Текст книги "Руфь"

Салли ждала, что ее слушательница как-то отреагирует на поучительный конец ее истории, но так и не дождалась. Тогда она тихонько подошла к кровати: Руфь мирно спала, прижимая к груди свое дитя.

– Слава богу. Если бы она не уснула, я бы решила, что утратила часть своего таланта нагонять сон, – заметила она самодовольным тоном.

Молодости свойственны сила и мощь, которые способны одолеть любое горе. Вот и Руфь быстро крепла и выздоравливала, а ее малыш буквально расцветал. Когда в маленьком саду мисс Фейт начали пробиваться ростки бальзамина, а белые фиалки с клумбы под южной стеной наполнили его своим ароматом, Руфь уже могла в солнечный день выходить в это тенистое место вместе со своим ребенком.

Ей часто хотелось поблагодарить мистера Бенсона и его сестру за все, но она просто не знала, как выразить всю глубину своей признательности, и потому молчала. Однако они хорошо понимали это выразительное молчание. Однажды, случайно оставшись наедине с мисс Бенсон, Руфь решилась заговорить о том, что давно ее мучило.

– Может быть, вы знаете какой-нибудь дом, где живут чистоплотные люди, которые могли бы взять меня к себе на постой? – спросила она.

– Как это – взять на постой? Что вы хотите этим сказать? – оторопела мисс Бенсон и даже отложила свое вязание, чтобы внимательно посмотреть на Руфь.

– Я имею в виду дом, – объяснила Руфь, – где я могла бы поселиться со своим ребенком. Пусть это будет бедное жилье, но только обязательно чистое, иначе он может заболеть.

– С чего бы это вам куда-то уходить отсюда? – с негодованием сказала мисс Фейт.

Руфь не подняла на нее глаз, но отвечала твердо: было видно, что она хорошо обдумала, что скажет на это.

– Думаю, я могла бы шить платья. Я знаю, училась я этому недолго, но могла бы шить для прислуги и для других людей, не слишком требовательных.

– Прислуга сейчас такая же требовательная, как и все остальные, – ответила мисс Бенсон, с радостью цепляясь за первое возражение, какое пришло ей в голову.

– Ну, тогда для тех, кто отнесется ко мне снисходительно, – продолжала настаивать Руфь.

– Никто не будет снисходителен, если платье пошито плохо, – отрезала мисс Бенсон. – Если материал испорчен, тут уж никуда не денешься!

– Возможно, я могла бы найти какую-нибудь другую работу, связанную с шитьем. Например, могу чинить или перешивать одежду, – очень робко заметила Руфь. – Я очень хорошо умею это делать, меня мама этому научила, и я училась у нее с удовольствием. Прошу вас, мисс Бенсон, не могли бы вы порекомендовать меня вашим знакомым и сказать им, что такую работу я выполняю очень аккуратно, точно в срок и совсем недорого?

– Так вы сможете зарабатывать, возможно, пенсов шесть в день, – заметила мисс Бенсон, – а кто присмотрит за ребенком, хотела бы я знать? Оставленный на произвол, он может заболеть крупом или тифом, а после подобных вещей таким малышам не выкарабкаться!

– Я все продумала. Посмотрите, как он спит! Тише, мой хороший, – добавила Руфь, потому что как раз в этот момент ребенок заплакал, тем самым заявляя о нежелании больше спать и как бы противореча словам матери. Руфь подхватила его на руки и, чтобы успокоить, принялась ходить с ним по комнате, продолжая начатый разговор.

– Да, согласна, сейчас он уже больше не заснет – выспался. Но днем он у меня спит очень часто, а по ночам – вообще всегда.

– Если вы будете работать по ночам, то этим очень скоро загоните себя в могилу и оставите ваше дитя сиротой. Стыдитесь, Руфь! Нет, ты только послушай, брат, что удумала наша Руфь! – продолжила она, обращаясь уже к мистеру Бенсону, который только что зашел в комнату. – Она собирается уйти, оставить нас, и это как раз тогда, когда мы – или я, по крайней мере – уже так гордимся этим малышом, когда он только-только начал меня узнавать…

– Куда же вы думаете уйти, Руфь? – перебил ее мистер Бенсон несколько растерянным и удивленным тоном.

