Текст книги "Руфь"

– Вы позволите мне пересылать вам «Таймс», которую я выписываю? К полудню я, как правило, уже прочитываю эту газету, и в дальнейшем это просто лишняя бумага в моем доме. Вы меня очень обяжете, разрешив найти ей полезное применение.

– Должен сказать, я обязан вам уже тем, что вы любезно подумали об этом. А насчет пересылки можете не беспокоиться: газету будет забирать Леонард.

– Кстати, а как он поживает? – спросил мистер Фаркуар, постаравшись, чтобы голос его звучал равнодушно. Но его заинтересованность выдали глаза, когда он слишком серьезно смотрел на мистера Бенсона в ожидании ответа. – Что-то я его давно не видел.

– Ах, – вздохнул мистер Бенсон, и на лице его появилось болезненное выражение, хотя он тоже старался говорить своим обычным тоном. – Леонард слаб здоровьем, и нам трудно побудить его почаще выходить на улицу.

Мистер Фаркуар с трудом удержал непрошеный вздох, и на пару минут наступило молчание. Но затем он неожиданно решил сменить тему разговора и сказал:

– В газете вы найдете довольно пространный отчет о поведении сэра Томаса Кэмпбелла в Бадене. Он, похоже, отпетый жулик, несмотря на титул баронета. По-моему, репортеры в своих статьях сейчас готовы уже хвататься за что угодно.

– Кто он такой, этот сэр Томас Кэмпбелл? – спросил мистер Бенсон.

– О, я подумал, что вы могли слышать новость – правдивую, полагаю, – о помолвке мистера Донна с его дочерью. Могу себе представить, как он рад, что она его бросила, теперь, когда скандальные выходки ее отца стали достоянием широкой публики. – Сообщение это вышло каким-то неловким, мистер Фаркуар сам почувствовал это и, чтобы как-то исправить ситуацию, поспешил продолжить – без особой связи со своими предыдущими высказываниями: – Обо всех предполагаемых свадьбах в высшем свете мне обычно сообщает Дик Брэдшоу. Все это не очень меня увлекает, но с тех пор, как он вернулся из Лондона, чтобы принять участие в делах фирмы, думаю, я наслушался о разных пикантных новостях и скандалах из области так называемого светского общества больше, чем за всю свою жизнь до этого. К тому же все, что как-то связано с мистером Донном, по-видимому, представляет для Дика особый интерес.

– Так мистер Донн помолвлен с этой мисс Кэмпбелл?

– Был помолвлен. Насколько я понял, она разорвала эту помолвку, чтобы выйти замуж за какого-то русского князя или что-то в этом роде, – короче говоря, «нашла себе более выгодную партию», как выразился Дик Брэдшоу. Уверяю вас, – с улыбкой продолжал мистер Фаркуар, – что я очень неблагодарный слушатель для подобных новостей и, вероятнее всего, просто забыл бы об этом, если бы сегодня утром не прочитал в «Таймс» массу подробностей о постыдном поведении отца этой молодой леди.

– Выходит, Ричард Брэдшоу навсегда покинул Лондон? – спросил мистер Бенсон, которого семья его бывшего покровителя интересовала гораздо больше, чем все Кэмпбеллы, вместе взятые.

– Да. Он приехал, чтобы окончательно осесть здесь. Надеюсь, дела у него пойдут хорошо и он не разочарует своего отца, который связывает с ним очень большие ожидания. Я даже сомневаюсь, не слишком ли они завышены, чтобы какой-либо молодой человек мог их оправдать, воплотив в жизнь. – Мистер Фаркуар, по правде говоря, мог бы сказать о нем и намного больше, но Дик Брэдшоу был братом Джемаймы и предметом ее беспокойства.

– Думаю… точнее, я верю, что такое огорчение, такое горе, как разочарование в Ричарде, все-таки не выпадет на долю его отца, – заметил мистер Бенсон.

