Текст книги "Руфь"

Глава XXI. Мистер Фаркуар меняет объект своего внимания

Когда на следующее утро Джемайма сидела со своей матерью за рукоделием, ей вдруг вспомнилось, что отец ее как-то по-особому благодарил миссис Денби за этот вечер.

– Папа определенно благоволит к миссис Денби, – заметила она. – И должна сказать, меня это совершенно не удивляет. Вы обратили внимание, мама, как он благодарил ее за то, что она пришла к нам вчера?

– Да, дорогая, но, думаю, и не только за это… – Миссис Брэдшоу вдруг запнулась: она всегда сомневалась насчет того, что ей можно говорить, а что нельзя.

– Что значит «не только за это»? – удивленно переспросила Джемайма после паузы, когда поняла, что мать заканчивать начатую фразу не собирается.

– Я имею в виду, не только за то, что миссис Денби приняла наше приглашение на чай, – ответила миссис Брэдшоу.

– А за что еще он мог ее благодарить? Что такого она сделала? – продолжала выспрашивать Джемайма, уловив нерешительность в голосе матери, которая только распаляла ее любопытство.

– Ну, не знаю, могу ли я рассказывать тебе об этом… – продолжала сомневаться миссис Брэдшоу.

– Ах, вот как? Отлично! – обиженно бросила ее дочь.

– Успокойся, дорогая. Твой отец не предупреждал меня, что я не должна об этом распространяться, так что, полагаю, я могу тебе сказать.

– Не трудитесь – я и слушать не стану! – уязвленным тоном заявила Джемайма.

Ненадолго наступило неловкое молчание. Джемайма пыталась отвлечься и думать о другом, однако мысли упрямо возвращались к тому, что такого могла сделать миссис Денби для ее отца.

– И все-таки, думаю, я могу тебе рассказать, – наконец сказала миссис Брэдшоу с какой-то полувопросительной интонацией. Джемайма не настаивала; к ее чести, она сама никогда не напрашивалась на чьи-либо откровения, но в этот раз противиться не стала – взяло верх любопытство.

Поэтому миссис Брэдшоу продолжала:

– Полагаю, ты заслуживаешь того, чтобы это знать, поскольку к тому, что отец так доволен миссис Денби, в определенной мере причастна и ты. Сегодня утром он собирается купить ей шелковое платье, и, думаю, ты должна знать причины такого решения.

– И что же это за причины? – спросила Джемайма.

– Папа очень доволен тем обстоятельством, что ты послушалась ее.

– Я послушалась? В этом как раз можно было не сомневаться – я всегда слушаюсь ее. Но почему это папа решил подарить ей за это платье? Я считаю, что было бы логичнее купить его мне, – усмехнулась Джемайма.

– Я уверена, дорогая, что за этим дело не станет и он подарит тебе новое платье, если ты захочешь. А доволен он был в первую очередь тем, что вчера вечером ты вела себя с мистером Фаркуаром, как прежде. Мы с ним оба терялись в догадках, что на тебя нашло в последний месяц. Но теперь все, похоже, опять хорошо.

Джемайма нахмурилась и помрачнела. Ей не нравились пристальный родительский надзор и постоянное обсуждение ее манер. И пока что все равно было непонятно, при чем тут Руфь.

– Я очень рада, что вы довольны, – очень холодно сказала она и, помолчав, добавила: – Но вы до сих пор так и не объяснили, какое отношение к моему хорошему, с вашей точки зрения, поведению имеет миссис Денби.

– Но разве не об этом она говорила с тобой вчера? – удивленно спросила миссис Брэдшоу, поднимая глаза на дочь.

– Нет. С чего бы ей это делать? Она не имеет права осуждать то, что я делаю, и не стала бы вести себя так дерзко по отношению ко мне, – растерянно ответила Джемайма, чувствуя, как в душу ее закрадываются смутные подозрения.

– Ошибаешься, дорогая! Она как раз имеет на это право, потому что твой папа попросил ее повлиять на тебя.

– Папа попросил? Что вы имеете в виду, мама?

