Текст книги "Руфь"

– В общей сложности избирателей у нас около шестисот, – принялся объяснять ему ситуацию мистер Брэдшоу. – Из них двести решительно за мистера Кранворта – эти бедняги просто боятся его обидеть! Следующие две сотни составляют те, на кого можем твердо рассчитывать уже мы: рабочий люд и те, кто так или иначе связан с нашим бизнесом; все они глубоко возмущены тем, как нагло оспаривает Кранворт право людей на воду. Оставшиеся двести – это сомневающиеся.

– Этим безразлично, кто будет выбран, – заметил парламентский агент. – А наша задача, конечно, сделать так, чтоб было небезразлично.

От хитрого выражения, появившегося на лице агента, мистера Брэдшоу немного покоробило. Он надеялся только, что мистер Пилсон не имеет в виду необходимость прибегнуть к взяткам, но решил промолчать насчет этих своих надежд, опасаясь, что отпугнет его от такого способа решения вопросов, тогда как других возможностей добиться своего может и не быть. А если уж он, мистер Брэдшоу, берется за подобное дело, то допустить провала нельзя ни при каких обстоятельствах. Успех должен быть обеспечен с помощью любых уловок, иначе и затевать все это не стоит. Парламентский агент привык сталкиваться со всевозможными сомнениями и угрызениями совести и умел справляться с этим. Он отлично чувствовал себя с людьми, которым эти вещи в принципе не знакомы, но мог позволить себе с пониманием отнестись к человеческим слабостям, а потому прекрасно понял мистера Брэдшоу.

– Полагаю, я знаю человека, который идеально подошел бы для ваших целей. Денег у него куры не клюют, и он просто не знает, что с ними делать, – яхты, путешествия и все прочее в этом же духе ему уже надоели и хочется чего-то новенького. Из одного верного источника мне стало известно, что не так давно он высказывался в том ключе, что неплохо бы ему стать депутатом парламента.

– Он либерал? – сразу уточнил мистер Брэдшоу.

– Безусловно. И происходит из древнего рода, представители которого в свое время заседали еще в Долгом парламенте[27]27
  «Долгий парламент» – название парламента Англии, который собирался в Вестминстере в 1640–1653 и 1659– 660годах. «Долгим» его назвали потому, что он мог быть распущен только с согласия самих депутатов, а те отказывались его распускать до окончания Английской гражданской войны и до конца периода междуцарствия в 1660 г. В итоге разогнал его Оливер Кромвель.


[Закрыть].

Мистер Брэдшоу удовлетворенно потер руки.

– Он диссентер? – был следующий его вопрос.

– Нет-нет! Настолько далеко он не зашел. Однако к вопросам вероисповедания относится очень толерантно.

– Как его имя? – возбужденно поинтересовался мистер Брэдшоу.

– А вот тут прошу меня извинить. Пока я не буду полностью уверен, что он согласится выдвинуть свою кандидатуру от Экклстона, думаю, я не вправе назвать вам его имя.

Этот анонимный джентльмен в конце концов все-таки пожелал баллотироваться, и тогда стало известно, что это некто мистер Донн. Они с мистером Брэдшоу долго переписывались во время болезни мистера Ральфа Кранворта, а когда тот умер, все оказалось готово для осуществления их плана. Действовать нужно было быстро, до того как Кранворты определили, кто, так сказать, «не даст остыть» их семейному месту в парламенте, пока старший сын не достигнет совершеннолетия: отец семейства сделать этого не мог, поскольку уже был депутатом от их графства. Мистер Донн должен был лично приехать в Экклстон для участия в предвыборной кампании и остановиться у мистера Брэдшоу. Поэтому-то дом, снятый на берегу моря в двадцати милях от города, и показался мистеру Брэдшоу самым удобным местом, сочетавшим в себе функции как лазарета, так и загородной детской комнаты, куда можно было поместить тех членов его семьи, которые не просто были бесполезны для него во время грядущих выборов, но могли даже существенно помешать ему.

