Текст книги "Руфь"

– Я должен пойти к мистеру Брэдшоу и рассказать ему всю историю от начала до конца…

– А после этого выгнать Руфь из нашего дома, – с негодованием закончила за него мисс Фейт.

– Они не могут заставить нас сделать это, – ответил ее брат. – И даже не думаю, что будут предпринимать попытки к этому.

– Мистер Брэдшоу точно попробует это сделать, а еще он будет распространять сплетни про грехи бедняжки Руфи и тем самым не оставит ей шанса. Я хорошо знаю его, Турстан. К тому же какой смысл говорить ему об этом сейчас, когда прошел уже целый год с ее приезда? И все это время мы водили его за нос.

– Год назад он не собирался доверить ей своих детей.

– А ты считаешь, что она может не оправдать его доверия? Ты прожил с Руфью под одной крышей двенадцать месяцев и после этого полагаешь, что она может причинить его детям вред? Кстати, не ты ли сам приглашал Джемайму почаще приходить к нам, чтобы видеться с Руфью? Не ты ли утверждал, что это будет полезно для них обеих?

Мистер Бенсон задумался.

– Если бы ты не знал Руфь столь хорошо, как ты ее сейчас знаешь, если бы за то время, пока она живет у нас, ты бы заметил за ней что-то безнравственное, дерзкое, неискреннее или нескромное, я бы первая сказала тебе: «Не позволяй мистеру Брэдшоу приглашать ее в свой дом». Но при этом все равно обязательно добавила бы: «Только не рассказывай о ее грехах и позоре этому черствому человеку, безжалостному в своих суждениях». А теперь я спрошу тебя, Турстан, усмотрел ли ты – или я, или Салли (а она среди нас самая наблюдательная) – какой-то порок в Руфи или хотя бы намек на это? Я не хочу сказать, что она – само совершенство. Да, порой она действует необдуманно, поступает опрометчиво или сгоряча. Но имеем ли мы моральное право погубить ее жизнь, рассказав мистеру Брэдшоу то, что мы знаем о ее ошибке? Ошибке, которую она совершила в шестнадцать лет и от последствий которой ей никуда не деться еще очень и очень долго? Не допускаешь ли ты, что, придя в отчаяние после разоблачения ее тайны, она может совершить еще более тяжкий грех? Ты и вправду думаешь, что она может кому-то причинить вред? Вправду считаешь, что своим решением можешь подвергнуть риску детей мистера Брэдшоу?

Она умолкла, чтобы перевести дыхание. В глазах ее блестели слезы праведного негодования, и она с нетерпением ждала его возражений, готовая тут же разнести их в пух и прах.

– Я не вижу никакой опасности, какая могла бы возникнуть, – наконец признался он, очень медленно произнося слова, точно не был в них полностью уверен. – Я долго наблюдал за Руфью и убежден, что она чистая и искренняя девушка. К тому же горе и раскаяние, которые она ощущает в своей душе, а также страдания, которые ей пришлось пережить, сделали ее вдумчивой и рассудительной не по годам.

– А еще забота о своем ребенке, – добавила мисс Бенсон, которой уже нравился изменившийся тон рассуждений ее брата.

– Ах, Фейт! Как видишь, ребенок, появления которого ты так боялась в свое время, оборачивается в итоге благословением, – заметил Турстан со слабой улыбкой на губах.

– Да, и любой был бы благодарен Господу за такого малыша, как Леонард. Но кто же мог тогда знать, что ребенок окажется таким замечательным?

– Однако вернемся к Руфи и мистеру Брэдшоу. Что же ты ей ответила?

– О, учитывая мое отношение к этому вопросу, я, конечно, с радостью приняла это предложение и сразу же сообщила об этом миссис Брэдшоу. А потом еще раз повторила это мистеру Брэдшоу, когда он поинтересовался у меня, рассказала ли мне его жена об их планах. Он также добавил, что они оба, разумеется, понимают, что мне необходимо будет посоветоваться с тобой и с Руфью, прежде чем считать дело окончательно решенным.

– Так ты уже рассказала Руфи?