– Ах, дорогая! Не нужно было мне тебе всего этого рассказывать, – распереживалась миссис Брэдшоу, по тону дочери почувствовав, что что-то пошло не так. – Ты вот только что сказала, что это было бы дерзко со стороны миссис Денби, а я убеждена, что она на дерзость не способна. Но она поступила бы правильно, выполняя то, что сказал ей папа. На днях у них состоялся серьезный разговор насчет того, как выяснить причины твоего резкого поведения и как это исправить. И вот ты, слава богу, исправилась, дорогая моя! – утешительным тоном закончила миссис Брэдшоу, наивно полагая, что Джемайма (как всякий хороший ребенок) испытывает досаду от воспоминаний, какой непослушной она была.

– Выходит, папа думает подарить миссис Денби платье за то, что я вчера вечером была любезна с мистером Фаркуаром?

– Да, дорогая! – выдохнула миссис Брэдшоу, все больше и больше пугаясь тона своей дочери, чей тихий голос уже звучал негодующе.

Тут, едва сдерживая ярость, Джемайма вспомнила жалостливый, чуть ли не умоляющий взгляд Руфи, когда накануне вечером она пыталась развеять ее мрачное настроение. Снова контроль, снова манипуляции! Только на этот раз все было еще более отталкивающе; просто не верилось, что исходило это от Руфи, казавшейся ей такой искренней и чистосердечной.

– А вы уверены, мама, что папа действительно просил миссис Денби повлиять на меня, чтобы я изменила свое поведение? Все это представляется мне каким-то странным.

– Абсолютно уверена. Он беседовал с ней утром в прошлую пятницу у себя в кабинете. Я запомнила, что это была пятница, потому что в тот день у нас с девочками занималась миссис Дин.

Теперь уже и сама Джемайма припомнила, что в пятницу, зайдя на урок к сестрам, застала их праздно болтающими о том, что могло понадобиться их отцу от миссис Денби.

После разговора с матерью Джемайма отвергала все робкие попытки Руфи выяснить причину ее тревог и помочь ей, если сможет. Джемайма с каждым днем чувствовала себя все более несчастной, и теперь мягкая сочувствующая манера, в которой Руфь старалась говорить с ней, вызывала у нее острое неприятие. При этом она не могла бы сказать, что миссис Денби ведет себя как-то неправильно, – возможно, очень даже правильно. Но ей было совершенно невыносимо думать, что отец советовался с абсолютно посторонним человеком (хотя еще неделю назад она считала Руфь чуть ли не старшей сестрой), как управлять дочерью, чтобы достичь того, что он хотел; и не важно, даже если делалось это для ее собственного блага.

Поэтому она обрадовалась, когда увидела на столике в холле сверток из коричневой упаковочной бумаги, к которому была приложена написанная почерком Руфи записка, адресованная ее отцу. Она знала, что внутри находится серое шелковое платье. Она и раньше была уверена, что Руфь не примет такой подарок. Впредь никто уже не мог втянуть Джемайму в разговор с мистером Фаркуаром. Она была готова углядеть скрытые происки в самым простых и обыденных действиях окружающих, и такая постоянная подозрительность делала ее несчастной. Она не позволяла себе расслабиться и упорно сохраняла неприязненное отношение к мистеру Фаркуару даже тогда, когда он говорил вещи, полностью созвучные ее сердцу. Как-то вечером она услышала, как они с ее отцом беседуют о принципах торговли. Мистер Брэдшоу проповедовал самые жесткие и даже жестокие методы работы, на самой грани с честным ведением дел; не будь он ее отцом, она, вероятно, сочла бы, что такой подход вряд ли допустим с точки зрения христианской морали. Он выступал за то, чтобы при проведении даже кабальных для второй стороны сделок давать отсрочку по оплате счетов и погашению процентов максимум на один день. По его словам, только так и нужно вести торговлю: стоит хоть раз дать слабину или уступить чувствам в ущерб строгим правилам, и на этом заканчиваются все надежды стать по-настоящему деловым человеком.