– Джемайма… мисс Брэдшоу, – немного поколебавшись, начал мистер Фаркуар, – она очень хотела бы знать, как вы поживаете. Надеюсь, я могу ей передать, что у вас… у всех вас все хорошо, – он сделал упор на слово «всех», – и что…

– Да, благодарю вас. И передайте ей от нашего имени благодарность за ее внимание. Мы все здоровы, за исключением Леонарда, который, как я уже говорил, пока еще слаб. Но мы должны быть терпеливы. Время и преданная нежная любовь его матери должны сделать свое дело.

Немного помолчав, мистер Фаркуар сказал:

– Пришлите мальчика ко мне за газетами. Для него это будет небольшим поводом регулярно выходить из дому и чаще показываться на людях. Рано или поздно ему все равно придется с этим столкнуться.

Джентльмены тепло попрощались, пожав друг другу руки; о Руфи или Леонарде больше не было сказано ни слова.

Итак, Леонард стал ходить за газетами. Пробираясь глухими закоулками, он несся сломя голову, и его маленькое сердечко бешено стучало от страха, что его заметят и будут показывать на него пальцами как на сына опозоренной матери. Прибегая домой, он, весь дрожа, бросался прямо к Салли, которая прижимала его к своей груди и утешала грубоватыми словами жалости и сочувствия. Во время этих посещений мистер Фаркуар старался заговаривать с мальчиком и, так сказать, приручать его. Постепенно он сумел настолько заинтересовать его, что мальчик начал понемногу задерживаться у него в доме, на конюшне или в саду. Однако в конце каждого такого приятного визита ребенка ожидало полное страхов путешествие бегом обратно. Мистер Фаркуар поддерживал начатое им общение с Бенсонами, продолжая заходить к ним. Это были спокойные однообразные визиты, во время которых говорилось не так уж много: обсуждались местные новости или политика, задавались одни и те же вопросы относительно благополучия двух отдалившихся друг от друга семейств, на которые следовали одни и те же ответы. Доклады мистера Фаркуара Джемайме настолько мало отличались друг от друга, что ей все больше и больше хотелось узнать какие-то подробности.

– Ах, мистер Фаркуар! – как-то воскликнула она. – Неужели вы думаете, что они от вас ничего не скрывают? Мне вот интересно, чем занимается Руфь, чтобы содержать себя и Леонарда? Вы говорите, что ничего об этом не слышали. И неудивительно, потому что нельзя ведь задавать такие вопросы в лоб. Я просто уверена, что они сейчас в той или иной степени находятся в стесненных обстоятельствах. Как вы считаете, Леонард уже немного окреп?

– Насчет этого я не уверен. Он быстро растет, а такой удар, который он перенес, просто не мог не сделать его более замкнутым и осторожным, чем другие мальчики его возраста. Оба эти обстоятельства и могли привести к тому, что он сейчас такой худой и бледный.

– Ах, как бы я хотела увидеться с ними со всеми! Уж я бы в одно мгновение разобралась в истинном положении дел. – В голосе ее угадывались узнаваемые нетерпеливые нотки прежней Джемаймы.

– Я схожу к ним снова и на этот раз уделю особое внимание всему, за чем вы скажете мне понаблюдать. Но вы, конечно, и сами понимаете, что из деликатности мне будет неловко задавать какие-либо прямые вопросы или каким-то образом намекать на те последние события.

– А вы, случайно, не видели там Руфь?

– Ни разу!

Быстрый вопрос – быстрый ответ, во время которых оба избегали смотреть друг на друга.

– Завтра я сам отнесу газету. Это будет предлогом к новому визиту, и я постараюсь быть максимально проницательным, хоть и не питаю больших надежд на успех.

– О, благодарю вас. Я доставила вам столько хлопот, но вы были очень добры ко мне.

– Добр, Джемайма? – переспросил он взволнованным тоном, от которого ей вдруг стало жарко, и она густо покраснела. – А знаете, как вы могли бы наградить меня за это? Назовите меня по имени – Уолтер… Просто скажите: «Спасибо, Уолтер»… Скажите хотя бы один разок…

Джемайма чувствовала, что поддается на трепетность его голоса и тон, каким все это было сказано. Но само осознание глубины своей любви к нему уже заставляло ее опасаться, что она может сразу уступить, тогда как ей отчаянно хотелось, чтобы за ней ухаживали, потому что это могло восстановить ее прежнее уважение к себе.