– Куда-нибудь, но только неподалеку от вас и мисс Бенсон. В какую-нибудь бедную семью, куда меня взяли бы за самую небольшую плату. Я бы зарабатывала на жизнь штопкой и починкой одежды, а возможно, и шитьем платьев. В дом, откуда бы я могла время от времени приходить к вам и приносить с собой своего ребенка.

– Если оставленное без присмотра несчастное дитя до этого не погибнет от какой-то болезни, не обожжется или не ошпарится чем-нибудь по недосмотру, вы оба доконаете себя хроническим недосыпанием, – заявила мисс Бенсон.

Подумав пару минут, мистер Бенсон обратился к Руфи:

– Позвольте попросить вас подождать, пока малышу исполнится хотя бы год, когда он уже не так будет зависеть от забот матери, а потом поступайте как знаете. Этим вы очень обяжете лично меня, а в еще большей степени – мою сестру, не так ли, Фейт?

– Да, ты прав, можешь говорить от имени нас обоих, если хочешь.

– А до тех пор оставайтесь с нами, – продолжал он. – Мы вернемся к этому разговору, когда ребенку исполнится двенадцать месяцев. Вероятнее всего, к этому времени мы найдем какой-то выход. И не переживайте, что, бездельничая, вы будете сидеть у нас на шее. Мы будем относиться к вам, как к родной дочери, и, соответственно, возложим на вас какие-то обязанности по хозяйству. Мы просим вас об этом не столько ради вас самой, сколько ради этого маленького беспомощного создания. И остаться у нас вы должны не ради себя, а ради него.

Руфь начала всхлипывать.

– Я недостойна вашей доброты, – упавшим голосом прошептала она. – Я ее не заслуживаю.

Слезы по ее щекам бежали быстро и тихо, как капли теплого летнего дождя, но больше она не сказала ни слова. Мистер Бенсон встал и поспешил в свою комнату, куда первоначально и направлялся.

Но когда все было уже решено и что-то срочно предпринимать не требовалось, напряженное сознание Руфи, до этого напоминавшее натянутую струну, расслабилось; она впала в глубокую задумчивость, снова погрузилась в печальные воспоминания, став вялой и унылой. Мисс Бенсон и Салли сразу заметили это. Обе они были добрыми, обеим было не чуждо сострадание, обе чувствовали себя подавленными, когда рядом кто-то страдал. Они не понимали истинных причин уныния Руфи, но их раздражало собственное угнетенное состояние из-за нее, и поэтому они обе решили поговорить с девушкой при первой возникшей возможности.

И вскоре такой удобный случай представился. Дело было уже ближе к вечеру. Все утро Руфь посвятила делам по хозяйству; она ухватилась за слова мистера Бенсона насчет домашних обязанностей и взяла на себя часть самой тяжелой работы мисс Бенсон, но выполняла ее натужно и рассеянно, как будто мысли ее витали где-то очень далеко. После обеда Руфь нянчила в гостиной свое дитя, когда туда вошла Салли. Наметанным глазом старая служанка сразу определила, что девушка плакала.

– А где мисс Бенсон? – мрачно спросила она.

– Ушла с мистером Бенсоном, – с отсутствующим видом печально ответила Руфь. Пока она говорила, ей удавалось сдерживать слезы, но, как только умолкла, они потекли по щекам снова. Стоявшая рядом Салли обратила внимание, что малышу каким-то загадочным образом передалось грустное состояние склонившейся над ним матери: маленькие губки задрожали, а взгляд широко открытых голубых глаз затуманился, и в них появились слезы. Не выдержав этого зрелища, Салли порывисто забрала его из рук матери. Руфь, которая, похоже, просто забыла, что она в комнате не одна, вздрогнула от этого резкого движения и удивленно взглянула на нее.