Глава XXII. Либеральный кандидат и тот, кто его выдвинул

Джемайма не была уверена насчет того, хочет она ехать в Абермут или не хочет, но какие-то перемены ей были необходимы. Да, дома все ей бесконечно надоело, но в то же время невыносимо было сознавать, что, отправившись в Абермут, она уедет в том числе и от мистера Фаркуара, а Руфь в таком случае, вероятно, получит отпуск и останется в Экклстоне. Когда же мистер Брэдшоу принял решение, что гувернантка тоже едет, Руфь попыталась найти в этом положительный момент: так у нее появлялась реальная возможность искупить свою вину перед Элизабет. Она сказала себе, что будет следить за обеими девочками очень добросовестно и внимательно и сделает все, что в ее силах, чтобы больная как можно скорее поправилась. Но когда она подумала о том, что при этом придется покинуть Леонарда, ее охватил ужас. Она прежде не оставляла его даже на один день, и ей казалось, что постоянная опека и забота о нем были для него естественной и необходимой защитой от любых бед и невзгод – даже от самой смерти. Она не спала по ночам, наслаждаясь благословенным ощущением близости к своему ребенку. Уходя к воспитанницам, она все время старалась представить себе его лицо и накрепко запечатлеть его в глубине своего сердца, чтобы вспоминать сына в те долгие дни, когда у нее не будет возможности его видеть. В беседе с братом мисс Бенсон удивлялась, что мистер Брэдшоу не предложил взять в поездку и Леонарда, на что тот попросил сестру даже не упоминать о такой возможности при Руфи: он был уверен, что мистер Брэдшоу делать этого в любом случае не собирается, а у Руфи появится ложная надежда, за которой последует горькое разочарование. Мисс Бенсон укоряла брата за черствость, но на самом деле он был полон сочувствия, хоть и не говорил об этом вслух; он даже заранее пошел на разные небольшие уступки сестре и в день отъезда Руфи из Экклстона собирался увести Леонарда из дома на длительную прогулку.

Руфь долго плакала, насколько хватило сил, но потом устыдилась этого, поймав на себе хмурые непонимающие взгляды своих подопечных, которые с восторгом отнеслись к возможности уехать из дому в Абермут; девочкам пока что и в голову не могло прийти, что они когда-нибудь могут потерять кого-то из своих близких. Поэтому, заметив озадаченное выражение на детских лицах, Руфь быстро утерла слезы и заставила себя говорить с ними бодрым тоном. Когда они приехали в Абермут, она уже восхищалась новым для них пейзажем наравне со своими ученицами, которые сразу же начали проситься на прогулку по берегу моря, и Руфи было нелегко устоять перед их настойчивостью. Но за сегодняшний день Элизабет устала больше, чем за несколько предыдущих недель, так что Руфь была непреклонна, решив действовать благоразумно.

Тем временем дом Брэдшоу в Экклстоне активно и в спешном порядке готовился радушно встречать гостей в связи с приближающейся предвыборной кампанией. Перегородка между неиспользовавшейся гостиной и учебным классом была снесена, а на ее месте установили раздвижные двери. Специально пригласили славящегося своей «оригинальностью» местного драпировщика (ну какой из наших провинциальных городков не может похвастаться своим собственным драпировщиком, переполняемым свежими идеями и замыслами, в отличие от его столичных коллег, на которых он надменно смотрит сверху вниз с высоты своей гениальности?), который высказал свое авторитетное мнение, что «нет ничего проще, чем превратить ванную комнату в спальню с помощью небольшой драпировки, скрывающей кран душа»; нужно только хорошенько спрятать шнурок, которым этот душ включается, чтобы ничего не подозревающий обитатель ванны-кровати случайно не принял ее за звонок для вызова прислуги. Мистер Брэдшоу также нанял в городе профессиональную повариху, поселившуюся у него на целый месяц, к крайнему негодованию их кухарки Бетси, которая, узнав про планы хозяина лишить ее единоличной власти на кухне, где она безраздельно правила последние четырнадцать лет, мгновенно стала ярой сторонницей мистера Кранворта. Миссис Брэдшоу, когда ей выпадала свободная минутка, тягостно вздыхала и сетовала, не переставая удивляться, зачем нужно превращать их дом в гостиницу для этого мистера Донна. Всем известно, что Кранворты селят своих гостей в местном отеле «Георг», им и в голову не придет пригласить избирателей в свой фамильный особняк, в котором они обитают чуть ли не со времен Юлия Цезаря; и если кого-то не устраивает пример этого уважаемого старинного рода, то она и не знает, что тут можно еще сказать.