– Нет, – сказала она, – не думаю, чтобы я могла так обращаться к вам. Вы пожилой человек, и это было бы неуважительно с моей стороны. – Она сказала это полушутливо и не думала, что мистер Фаркуар воспримет намек на разницу в их возрасте столь серьезно. Однако он встал и изменившимся голосом очень холодно произнес:

– Прощайте.

Сердце ее оборвалось, но прежняя гордыня была уже тут как тут. Тем не менее ей удалось справиться с ней, и она, поддавшись внезапному порыву, вдруг окликнула его, когда он был уже в дверях:

– Неужели я рассердила вас, Уолтер?

Он резко развернулся, сияя от воодушевления. Джемайма же снова покраснела, как алая роза, и смущенно потупила взгляд.

Она не подняла на него глаз и через полчаса, когда вдруг сказала:

– Вы ведь не запретите мне видеться с Руфью? Потому что в противном случае предупреждаю вас заранее: я вас не послушаюсь. – Его рука на ее талии прижала ее еще нежнее; из этих слов логически следовало, что со временем мистер Фаркуар будет иметь право осуществлять контроль за действиями этой девушки, и мысль эта ему очень понравилась.

– Поведайте, – вкрадчиво спросил он, – в какой мере такой вашей благосклонности ко мне в этот последний и счастливый для меня час я обязан вашему желанию иметь в качестве жены больше свободы, чем в качестве дочери?

Джемайма почти обрадовалась тому, что он мог подумать, будто ее любви к нему необходима какая-то дополнительная мотивация, чтобы принять его ухаживания. Потому что она боялась, что как-то выдала то глубокое страстное чувство, которое питала к нему уже очень давно. Но теперь она просто полностью отдалась своему собственному ощущению счастья. Немного помолчав, она сказала:

– Думаю, вы не знаете, что я была предана в своей любви к вам с того самого дня, когда вы привезли мне из Лондона конфеты с фисташками – хоть тогда я была еще совсем маленькой девочкой.

– Но и я тоже был предан вам! – В этот момент он даже не кривил душой: поскольку воспоминания о его любви к Руфи быстро стерлись в его памяти, он искренне считал себя образцом постоянства чувств. – А вы немилосердно испытывали меня. Вы подчас бывали настоящей мегерой!

Джемайма вздохнула, смущенная осознанием того, как мало она заслуживает своего нынешнего счастья, и посрамленная воспоминаниями о черных мыслях, которые терзали ее сердце в тот период, когда Руфи принадлежала любовь мистера Фаркуара, которой так жаждала ее ревнивая соперница (он, может быть, и забыл об этом времени, но она-то хорошо его помнила).

– Могу ли я уже поговорить с вашим отцом, Джемайма?

Нет! По какой-то странной причине или прихоти – от которой ее нельзя было отговорить и которую она не сумела бы объяснить – ей хотелось сохранить в тайне сам факт, что им наконец удалось достичь взаимопонимания. У нее инстинктивно возникло желание избежать поздравлений, которых можно было ожидать от членов ее семьи. Она боялась, что отец увидит в этом лишь возможность выгодно пристроить дочь, отдав ее замуж за достойного человека, который, как его деловой партнер, не станет требовать разделения капиталов их общей фирмы. Боялась и шумных восторгов Ричарда по поводу того, что его сестрица все-таки «подцепила» такую удачную для себя партию. Ей хотелось рассказать о произошедшем только своей простодушной матери. Она знала, что, если материнские поздравления и не прозвучат для нее торжественной органной музыкой, от них, по крайней мере, ее не будет коробить. Однако все, что знала ее мать, тут же передавалось отцу, и поэтому Джемайма решила оставить свою тайну при себе – пока что, по крайней мере. Почему-то из всех остальных ей больше всего хотелось поделиться своей радостью с Руфью; но ее долгом было в первую очередь известить о таком важном событии своих родителей. Она выдала мистеру Фаркуару очень строгие инструкции относительно его дальнейшего поведения; она ссорилась и спорила с ним, но с радостным ощущением в сердце, что они понимают один другого, даже когда не соглашаются друг с другом, потому как для полноты счастья в любви схожесть мнений требуется не всегда, – а лично я думаю, что даже весьма редко.

