Текст книги "Руфь"

Когда Джемайма ушла в сопровождении слуги, присланного, чтобы проводить ее домой, все в гостиной Бенсонов принялись наперебой хвалить ее.

– Какая славная добросердечная девочка, – начала мисс Бенсон. – Я помню ее совсем маленькой, когда она еще не ходила в школу. Право, она стóит двух мистеров Ричардов. Они оба остались такими же, какими были в детстве, когда разбили окно в церкви. Помнится, тогда ее брат в страхе убежал домой, а она пришла к нам и робко, как нищенка, постучала в дверь. Я пошла открывать и была поражена серьезным выражением ее круглого честного личика. Испуганно глядя мне в глаза, она призналась в том, что сделала, и предложила свои сбережения из детской копилки, чтобы заплатить за стекло. Если бы не Салли, мы вообще никогда бы не узнали, что во всем этом замешан мистер Ричард.

– Но ты должна помнить, – заметил мистер Бенсон, – что мистер Брэдшоу всегда был очень строг к своим детям. Неудивительно, что бедняга Ричард в те годы был трусоват.

– Я могу ошибаться, но мне кажется, что он и сейчас такой, – фыркнула мисс Бенсон. – Мистер Брэдшоу был точно так же строг и с Джемаймой, однако она ведь трусихой не стала. А в Ричарда я никогда не верила: есть в нем что-то неприятное – и это мне не нравится. Когда мистер Брэдшоу в прошлом году на несколько месяцев уезжал по делам в Голландию, этот молодой джентльмен вдвое реже ходил в церковь, чем при отце. И я вполне доверяю слухам, что вместо этого он ездил на псовую охоту к этим Смитайлам.

– Но ни пропуск службы, ни участие в охоте – это не преступление для двадцатилетнего молодого человека, – с улыбкой возразил мистер Бенсон.

– Согласна, и я не имею ничего против молодых людей. Но если один из них вдруг резко становится образцовым прихожанином и великим скромником, как только из поездки возвращается его строгий отец, мне это не по душе.

– Мой Леонард никогда не будет меня бояться, – неожиданно вступила в разговор Руфь, следуя ходу каких-то своих мыслей. – Я с самого начала буду ему другом. Только я обязательно хочу постараться стать для него не просто другом, а другом мудрым. Вы ведь научите меня этому, сэр?

– Кстати, Руфь, а почему все-таки вы решили назвать его Леонардом? – поинтересовалась мисс Бенсон.

– Так звали моего деда, маминого отца. Она часто рассказывала мне о нем и о его доброте, вот я и подумала, что если бы Леонард был похож на него, то…

– Турстан, ты помнишь те споры, которые велись, когда родители мисс Брэдшоу подбирали ей имя? Отец непременно хотел назвать ее Хепзиба или, в крайнем случае, каким-нибудь другим библейским именем, а миссис Брэдшоу хотела, чтобы ее дочь звали Джулианой, как героиню какого-то прочитанного ею романа. В конце концов они пришли к компромиссу и остановились на Джемайме, поскольку это имя упоминается как в Библии, так и в любовных романах.

– Я не знала, что Джемайма – это имя из Священного Писания, – призналась Руфь.

– О да, так и есть. Так звали одну из дочерей Иова, а всего их у него было три – Джемайма, Кассия и Керенгаппух. Джемайма – имя довольно распространенное, Кассия – тоже иногда встречается, а вот про Керенгаппух я никогда в жизни не слышала. На самом деле люди просто любят звучные имена, независимо от того, из Библии они или нет.

– Это если с данным именем у них ничего особого не ассоциируется, – заметил мистер Бенсон.

– Меня, например, по желанию нашей матери, очень набожной женщины, назвали Фейт – Вера – в честь этой важнейшей добродетели, и я люблю свое имя, хотя многие считают его слишком пуританским. А Турстан получил свое имя, потому что так захотел наш отец. Его считали радикалом и демократом за смелые речи и образ мыслей, но в душе он очень гордился тем, что происходил из древнего рода какого-то сэра Турстана, прославившегося еще в войнах с Францией.