– А если бы, допустим, отсрочка платежа в один месяц сохранила бы репутацию человеку и уберегла его от банкротства, тогда как? – задал вопрос мистер Фаркуар.

– Я бы все равно не дал ее. После того как он прошел бы процедуру банкротства по суду, я дал бы ему денег, чтобы вновь встать на ноги; а если бы до суда не дошло, то, возможно, в некоторых случаях мог бы сделать ему какие-то поблажки. Однако я никогда не смешиваю такие понятия, как справедливость и благотворительность.

– И это при том, что благотворительность – в вашем понимании этого слова – унижает, а справедливость, проникнутая милосердием и пониманием, возвышает.

– Тогда это не справедливость, потому что справедливость однозначна и непоколебима. Нет, мистер Фаркуар, если вы человек деловой, вам нельзя позволять себе какие-то донкихотские замашки.

В дальнейшем беседа продолжалась в том же духе; они препирались, а Джемайма даже раскраснелась, пылко поддерживая в душе все, что говорил мистер Фаркуар. Но в какой-то момент она вдруг подняла свои сверкающие глаза на отца и по его взгляду, говорившему красноречивее любых слов, поняла, что тот внимательно следит, какой эффект производят речи Фаркуара на его дочь. Выражение ее лица тут же стало холодным и непроницаемым; она посчитала, что отец умышленно продолжает этот спор, чтобы вызвать в ней чувство сопереживания его деловому партнеру и, таким образом, выставить его перед ней в наиболее благоприятном свете. Джемайма с радостью позволила бы себе полюбить мистера Фаркуара; но эти постоянные хитрые маневры, в которых, не исключено, ему тоже отводилась какая-то пассивная роль, уже совсем измучили ее. Она даже думала, что им не стоило так старательно делать вид, что они пытаются добиться ее согласия на этот брак, раз для этого от них требуется столько заранее продуманных действий и подготовленных речей – как будто они стремятся расставить все по своим местам, как фигуры в шахматной партии. У нее было такое чувство, что уж лучше бы они открыто продали жениху его невесту, как это делается на Востоке, где никто не видит ничего унизительного или зазорного в такой сделке. Последствия «блестящего управления делами в семье» со стороны мистера Брэдшоу могли быть весьма неутешительными для мистера Фаркуара (которого, к слову сказать, нельзя было винить в попустительстве каким-то интригам, о которых он ничего не знал, – а знал бы, то возмутился бы, как и Джемайма), если бы не то впечатление, которое произвела на него Руфь в тот подробно описанный мною вечер. Впечатление, усугубившееся контрастом между ее манерами и поведением мисс Брэдшоу, вновь изменившимися после того памятного случая.

Он решил, что, по-видимому, бесполезно и дальше оказывать Джемайме знаки внимания, которые той столь очевидно не нравятся. Ей, совсем юной девушке, едва вышедшей из школьного возраста, он, вероятно, казался глубоким стариком; и если он будет продолжать свои попытки добиться ее любви, то рискует потерять даже дружеское расположение, с которым она привыкла относиться к нему и которое так грело ему сердце. Похоже, он всегда будет любить Джемайму; сами ее недостатки возбуждали в нем искренний интерес, за который он корил себя – добросовестно, хотя и бессмысленно, – когда рассматривал ее в качестве своей жены, но который оказывался совершенно оправданным и даже похвальным, если девушка переходила в разряд младшего друга, когда его заинтересованность могла и должна была оказывать на того благотворное влияние. А вот миссис Денби, уже познавшая горе и трудности жизни, была заметно более зрелой в нравственном отношении и казалась намного старше Джемаймы, хотя разница в возрасте между ними была невелика. К тому же ее сдержанная манера поведения и смиренное следование своему долгу изо дня в день гораздо в большей степени соответствовали представлениям мистера Фаркуара о том, какой должна быть хорошая жена. Однако проблема была в том, чтобы как-то отделаться от навязчивой любви к Джемайме. Он чувствовал, что с задачей этой ему не справиться, если только сама Джемайма не поможет ему всеми имеющимися в ее распоряжении средствами.