После «разоблачения» Руфи, как называл это мистер Брэдшоу, он заявил, что никогда больше не сможет доверять ни одной гувернантке, поэтому на следующее Рождество Мэри и Элизабет должны были отдать в школу. Их место в семье занял – впрочем, не слишком полноценно – мистер Ричард Брэдшоу, который после своего возвращения из Лондона был принят в фирму в качестве партнера.

Глава XXIX. Салли забирает из банка свои деньги

Приведенный в предыдущей главе разговор мистера Фаркуара с Джемаймой имел место примерно через год после увольнения Руфи. Тот год, запомнившийся семейству Брэдшоу несколькими переездами и множеством мелких событий, для Бенсонов тянулся долго и однообразно. У них не было недостатка в мире и спокойствии; как раз этого в их жизни, наверное, было даже больше, чем в прежние годы, когда они в той или иной степени страдали от тягостного бремени своего обмана – пусть и необнаруженного, – потому что даже самые благостные моменты для них были отчасти отравлены привкусом страха, что тайна Руфи может быть так или иначе раскрыта. Зато теперь эти переживания были уже позади, ибо, как писал в своем стихотворении Джон Баньян, «кто находится внизу, упасть не боится». И все же их покой напоминал унылую неподвижность серого осеннего дня, лишенного солнца над головой, когда земля и небо, кажется, подернуты дымкой, чтобы дать отдых глазам, уставшим от яркого сияния лета. Монотонность их жизни редко нарушалась какими-то событиями, да и те в основном наводили тоску, потому как состояли из тщетных попыток Руфи найти работу, постоянных перепадов настроения и состояния здоровья у Леонарда, последствий усиливающейся глухоты Салли, а также окончательного и на этот раз уже непоправимого износа ковра в гостиной: поскольку лишних денег на его замену не было, они с готовностью заменили его большим половиком, какие обычно кладут перед камином, – Руфь сама сплела его из обрезков тесьмы. Но больше всего огорчало мистера Бенсона то, что некоторые члены их конгрегации перестали посещать его службы, последовав примеру мистера Брэдшоу. Места их, конечно, не пустовали, а были заняты бедняками, толпами стекавшимися в церковь; и все же для него было сильным разочарованием, что люди, о которых он много думал и искренне переживал за них – и кому он кропотливо старался нести добро, – ушли, ничего не объяснив и даже не попрощавшись. Мистера Бенсона не удивляло, что часть прихожан оставили его; наоборот, он считал правильным, что они теперь уже у какого-то другого человека ищут духовной поддержки, которую он утратил право оказывать из-за своей ошибки. Он просто жалел, что они сами не рассказали ему о своем намерении открыто и по-человечески. Тем не менее он продолжал упорно трудиться на благо тех, кого Господь вверил ему для оказания помощи. Он чувствовал быстрое приближение старости, но сам никогда не говорил об этом, а все остальные, казалось, этого не замечали; вследствие этого он старался еще усерднее, «пока остается время». Но старым он чувствовал себя не из-за количества прожитых лет – ему было всего шестьдесят, а многие мужчины в таком возрасте еще остаются здоровыми и крепкими. Вероятнее всего, причиной тому была полученная им в детском возрасте травма позвоночника, которая повлияла на формирование его сознания в неменьшей степени, чем на развитие тела, и обусловила предрасположенность – по крайней мере, по мнению некоторых – к болезненной впечатлительности, свойственной женщинам. После истории с мистером Брэдшоу он частично избавился от этого; пастор стал проще и держался с бóльшим достоинством, чем несколько лет тому назад, когда в манерах его сквозили тревога и неуверенность, а размышлениям он предавался гораздо чаще, чем действовал.