– Да, – ответила мисс Бенсон, в душе опасаясь, что он может упрекнуть ее за поспешность.

– И что она тебе на это ответила? – наконец спросил он после короткого напряженного молчания.

– Поначалу она, казалось, обрадовалась и, поддавшись моему настроению, уже начала рассуждать, как все это можно устроить. Как мы с Салли могли бы присматривать за малышом по очереди, пока она будет на службе в доме мистера Брэдшоу. Но постепенно она умолкла и задумалась, а потом и вовсе опустилась передо мной на колени и уткнулась лицом мне в платье. Плечи ее начали подрагивать, как будто она плакала. Потом Руфь заговорила, но голос звучал очень тихо из-за того, что она не поднимала головы, поэтому я не могла видеть ее лица, так что мне пришлось склониться к ней, чтобы что-то расслышать. «Как вы думаете, мисс Бенсон, – сказала она, – достойна ли я того, чтобы учить маленьких девочек?» Произнесено это было так смиренно и как бы с опаской, что мне сразу захотелось как-то подбодрить ее, и я ответила ей вопросом на вопрос: верит ли она, что достойна того, чтобы воспитать собственного сына достойным христианином? Тут она подняла голову, посмотрела на меня своими искренними, влажными от слез глазами и очень серьезно произнесла: «С Божьей помощью я постараюсь сделать моего ребенка именно таким». На что я заметила ей: «Руфь, если вам доверят Мэри и Элизабет, вы должны будете молиться за них и стараться, чтобы они стали хорошими добродетельными девушками, как вы делали бы это для собственного мальчика». Ответила она мне очень отчетливо и твердым голосом, хотя по-прежнему прятала от меня свое лицо: «Я буду стараться и буду молиться за них». Турстан, если бы вчера вечером ты видел ее и слышал эти слова, то оставил бы все свои сомнения и страхи.

– Страха у меня нет, – решительно возразил он. – Так что давай приводить план в действие. – С минуту помолчав, он добавил: – Но в душе я рад, что все было во многом согласовано еще до того, как я об этом узнал. Боюсь, надо мной постоянно довлеют сомнения относительно того, что правильно и что неправильно, а также того, как далеко мы сможем просчитать последствия наших решений.

– Дорогой, ты выглядишь уставшим и изможденным. В такие моменты тебе следует пенять на свое несовершенное тело, а не на совесть.

– О, это очень опасная доктрина.

Свитка судьбы, куда можно было бы заглянуть, у них не было; сами же они не могли предвидеть будущее. А вот если бы могли, то поначалу, наверное, ужаснулись бы от страха, зато потом, когда все благополучно закончилось бы, на их лицах расцвели бы счастливые улыбки и они горячо поблагодарили бы Всевышнего за такой исход.

Глава XIX. Пять лет спустя

Безмятежно протекающие дни складывались в недели, месяцы и даже годы, и ничто не нарушало спокойствия узкого кружка наших героев, для которых время текло незаметно. Но если бы человек, знавший этих людей еще до поступления Руфи гувернанткой в семейство Брэдшоу, не видел их с тех пор и до того момента, о котором я намереваюсь рассказать теперь, он бы наверняка заметил некоторые перемены, неуловимо произошедшие с каждым из них. Однако и он решил бы, что их жизнь, почти лишенная суматохи и каких-то невзгод, была размеренной и спокойной и в полной мере соответствовала устоявшемуся с давних времен жизненному укладу их городка.

Эти перемены были обусловлены естественным ходом времени. Дом Бенсонов очень оживляло присутствие в нем маленького Леонарда – славного шестилетнего мальчугана, рослого и крепкого, с лицом, отмеченным печатью красоты и искрой ума. И действительно, многие считали его очень смышленым для своего возраста. Благодаря тому, что жил он среди немолодых и умудренных опытом людей, мальчик не был похож на большинство своих сверстников; казалось, он часто задумывался над тайнами бытия, с которыми молодые люди сталкиваются на пороге своей жизни, но которые становятся неинтересными, по мере того как все больше приходится сталкиваться в реальности с вещами прозаическими; они блекнут и исчезают, так что потом, чтобы вернуться к утерянной духовности, требуется какая-то серьезная встряска или душевная драма.