О да, Джемайма действительно «всеми имеющимися в ее распоряжении средствами» отталкивала от себя любящего человека – и, кстати говоря, любимого, потому что на самом деле тоже любила его. И теперь ее проницательный взгляд заметил, что на этот раз он отдалился уже навсегда, окончательно и бесповоротно; да и своим ревнивым израненным сердцем она почувствовала – причем даже раньше самого мистера Фаркуара, – что его тянет к милой, очаровательной, уравновешенной, исполненной чувства собственного достоинства Руфи, которая всегда думает, прежде чем что-то сказать (чего мистер Фаркуар так и не смог добиться от Джемаймы), которая никогда не поддается искушению минутных порывов, а со спокойным самообладанием идет по жизни своим путем. Джемайма с тоской вспоминала те дни, когда он следил за ней тем же внимательным и серьезным взглядом, каким теперь следит за Руфью, тогда как она, идя на поводу у своих нездоровых фантазий, отвергала все его ухаживания! Но корить себя за это было уже поздно, да и бесполезно.

«Еще только в марте… всего лишь в марте он называл меня „дорогая моя Джемайма“. Ах, как свежо это в моей памяти! А какой очаровательный букетик тепличных цветов вручил он мне в обмен на мой букет полевых нарциссов… как бережно он обращался с цветами, которые я ему подарила… как он при этом смотрел на меня, как благодарил… Теперь же все это безнадежно кануло в прошлое…»

В комнату к ней вошли младшие сестры, возбужденные и сияющие.

– О, Джемайма, как в твоей комнате хорошо и прохладно! – Джемайма подумала, что ей здесь скорее зябко. – А мы гуляли так долго, что даже устали! Там очень жарко.

– Тогда зачем же вы гуляли, если жарко? – спросила она.

– О, мы очень хотели на прогулку, ни за что дома не остались бы. Там было так здорово! – сказала Мэри.

– Мы ходили в Скорсайдский лес собирать землянику, – вставила Элизабет.

– Ее там видимо-невидимо! Мы набрали полную корзинку. Мистер Фаркуар пообещал научить нас готовить ее по особому рецепту, который ему показали, когда он был в Германии. Только для этого нужно немного вина, которое называется рейнвейн. Как думаешь, папа даст нам его?

– Так, значит, и мистер Фаркуар тоже был там с вами? – растерянно уточнила Джемайма, и взгляд ее стал грустным.

– Да. Мы ему еще утром сказали, что мама посылает нас отнести старое постельное белье тому хромому дядечке на скорсайдской ферме и что мы собираемся уговорить миссис Денби отпустить нас в лес собирать землянику, – сообщила Элизабет.

– Я сразу подумала, что он найдет какой-то предлог, чтобы пойти с нами, – заявила сообразительная Мэри, которая беспечно и с любопытством наблюдала за новым увлечением мистера Фаркуара, совершенно забыв, что всего несколько недель назад точно так же следила за его отношениями с Джемаймой, когда была уверена, что он женится на ее сестре.

– Что, честно? А я нет, – сказала Элизабет. – По крайней мере, я не думала об этом и поэтому даже испугалась, когда услышала топот копыт его лошади позади нас на дороге.

– Он сказал, что как раз едет на ферму и может прихватить нашу корзинку туда. Правда мило с его стороны? – Джемайма ничего на это не ответила, и поэтому Мэри продолжала: – Знаешь, дорога на ферму идет на подъем, идти было тяжело и очень жарко. Земля раскалилась, и у меня даже глаза заболели от яркого света. Поэтому я очень обрадовалась, когда миссис Денби сказала, что мы можем свернуть в лес. Там такая густая листва над головой, сквозь которую просвечивают лучи солнца, и от этого внизу все как бы зеленое.

– А под ногами целые лужайки земляники, – подхватила Элизабет рассказ Мэри, которая умолкла, чтобы перевести дыхание, и начала обмахиваться шляпкой, как веером. – Джемайма, помнишь то место, где из-под земли обнажается серая скала? Так вот, там все сплошь заросло земляникой! Это такая красота! Там буквально невозможно ступить, чтобы не раздавить какую-нибудь маленькую ярко-красную ягодку.