Вся эта суета и хлопоты позволили Джемайме немного развеяться – у нее появилось занятие, дающее возможность отвлечься. Она согласовывала планы с драпировщиком, успокаивала Бетси с ее возмущенными причитаниями, пока та обиженно не замолкала, убеждала мать прилечь отдохнуть, с тем чтобы самой купить разнообразные вещи, требующиеся для придания их дому достаточной презентабельности, дабы удовлетворить мистера Донна и его помощника, друга парламентского агента. Сам агент так и не появился на сцене, но при этом словно дергал за все ниточки откуда-то из-за кулис. Его друг, некто мистер Хиксон, был, что называется, «адвокатом без практики», юристом, который тем не менее открыто выказывал свое отвращение к закону как к «великому надувательству», изобилующему тайными махинациями, подхалимством, приспособленчеством, нагромождением бессмысленных формальностей, официальных церемоний и устаревших мертвых терминов. Поэтому, вместо того чтобы поддерживать реформу законодательства, он выступал против нее, причем так красноречиво и в таком высокопарном стиле, что можно было только диву даваться, каким образом он мог стать другом вышеупомянутого парламентского агента. Однако, по словам самого мистера Хиксона, он боролся только с порочностью закона, делая все возможное, чтобы вернуть в парламент некоторых его членов, обязавшихся произвести законодательную реформу согласно его, мистера Хиксона, рекомендациям. Как-то раз он доверительным тоном признался:

– Если бы вам пришлось сражаться с многоголовой гидрой, стали бы вы искать шпагу, чтобы биться с монстром, как с джентльменом? Нет, вы схватили бы первое, что попалось под руку. Вот и я точно так же. Сэр, главная цель в моей жизни – это реформа английского законодательства. А для этого необходимо, чтобы либералы получили в парламенте большинство. Для достижения такой высокой и даже, не побоюсь этого слова, святой цели я считаю себя вправе пользоваться человеческими слабостями. Разумеется, если бы люди были ангелами или хотя бы были безукоризненно честны и неподкупны, мы бы не смогли их подкупать.

– Неужели не смогли бы? – язвительно спросила Джемайма. Разговор этот происходил за обеденным столом у мистера Брэдшоу, где собралось несколько его друзей, включая и мистера Бенсона, чтобы они имели возможность познакомиться с мистером Хиксоном.

– Не только не смогли бы, но и не стали бы, – с жаром ответил ретивый адвокат, пренебрегая в дальнейшем сутью первоначального вопроса и уносясь на волнах собственного красноречия в нужном ему направлении. – Однако реальный мир таков, каков он есть, и поэтому те, кто хочет преуспеть даже в добрых делах, вынуждены снисходить до уровня целесообразной практичности. Вследствие этого подчеркну еще раз: если мистер Донн является тем человеком, который соответствует вашим целям – а цели у вас благие, высокие и, можно сказать, святые… (мистер Хиксон все это время не забывал, что его маленькая аудитория на этот раз состоит преимущественно из диссентеров, и в связи с этим считал более чем уместным как можно чаще употреблять слово «святой»), – тогда, по моему глубокому убеждению, мы должны отбросить в сторону слащавую деликатность, пригодную разве что для выдуманной страны Утопия или какого-то другого подобного места, и воспринимать людей такими, какие они есть в жизни. Если они алчны, то не мы сделали их такими; но поскольку нам так или иначе приходится иметь с ними дело, мы должны учитывать их слабости. Если они беспечны, расточительны, если за ними водятся мелкие грешки, нам следует пользоваться этим как рычагами. Я уверен, что славная цель оправдывает любые средства ее достижения, и это как нельзя лучше применимо к реформированию нашего законодательства – законодательства, от служения которому я вынужден был устраниться, потому что был слишком порядочным и совестливым человеком для этого! – заключил он. Последняя фраза была произнесена тихо, как бы в раздумьях и больше для себя.