– В этом и заключается разница между теорией и практикой, мышлением и бытием, – вставил мистер Бенсон, который был в настроении поговорить. Расслабленно откинувшись на спинку кресла, он устремил невидящий взгляд в потолок. Мисс Бенсон вязала, позвякивая своими неизменными спицами и искоса поглядывая на брата. Руфь готовила одежду, в которую завтра оденет ребенка. Так они обычно проводили все свои вечера, которые, как правило, отличались лишь тональностью беседы. Тем не менее они запомнились Руфи как очень счастливые времена – атмосфера спокойной умиротворенности, открытое в сад окно, через которое в комнату украдкой пробирались ароматы цветов, чистое летнее небо над головой. Даже Салли казалась необычно безмятежной, когда пришла к ним на вечернюю молитву. Затем они с мисс Бенсон поднялись в спальню к Руфи посмотреть на очаровательного спящего Леонарда.

– Благослови его Господь! – сказала мисс Бенсон и, наклонившись, поцеловала маленькую пухлую ручку, высунувшуюся из-под одеяла, где ей стало жарко в этот теплый летний вечер. – И еще, Руфь: не вставайте слишком рано. Это недальновидно с точки зрения заботы о своем здоровье и неэкономно с точки зрения затрат на его восстановление. Доброй ночи!

– Доброй ночи, дорогая мисс Бенсон. Доброй ночи, Салли.

Закрыв за ними дверь, она снова вернулась к кроватке и еще долго смотрела на своего спящего сына, пока в глазах не появились слезы.

– Благослови тебя Господь, милый! Я молю Его только о том, чтобы быть одним из его инструментов, чтобы Он не отбросил меня в сторону, посчитав бесполезной – или даже хуже, чем просто бесполезной.

Вот так и закончился день крестин Леонарда.

Мистер Бенсон иногда учил детей в знак особого расположения к просившим его об этом родителей. Однако, когда речь шла о Руфи, опыт общения с маленькими детьми ему не помогал: он был просто не готов к тем темпам, с которыми она прогрессировала в учебе. В детстве Руфь научилась у своей матери вещам, которые уже никогда не забудет. И тогда этого было достаточно, чтобы раскрыть многие из ее способностей, которые несколько лет оставались невостребованными, но за это время подспудно набрали силу. Ее новый наставник был удивлен той легкостью, с какой она преодолевала препятствия, как быстро она схватывала простые истины и основные принципы, как безошибочно улавливала надлежащий порядок вещей. Особую симпатию у него вызвал ее восторг перед красотой и силой окружающего мира; но больше всего мистера Бенсона восхищала полная неосознанность ею собственных необыкновенных способностей, в том числе к обучению. Хотя, по правде говоря, удивляться тут было нечему, потому что она никогда не сравнивала себя нынешнюю с собой прежней, не говоря уже о сравнении с другими людьми. На самом деле Руфь думала не о себе, а о своем мальчике и о том, что она должна учиться сама и потом передать все свои знания ему, чтобы он вырос в соответствии с ее надеждами и молитвами. Если что-то и могло поднять ее самооценку, так это обожание Джемаймы. Мистеру Брэдшоу и в страшном сне не могло привидеться, что его дочь может считать себя низшей по отношению к протеже пастора, но факт остается фактом: ни один странствующий рыцарь из давних времен не принимал приказаний дамы своего сердца с таким восторгом, с каким Джемайма воспринимала позволение Руфи сделать что-нибудь для нее самой или для ее сына. Руфь любила ее всем сердцем, даже несмотря на то, что столь открытые проявления восхищения ею со стороны Джемаймы несколько смущали и раздражали ее.

– Прошу вас, если кто-то и считает меня красивой, то мне бы все равно не хотелось об этом слышать.

– Но почему? Вы же не просто красивы: миссис Постлетуэйт считает вас просто чарующей и очень доброй, – с жаром возразила Джемайма.