– Мы очень жалели, что с нами нет Леонарда, – вставила Мэри.

– Да! Но миссис Денби и так набрала для него земляники. К тому же мистер Фаркуар отдал ей то, что собрал сам.

– Мне показалось, вы сказали, что он вроде как поехал на ферму Доусона, – заметила Джемайма.

– О да! Он и вправду туда съездил, а потом, как человек разумный, оставил там свою лошадь и присоединился к нам в том замечательном прохладном лесу. О, Джемайма! Там так красиво, солнце пробивается сквозь густые ветки над головой, и от этого под ногами на зеленой траве дрожат яркие пятна света! Ты обязательно должна пойти с нами туда завтра!

– Да, – закивала Мэри, – мы завтра опять пойдем туда. Земляники там еще очень много.

– К тому же завтра с нами будет маленький Леонард.

– Да, мы думаем, что это очень хороший план. Кстати, это идея мистера Фаркуара: мы придумали нести малыша на холм на сплетенных руках, как в седле, но миссис Денби и слушать этого не захотела.

– Она сказала, что это будет очень утомительно для нас. И все-таки она хотела, чтобы он пошел с нами собирать землянику!

– И поэтому, – торопливо перебила ее Мэри, так что теперь обе девочки говорили практически одновременно, – мистер Фаркуар повезет его на лошади – посадит перед собой в седло.

– Так ты пойдешь с нами, дорогая Джемайма? – в завершение спросила Элизабет. – Мы собираемся отправиться в…

– Нет, я не могу! – вдруг порывисто оборвала ее Джемайма. – Даже не просите – не могу.

Девочки разом притихли. Джемайма чувствовала – они недоумевают, что это на нее нашло: их сестра могла быть порой резкой со старшими, но с теми, кто был ниже ее по положению в семье, неизменно была мягкой и обходительной.

– Идите наверх и переоденьтесь. Вы же знаете, что папа очень не любит, когда по дому ходят в обуви, в которой выходили на улицу.

Джемайма была рада, что рассказ ее сестер прервался до того, как они перешли к безжалостному изложению подробностей этой прогулки, – она была еще не готова выслушивать такие вещи спокойно и бесстрастно. Она понимала, что в глазах мистера Фаркуара отошла на дальний план, утратив позиции, которые не ценила, считая их незыблемыми. Горечь этой потери удваивалась из-за осознания, что ей некого в этом винить, кроме себя самой. Потому как, если бы на самом деле он был таким холодным и расчетливым человеком, каким считал его ее отец и каким расписывал его ей, как бы он мог переключить свое внимание на миссис Денби, вдову-бесприданницу в весьма стесненных финансовых обстоятельствах – ни денег, ни связей, да еще и с маленьким сыном на руках в придачу? Этот его поступок, с одной стороны, доказывал, что для Джемаймы он потерян, а с другой – вновь возносил его на прежний пьедестал в ее воображении. И что теперь остается ей? Сохранять видимость спокойного равнодушия, когда ее будет трясти от каждого нового знака его расположения к другой? Причем другой, которая бесконечно больше достойна его, чем она, Джемайма. Эта мысль лишала ее даже такого слабого утешения, как думать, что он просто плохо разбирается в людях и поэтому польстился на заурядную и никчемную женщину. А Руфь была очень красивой, мягкой, доброй и искренней. Бледное лицо Джемаймы вдруг вспыхнуло и залилось густой краской: она поняла, что, даже признавая эти достоинства миссис Денби, уже ненавидит ее. Воспоминания о ее гладкой мраморной коже злили ее, низкий мелодичный голос раздражал своей мягкостью, а ее бесспорная доброта была неприятнее, чем большинство недостатков с привкусом порочных человеческих страстей.