Единственному светлому пятну в этом сером во всех отношениях году они были обязаны Салли. Она всегда говорила о себе, что с годами становится «ворчливее», но теперь наконец начала осознавать свою «ворчливость»; это благотворно повлияло на общую атмосферу в доме, потому как Салли вдруг стала с благодарностью относиться к терпимости по отношению к ней и больше, чем когда-либо прежде, ценить доброту. Она почти оглохла и очень нервничала и переживала, если ей не сообщали обо всех спорах, планах и событиях в семье; к тому же зачастую приходилось кричать ей во весь голос в самое ухо – каких бы деликатных подробностей это ни касалось. Однако Леонарда она всегда слышала идеально. Старая служанка надежно различала его чистый, как звон колокольчика, голосок, похожий на голос его матери, пока тот из-за пережитых потрясений еще не потерял свою мелодичность, – даже тогда, когда всем остальным объясниться с ней не удавалось. Временами, однако, утерянный слух у нее внезапно «прорезался», как она сама это называла, и тогда Салли вдруг начинала воспринимать каждый шорох и каждое слово – в особенности когда окружающие как раз не хотели, чтобы Салли их слышала. В такие моменты она воспринимала уже выработавшуюся у них привычку разговаривать с ней очень громко как смертельное оскорбление. Однажды ее искреннее негодование по поводу того, что ее считают глухой, даже вызвало редкую улыбку на лице Леонарда. Заметив это, она сказала:

– Благослови тебя Господь, мальчик мой. Если это как-то забавляет тебя, то пусть орут мне в ухо хоть через бараний рог – я и виду не подам, что не глухая. Хоть какая-то с меня польза, – добавила она, бормоча себе под нос, – если я могу заставить бедного парнишку улыбнуться.

В доме все делились с ней своими переживаниями и секретами, а для себя самой таким доверительным лицом Салли выбрала Леонарда.

– Вот! – сказала она ему однажды в субботу вечером, вернувшись домой с рынка. – Посмотри-ка сюда, дорогой мой! Здесь сорок два фунта, семь шиллингов и два пенса! Немалые денежки, не так ли? Я вообще-то боюсь пожаров, так что взяла все монетами по соверену.

– А для чего это все, Салли? – поинтересовался он.

– Вот уж спросил так спросил! Это деньги мистера Бенсона, – с заговорщическим видом ответила она, – которые я хранила для него. Он сейчас у себя в кабинете, как думаешь?

– Да, думаю, там. А где вы их хранили?

– Не твое дело!

Она уже направилась было в сторону кабинета, но потом, подумав, что, наверное, обидела его, грубо отказавшись удовлетворить детское любопытство, вернулась и сказала:

– Послушай… если захочешь, может, сделаешь для меня как-нибудь одно дельце? Мне нужна рамочка для одной важной бумаги.

После этого она продолжила свой путь в кабинет, звеня своими соверенами в фартуке.

– Вот, господин Турстан, – заявила Салли, вываливая монеты на стол перед оторопевшим хозяином. – Берите, это все ваше.

– Все мое? Что ты хочешь этим сказать? – озадаченно спросил он.

Но она не услышала его и продолжила:

– Заприте их подальше в надежном месте. Не оставляйте на виду, чтобы не вводить народ в искушение. Я и за себя не поручусь, если деньги будут валяться где попало, – того и гляди стащу соверен.

– Но откуда они взялись? – еще раз попытался выяснить он.

– Да уж взялись! – повторила за ним Салли. – Откуда взяться деньгам, кроме как из банка? Я-то думала, что это известно каждому.

– Но у меня нет никаких денег в банке! – воскликнул мистер Бенсон, еще более сбитый с толку.