– Тем более не хочу об этом слышать. Возможно, я и красивая, но уж определенно не добрая. К тому же не думаю, что нужно прислушиваться к словам, которые говорят у нас за спиной.

Руфь произнесла эти слова так серьезно, что Джемайма даже испугалась, не рассердила ли она ее.

– О, милая миссис Денби, я больше никогда не буду восторгаться вами или хвалить вас. Только позвольте мне любить вас.

– А мне – любить вас! – ответила Руфь, нежно целуя ее.

Не будь мистер Брэдшоу столь одержим идеей покровительствовать Руфи, Джемайме никогда бы не позволили так часто бывать у Бенсонов. Если бы Руфь захотела, то могла бы одеться с головы до ног за счет его подарков, однако она упорно отказывалась от них, порой вызывая этим чувство досады у мисс Бенсон. И поскольку завалить ее подарками ему не удалось, он решил продемонстрировать ей свою благосклонность иначе, пригласив ее к себе в гости. После некоторых колебаний Руфь согласилась нанести ему визит вместе с мистером и мисс Бенсон.

Дом мистера Брэдшоу был приземистым и тяжеловесным, обильно заставленным серо-коричневой мебелью. Мисс Брэдшоу вслед за мужем старалась быть ласковой с Руфью в своей мягкой, преувеличенно сентиментальной манере. В отличие от своего супруга, ценившего в вещах прежде всего практическую утилитарность, она обладала обостренным чувством прекрасного, редко находившим применение в окружавшей ее обстановке, но доставлявшим ей истинное наслаждение, когда она следила за тем, как Руфь грациозно движется по их комнатам, словно одним своим присутствием заполняя тусклую монотонность обстановки разнообразием красок и недостающим здесь светом. Горестно вздыхая, миссис Брэдшоу жалела, что у нее нет такой дочери, о которой можно было бы сочинять романы, потому как мысленное возведение воздушных замков в духе книг от издательства «Минерва Пресс» было единственной отдушиной в ее весьма прозаической жизни в качестве супруги мистера Брэдшоу. Впрочем, она воспринимала только внешнюю красоту, да и ту не всегда, иначе не могла бы не заметить, какое непередаваемое очарование придавала ее некрасивой дочери Джемайме, с ее живым круглым лицом и блестящими темными глазами, в которых отражалось бесконечное восхищение своей старшей подругой, ее пылкая, нежная душа, чуждая зависти и мелочного эгоизма.

Первое посещение дома Брэдшоу прошло так же, как впоследствии проходили многие такие визиты. Чай пили из сервиза, самого богатого и безвкусного, какой только можно купить за большие деньги. Затем дамы сели за рукоделие, тогда как мистер Брэдшоу встал у камина и принялся излагать присутствующим свое мнение по самым разным вопросам. Мнение это отличалось резкой категоричностью, характерной для людей, видящих в своих суждениях только одну сторону медали. Они во многом совпадали со взглядами мистера Бенсона, но когда он в разговоре пару раз заикнулся насчет того, что на это можно было бы взглянуть и по-другому, то уловил в интонации мистера Брэдшоу явную высокомерную снисходительность – так выговаривают ребенку, который по своему неразумению несет всякий вздор. Вскоре мисс Бенсон и миссис Брэдшоу завели свою беседу, а Руфь и Джемайма – свою. Двух очень воспитанных, но неестественно тихих младших девочек их строгий отец в тот вечер своим не терпящим возражений голосом отправил спать рано за то, что одна из них посмела что-то громко сказать, когда он распространялся насчет изменений в системе налогообложения. Непосредственно перед тем, как подали ужин, было объявлено о приходе еще одного гостя; Руфь этого джентльмена прежде никогда не видела, в отличие от всех остальных, которые, похоже, знали его хорошо. Это был мистер Фаркуар, партнер мистера Брэдшоу. Последний год он провел на континенте и вернулся совсем недавно. Он явно чувствовал себя здесь как дома, но говорил мало. Откинувшись на спинку кресла и прищурив глаза, он спокойно наблюдал за всеми, но в его проницательном взгляде не было чего-то неприятного или нескромного. Руфь была удивлена, когда он вдруг стал перечить мистеру Брэдшоу, и была готова услышать в ответ решительный отпор; однако тот, хоть и не уступил, но все же – впервые за весь вечер – неожиданно признал, что по данному поводу может быть и иное мнение. Мистер Фаркуар во многом не соглашался и с мистером Бенсоном, но выражал это в гораздо более уважительной форме, чем мистер Брэдшоу. По этим причинам у Руфи сложилось впечатление, что этот джентльмен достоин уважения и что он ей в целом, пожалуй, понравился, хотя за весь вечер ни разу с ней не заговорил.