– Мой славный мальчуган! – обратилась Салли к ребенку. – Ну как можно ронять соленые слезы на твое сладкое личико, когда тебя еще и от груди не отняли! Кое-кто тут плохо знает, что значит быть хорошей матерью, – я и то справилась бы лучше. Как там в детской песенке поется? «Пляши, большой пальчик, пляши, вместе пляшите, сыночки!» Вот так, вот так! Улыбайся, моя крошка! Ты сама еще совсем ребенок, – продолжала Салли, повернувшись к Руфи, – и потому не знаешь, что, пока малыша кормят грудью, нельзя нагонять на него грусть, капая на него своими слезами. Этим ты навлекаешь на него горести. Нет, не способна ты нянчить детей, я это сто раз уже говорила. Так и хочется купить тебе куклу, а ребенка оставить себе.

Салли была слишком занята тем, что развлекала малютку, давая ему поиграть кисточкой на шнурке от шторы, и поэтому не смотрела на Руфь, иначе она бы заметила, как изменилось выражение лица Руфи – на нем проявилось ущемленное материнское достоинство. Когда же она подошла к старой служанке, та сразу притихла под действием уверенного спокойствия, веявшего от Руфи, которая усилием воли сумела подавить свою печаль. В ее движениях и манере говорить чувствовалась какая-то подсознательная духовная сила.

– Отдайте мне его, пожалуйста. Я не знала, что это приносит неудачу и что я не должна позволять своим слезам капать на его лицо, даже если у меня разбито сердце. Этого больше не повторится. Спасибо вам, Салли, – закончила она, принимая у служанки ребенка, сразу потянувшегося к матери. На лице Руфи появилась нежная улыбка, и она продолжила начатую Салли игру с кисточкой шнура, стараясь со всей тщательностью, диктуемой материнской любовью, повторять каждый звук и каждое движение, которые перед этим так забавляли ее малютку.

– Ты в конце концов все-таки станешь хорошей матерью, – заключила Салли, мысленно восхищаясь самообладанием Руфи. – Только почему ты снова твердишь о своем разбитом сердце? Я не задаю тебе вопросов про твое прошлое: что прошло, то прошло – и бог с ним. Но сейчас-то вы ни в чем не нуждаетесь – ни ты сама, ни твое дитя. А что до будущего, так оно в руках Господа нашего. И все равно ты постоянно вздыхаешь да стонешь – просто смотреть больно на твои мучения.

– А что я делаю плохо? – спросила Руфь. – Я стараюсь выполнять все, что могу.