– Мы не должны творить зло для достижения блага, – вдруг сказал мистер Бенсон. Произнеся эти слова, он испугался звука собственного голоса, который от долгого молчания просел и прозвучал резко и слишком громко.

– Вы правы, сэр, абсолютно правы, – церемонно кивнул в его сторону мистер Хиксон. – Я благодарен вам за это замечание, оно делает вам честь. – Слова словами, но в дальнейшем он адресовал свои рассуждения по поводу выборов исключительно сидевшим рядом с ним мистеру Брэдшоу и еще двум сторонникам мистера Донна, столь же ярым, но не таким влиятельным. Между тем высказывание мистера Бенсона подхватил и мистер Фаркуар, сидевший рядом с Джемаймой и миссис Брэдшоу; правда, потом он все-таки сделал оговорку:

– Но, как правильно заметил мистер Хиксон, в нашем нынешнем мире очень трудно следовать этому принципу.

– Эх, мистер Фаркуар! – возмущенно воскликнула Джемайма, и на глазах у нее появились слезы разочарования. Все, что говорил мистер Хиксон, раздражало ее и вызывало досаду – возможно, еще и потому, что он пару раз предпринял попытки флиртовать с дочерью богатого хозяина дома, которые она отвергла с отвращением женщины, чье сердце уже занято другим. В этот момент ей очень хотелось быть мужчиной, чтобы открыто высказать ему свое негодование по поводу этих хитрых манипуляций с понятиями добра и зла. Она испытывала чувство благодарности к мистеру Бенсону за краткое и четкое изложение своей позиции, исполненной божественной силы, против которой возразить было нечего. Ей было очень горько, что мистер Фаркуар снова принял сторону рационального подхода.

– Нет, Джемайма, погодите! – перебил ее мысли мистер Фаркуар, тронутый и в душе польщенный тем, что после его слов на лице ее отразилась боль. – Не сердитесь на меня раньше времени и позвольте все-таки объясниться. Я пока что и сам не вполне понимаю свое отношение и поэтому хотел бы задать мистеру Бенсону весьма непростой, как мне кажется, вопрос, на который попрошу ответить честно и откровенно. Итак, мистер Бенсон, могу ли я спросить вас, считаете ли вы всегда практически выполнимым строгое следование этому принципу? Потому что если этого не можете вы, то, я убежден, на это не способен ни один из живущих на этой земле. Не бывает ли так, что ради высшего блага совершенно необходимо совершить нечто дурное? Я не столь самоуверен и категоричен в своих высказываниях, как тот господин, – продолжил он, понизив голос, чтобы слышать его могла только Джемайма. – Я действительно очень хотел бы услышать, что по этому поводу скажет мистер Бенсон, потому что не знаю другого такого человека, чье авторитетное мнение в данном случае было бы для меня таким же значимым и весомым.

Но мистер Бенсон упорно молчал и даже не заметил, как миссис Брэдшоу и Джемайма вышли из комнаты. Как и предполагал мистер Фаркуар, прежде чем ответить, он глубоко ушел в себя, задаваясь вопросом, насколько на самом деле его поступки согласуются с его жизненными устоями. Очнувшись наконец от непростых раздумий, он обнаружил, что разговор вновь вернулся к выборам. Мистер Хиксон, почувствовав, что вступает в противоречие с принципами этого скромного пастора, но со слов парламентского агента зная, что важно заручиться расположением этого человека, имеющего большое влияние на рабочий люд города, вдруг начал уважительно задавать ему вопросы на самые разные темы, как будто признавая его более сведущим, чем он сам. Этим он немало поразил мистера Брэдшоу, привыкшего относиться к Бенсону абсолютно по-другому, а именно с любезной снисходительностью, с какой выслушивают детей, у которых пока не было возможности поумнеть.