Салли наверняка бы обиделась, если бы по возвращении домой ей подробно не рассказали, что было в гостях. Поэтому, как только мисс Бенсон вошла, старая служанка начала прямо с порога:

– Ну-ну, кто же там был? Что подавали на ужин?

– Кроме нас – только мистер Фаркуар, а подавали сэндвичи, бисквитный торт и вино, вот и все, – отвечала мисс Бенсон, которая очень устала и готовилась уйти к себе наверх.

– Ага, значит, мистер Фаркуар. Говорят, что он серьезно подумывает насчет мисс Джемаймы.

– Чепуха, Салли! Да он ей в отцы годится! – возразила мисс Бенсон уже на середине лестничного пролета.

– Никакая это не чепуха. Он и старше-то всего лет на десять, – пробормотала себе под нос Салли, направляясь на кухню. – Бетси, служанка Брэдшоу, знает, что говорит. Просто так болтать языком она бы не стала.

Это известие несколько удивило Руфь. Она достаточно тепло относилась к Джемайме, чтобы интересоваться всем, что ее касалось. Однако, подумав над этим минут десять, она пришла к заключению, что такой брак маловероятен как сейчас, так и в будущем.

Глава XVIII. Руфь становится гувернанткой в семействе мистера Брэдшоу

Как-то раз вскоре после этого визита мистер и мисс Бенсон отправились в гости к одному из прихожан – фермеру, который посещал их церковь, хотя жил довольно далеко за городом. Они намеревались задержаться там на чай, если их пригласят, и Руфи вместе с Салли предстояло коротать всю вторую половину дня вдвоем. Поначалу Салли возилась на кухне, а Руфь гуляла с малышом в саду. Прошел уже год, как она приехала в дом Бенсонов; с одной стороны, ей казалось, что это было только вчера, а с другой – что миновала уже целая жизнь. Когда ранним осенним утром в первый день своего пребывания здесь она спустилась в гостиную, ей довелось увидеть через окно сад со множеством распустившихся цветов; теперь же все они были в новых бутонах. Куст желтого жасмина, тогда совсем маленький и хрупкий, сейчас окреп, прочно укоренился и дал упругие молодые побеги. Желтофиоли, семена которых мисс Бенсон посеяла вдоль стены через пару дней после появления Руфи в доме, теперь наполняли воздух своим нежным ароматом. Руфь знала здесь уже все растения; ей казалось, что она всегда тут жила и всегда была знакома с обитателями этого дома. Из кухни доносилась неизменная песенка Салли, которую та обычно напевала за работой. Начиналась она так:

 
Как-то шел я в Дерби, сэр,
А было то в базарный день…
 

Впрочем, песней назвать это можно было только с большой натяжкой, поскольку для песни обязательно нужна хоть какая-то мелодия.