– Так-то оно так, да не совсем, – сказала Салли, пытаясь подобрать правильные слова, чтобы донести свою мысль. – Да, ты стараешься, но одно и то же можно делать правильно и неправильно. И правильно, я считаю, это когда ты делаешь все с душой, даже если просто застилаешь постель. Господи, да ведь даже постель можно застелить по-христиански, а иначе как попасть на небеса, допустим, мне, у которой в этой жизни просто не было времени подолгу простаивать на коленях за молитвами? Когда я была совсем девчонкой, то не углядела за господином Турстаном, и он упал. Теперь у него горб, и в этом моя вина. Тогда я только и делала, что плакала, вздыхала и молилась, и белый свет был мне не мил. Казалось, что после того, что я совершила, мне уже нет смысла думать о вещах земных. Поэтому я пекла ужасный пудинг, небрежно готовила обед и кое-как убирала в комнатах. Я вроде бы выполняла все свои обязанности, но при этом считала себя законченной, безнадежной грешницей. Но однажды вечером старшая госпожа, мать господина Турстана, пришла ко мне, села рядом и отчитала меня как следует, не давая и слова пикнуть в свое оправдание. «Салли, – сказала она мне, – что же ты все себя ругаешь? Мы твои стоны в салоне каждый вечер слышим, у меня от этого сердце болит». – «Ох, мэм, – отвечала я, – я несчастная грешница и уже не знаю, как мне дожить эту мою презренную жизнь». – «Значит, в этом причина, почему у тебя пудинг сегодня получился таким тяжелым?» – «Ох, мэм, мэм, – грустно сказала я. – Вот вы все о мирских делах переживаете, а вам бы о своей бессмертной душе побеспокоиться». Тут я сокрушенно покачала головой и начала думать о ее душе. «Но я и так каждую минуту думаю о своей душе, – возразила она своим низким мелодичным голосом, – если под этим ты понимаешь то, что нужно стараться выполнять волю Всевышнего. Но сейчас мы говорим о пудинге. Господин Турстан не мог его есть, и я уверена, что тебе будет за это стыдно». Да, конечно, мне было стыдно, только я ей об этом не сказала, хотя она от меня ждала именно такого ответа. Вместо этого я заявила: «Больно смотреть, как детей с малолетства приучают печься от делах плотских». После моих слов мадам на меня так гневно посмотрела, что я тут же прикусила язык и подумала про своего любимого малыша, который, наверное, сейчас очень кушать хочет. Наконец она мне говорит: «Салли, как ты считаешь, Господь создал нас затем, чтобы мы думали только о себе и о том, как позаботиться о своих душах? Или же для того, чтобы мы помогали друг другу руками и сердцем, как Иисус помогал всем, кто просил у Него помощи?» Это озадачило меня, я промолчала, а она продолжила: «А ты знаешь, Салли, что в твоем катехизисе есть прекрасный ответ на этот вопрос?» Очень мне тогда понравилось, что она хоть и диссентер, а знает, что написано у нас в катехизисе. Не ожидала я такого, а она продолжает гнуть свою линию дальше: «Там сказано: „Выполнять свой долг на том месте, куда Господу было угодно поставить тебя“. Вот тебя он поставил служанкой, что не менее почетно, чем быть королевой, если правильно на это посмотреть. Ты по-своему служишь другим людям и помогаешь им, а королева – по-своему. Так как же ты должна служить людям и помогать им, выполняя свой долг на том месте, на какое Господу было угодно поставить тебя? Отвечает ли это Его целям и служению Ему, если стряпня твоя такая, что ребенок не может ее есть, а все остальные кривятся?» Ну что тут сказать… Я тогда удивительно глупой была, уперлась как осел насчет своей души, и все тут. В общем, я ей заявляю: «Да пусть бы люди питались только саранчой и диким медом, а других бы оставили в покое, чтобы те молились об их спасении». И застонала громко, скорбя о пропащей душе своей хозяйки. Мне часто кажется, что она посмеялась над моей наивностью, когда ответила: «Ладно, Салли, завтра у тебя будет время помолиться о спасении своей души. Поскольку у нас в Англии саранчи нет – а если бы и была, не думаю, что господин Турстан согласился бы ее есть, – я сама приду на кухню и приготовлю пудинг. Но я постараюсь сделать его хорошо. И не только чтобы он понравился ребенку, а потому что все на свете можно сделать правильно, а можно – неправильно. Правильно – значит так хорошо, как только ты можешь, как будто за тобой наблюдает сам Господь. А неправильно – это когда только о себе думаешь и в результате либо что-то пропускаешь, либо не доводишь дело до конца, либо слишком долго думаешь до выполнения работы и после нее». Что ж, эти слова старой мадам я вспомнила сегодня утром, когда следила, как ты застилаешь постель. Ты так была увлечена своими вздохами, что даже подушек не взбила. Ты не вкладывала в это душу, а ведь на это занятие в тот момент тебя поставил Господь, я убеждена в этом. Я понимаю, что это вроде не та работа, про которую в своих проповедях твердят священники, но, по-моему, по смыслу очень близко, когда они говорят: «Все, что может рука твоя делать, по силам делай»[21]21
  Ветхий Завет, Экклезиаст, 9:10.


[Закрыть]. Ты попробуй всего один день думать только о том, что делаешь, как будто работаешь не просто кое-как, а под взглядом Господа своего. Тогда и работа покажется вдвое легче. Ты и помышлять не будешь о том, чтобы вздыхать или плакать.