В конце этой беседы мистера Хиксона с мистером Бенсоном на одну из тем, которая действительно интересовала последнего и по которой ему было что сказать, молодой адвокат, как бы подводя итог, повернулся к мистеру Брэдшоу и очень громко заявил:

– Очень жаль, что мистера Донна нет сегодня здесь. Я уверен, что этот разговор, который мы вели последние полчаса, заинтересовал бы его не меньше, чем меня.

Мистер Брэдшоу, конечно, не догадывался, что в этот самый момент мистер Донн, тщательно изучая общественные интересы жителей Экклстона, мысленно проклинал те самые принципы, которые проповедовал мистер Бенсон, как никчемное донкихотство; иначе бы лидер диссентеров города не почувствовал ревнивой зависти перед тем восхищением, которое этот пастор мог вызвать у будущего депутата, представляющего их в парламенте. А будь мистер Бенсон подальновиднее, он не стал бы испытывать особой признательности за то, что ему может представиться шанс настолько заинтересовать мистера Донна моральным обликом своих сограждан, что тот выступит против попыток их подкупа.

Мистер Бенсон думал над заданным ему вопросом половину ночи; кончилось это тем, что он решил написать специальную проповедь о христианских взглядах на политический долг граждан, которую накануне выборов будет полезно послушать как кандидату в депутаты, так и его избирателям. Приезд мистера Донна ожидался в следующее воскресенье, и мистер и мисс Бенсон для себя решили, что тот, конечно же, в этот день появится у них в церкви. Но пастора продолжали мучить угрызения совести, и никакие его планы, правильные и полезные, не могли спасти его от болезненных воспоминаний о том зле, которому он потворствовал во имя доброго дела. В первых лучах восходящего солнца покрасневшими от бессонной ночи глазами мистер Бенсон вглядывался в лицо Леонарда – тугие круглые щечки, приоткрытый рот, мягкое размеренное дыхание, неплотно опущенные веки… Даже вид этого невинного, безмятежно спящего ребенка не мог успокоить его растревоженную душу.

А Леонард и его мать в ту ночь видели друг друга во сне. Ее сон был переполнен необъяснимыми страхами за него; она так испугалась, что, проснувшись от этого, уже не давала себе заснуть, чтобы ночной кошмар не вернулся. Ему же, напротив, снилось, что она с улыбкой сидит подле его кровати и смотрит на него, как это бывало по утрам множество раз; заметив, что он проснулся (не на самом деле, а тоже в его сне), она улыбнулась еще ласковее, а затем склонилась над ним и поцеловала, после чего расправила белоснежные крылья, большие и нежные наощупь, – нужно сказать, что во сне это обстоятельство почему-то совершенно не удивило его, словно он всегда знал, что они у нее есть, – и выпорхнула через открытое окно в синеву летнего неба. Когда Леонард проснулся по-настоящему и вспомнил, как далеко его мама на самом деле – гораздо дальше, чем эти прекрасные лазурные небеса, куда она унеслась от него во сне, – он вдруг заплакал, оттого что не мог уснуть опять.

Несмотря на глубокую печаль из-за разлуки с сыном, ни на минуту не оставляющую ее, Руфь искренне наслаждалась своим пребыванием на берегу моря. Прежде всего ее очень радовало то, что на ее глазах Элизабет поправлялась буквально не по дням, а по часам. К тому же, согласно настоятельным рекомендациям врача, учебные уроки на это время были сведены к минимуму, в результате чего у них троих появилось много свободного времени для долгих занимательных бесед, которые всем им были по душе. И даже когда погода портилась, начинал лить дождь и поднимался штормовой ветер, в этом доме им все равно очень нравилось, потому что тогда они с восторгом любовались открывающимися из окон видами неистово бушующего моря.