За это время Руфь изменилась. Она чувствовала странные перемены, которые произошли в ней, но не могла этого объяснить, да и не хотела разбираться. Жизнь приобрела для нее новое значение и наполнилась обязанностями. Ей нравилось испытывать в учебе свои интеллектуальные способности, и она приходила в восторг от мысли, что на свете есть еще много интересного, которое ей только предстоит узнать; учиться, тянуться к знаниям и получать удовлетворение от их приобретения стало для нее большим удовольствием. Она стремилась забыть все, что было с ней двенадцать месяцев тому назад; она содрогалась от тягостных воспоминаний, которые воспринимались ею как страшный, дурной сон. А между тем в душе ее теплилась странная тоскливая любовь к отцу ее мальчика, которого она прижимала к груди. Она не гнала это чувство от себя как что-то порочное или греховное; оно казалось ей очень чистым и естественным, даже когда она размышляла о нем перед лицом Господа в храме. Маленький Леонард тянулся ручками к ярким цветам и что-то лепетал. Тогда Руфь положила его на сухой дерн и, наклонившись, начала осыпать лепестками. Это ему очень нравилось: он весело смеялся, размахивая ручками, а потом вцепился в мамин чепец и стянул его. В косых лучах заходящего солнца ее блестящие волосы казались золотисто-каштановыми, а короткая прическа делала ее саму похожей на ребенка. Было трудно поверить, что она мать этого крепкого малыша, над которым сейчас склонилась, то осыпая его поцелуями, то лаская его щечки нежными лепестками роз. Но вот пробили часы на старой церкви, и далеко по округе разнеслись звуки старинной песни «Наслаждайтесь жизнью», мотив которой часы наигрывали в течение многих лет – дольше, чем продолжается человеческая жизнь, – и мелодия эта всегда звучала свежо, необычно, возвышенно. Руфь мгновенно замерла, сама не зная почему; она слушала этот волнующий напев, и на глаза у нее наворачивались слезы. Когда все закончилось, она поцеловала своего малыша и еще раз попросила Господа благословить его.

В этот момент к ним вышла Салли; она уже переоделась и выглядела расслабленно. С домашней работой на сегодня было покончено, и они с Руфью могли попить чаю в идеально чистой кухне. Но пока закипал чайник, она пошла в сад полюбоваться цветами. Сорвав веточку полыни, Салли поднесла ее к лицу, чтобы понюхать.

– А как в ваших краях называют эту траву? – спросила она.

– «Старый дед», – ответила Руфь.

– А у нас – «любовь парня». Этот запах, да еще запах мяты, всегда напоминают мне, как пахнет в деревенской церкви. Вот, возьми! Я сорвала тебе листьев черной смородины, положишь в заварку для аромата. На этой стене у нас как-то пчелы устроили себе гнездо; но когда умерла хозяйка, мы позабыли предупредить их, чтобы они погоревали вместе с нами, так что они, понятное дело, просто улетели всем своим роем, а мы сначала и не знали. Только на следующий год зима выдалась суровая, и они все померли. Думаю, наш чайник уже закипает. А вообще-то пора бы нашего маленького господина в дом заносить, потому как на траве уже появилась первая роса. Смотри-ка, все маргаритки закрываться начали.

У себя в кухне Салли была очень обходительной хозяйкой и, принимая Руфь в своей вотчине, старалась продемонстрировать лучшие манеры. Потом они уложили Леонарда спать на диван в салоне, чтобы вовремя услышать, если он вдруг проснется, а сами сели за шитье при ярком свете огня в кухонном очаге. Как обычно, говорила в основном Салли, и рассказывала она – тоже как обычно – в основном о семье, частью которой была уже много лет.

– Нет, когда я была девчонкой, все было по-другому, – начала она. – Три десятка яиц тогда стоили шиллинг, а масло так и вовсе по шесть пенсов за фунт. Когда я только пришла сюда, жалованье мне положили три фунта, и мне хватало. Одевалась я всегда чисто и опрятно, не то что многие теперешние служанки, хоть и получают они по семь, а то и по восемь фунтов в год. Чай тогда пили только после обеда, а пудинг ели прежде мяса, но главное – порядок был, люди лучше платили по долгам. О-хо-хо, куда только мир катится, хоть и кажется нам, что движемся вперед…

Сокрушенно покачав головой по поводу вырождения нравов, Салли вернулась к вопросу, относительно которого, как ей показалось, Руфь могла понять ее неправильно.