«Что за ужасный демон поселился в этом сердце? – задавался вопросом ангел-хранитель Джемаймы. – Неужели она действительно одержима им? Не эта ли древняя, как мир, жгучая ненависть стала причиной стольких преступлений среди людей? Ненависть ко всем славным добродетелям, способным заронить в нас любовь, которой мы лишены? Древняя злоба, которая отравила сердце библейского старшего брата и привела его к убийству кроткого Авеля еще на заре мира?»

– О Господи, помоги мне! Я не знала, что так порочна! – мучительно воскликнула Джемайма. Она с ужасом заглянула в бездонную мрачную бездну, открыв в себе способность творить зло. Она боролась со своим демоном, но он не уходил. Это была борьба за то, поддастся ли она ему в наступившую для нее пору мучительных искушений или же выстоит.

Весь следующий долгий день она сидела дома и представляла себе, как вся счастливая компания собирает землянику в чудесном Скорсайдском лесу. Перед глазами ее вставали картины, как хорошо они там проводят время, как мистер Фаркуар оказывает всяческие знаки внимания застенчиво краснеющей Руфи, а разыгравшееся воображение дорисовывало подробности, тем самым усиливая уколы ревности и новые порывы к самоуничижению. Джемайма вскочила, решив пройтись, чтобы физическими нагрузками обуздать разгулявшиеся фантазии. Но она целый день почти ничего не ела и в саду на жаре почувствовала, что у нее просто нет сил. Даже зеленая трава, по которой она ступала в тени зарослей орешника, казалась иссушенной палящим августовским солнцем. Вернувшиеся с прогулки сестры застали ее нервно разгуливающей взад-вперед по лужайке, причем довольно быстро, как будто она пыталась таким образом согреться от зимнего холода. Обе девочки очень устали и были совсем не так разговорчивы, как накануне, тогда как Джемайма буквально жаждала почерпнуть из их рассказа новые детали в каком-то извращенном желании усугубить свои мучения.

– Так вот, Леонард ехал на лошади вместе с мистером Фаркуаром. Ох, как же тут жарко, Джемайма! Ты лучше сядь, потому что я не могу нормально рассказывать, когда ты бегаешь туда-сюда.

Джемайма села на траву, но тут же снова вскочила на ноги.

– Не могу сегодня усидеть на месте, – пожаловалась она. – Рассказывай! Я прекрасно могу слушать тебя и на ходу.

– Ох, но я не могу кричать. Я вообще едва языком шевелю от усталости. Мистер Фаркуар привез Леонарда…

– Это ты уже говорила, – резко перебила ее Джемайма.

– Ну, я не знаю, что еще рассказывать. Кто-то побывал там вчера после нас и собрал почти всю землянику у той серой скалы. Джемайма, Джемайма! – слабым голосом прошептала Элизабет. – У меня так голова кружится… Думаю, я заболела.

После этого изможденная девочка безвольно упала на траву и потеряла сознание. Ощутив в критической ситуации небывалый всплеск энергии и почувствовав прилив сил, которых она в себе не подозревала, Джемайма подхватила свою сестру на руки и, велев Мэри бежать впереди и открывать двери, занесла ее в дом. Затем она поднялась наверх по широкой старинной лестнице и уложила ее на кровать в своей собственной спальне, где через открытое окно, затененное разросшимся жасмином и листьями оплетавшего стену винограда, задувал приятный прохладный ветерок.

– Мэри, дай мне еще воды и беги за мамой, – велела Джемайма, видя, что обычные методы помощи при обмороке – положить пострадавшего в горизонтальное положение и побрызгать ему в лицо водой – не помогают.

– Ах, Лиззи, милая моя Лиззи! – горестно произнесла Джемайма, целуя бледное личико лежащей без чувств сестры. – Уж кто-кто, а ты-то меня любишь, я знаю, дорогая.