Порой Леонард выглядел подавленным и смущенным, когда с серьезным выражением на лице внимательно прислушивался к разговорам, которые вели вокруг него взрослые; но в другое время радость жизни и бесшабашное детское веселье буквально били из него ключом, и в этом с ним не могли сравниться ни трехмесячный котенок, неутомимо играющий с клубком, ни жеребенок, бешено резвящийся на лугу и взбрыкивающий на ходу задними копытами, ни какое-либо иное существо на этой земле.

– Вечно озорует, проказник! – ворчала на него в такие моменты Салли; но он не был озорником – по крайней мере, сознательным озорником, – и Салли сама первая бы отчитала любого, кто посмел бы сказать подобное про ее любимца. Однажды она даже встала за него горой, когда ей показалось, что с мальчиком плохо обращаются. А дело было так. У Леонарда внезапно появилась неуемная тяга к фантазиям; он выдумывал разные истории и рассказывал их с таким серьезным видом, что, если в них не было явных нелепостей (один раз он, например, заявил, что видел корову в чепчике), ему, как правило, верили. И пару раз его выдумки, убедительно выданные за подлинные события, приводили к неприятным последствиям. Все трое болезненно переживали, что мальчик явно не улавливает разницу между правдой и ложью, но объяснялось это тем, что никто из них просто никогда не имел дела с детьми; в противном случае им было бы известно, что это всего лишь этап развития, который проходят все дети с живым воображением. По этому поводу однажды утром в кабинете мистера Бенсона состоялось совещание. У Руфи, которая сидела бледная, притихшая, с мучительно поджатыми губами, буквально сердце кровью обливалось, когда мисс Бенсон доказывала необходимость высечь его, чтобы отучить от выдумывания небылиц. Мистер Бенсон сидел с несчастным видом, на него больно было смотреть. Воспитание ребенка было для них серией экспериментов, и все они в душе боялись испортить хорошего мальчика, которого любили всем сердцем. Вероятно, именно сила этой любви породила суетливое ненужное беспокойство и заставила их выбрать строгое наказание, какое мог бы применить разве что отец большого семейства, где любовь родителей распределена на нескольких детей. Как бы там ни было, остановились они именно на порке, и даже Руфь, дрожащая и похолодевшая от страха, согласилась, что это нужно сделать, но потом слабым жалобным голосом спросила, обязательно ли ей присутствовать при этом (исполнителем был назначен мистер Бенсон, а местом исполнения приговора – его кабинет). Когда же ей сразу сказали, что никакой нужды в этом нет, она с облегчением медленно поднялась к себе в комнату, встала на колени и, закрыв глаза, начала молиться.

Мисс Бенсон, настояв на своем, в итоге пожалела ребенка и стала просить об отмене наказания; однако ее увещевания произвели на ее брата меньший эффект, чем ее же аргументы перед этим, и он лишь коротко бросил в ответ:

– Если это правильно, то должно быть выполнено! – Он вышел в сад, очень неторопливо, словно желая выиграть время, выбрал небольшой прутик ракитника и срезал его. Затем он вернулся на кухню, взял испуганного и озадаченного мальчика за руку, молча отвел в свой кабинет и, поставив его перед собой, начал читать ему лекцию о том, как важно всегда говорить правду. Он намеревался закончить свою речь тирадой, которая, как он считал, должна была стать моралью всего наказания: «Поскольку самостоятельно ты этого запомнить не сможешь, я должен причинить тебе небольшую боль, чтобы это отложилось у тебя в голове. Мне жаль, но это необходимо – без этого ты ничего не запомнишь».

Нужно сказать, что и у него сердце разрывалось при виде маленького ребенка, испуганного его строгим лицом и горькими словами упрека; в итоге до своего очень продуманного и высоконравственного заключения он так и не дошел, потому как в процесс воспитания неожиданно вмешалась Салли.