– Ты только не думай, что я и сейчас три фунта в год получаю. Это не так, получаю я больше, и намного больше. Начать с того, что фунт мне добавила еще старшая хозяйка. Она сказала, что я того стою, да в душе я и сама так считала, поэтому взяла деньги со спокойной совестью. Но после ее смерти господин Турстан и мисс Фейт принялись тратить налево и направо. И вот как-то раз приношу я им чай, а они мне и говорят: «Салли, мы считаем, что жалованье тебе следует поднять». – «Да мало ли что вы там считаете!» – отвечаю я им. Довольно грубо у меня получилось, но только тогда я думала, что им нужно бы проявить больше уважения к памяти хозяйки, а потому оставить все, как было при ней. Они, кстати, после моих слов в тот же день пошли и отодвинули диван в гостиной от стены, туда, где он сейчас стоит. В общем, я им резко так прямо и заявляю: «Пока меня все устраивает, думаю, нечего вам озабочиваться мною и моими денежными вопросами – не ваше это дело». «Однако, Салли, – говорит мисс Фейт (ты заметила, что она из них всегда первой говорит, хотя потом решает все хозяин, потому как у нее ума для этого не хватает, а он у нас всегда был очень сообразительным парнишкой), – все служанки в городе зарабатывают по шесть фунтов или даже больше, а ты работаешь никак не меньше, чем любая из них». – «А вы когда-нибудь слышали от меня, чтобы я жаловалась, что у меня работы много? Вот погодите, пока я жаловаться начну, – говорю я им, – а до тех пор оставьте меня в покое». Короче, выпустила я пар и выскочила из комнаты, но тем же вечером приходит ко мне на кухню господин Турстан, усаживается и начинает всякие уловки свои хитрые плести. И тут меня как осенило… Только ты ж никому не скажешь? – на всякий случай спросила Салли.

Когда Руфь пообещала ей молчать, та придвинула свой стул поближе и доверительным тоном продолжила:

– А подумала я тогда, что с деньгами-то стану богатой и потом отпишу все мистеру и мисс Бенсон в наследство. Прикинула, что если по шесть фунтов в год отгребать, так накопить можно немало. Единственное, чего я опасалась, так это того, что ради таких деньжищ кто-нибудь может захотеть на мне жениться. Но парней мне удалось отвадить сразу, это я смогла. Напустила я на себя скромный вид и поблагодарила господина Турстана за его предложение, согласившись на новое жалованье. А теперь угадай, что же я дальше сделала, как думаешь? – с ликующим видом спросила Салли.

– И что же это было? – подыграла ей Руфь.

– А вот что, – ответила Салли, медленно и с упором произнося каждое слово. – Я скопила тридцать фунтов! Но и это еще не все. Я нашла нотариуса, который помог мне составить завещание, вот так-то, девочка! – воскликнула она, по-компанейски хлопнув Руфь по спине.

– Как же вам это удалось? – удивилась Руфь.

– А вот так и удалось, – с довольным видом сказала Салли. – Много ночей я продумала, как все правильно устроить. Все боялась, что денежки мои в казну канут, если я заранее об их безопасности не позабочусь, – а с господином Турстаном я посоветоваться не могла. А тут и случай представился: к нашему бакалейщику Джону Джексону как раз приехал на недельку погостить его племянник из Ливерпуля, где он в учениках у какого-то адвоката. «Ага, – думаю, – вот он, мой нотариус». Погоди минутку, мне легче будет рассказывать, если я завещание это в руки возьму. Но если проговоришься кому, не знаю, что я с тобой сделаю. – С этими словами она строго погрозила Руфи пальцем и вышла из кухни за своим документом.

Вернулась Салли со свертком, завязанным в синий носовой платок. Затем она села, положила сверток на колени и развязала узелки, после чего достала оттуда небольшой кусок пергамента.