– Нету, я так и знала. Зато у меня есть. А помните, как вы мне жалованье повысили? На День святого Мартина восемнадцать лет тому назад? Вы с Фейт тогда были очень настойчивыми, но я оказалась вам не по зубам. Вот так-то! Я пошла и положила все деньги в банк. И не прикасалась к ним. А если бы я даже умерла, они все равно бы вам достались, потому как я написала завещание, все чин чинарем, сделано у адвоката (по крайней мере, он бы точно стал адвокатом, если бы его до этого на каторгу не сослали). А теперь я подумала, что пойду-ка я да и заберу их, чтобы вам отдать. Ведь банки тоже не всегда надежные.

– Я с великим удовольствием позабочусь о них для тебя. Только вот… знаешь, банки же проценты платят.

– Вы что, думаете, я за это время не разобралась насчет процентов или там, скажем, сложных процентов? Говорю же вам – я хочу, чтобы вы их потратили. Это ваши собственные деньги. Не мои. Они всегда были вашими. Так что не нужно вам меня злить, приговаривая, что вы думаете, будто они мои.

Это было так трогательно, что у мистера Бенсона пропал дар речи; поэтому он просто протянул ей руку, молча и не вставая с кресла. А она нагнулась к нему и поцеловала его.

– Благослови вас Господь, хозяин! Первый раз целую вас с тех пор, как вы были еще маленьким парнишкой. И какая же это отрада для моей души! И предупреждаю наперед: даже не думайте вместе с Фейт морочить мне голову какими-то дальнейшими разговорами. Деньги ваши, и говорить тут больше не о чем.

Вернувшись на кухню, Салли принесла туда свое завещание и объяснила Леонарду, как сделать для него рамку; для маленького мальчика он был уже очень приличным плотником со своим набором столярных инструментов, который несколько лет назад подарил ему мистер Брэдшоу.

– Жаль будет погубить такой замечательный документ, хоть сама я его даже прочесть не могу, – сказала она. – Может, ты почитаешь мне его, а, Леонард?

Потом она сидела и с благоговением слушала его, а на каждом длинном замысловатом слове у нее сам собой приоткрывался рот от восхищения.

Рамка была сделана, и завещание теперь висело напротив ее кровати, но об этом не знал никто, кроме Леонарда. Он так часто перечитывал его Салли, что та в итоге выучила текст наизусть – за исключением слова «наследодательница», вместо которого у нее постоянно выходило «наследстводательница». Мистер Бенсон был так польщен и глубоко растроган ее бескорыстным даром, в который она вложила все, что нажила за всю жизнь, что просто не мог от него отказаться. Но он собирался держать эти деньги у себя только до тех пор, пока не найдет надежное место вложения для такой скромной суммы. Произошедшее перераспределение расходов на ведение домашнего хозяйства его не коснулось – этим занимались женщины. Мистер Бенсон, конечно, заметил, что мясо на обед они ели уже не каждый день, но он и так предпочитал ему пудинг и овощи, так что был даже рад таким переменам. Он также обратил внимание, что теперь они по вечерам собирались на кухне; однако их кухня с ее выскобленным буфетом, сияющими чистотой кастрюлями, с побеленной плитой и вымытой черненой решеткой сверху, где шедшее, казалось, прямо от пола тепло наполняло собой все помещение до самых удаленных его уголков, прекрасно выполняла все функции очень уютной и милой гостиной. К тому же ему представлялось очень правильным, что Салли в ее преклонном возрасте находится здесь в компании тех, с кем она прожила в любви и согласии столько долгих лет. Он жалел, что не может чаще покидать укромность своего кабинета, чтобы присоединяться к этим кухонным посиделкам, где Салли, как хозяйка салона, восседала в углу возле дымохода и вязала при свете огня, мисс Бенсон и Руфь, поставив между собой свечу, что-то шили, а Леонард сидел за просторным кухонным столом, на котором были разложены его книги и грифельная доска. Он не страдал и не маялся над своими уроками; наоборот, это было единственное занятие, позволявшее ему отвлечься. Пока что мать еще могла учить его, хотя по некоторым вопросам это уже было для нее затруднительно и выходило за пределы ее собственных познаний. Видя это, мистер Бенсон тем не менее не спешил предлагать ей свою помощь до самого последнего момента, надеясь, что, прежде чем его участие станет абсолютно необходимым, Руфь все-таки найдет какую-то работу помимо случайных заказов на шитье.