Дальняя прогулка в жаркий день оказалась слишком утомительной для хрупкой Элизабет, которая быстро выбилась из сил, и для ее восстановления потребовалось немало времени. После того обморока она, вялая, апатичная, лишенная аппетита, пролежала еще много солнечных осенних дней на кровати или диване в комнате Джемаймы, куда ее отнесли с самого начала. Некоторым слабым утешением для миссис Брэдшоу служило то, что она сразу знала причину обморока Элизабет. Обычно ей не удавалось успокоиться до тех пор, пока она не докапывалась до того, что привело к каким-то недугам или болезням членов их семьи. Что касается мистера Брэдшоу, то после переживаний о здоровье дочери он искал успокоение в том, чтобы найти виноватого в случившемся. Он, в отличие от своей жены, не мог ограничиться простой констатацией факта болезни: для полного удовлетворения ему был нужен конкретный человек, на котором лежала бы вся вина и без участия которого ничего бы этого не произошло. Но бедную Руфь и так терзали угрызения совести, и ей не требовались для этого чьи-то невысказанные упреки. Когда она видела свою нежную и ласковую Элизабет, безжизненно лежащую в постели, сердце ее обливалось кровью и она так сурово корила себя за беспечность, что с этим не шли ни в какое сравнение любые высказывания мистера Брэдшоу и его намеки на то, что она, по своему легкомыслию и в угоду собственному ребенку, позволила воспитанницам долгую изнурительную прогулку по жаре, тем самым подвергнув их здоровье опасности. Она горячо просила позволить ей ухаживать за больной. Если у нее выдавалась свободная минута, она шла в дом к мистеру Брэдшоу, чтобы ей разрешили побыть с Элизабет. Помощь ее, как правило, оказывалась кстати; миссис Брэдшоу в основном относилась к таким просьбам очень благожелательно, и Руфь шла наверх. Бледное личико Элизабет всякий раз при появлении наставницы светлело и прояснялось, тогда как Джемайма сидела рядом хмурая и молчаливая, досадуя, что теперь двери ее собственной комнаты были гостеприимно открыты для той, против которой восставало ее сердце. Я не знаю, привносил ли приход Руфи какую-то свежесть и давал ли какое-то облегчение больной, но только Элизабет неизменно встречала ее очень тепло и радостно, хотя та была в этом доме посторонней. Несмотря на все усилия Джемаймы, постоянно находившейся с ней, Элизабет быстро утомлялась, однако сразу оживала, как только в комнату входила Руфь, которая всегда что-то приносила с собой – то свежий цветок, то книгу, то спелую грушу с красным бочком, несшую в себе все ароматы маленького уютного садика в доме пастора.

Джемайма думала, что порожденная ревностью неприязнь к Руфи, которой она позволила поселиться и разрастись в свой душе, никак не проявляется в ее словах и поступках. Она была холодна со своей бывшей подругой, потому что не умела притворяться, но при этом была вежлива и учтива и вообще старалась вести себя так же, как прежде. Но манеры манерами, а жизнь в них вдыхает только стоящая за всем этим человеческая душа, и именно души не чувствовалось в том, что говорила и делала Джемайма. Руфь остро ощущала перемены, произошедшие в отношении к ней; она долго мучилась, пока наконец решилась спросить об этом. Однажды, когда они на несколько минут остались наедине, мисс Брэдшоу была застигнута врасплох неожиданным вопросом Руфи, чем та обидела ее и почему она к ней так переменилась. Очень печально, когда дружба охладевает настолько, что нужно спрашивать о таких вещах. Немного растерявшись, Джемайма даже побледнела, но потом ответила:

– Переменилась? Что вы имеете в виду? В чем это я переменилась? Что такого я говорю или делаю не так, как раньше?

Но сказано это было таким холодным притворным тоном, что сердце у Руфи оборвалось. Теперь ей и без всяких объяснений было ясно, что Джемайма не только не испытывает больше любви к ней, но и не сожалеет об этом и не собирается возродить былое чувство. А любовь окружающих всегда была для Руфи бесценна. Одним из свойств ее характера была готовность на любые жертвы ради тех, кто ее любит, а потому она часто переоценивала значение чужой любви. Ей пока не открылась древняя истина, что любить самой – это большее благо, нежели быть любимой. Поскольку юные годы, когда вступающий в жизнь человек так восприимчив ко всему новому, прошли для Руфи в одиночестве – без поддержки родителей, братьев или сестер, – то неудивительно, что она так дорожила любовью каждого и очень болезненно воспринимала потерю чьего-то расположения.