– Знаешь, что это такое? – спросила она, разворачивая его. – Это пергамент, на нем и должны составляться завещания. Имущество покойных отходит в казну, если завещание написано не на такой штуке. Я уверена, что Том Джексон порадовался бы, если бы мои денежки ушли в казну, потому как этот негодник поначалу взял да и написал все на простой бумаге. Приходит и читает мне что-то с листка, вроде тех, на которых письма пишут. Я сразу подвох почуяла, а себе думаю: «Давай-давай, касатик, старайся, только я тебе не дурочка какая-то, хоть ты, может, так и не считаешь. Я-то знаю, что простая бумага для этого не годится, но ты пока можешь порезвиться». Сижу и слушаю себе спокойненько. И веришь ли, читает он мне все это понятным языком, хотя разговор-то про целых тридцать фунтов идет! А у него все так просто получается – ну, как, к примеру, мне у тебя наперсток попросить. Какой же это закон, если даже мне с первого раза все понятно? Мне нужно было что-то такое, позамысловатей, над чем голову нужно было поломать, чтобы смысл не лежал сверху, а спрятан был, закручен похитрее, вроде как я закручиваюсь в свой любимый халат. Поэтому я ему так и говорю: «Том, оно написано не на пергаменте. А мне нужно на пергаменте». – «И так сойдет, – отвечает он мне. – Мы его заверим, и все будет в порядке». Ну ладно. Понравилось мне, как он сказал насчет «заверим», и я на время успокоилась. Но потом почувствовала, что нужно, чтобы все было строго по закону, а не просто какая-то бумажка, на которой любой может написать что угодно, – да хоть бы и я сама, если бы писать умела. «Нет, – говорю ему, – я должна иметь это на пергаменте». – «Пергамент денег стоит немалых», – очень важно отвечает он. «Ага, – думаю, – значит, вот оно как! Выходит, вот она, причина, по которой мне документ не по закону делают. Тогда я ему говорю: „Том! Я должна получить это на пергаменте. Денег я заплачу, не вопрос. Речь-то про тридцать фунтов как-никак, и ради них я готова потратиться. Я обязана их уберечь, и потому мое завещание должно быть на пергаменте, так и знай! Я заплачу тебе по шесть пенсов за каждое мудреное слово, которое ты туда вставишь, но только чтоб оно звучало из области законов, а не как простые люди между собой говорят. Твоему наставнику будет стыдно за своего ученика, если ты не сможешь составить документ позаковыристее, чем это, и придать ему товарный вид!“» Так и сказала. Ну, он посмеялся немного, но я твердо стояла на своем, и он уступил. И сделал мне его на пергаменте. Ну-ка, дорогая, почитай мне его! – скомандовала она, передавая листок Руфи.

Руфь улыбнулась и начала читать. Салли слушала ее с восторженным вниманием, но когда они дошли до слова «наследодательница», остановила ее.

– Это было первое слово на шесть пенсов, – сообщила она. – Я уж думала, что он опять напишет все простым человеческим языком, но тут как раз подоспело это хитрое словцо, и я сразу же заплатила ему без разговоров. Ну, давай дальше.

Потом настала очередь «осуществляющийся».

– Вот еще шесть пенсов. Всего таких было четыре штуки, а кроме того шесть и восемь пенсов, как мы с ним договаривались, за работу, плюс три и четыре пенса за пергамент. Вот это я называю настоящим завещанием, заверенным по закону, – все как полагается! Господин Турстан получит все сполна, когда я умру, и увидит, что жалованье, которое он мне переплачивал, снова вернулось к нему. И тогда он поймет наконец, что переубедить женщину не так просто, как ему сейчас кажется.