Салли поспешила на кухню ставить чайник, и там в тишине ее вдруг начали мучить угрызения совести за ту проповедь, которую она прочитала Руфи в гостиной. Но позже она с удовлетворением отметила, что Руфь стала ухаживать за своим мальчиком совсем с другим настроением, бодро и жизнерадостно, и это мгновенно отразилось на нем. Да и домашние дела теперь выполнялись ею уже не с прежним вялым равнодушием, как будто и ее обязанности, и сама жизнь ей в тягость. Мисс Бенсон, несомненно, также внесла свою лепту в переворот, происшедший в поведении Руфи, однако Салли благодушно приписывала эту заслугу исключительно себе.

Однажды, оставшись с Руфью наедине, мисс Бенсон заговорила с ней о ребенке, а потом постепенно перевела разговор на свое детство. Мало-помалу они заговорили об образовании и чтении книг, как одной из важных его составляющих. В результате этой беседы Руфь решила просыпаться как можно раньше этими прекрасными летними утрами и учиться, приобретая знания, которые впоследствии передаст своему сыну. Ум ее был неразвит, читала она крайне мало и помимо каких-то практических умений почти ничего не знала, но зато она была наделена утонченным вкусом, здравым смыслом и интуитивным чувством справедливости, позволявшим ей отличать истинное от ложного. Все эти важные качества весьма пригодились ей, когда она взялась за свое образование под руководством мистера Бенсона. Рано утром она читала книги, которые он ей указывал, и проявляла при этом редкое упорство, стараясь выполнять все очень тщательно. Она пока не пыталась освоить иностранные языки, хотя в ее амбициозные планы входило изучение латыни, которой она хотела потом научить своего мальчика. Эти летние утренние часы были наполнены для нее счастьем; кроме всего прочего, в такие моменты она училась также не оборачиваться на прошлое и не заглядывать в будущее, а в полной мере жить в настоящем. Встав очень рано, когда лесная завирушка в саду оглашала утро первыми радостными трелями, Руфь одевалась, открывала окно, после чего поправляла полог на колыбели, чтобы свежий ветерок и лучи восходящего солнца не потревожили сон ее мальчика. Когда она уставала, она подходила и, глядя на его безмятежное личико, мысленно молилась за него. Затем она смотрела в окно на покрытую вереском холмистую долину, в приглушенном утреннем свете похожую на вздымающиеся одна за другой лиловые волны. Так проводила она эти недолгие минуты отдыха, а затем с новыми силами возвращалась к занятиям.

Глава XVII. Крещение Леонарда

Та часть диссентерской церкви, к которой относился мистер Бенсон, не считала необходимым крестить ребенка как можно скорее после его рождения; называлось сразу несколько обстоятельств, почему торжественное благодарение Господу и посвящение Ему младенца (а именно так диссентеры рассматривали этот обряд) следует отсрочить до возраста приблизительно в шесть месяцев. По этому поводу в маленьком салоне дома Бенсонов между братом, сестрой и их протеже велось много разговоров, состоявших в основном из пытливых вопросов Руфи, выдававших ее полное невежество в этой области, и ответов мистера Бенсона, который стремился не столько что-то объяснить своей ученице, сколько заставить ее думать. Участие мисс Бенсон сводилось к попутным комментариям, всегда простым и часто весьма необычным, но всегда интуитивно угадывающим самую суть религиозных понятий; для такой, с первого взгляда, чувствительной и нежной натуры, как она, это был настоящий дар. Когда мистер Бенсон объяснил Руфи свои взгляды на то, как следует относиться к крещению, и настроил ее на правильный ход мыслей, пробудив в ней доселе дремавшую вдумчивую набожность, он почувствовал, что сделал все от него зависящее, чтобы сделать церемонию не просто формальностью, а превратить это действо, по необходимости скромное и тихое (при том, что многим его предшественникам оно представлялось даже скорбным и тревожным), в акт торжества истинной веры и добра. Нести ребенка нужно было недалеко: как уже было сказано, их церковь находилась поблизости от дома пастора. Вся процессия должна была состоять из мистера и мисс Бенсон, Руфи с младенцем на руках и Салли, которая, будучи прихожанкой англиканской церкви, все же посчитала возможным снизойти до того, чтобы попросить выходной с целью поприсутствовать на крестинах у «этих диссентеров». Если бы она не попросила разрешения, ее бы и не ждали. Но у ее хозяев было заведено предоставлять прислуге ту же свободу в поступках, которую они позволяли себе. Им было приятно, что Салли тоже захотела пойти с ними; им нравилось сознавать, что они действуют как одна семья, в которой важны интересы каждого. Впрочем, это ее решение имело несколько неожиданные последствия. Салли была буквально переполнена сознанием важности события, которое она намеревалась почтить своим присутствием (и тем самым уберечь его от статуса совсем уж еретического), и поэтому она сообщила о нем трем-четырем своим знакомым, среди которых были служанки мистера Брэдшоу.