– А позвольте-ка полюбопытствовать, господин Турстан, что это вы вознамерились делать этим славным прутиком, который я вижу в ваших руках? – ехидно спросила она. Глаза ее метали молнии в ожидании вполне понятного ей ответа, если таковым ее вообще удостоят.

– Салли, выйди отсюда, – раздраженно сказал мистер Бенсон, которому и без нее было ох как нелегко.

– И не подумаю. Я с места не сойду, пока вы мне не отдадите этот прут, потому как, не сомневаюсь, затеяли вы что-то недоброе.

– Салли, уймись! Лучше вспомни, что сказано: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына»[22]22
  Ветхий Завет, Притчи Соломона, 13:25.


[Закрыть], – суровым голосом произнес мистер Бенсон.

– Я-то помню, не сомневайтесь. И помню я побольше, чем вы думаете, так и знайте. А сказал это царь Соломон сыну своему Ровоаму, тоже царю, хоть царь из него получился в итоге неважный. Так вот, я, например, помню, что сказано во Второй книге Паралипоменон, глава двенадцатая, стих четырнадцатый: «И делал он зло, – то есть этот самый царь Ровоам, который отведал отцовской розги, – потому что не расположил сердца своего к тому, чтобы взыскать Господа». Не для того я читаю Священное Писание каждый день на ночь пятьдесят лет подряд, чтобы меня застал врасплох какой-то диссентер! – торжествующе заключила она. – Пойдем, Леонард! – С этими словами она протянула ребенку руку, посчитав, что одержала безоговорочную победу.

Однако Леонард даже не шевельнулся, а только поднял тоскливый взгляд на мистера Бенсона.

– Пойдем же! – нетерпеливо повторила она. Губы мальчика задрожали.

– Если хотите выпороть меня, дядя, можете это сделать. Я стерплю.

После всего этого осуществить задуманное было уже решительно невозможно, так что мистер Бенсон просто сказал парнишке, что тот может идти, – он поговорит с ним в другой раз. Леонард вышел из кабинета даже более подавленным, чем был бы, если бы его на самом деле отстегали. А Салли задержалась, чтобы сказать:

– Думаю, только те, кто без греха, имеют право бросать камни в сторону маленького бедняги да срезáть прутья ракитника, чтобы отхлестать его. Я же только повторяю за своими хозяевами, когда называю мать Леонарда миссис Денби. – Она тут же пожалела о сказанном, ибо поступила немилосердно по отношению к противнику, уже признавшему свое поражение. Мистер Бенсон закрыл лицо ладонями и тяжело вздохнул.

А Леонард в поисках убежища помчался искать свою маму. Если бы он застал ее спокойной, он бы наверняка расплакался после такого потрясения. Но, увидев ее на коленях и всхлипывающей, он замер на месте, а потом бросился к ней на шею и с жаром воскликнул:

– Мама, мамочка! Я впредь буду хорошим – обещаю тебе! Я всегда буду говорить только правду – обещаю!

И он, что интересно, сдержал свое слово.

Мисс Бенсон корила себя за то, что меньше других в доме дает волю своей любви к ребенку. Она разговаривала с ним подчеркнуто строго и придерживалась своих педагогических теорий относительно воспитания, однако вся ее строгость ограничивалась словами, и стройные теории не работали.

Тем не менее она старалась как могла: прочла несколько книг по педагогике и постоянно вязала Леонарду носки. Вообще-то, мне кажется, в таких вопросах от умелых рук больше проку, чем от доводов ума, а доброе искреннее сердце лучше, чем любое другое. Сейчас она выглядела старше, чем когда мы впервые познакомились с ней, однако вступала как раз в благодатный возраст женской зрелости. Замечательный практический склад ума, вероятно, делал ее характер даже более мужским, чем у ее брата, которого жизненные проблемы часто надолго ставили в тупик и который попросту упускал время, когда нужно было действовать. Однако она контролировала брата и своими четкими содержательными суждениями направляла его разбегающиеся мысли на выполнение его непосредственного долга. И тогда он вспоминал, что, согласно канонам веры, следует во всем «смиренно положиться на Господа» и предоставить все решать Тому, кто один только знает, зачем на свете существует зло и почему оно порой таит угрозу для добра. В этом смысле у мисс Бенсон было даже больше веры, чем у ее брата, – по крайней мере, так могло бы показаться со стороны. Она предпочитала быстрые и решительные поступки, тогда как он медлил и колебался, часто совершая ошибки именно из-за долгого промедления, тогда как решение, первым инстинктивно пришедшее на ум, оказалось бы правильным.