Приближалось время, когда Леонарда предстояло отнимать от груди, – оговоренный ими втроем ответственный момент: Руфь должна была попробовать пожить более или менее независимо от мистера и мисс Бенсон. Все трое много думали об этом, каждого из них это по-своему смущало, но все дружно молчали, боясь подобными разговорами ускорить ход событий. Если бы кто-то наверняка знал, какой выход лучше, у любого из них хватило бы смелости сразу его предложить. Мисс Бенсон, вероятно, более всех противилась любым изменениям в устоявшемся на сегодня укладе жизни; объяснялось это тем, что она привыкла говорить то, что думает, и при этом всю жизнь не любила и опасалась каких бы то ни было перемен. К тому же она всем сердцем привязалась к этому маленькому беспомощному созданию, и через эту привязанность ее натура находила выход ее невостребованному материнскому инстинкту. Из-за собственной бездетности она испытывала безотчетную тоску, и душа ее неумолимо тянулась к детям. Присматривая за малышом, нянчась с ним и играя – причем зачастую принося в жертву этим занятиям свои собственные прихоти и интересы, – она чувствовала себя довольной, счастливой и умиротворенной. Для нее сложнее было отказаться от своих желаний и привычек, чем от удобств, однако она забывала обо всем сразу перед лицом своего маленького властелина, который обрел высшую власть над нею как раз своей беспомощностью.

По тем или иным причинам, но между двумя соседствующими конгрегациями было решено на одно воскресенье поменяться пасторами, и поэтому мистеру Бенсону пришлось ненадолго уехать. Когда же в понедельник он вернулся домой, то еще издалека заметил у входа свою сестру, которая, похоже, ждала его здесь уже достаточно давно, и заволновался.

– Не спеши так, Турстан! У нас все хорошо, мне просто не терпелось сказать тебе кое-что. Не волнуйся ты так – с малышом все в порядке, благослови его Господь! У нас только хорошие новости. Заходи же в дом, и там мы сможем спокойно поговорить. – Она проводила его в кабинет, дверь которого выходила прямо в прихожую, но прежде, чем начать, помогла ему снять сюртук, поставила в угол его саквояж и подкатила к камину кресло.

– Подумать только, Турстан, как часто события сами собой складываются как раз так, как нам того хотелось бы! Ты ведь часто в последнее время задавался вопросом, как нам быть, когда подойдет срок отпускать Руфь, чтобы она начала самостоятельно зарабатывать себе на жизнь, как мы ей это обещали? Не сомневаюсь, что тебя одолевали такие мысли, потому что я и сама об этом очень часто задумывалась. Тем не менее я не смела рассказывать о своих страхах, потому как боялась накликать этим неприятности. А теперь все решилось само собой благодаря мистеру Брэдшоу. Вчера, когда мы шли в церковь, он как раз пригласил мистера Джексона к ужину, а потом вдруг поворачивается ко мне и спрашивает, не загляну ли я к ним на чай, прямо после этой службы, потому что миссис Брэдшоу хотела бы со мной кое о чем поговорить. Он весьма недвусмысленно намекнул, чтобы я пришла без Руфи, а она только рада была поскорее вернуться домой к своему ребенку. Вот я и пошла. Миссис Брэдшоу сразу отвела меня в спальню, прикрыла за собой дверь и сообщила, что мистер Брэдшоу недоволен, что Джемайма проводит чересчур много времени с младшими детьми, когда они на уроках, и что он хотел бы найти кого-то, помимо их нянечки, кто присутствовал бы на их занятиях наряду с их учителями, кто бы следил, как они выполняют задания, а потом гулял бы с ними. Я сразу поняла, что речь идет о своего рода гувернантке, хоть вслух этого и не сказала. А еще мистер Брэдшоу полагает, что на эту роль идеально подошла бы наша Руфь. В речи миссис Брэдшоу безошибочно угадывались обороты и интонации ее мужа: видимо, он не захотел говорить со мной об этом сам, а поручил сделать это супруге. Не делай такое удивленное лицо, Турстан! Я не верю, что мысль эта не приходила в голову и тебе. В общем, я сообразила, к чему клонит миссис Брэдшоу, задолго до того, как она добралась до сути, и с трудом сдерживалась, чтобы не перебить ее радостным возгласом: «Мы согласны на ваше предложение!», – так и не дослушав эти рассуждения до конца.

– Что же нам теперь делать? – задумчиво произнес мистер Бенсон. – Точнее, что мы должны были бы сделать, если бы я осмелился на это.

– И что же такого мы должны сделать? – не поняла его слегка опешившая сестра.