немного повернулась в сторону, как будто стараясь уйти от этого безжалостного клеймящего жеста. Лицо ее с каждой секундой бледнело все больше. – Посмотри на эту женщину, я сказал! Она пала намного раньше, чем достигла твоего возраста, а значит, лицемерно лжет уже много лет! Если ты или еще кто-то из моих детей когда-то любили ее, оттолкните ее, сбросьте с себя это пагубное чувство, как апостол Павел в свое время сбросил с себя укусившую его ядовитую змею – прямо в костер!

Он умолк, чтобы перевести дыхание. В это время раскрасневшаяся Джемайма, учащенно дыша от возбуждения, подошла к бледной как полотно Руфи и встала рядом с ней. Затем она схватила ее холодную, как у мертвеца, руку и, сжав ее с такой силой, что на коже потом надолго остались синяки, взволнованно заговорила, несмотря на приказ отца:

– Папа, я все-таки скажу! Потому что не могу молчать и готова свидетельствовать в ее защиту. Я ведь ненавидела ее, жестоко ненавидела, да простит меня Господь, но именно поэтому ты можешь не сомневаться, что слова мои – чистая правда. Я ненавидела ее, и ненависть эту можно было утолить только одним – презрением. Но теперь я не презираю вас, Руфь… милая Руфь… – Последние слова она произнесла с бесконечной нежностью, несмотря на горевшие гневом глаза отца и его обличающий жест. – Я знала о том, о чем вы, папа, узнали только сейчас, уже много-много недель… может быть, даже год… время для меня тянется невыносимо медленно. Я содрогалась, думая о ней и ее грехе. И я бы рассказала об этом сразу же, незамедлительно, если бы не опасалась, что движут мною не праведные мотивы, а лишь желание потакать ревности, терзавшей мое сердце. Да, папа, чтобы доказать вам правдивость моего свидетельства в защиту Руфи, я признаю, что сердце мое было отравлено ревностью. Один человек… который неравнодушен к Руфи, он… Ох, отец! Я не могу сказать вам всего и прошу, не заставляйте меня… – От смущения она покраснела еще больше и умолкла, но лишь на какое-то мгновение. – Я следила за ней, следила зорко, как дикий зверь из засады, и если бы заметила хоть одно увиливание от долга, хоть какой-то намек на неискренность в ее словах или поступках, и, самое главное, если бы благодаря моей женской интуиции я уловила малейшую порочность в ее помыслах, речах или даже взгляде, моя старая ненависть полыхнула бы адским пламенем! Мое презрение неминуемо переросло бы в неодолимое отвращение, а не обернулось глубоким сочувствием, не пробудило бы прежнюю привязанность и искреннее уважение. Такое будет мое свидетельство в ее защиту, папа!

– А теперь я расскажу тебе, чего стоит твое свидетельство, – сказал мистер Брэдшоу, начав свою тираду тихим голосом, чтобы дать постепенно разойтись сдерживаемому гневу. – Оно только еще больше убеждает меня в том, как глубоко пустил корни порок, который эта распутница привнесла в мою семью. Она проникла в наш дом благодаря своей обманчиво невинной внешности и раскинула свои сети среди нас умело и незаметно. Она представляла добро злом, а зло добром и научила вас всех усомниться, а существует ли вообще в этом мире порок или же его нужно рассматривать как добродетель. Она привела вас на самый край бездонной пропасти, готовясь столкнуть вас вниз при первой же представившейся возможности. Я ведь верил… я доверял ей… и радушно принял в своем доме.

– Я поступила очень дурно, – пробормотала Руфь, но так тихо, что он, видимо, не услышал ее, поскольку продолжал, распаляясь все больше и больше.

– Да, я принял ее. Я был обманут, позволив ее незаконнорожденному внебрачному ребенку… От одной мысли об этом мне уже становится дурно…

При упоминании о Леонарде Руфь впервые с начала этого разговора подняла глаза; зрачки ее испуганно расширились, как будто она только теперь осознала, какая еще мука ожидала ее. Такой ужас мне доводилось видеть лишь в глазах несчастного бессловесного животного и всего несколько раз во взгляде человека – и дай мне Бог никогда больше такого не видеть! Джемайма почувствовала, что рука, которую она крепко сжимала, вырвалась. Руфь сплела пальцы и, вытянув руки перед собой, слегка запрокинула голову назад с выражением невыносимых страданий на лице.

Мистер Брэдшоу между тем не унимался:

– Я позволил этому наследнику позора общаться с моими собственными невинными детьми! Надеюсь только, что они не замарали себя этим.

– Я не вынесу этого… Я не вынесу! – вырвалось у Руфи.

– Она этого, видите ли, не вынесет! Не вынесет! – передразнил ее он. – Нет, мадам, вы обязаны терпеть это. Или вы надеетесь, что ваш ребенок должен избежать кары за позор своего рождения? Думаете, он у вас такой особенный, что избежит насмешек и глумлений? Думаете, что он когда-нибудь окажется на равных с другими мальчиками, на которых не лежит грязная отметина греха их матерей? Всякая живая душа в Экклстоне будет знать, кто он такой на самом деле! Неужели вы воображаете, что они его пощадят в своем презрении? «Она этого не вынесет» – скажите на милость, какие страсти! Вам до вступления на путь греха нужно было думать, сможете ли вы вынести его последствия; нужно было задуматься, насколько униженным и отверженным будет чувствовать себя ваш сын, потому как лучшим выходом для него в его положении будет, если он окончательно потеряет чувство стыда и ради своей матери перестанет понимать, как она виновата.

Руфь была сейчас похожа на загнанного в угол дикого зверя, который от безысходности потерял всякий страх.

– Я взываю к Господу, чтобы Он не допустил такой участи для моего ребенка, – сказала она. – Я взываю к Господу, чтобы Он помог мне. Как мать, я слезно молю Его о поддержке – дабы обратил Господь взгляд свой милостивый на моего сына и помог мне воспитать его в страхе перед Его гневом. Да падет весь позор на меня одну! Я заслужила это, но он… он всего лишь доброе невинное дитя.

Руфь схватила свою шаль и, надев шляпку, дрожащими руками принялась завязывать на ней ленты. Что, если людская молва уже донесла до Леонарда слухи о ее позоре? Это известие стало бы для него ужасным потрясением. Она должна увидеть его, должна заглянуть ему в глаза, чтобы понять, не оттолкнет ли он ее. Ведь под действием язвительных глумлений он может возненавидеть ее всем сердцем.

Джемайма молча стояла рядом с Руфью и с состраданием смотрела на нее, чувствуя в душе боль и глубокую печаль. Она оправила на Руфи платье несколькими легкими движениями, которых шокированная Руфь не почувствовала и даже не заметила. Зато заметил мистер Брэдшоу, и это вызвало у него новый приступ гнева: он схватил гувернантку за плечи и буквально силой вывел ее из комнаты. Холл и лестницу огласили горькие рыдания, и звук этот еще больше взбесил мистера Брэдшоу. Он распахнул перед ней дверь на улицу и с ненавистью сквозь зубы процедил:

– Если хоть когда-нибудь вы или ваш незаконнорожденный отпрыск переступите порог этого дома, я вызову полицию, чтобы вас обоих вышвырнули отсюда!

Но если бы в этот момент он мог видеть лицо Руфи, ему не пришлось бы прибегать к каким-то дополнительным угрозам.