Несмотря на то что мисс Бенсон сохранила свою решительность и расторопность, она все же существенно постарела по сравнению с тем, какой она была, когда выходила из дилижанса у подножия пологого валлийского холма на дорогу, ведущую к Лландхи, где брат уже ждал ее, чтобы посоветоваться о судьбе Руфи. Хотя глаза ее были столь же живыми и блестящими, как прежде, а взгляд оставался открытым и смелым, волосы уже почти полностью покрыла седина. Именно на это она обратила внимание Салли вскоре после отмененного наказания Леонарда. Утром они вдвоем убирали в комнате мисс Бенсон, когда она, протирая от пыли зеркало, внезапно застыла перед ним и, внимательно изучив собственное отражение, растерянно сказала:

– Салли, а ведь я выгляжу гораздо старше, чем раньше!

Старая служанка, которая в этот момент сосредоточенно ворчала по поводу повышения цен на муку и яйца, посчитала замечание Фейт странным и совершенно не относящимся к делу, а потому небрежно бросила:

– А то как же! Думаю, нас обеих это касается. Но два и четыре пенса за дюжину – это все равно ни в какие ворота не лезет!

После этого мисс Бенсон продолжила разглядывать себя в зеркале, а Салли вернулась к своим экономическим рассуждениям.

– Салли, – наконец прервалась Фейт, – мои волосы почти полностью побелели. А в последний раз, когда я обращала на них внимание, они были еще, что называется, «перец с солью». Что мне делать?

– Делать? А что тут можно поделать? – презрительно хмыкнула Салли. – Не собираешься же ты – в твоем-то возрасте – на самом деле краситься или выдумывать что-то такое, что пристало только молодым девчонкам, у которых еще зубы мудрости не прорезались.

– А также тем, кому мудрость такая и не нужна, – тихо добавила мисс Бенсон. – Нет, конечно не собираюсь. Но видишь ли, Салли, мне очень досадно ходить с седыми волосами и при этом чувствовать себя такой молодой. Знаешь, когда я слышу на улице мелодию шарманки, меня все так же тянет танцевать, как и раньше. И все так же тянет петь, когда я счастлива, – петь, как в старые добрые времена, понимаешь?

– Ну да, это у тебя с детства, – проворчала Салли. – Помню, бывало, когда двери ко мне на кухню были закрыты, я все голову ломала, что это за звуки такие подозрительные – то ли наша девочка резвится в гостиной, то ли здоровенный шмель в окно залетел. Я и вчера слышала, как ты пела.

– Однако пожилой седовласой даме как-то не к лицу думать о танцах да песнях, – продолжала мисс Бенсон.

– Ну что за чепуху ты тут городишь? – возмутилась Салли. – Называешь себя чуть ли не старухой, когда ты младше меня больше чем лет на десять. Кстати говоря, у многих девушек седые волосы появляются и в двадцать пять.

– Но мне ведь уже далеко не двадцать пять, Салли, – в мае будет пятьдесят семь!

– Тем более стыдись. Как будто тебе говорить не о чем, кроме как про то, как волосы себе покрасить. Суета это, и я такого не выношу!

– О, моя дорогая Салли, когда же ты начнешь меня по-настоящему понимать? Неужели ты думаешь, что я специально напоминаю себе, какая я старая, чтобы не чувствовать себя молодой? Я просто вздрогнула, когда случайно увидела свои волосы в зеркале. Обычно-то я в него не смотрюсь, потому что по ощущениям понимаю, ровно ли у меня на голове сидит чепец. Я придумала! Вот что я сделаю: срежу прядь своих седых волос, заплету их в косичку и буду использовать ее как закладку в Библии!