Доктор, которого вызвали к Элизабет, приписал ей в качестве лучшего средства для скорейшего восстановления сил пребывание на свежем морском воздухе. Поэтому мистер Брэдшоу, любивший потратить деньги напоказ, сразу отправился в Абермут и снял там целый дом до конца осени. Доктору он заявил, что, когда речь идет о здоровье его ребенка, деньги для него значения не имеют. На что доктор, которому по большому счету было все равно, каким именно образом будут выполняться его рекомендации, ответил, что для этих целей съемные апартаменты, пожалуй, подошли бы лучше, чем весь дом. Потому как тогда не пришлось бы задействовать много слуг, и вообще, можно было бы избежать целого ряда бытовых сложностей, не говоря уже о том, что переезд Элизабет на квартиру было бы проще и быстрее осуществить. Вся эта суета, бесконечные разговоры, обсуждение планов, принятие каких-то решений, их отмена и принятие новых – все это изрядно утомило больную девочку еще до отъезда. Единственным, что утешало ее, была мысль о том, что ее любимая миссис Денби тоже поедет туда с ней.

Мистер Брэдшоу снял этот дом на берегу моря не только для того, чтобы показать всем, как широко он умеет тратить деньги. Он был рад на некоторое время избавиться от своих маленьких дочерей и их гувернантки: приближалась напряженная пора выборов в парламент, когда дóма ему нужно будет принимать важных гостей в связи с грядущей кампанией, и без детей это сделать было бы удобнее. К тому же не хотелось, чтобы на этом этапе голова была занята какими-то не относящимися к делу бытовыми проблемами. Он был инициатором проекта выдвижения кандидата, представляющего интересы либералов и диссентеров, который мог бы составить достойную конкуренцию старому члену парламента от партии тори; тот уже побеждал в их округе несколько раз подряд, а его семье принадлежала половина города, так что те, кто платил ему ренту, автоматически становились его избирателями.

Мистер Кранворт и его предки были некоронованными королями Экклстона на протяжении многих лет. Права их никогда особо не оспаривались, так что преданность местных жителей по отношению к ним, которую те с готовностью демонстрировали, воспринималась как нечто само собой разумеющееся. Вопреки многим прогнозам, древняя феодальная зависимость арендаторов от их лендлорда не пошатнулась с появлением мануфактур, а семья Кранвортов попросту игнорировала растущую мощь этих новых производственных структур еще и потому, что самым крупным их владельцем в городе был диссентер. Однако, несмотря на отсутствие покровительства со стороны самого влиятельного семейства в округе, этот бизнес процветал, развивался и разрастался; ко времени, о котором идет речь в моем повествовании, этот разбогатевший диссентер посчитал, что окреп уже достаточно, чтобы бросить вызов самим Кранвортам в их извечной вотчине и таким образом посчитаться за многолетнее унизительное пренебрежение к себе – пренебрежение, которое немилосердно терзало душу мистера Брэдшоу, несмотря на то что он каждое воскресенье ходил в церковь по два раза и платил самый высокий взнос из всех членов конгрегации мистера Бенсона.

В связи с этим мистер Брэдшоу обратился в Лондоне к одному известному либеральному парламентскому агенту[26]26
  Парламентский агент – адвокат, имеющий лицензию парламента и занимающийся по поручению подготовкой частных законопроектов, вносимых в палату общин.


[Закрыть] – человеку, единственным жизненным принципом которого было вредить врагам либералов. Для тори он бы и пальцем не пошевелил, просто не стал бы ничего делать – ни хорошего, ни дурного; зато ради вигов был готов на все, что угодно. Возможно, мистер Брэдшоу ничего не знал о репутации этого агента, но считал, что он именно тот, кто ему нужен. А нужен ему был человек, способный подсказать подходящего кандидата от Экклстона, который представлял бы в парламенте интересы диссентеров.