Время от времени они общались с заглядывавшим к ним мистером Фаркуаром, и, когда он сообщил им новость о своей помолвке с Джемаймой, для них это было равносильно тому, будто им позволили на миг взглянуть на окружающий мир, от которого они были отрезаны. Им ужасно хотелось узнать побольше подробностей – по крайней мере, это с уверенностью можно было сказать про мисс Бенсон и Руфь. Руфь сидела за своим шитьем, пытаясь представить себе, как все это происходило. Выстраивая в стройную последовательность все события, происходившие с хорошо знакомыми ей людьми в когда-то привычной для нее обстановке, она вдруг находила какие-то несоответствия и тогда принималась заново рисовать себе картины того, как прошло объяснение в любви и как оно – с густым румянцем смущения на щеках – было благосклонно принято. Мистер Фаркуар сообщил совсем немного помимо самого факта, что они с Джемаймой помолвлены уже некоторое время, но до сих пор это держалось в тайне. И вот теперь об их помолвке объявлено официально, она санкционирована родителями невесты, и они поженятся, как только он вернется из Шотландии, уладив там кое-какие семейные дела. Впрочем, для мистера Бенсона, с которым, собственно, и разговаривал мистер Фаркуар, этой информации было вполне достаточно; разговор этот происходил наедине, поскольку Руфь боялась ходить открывать гостям, а мистер Бенсон, умевший по стуку в дверь определять, кто пришел, всегда спешил встретить мистера Фаркуара первым.

Мисс Бенсон порой думала – а свои мысли она привыкла высказывать вслух, – что Джемайма могла бы и сама прийти, чтобы лично объявить старым друзьям о таком событии. Но мистер Бенсон принялся решительно защищать Джемайму от обвинений в пренебрежительном отношении к ним, высказав свое глубокое убеждение, что именно ей они обязаны частыми визитами мистера Фаркуара, его искренними предложениями помощи и его неброским постоянным участием в судьбе Леонарда. Кроме того, мистер Бенсон пересказал сестре свой разговор с Джемаймой, когда они случайно встретились на улице впервые после разрыва с Брэдшоу, и добавил, что он был очень рад обнаружить, что вся энергия ее горячего нрава, подталкивавшего дочь бунтовать против воли отца, теперь направлена на достижение самоконтроля, позволяющего ей отличать свои прихоти от доводов разума. Джемайма могла воздерживаться от визита к Руфи, поскольку пока от него было бы мало пользы, и приберегала этот жест открытого неповиновения отцу для какого-то важного повода или срочной необходимости.

Руфь ничего не говорила, но тем сильнее разгоралось в ней желание увидеться с Джемаймой. Вспоминая тот кошмарный разговор с мистером Брэдшоу, который до сих пор преследовал ее во сне и наяву, она с болью в сердце сознавала, что так и не поблагодарила Джемайму за ее великодушное и смелое заступничество, порожденное любовью; в пору своих мучительных страданий она не могла думать об этом, но теперь с тоской вспоминала, что тогда ни словом, ни жестом, ни ласковым прикосновением не высказала ей свою признательность за это. Мистер Бенсон не говорил ей о своей встрече с Джемаймой, и потому Руфи казалось, что нет никакой надежды повидаться с ней в будущем, каким бы странным ни выглядело то, что два семейства, разлученные разногласиями, могут существовать как бы параллельно, не соприкасаясь между собой, тогда как, живя по соседству, могли бы ходить в гости друг к другу, как это часто бывало в прежние времена.