Похоже, мисс Бенсон ожидала аплодисментов в ответ на эту блестящую идею, но Салли ответила иначе:

– Значит, будем ждать, что ты начнешь теперь румяниться, раз уж задумываешься о том, чтобы покрасить волосы.

Так что косичку мисс Бенсон пришлось заплетать в тишине, без комментариев со стороны служанки. Леонард, державший ее с одной стороны, пока Фейт плела с другой, все время восхищался цветом и гладкостью ее волос, откуда вытекало, что собственные шикарные золотисто-каштановые кудри ему не нравятся. Немного успокоился он только тогда, когда мисс Бенсон пообещала ему, что, если он проживет достаточно долго, волосы у него будут в точности как у нее сейчас.

Мистер Бенсон, который в детстве был болезненным и выглядел старше своих лет, сейчас вступил в ту пору, когда внешность его соответствовала возрасту. Однако в голосе его и манере поведения появилась какая-то нервозность, чего раньше не наблюдалось; впрочем, это были единственные перемены, произошедшие с ним за последние пять лет. Что же касается Салли, то она предпочитала не думать ни про возраст, ни про неумолимо летящие годы; по ее собственному утверждению, сил у нее для работы сейчас было никак не меньше, чем когда ей было шестнадцать. На внешности ее бег времени тоже отразился слабо. Ей можно было бы дать на вид пятьдесят, шестьдесят, семьдесят – или где-то в этом промежутке, – хотя на нескромный вопрос относительно ее возраста она неизменно отвечала (и ответ этот не менялся уже много-много лет): «Ох, боюсь, не видать мне снова мои тридцать».

Теперь перейдем к дому. Он был не из тех, где обстановку в гостиных меняют каждые два-три года, а с появлением здесь Руфи стал даже не из тех, где вместо чего-то, пришедшего в негодность или истрепавшегося, тут же покупается что-нибудь новое. Да, мебель выглядела бедной и ковры истерлись до ниток, но зато здесь царила атмосфера исключительной чистоты и изысканной опрятности; все комнаты выглядели такими светлыми и жизнерадостными – во многом благодаря простой открытости, когда не делалось попыток спрятать нищету за дешевыми декорациями, – что многие роскошные гостиные уступали бы им в глазах тех, кто был способен разглядеть за неодушевленными предметами обстановки жилища характер и душу хозяев. Но если в доме чувствовался очень скромный достаток местных обитателей, то маленький, огороженный стеной садик, куда выходили окна салона и кухни, был просто великолепен. Ракитник, который представлял собой просто торчащий из земли прутик, когда Руфь впервые попала сюда, теперь разросся, радуя глаз фонтаном своих золотистых цветов весной и даруя тень летом. Дикий хмель, который мистер Бенсон как-то привез после одного из своих походов в деревню и посадил под окном гостиной, когда Леонард еще не слазил с рук матери, теперь уже заплел это окно, а его побеги, качающиеся на ветерке по утрам и ближе к вечеру, отбрасывали на стены причудливые тени, напоминавшие какую-то старинную резьбу в духе вакхических узоров. Желтая плетущаяся роза подобралась уже под самое окно спальни мистера Бенсона, опираясь на ветви высокой груши, которые осенью гнулись под весом сочных плодов.

Руфь тоже несколько изменилась, но это касалось только ее внешности; что же до перемен в ее сердце, сознании и душе, то, если таковые имелись, их никто не замечал, включая и саму Руфь. Порой мисс Бенсон говаривала Салли: «Погляди-ка, как похорошела наша Руфь!» На что та грубовато отвечала: «Да, недурна, пожалуй. Но красота обманчива, это своего рода приманка, и я благодарю Господа, что Он избавил меня от таких капканов и прочих орудий охоты на мужчин».