Утром того самого дня, когда должны были крестить маленького Леонарда, мисс Бенсон была немало удивлена неожиданным визитом раскрасневшейся и запыхавшейся Джемаймы, дочери мистера Брэдшоу. Она была второй по возрасту среди детей в семье и уже училась в школе, поэтому могла бы поучаствовать в крестинах. И вот сейчас она прибежала спросить, можно ли ей прийти, чтобы присутствовать на торжественном обряде. Когда они с матерью пришли навестить Бенсонов сразу после их возвращения из Уэльса, ее с первого взгляда поразила красота и изящество миссис Денби; молодая вдова, всего-то на несколько лет старше ее самой, чья сдержанность и отрешенность лишь добавляли очарования ее образу, вызывала в ней самый живой интерес.

– О, мисс Бенсон! Я никогда не видела крестин. Папа говорит, что я могу пойти туда, если вы решите, что мистер Бенсон и миссис Денби не будут иметь ничего против. Я буду вести себя тихо-тихо, сяду себе за дверью или где скажете. Он такой замечательный, этот маленький ребеночек! Я очень хочу посмотреть, как его будут крестить. Вы сказали, ему дадут имя Леонард? В честь мистера Денби, я полагаю?

– Хмм… не совсем, – смущенно ответила мисс Бенсон.

– А разве мистера Денби звали не Леонард? Мама была уверена, что малыша назвали в честь отца, да и я тоже так думала. Но мне ведь можно прийти на ваши крестины, правда, дорогая мисс Бенсон?

Мисс Бенсон дала ей свое согласие, хотя и довольно неохотно. Ее брат и Руфь разделяли эти сомнения, однако вслух никто ничего не сказал. И вскоре об этом все забыли.

Когда процессия медленно вошла в церковь, Джемайма, притихшая и очень серьезная, стояла в старинной ризнице, примыкающей к храму. Она объясняла для себя испуганное выражение на бледном лице Руфи ее переживаниями, связанными с тем, что та осталась с ребенком одна, без мужа. Но причина была в другом: она вошла в дом Господа как сбившаяся с пути праведного грешница, которая сомневается, что достойна называться Его дочерью; как мать, взявшая на себя бремя ответственности за свое дитя, которая молит Всемогущего помочь ей справиться с этой тяжкой ношей. Полная страстной, тоскующей любви, Руфь жаждала такой веры в Бога, которая успокоила бы ее тревоги и страхи перед будущим, ожидающим, возможно, ее ребенка. Когда Руфь думала о своем мальчике, ей становилось не по себе и она начинала непроизвольно дрожать; но слова пастора о любви Господней, бесконечно превышающей даже самую нежную материнскую любовь, успокаивали и приносили мир в ее душу. Теперь она стояла с дремлющим сыном на руках, прижимаясь своей бледной щекой к его крохотной головке. Взгляд ее полуприкрытых глаз был потуплен; она сейчас не видела простую обстановку церкви, похожую на деревенский дом, потому что вглядывалась в стоявший перед ней туман, сквозь который смутно угадывалась жизнь, ожидавшая ее ребенка впереди. Но туман был слишком плотным и густым, чтобы его могла преодолеть беспокойная и суетная любовь человека. Будущее было ведомо одному лишь Господу.