Единственной надеждой Руфи оставался Леонард. Она так устала искать работу, постоянную или хотя бы временную, что это уже порой начинало казаться ей недостижимой целью. Терпения она все же не теряла, но это очень и очень расстраивало ее. Она чувствовала в себе столько сил и могла бы столько сделать, но люди шарахались от нее, при встрече переходя на другую сторону улицы. Однако у Леонарда она отмечала некоторый прогресс. Нельзя сказать, что он продолжал благополучно развиваться и взрослеть, как другие мальчики, скачками переходя от детства к отрочеству и от отрочества к юности, беззаботно наслаждаясь каждым из этих славных периодов человеческой жизни. Непростой характер его был далек от гармоничного; задумчивый и замкнутый, как многие взрослые, он планировал свои действия задолго наперед, чтобы избежать того, чего боялся и к чему его не могла подготовить мать, которая и сама не отличалась храбростью и каждый раз сжималась от очередного грубого слова в ее адрес. Зато к Леонарду потихоньку возвращалась утраченная было любовь к матери; когда они оставались наедине, он мог вдруг броситься ей на шею и начать осыпать ее поцелуями без каких-то видимых причин для столь страстного проявления своих чувств. В присутствии же посторонних он вел себя с ней сдержанно и даже холодно. Самой обнадеживающей стороной его характера была очевидная решимость «быть самому себе законом» и та серьезность, с какой он относился к соблюдению этого принципа. За ним наблюдалась склонность к размышлению – особенно вместе с мистером Бенсоном и преимущественно именно с ним – над глобальными вопросами морали, которые бóльшая часть человечества уже решила для себя давным-давно. Но не думаю, чтобы он когда-либо спорил со своей матерью. Ее безграничное терпение и кротость должны были быть вознаграждены. Он видел, с каким спокойным набожным благочестием воспринимала она отказы там, куда брали на работу других, менее достойных; и хотя поначалу это сбивало его с толку и злило, в конце концов ее отношение к происходящему начало вызывать в нем такое уважение, что все, сказанное ею, он с гордым смирением воспринимал как закон для себя. Таким образом, мягко и ненавязчиво она вела его к Богу. Здоровье Леонарда было слабым, и это неудивительно. Он стонал и разговаривал во сне, аппетит его все еще был очень изменчив и оставлял желать лучшего – отчасти это могло объясняться тем, что мальчик редко бывал на свежем воздухе, предпочитая этому уроки, пусть даже самые трудные. Однако эти противоестественные проявления у него постепенно проходили благодаря доброте мистера Фаркуара и спокойной, но твердой настойчивости его матери. После Руфи, вероятно, самое сильное влияние на него оказывала Салли, но он также нежно любил мистера и мисс Бенсон, хотя проявлял свои эмоции сдержанно, видимо считая это слабостью для умного человека. Словом, у него было тяжелое детство, Руфь и сама чувствовала это. Дети обычно достаточно легко переносят умеренную нужду и лишения, но у Леонарда к этому добавлялось ощущение позора, лежавшего на нем и на человеке, которого он любил больше всех на свете; из-за этого он был лишен естественной для юности жизнерадостности и беззаботной веселости, и никакой недостаток еды, одежды или каких-то внешних удобств никогда не смогли бы так на него повлиять.

Прошло два года – два долгих и бедных событиями года. Зато вскоре должно было произойти событие, которое в доме Бенсонов принимали очень близко к сердцу, хотя и не могли принять в нем участия. Было заранее известно, что Джемайма выходит замуж в августе, а со временем определились и с точной датой – четырнадцатое число. Вечером тринадцатого августа Руфь сидела в гостиной, праздно наблюдая, как сгущаются тени в их маленьком саду. На глазах ее понемногу выступили слезы, но не из-за того, что ей не суждено будет поучаствовать в предпраздничной суете и приготовлениях к завтрашней церемонии, – она видела, как мисс Бенсон и ее брат переживают, что не приглашены на торжество к их старинным друзьям из семьи Брэдшоу, и ей было обидно за них. Задумавшись, Руфь вдруг почувствовала, что в комнате есть кто-то еще. Она вскочила на ноги и, вглядевшись в полумрак гостиной, узнала Джемайму. В следующее мгновение они бросились навстречу друг другу – кончилось это продолжительными радостными объятиями.