Но даже Салли не могла втайне не восхищаться Руфью. Тонкий румянец юности исчез, но теперь ее гладкая, как атлас, кожа цвета слоновой кости, что говорило о ее отменном здоровье, поражала своей нежностью, не уступавшей в этом лепесткам лилий или роз. Цвет пышных волос стал темнее и насыщеннее, а во взгляде глаз, проливших столько слез в прошлом, появились задумчивость и одухотворенность; в них хотелось всматриваться снова и снова, удивляясь их глубине. Чувство собственного достоинства в ней выросло и окрепло, и это было очень заметно как по выражению ее лица, так и по манере поведения. Я не знаю, действительно ли она стала выше ростом после рождения ребенка, но впечатление складывалось именно такое. Хотя Руфь жила в очень скромном по достатку доме, было что-то особенное то ли в ней, то ли в этом месте, то ли в людях, к которым ее определила судьба, что-то такое, что кардинально изменило ее. Шесть или семь лет назад никому бы и в голову не пришло принять ее за настоящую леди, как по родословной, так и по воспитанию, однако сейчас она производила впечатление дамы из высшего общества, и любой, даже самый придирчивый судья из этого круга воспринял бы ее как равную, хоть она и не была знакома со всеми условностями великосветского этикета; при этом, лишенная ложной стыдливости, она признавала свое невежество в данном вопросе по-детски просто и бесхитростно.

Сердце ее полностью принадлежало сыну. Часто она даже пугалась, что любит его слишком сильно – больше, чем Всевышнего, – но тем не менее не могла заставить себя молиться, чтобы Он ослабил ее любовь к ребенку. По ночам, под теми же звездами, которые когда-то светили Рицпе[23]23
  Библейский персонаж из Ветхого Завета; женщина, которая несколько месяцев под стенами города охраняла тела двух своих казненных царем Давидом сыновей, брошенные без погребения на растерзание диким зверям и птицам.


[Закрыть], склонявшейся над телами своих детей, она становилась на колени у детской кроватки и в гулкой ночной тишине признавалась Господу, как уже было сказано, в том, что она боится, что любит своего ребенка слишком сильно, но все равно не может и не будет любить его меньше. Она подолгу беседовала с Ним о своем единственном сокровище, как с самым искренним земным другом. И так, постепенно и неосознанно, ее любовь к ребенку привела ее к любви к Господу, который знает все и который читает в ее сердце, как в открытой книге.

Возможно, это было суеверием – скорее всего, так оно и было, – но почему-то она никогда не ложилась спать, не взглянув на сына, словно смотрела на него в последний раз, и не сказав: «Да исполнится воля Твоя – не моя». И даже трепеща и сжимаясь от страха перед тем, какова может оказаться эта воля, она чувствовала, что так ее сокровище находится в большей безопасности, чтобы поутру проснуться бодрым и веселым, как будто, благодаря ее словам, произнесенным накануне ночью, сон его неусыпно охраняли ангелы небесные, посланники Господа.

То, что Руфь каждый день надолго уходила из дому к детям Брэдшоу, только усиливало ее любовь к Леонарду. Все на свете способствует любви, если исходит из глубины чистого сердца, поэтому она каждый раз испытывала неуемный восторг, когда после мгновения смутного страха (как у напуганного героя стихотворения «Что, если Люси умерла?»[24]24
  У. Вордсворт, «Люси», перевод С. Я. Маршака.


[Закрыть]) она видела радостное личико сына, который встречал ее дома. Так уж сложилось, что это стало обязанностью Леонарда – терпеливо дожидаться, когда она постучит в дверь, а затем стремглав бросаться ей открывать. Если же он не слышал стука, находясь в саду или наверху, изучая сокровища чулана, то мистер Бенсон, его сестра или Салли обязательно звали его для выполнения этого маленького, но ответственного задания; и никто не относился к выполнению своего долга так трепетно, как он. Несмотря на то что это стало уже сложившейся традицией в их доме, радость ежедневной церемонии встречи матери с сыном от этого нисколько не меркла.