Мистер Бенсон стоял как раз под створчатым окном, расположенным высоко от пола, и находился почти в тени – лучи света задевали только его волосы, уже совсем седые. Голос мистера Бенсона, казавшийся низким и мелодичным в обычной беседе, был слишком слабым, чтобы не стать грубым и странным, когда он громко обращался к большому скоплению своих прихожан; но сейчас он легко заполнил небольшое пространство церкви своим нежным звучанием, напоминавшим задумчивое воркование голубицы над своим птенцом. Он и Руфь, казалось, забыли обо всем, поглощенные каждый своими мыслями. И когда пастор сказал: «Помолимся!» – и вся небольшая сегодняшняя паства, проникшись торжественностью момента и затаив дыхание, встала на колени, наступила такая тишина, что стало слышно даже дыхание младенца. Молитва оказалась долгой: одна мысль следовала за другой, а страхи сменяли друг друга; каждый перед лицом Господа каялся в грехах и просил у Всевышнего помощи и наставлений. Неожиданно Салли, не дожидаясь окончания, потихоньку вышла через ризницу на зеленеющий церковный дворик. Это не осталось незамеченным со стороны мисс Бенсон, и та, снедаемая тревожным любопытством, даже хотела тут же оставить брата и последовать за ней, чтобы выяснить, в чем дело, но в этот момент служба как раз и закончилась. Мисс Брэдшоу подошла к Руфи и попросила дать ей малыша, чтобы нести его домой, но Руфь только молча прижала его к себе, как будто показывая этим, что единственно безопасное место для него – на груди матери. Мистеру Бенсону чувства Руфи были понятны, но он заметил выражение разочарования на лице Джемаймы.

– Пойдемте с нами и оставайтесь у нас на чай, – предложил он девушке. – В последний раз вы пили у нас чай еще до того, как пошли в школу.

– Я бы очень хотела, – ответила мисс Брэдшоу, покраснев от удовольствия, – но мне нужно сказать папе. Можно я сбегаю домой и спрошу у него разрешения?

– Разумеется, дорогая моя!

Джемайма тут же упорхнула. К счастью, ее отец оказался дома, потому как для такого ответственного поступка разрешения матери было бы недостаточно. Сопровождались проводы в гости многочисленными поучениями, как надо себя вести.

– Не клади в чай сахар, Джемайма. Я уверен, что Бенсоны с их средствами не могут позволить себе сладкое. И не ешь там слишком много – наешься вдоволь, когда вернешься домой. Помни, что содержание миссис Денби обходится им дорого.

В общем, к Бенсонам Джемайма вернулась, существенно остудив свой пыл; она теперь опасалась, что, проголодавшись, может забыть, как бедно живет семья пастора.

Тем временем мисс Бенсон и Салли, узнав, что мистер Турстан пригласил к ним Джемайму, затеяли печь свои коронные кексы к чаю, которыми обе гордились. Они были очень гостеприимными и любили угощать гостей лакомствами собственного приготовления.

– Так почему ты все-таки ушла из церкви еще до того, как брат закончил читать молитву? – спросила мисс Бенсон.

– Я, мэм, просто подумала, что он так долго уже молится, что у него, должно быть, в горле совсем пересохло. Вот и выскользнула потихоньку, чтобы поставить чайник на плиту.

Мисс Бенсон уже хотела упрекнуть служанку за посторонние мысли во время службы, но промолчала, потому что вдруг вспомнила, что после ухода Салли и сама никак не могла сосредоточиться, одолеваемая нездоровым любопытством.

Как гостеприимная хозяйка, мисс Бенсон была весьма разочарована в своих ожиданиях, когда Джемайма, хоть и явно голодная, ограничилась всего одним кусочком кекса, который она с таким удовольствием готовила для гостьи. А Джемайме во время чаепития постоянно мерещился ее отец; она живо представляла себе, как он удивленно поднимает брови при виде любого кушанья, которое было изысканнее, чем простой хлеб с маслом, и скептическим тоном произносит: «Просто удивительно, как мистер Бенсон с его жалованьем может позволить себе такой стол».