Все семейство Брэдшоу было в высшей степени довольно Руфью, как мистер Брэдшоу однажды признался ей самой и Бенсонам; она тогда даже поморщилась от его несколько помпезной похвалы. Однако наибольшее удовольствие он получал все же от покровительства. Руфь видела, как тихо и смиренно мистер Бенсон принимал все его подарки и похвалы, ценность которых не стоила и одного искренне сказанного теплого слова или даже хотя бы безмолвного признания в нем равного себе, и поэтому она, чтобы как-то урезонить свое внутреннее неприятие этого, попыталась разглядеть в мистере Брэдшоу что-то хорошее, что в нем, безусловно, имелось. Он становился все более богатым и процветающим, этот целеустремленный и дальновидный делец, с нескрываемым презрением относившийся ко всем, кто не достиг такого же успеха. Но его безжалостно суровые суждения касались не только тех, кто был менее удачлив в достижении благосостояния; от его уничижительных комментариев не ускользала ни одна нравственная ошибка или провинность. Не запятнанный сам какими-либо прегрешениями ни в своих собственных глазах, ни в глазах тех, кто брался о нем судить, всегда правильно и разумно распределявший имеющиеся средства для достижения своих целей, он мог позволить себе говорить и действовать со всей суровостью, казавшейся почти лицемерной из-за показной признательности к нему самому со стороны других. Не было такого несчастья или греха, совершенного кем-то еще, узнав о котором, мистер Брэдшоу не проследил бы это до самых его истоков и не заявил бы потом, что давно предупреждал, что это может привести к позорному концу. Если чей-нибудь сын оступился или сбился с пути, мистер Брэдшоу не знал снисхождения, поясняя, что этого можно было избежать, если бы в его семье строже придерживались норм морали или религии. В пример он приводил своего Ричарда, утверждая, что если бы другие отцы удосужились в свое время воспитать в детях покорность, то их сыновья были бы такими же спокойными и уравновешенными, как его отпрыск. Ричард был его единственным сыном, и все же мистер Брэдшоу мог смело утверждать, что тот никогда и не жил своей собственной жизнью. При этом он признавал – нужно сказать, что ему нравилось признавать промахи миссис Брэдшоу, – что его жена была по отношению к девочкам не так строга, как ему того хотелось бы. Джемайма, с его точки зрения, была довольно своенравной, хотя воле отца всегда подчинялась беспрекословно. Все дети послушны, если их родители ведут себя с ними решительно и властно; из каждого ребенка может выйти толк, если уметь правильно с ним обращаться. Если же толку из них все-таки не вышло, они должны сами отвечать за последствия своих ошибок.

Миссис Брэдшоу иногда роптала на мужа в его отсутствие, однако мгновенно умолкала, едва заслышав издалека его зычный голос или хотя бы шум шагов, и спешила проследить, чтобы дети занимались в этот момент тем, что больше нравится их отцу. Джемайма действительно бунтовала против такого образа действий матери, от которого отдавало притворством и обманом, но даже она была не в состоянии настолько преодолеть трепетный страх перед отцом, чтобы действовать независимо от него и в соответствии с собственными представлениями о том, что правильно, а что нет, – точнее будет сказать, в соответствии с собственными эмоциональными порывами. Перед ним своенравный дух Джемаймы, от которого ее темные глаза вспыхивали непокорным огнем, вдруг смирялся и притихал; отец же не догадывался о ее внутренних терзаниях, как не догадывался и о почти южном темпераменте дочери, похоже, свойственном брюнеткам. Джемайма не была красива, круглое плоское лицо делало ее внешность почти заурядной; тем не менее большинство людей, посмотрев на нее мельком, потом вновь возвращались взглядом к ее выразительным чертам, к глазам, то вспыхивавшим, то угасавшим от каждой мелочи, к румянцу на щеках, выдававшему любые сильные эмоции, к безупречно белоснежным зубам, делавшим ее улыбку лучезарной. Но когда Джемайма считала, что с ней плохо обращаются, когда ее мучили подозрения или когда девушка злилась на себя, она плотно сжимала губы, румянец таял и сменялся мертвенной бледностью, а взгляд затуманивался, предвещая приближение бури. Однако в присутствии отца она в основном молчала, а сам он никогда не обращал внимания на изменения в ее внешности или интонациях.