На что Салли могла бы ему много порассказать о таком качестве, как самоотречение, когда никто не остается равнодушным; в отношении ее хозяев можно было сказать, что правая рука не знает, что творит левая, когда они оба, не задумываясь о себе и не считая это какой-то великой жертвой или сверхусилиями со своей стороны, помогали всем, кто в этом нуждался, не говоря уж об удовольствии, которое сердобольная мисс Бенсон получала, угощая в своем доме гостя в соответствии с древними традициями гостеприимства. Фейт с радостью делала людям приятное, а замечавшиеся за ней странности были вызваны не пустыми причудами, но желанием творить добро – такие вещи не измеряются денежными затратами. В этот вечер настроение мисс Бенсон было подпорчено тем, что Джемайма отказывалась как следует поесть. Впрочем, от этого страдала и сама бедняжка Джемайма, которой удалось устоять перед искушением, хотя она очень проголодалась, а выпечка была удивительно вкусной.

Пока Салли убирала со стола, мисс Бенсон и Джемайма пошли наверх за Руфью, которая понесла укладывать маленького Леонарда спать.

– Крещение – очень торжественный обряд, – заметила мисс Брэдшоу. – Я это знала, но не думала, что настолько торжественный. Мистер Бенсон говорил так, будто на сердце у него тяжкое бремя, которое может снять или облегчить только Бог.

– Мой брат очень тонко чувствует подобные вещи, – сухо ответила мисс Бенсон, которой хотелось побыстрее закончить этот разговор; она понимала, что некоторые места его молитвы, непонятные другим, были продиктованы печальными обстоятельствами их реальной жизни.

– Однако сегодня я не все поняла в его речи, – продолжала Джемайма. – Например, что он имел в виду, когда сказал: «Это дитя, отверженное миром и осужденное быть изгоем, Ты не отвергнешь его; страдая, оно придет к Тебе и получит Твое всемогущее благословение»? Почему это славное создание должно быть отвергнуто? Я не уверена, что запомнила все слово в слово, но точно знаю, что смысл был приблизительно такой.

– Ой, дорогая моя! У вас с платья капает! Должно быть, вы случайно опустили рукав в купель. Позвольте, я вам его отожму.

– О, благодарю вас! Но вам не стоит беспокоиться о моем платье, – торопливо сказала Джемайма и хотела уже снова вернуться к своему вопросу, но в этот момент заметила слезы на щеках Руфи, которая молча склонилась над ребенком, который радостно плескался в своей купели. Внезапно осознав, что, сама того не желая, она затронула какую-то болезненную струну, девушка поспешила сменить тему, что было охотно подхвачено мисс Бенсон. Эта небольшая неловкость вскоре была забыта и, казалось, не оставила за собой никаких следов. Однако, когда Джемайма вдруг через несколько лет вспомнила об этом инциденте, он обрел в ее глазах совсем другое значение. Теперь девушке было достаточно и того, что мисс Денби хотя бы позволяла помогать ей. Природное чувство прекрасного, очень развитое у мисс Брэдшоу, почти не находило применения у нее дома, а Руфь в своей тихой печали была необычайно красива. Даже простое домашнее платье делало ее еще более достойной восхищения и придавало ее образу особое очарование, поскольку она неосознанно умудрялась носить его так, что оно было похоже на туники древнегреческих статуй: с одной стороны – облегало фигуру, с другой – подчеркивало ее неповторимую грациозность. Помимо этого, обстоятельства ее трагической судьбы не могли не поражать воображение юной, романтически настроенной девушки. В общем, Джемайма была готова целовать ей руки и чуть ли не признать себя рабыней Руфи. Ухаживая за маленьким Леонардом, она раздевала его перед сном, аккуратно складывала его крошечную одежду; при этом она считала для себя величайшей честью, когда Руфь доверяла ей на несколько минут взять малыша на руки, а самой щедрой наградой – адресованную ей печальную улыбку Руфи и благодарный взгляд ее любящих глаз.