Это был большой дом, построенный на вершине скалы, чуть ли не нависавшей над берегом моря; вниз отсюда вело несколько извилистых тропинок, которые, впрочем, из окон видны не были. Людям пожилым или изнеженным это место, продуваемое всеми ветрами, могло показаться крайне неуютным – его нынешний владелец действительно стремился избавиться от него именно по этой причине, – однако теперешние его постояльцы подбирали для недостатков дома совсем другие определения и находили его просто чарующим. Из любой комнаты здесь можно было видеть, как над горизонтом сгущаются темные грозовые тучи, выстраиваясь в боевые порядки; когда же они переходили в наступление, все небеса над головой затягивало сплошной мрачной пеленой, так что пространство между нею и свежей зеленью травы, казалось, приобретало какой-то багровый оттенок, придавая этому суровому явлению природы какую-то особенную прелесть. Начинающийся ливень постепенно окутывал дом сплошной завесой дождя, заслонявшей собой и небо, и море, и сушу, а затем вдруг ненастье резко прекращалось, и о нем напоминали лишь сияющие на солнце капли, оставшиеся на листьях и траве; воздух наполнялся журчанием стекающей дождевой воды, а вокруг, что называется, «поют пташки на востоке, и на западе поют»[28]28
  Элизабет Браунинг «Стихи герцогине Мэй».


[Закрыть], как сказал поэт.

– Ах, если бы наш папа купил этот дом! – воскликнула Элизабет после одной из таких бурь, за которой она молча наблюдала начиная со стадии, когда от моря поднимается лишь «небольшое облако, величиною в ладонь человеческую»[29]29
  Ветхий Завет, Третья книга Царств, 18:44.


[Закрыть].

– Боюсь, мама этого никогда не одобрит, – возразила Мэри. – Она назовет свежий ветерок, который нам так нравится здесь, обычным сквозняком, от которого мы можем простудиться.

– Но Джемайма будет на нашей стороне. Послушай, а почему миссис Денби нет так долго? Надеюсь, она была уже недалеко от почты, когда начался дождь.

Руфь отправилась в «магазин», как громко называлась продуктовая лавка в соседней деревушке, куда доставляли и все письма до востребования. Она ожидала всего одно письмо, а именно то, которое рассказывало про Леонарда, однако получила целых два. Второе, неожиданное, пришло от мистера Брэдшоу, что само по себе было уже удивительно. Но новости, содержавшиеся в нем, оказались удивительными вдвойне. Мистер Брэдшоу сообщал ей, что планирует лично приехать к ним на Орлиный утес к обеду в следующую субботу. Более того, он намерен привезти с собой мистера Донна и еще двух джентльменов, чтобы всем вместе провести там воскресный день! В письме содержались подробнейшие инструкции относительно того, каким образом к их приезду должен быть подготовлен дом. Сам обед был назначен на шесть часов, но Руфь с девочками, разумеется, должна была поесть задолго до этого. Профессиональная повариха приедет на день раньше и привезет с собой всю провизию, которую нельзя приобрести на месте. Руфь должна была нанять слугу из местной гостиницы, который будет подавать к столу, и как раз это обстоятельство и задержало ее здесь так надолго. Сидя в маленькой гостиной и дожидаясь хозяйку, Руфь терялась в догадках, почему мистер Брэдшоу везет этого совершенно постороннего джентльмена, чтобы провести с ним два дня в Абермуте, взяв на себя столько непростых хлопот по приготовлениям к этому.

Главная причина, по которой мистер Брэдшоу пришел к решению пойти на этот шаг, стала следствием целого ряда мелких причин, которых было так много, что вряд ли Руфь смогла бы угадать хотя бы половину из них. Во-первых, мисс Бенсон – по наивности души и из гордости за брата – похвасталась миссис Брэдшоу о намерении пастора прочесть большую проповедь о христианском взгляде на гражданский долг человека при реализации своих политических прав. Само собой разумеется, что, услышав об этом от жены, мистер Брэдшоу сразу же вообще расхотел идти в церковь в это воскресенье; у него возникло неприятное ощущение, что с точки зрения христианских стандартов, этого божественного мерила истины и чистоты помыслов, подкуп как таковой может быть совершенно неприемлем. Вместе с тем он постепенно все больше убеждался в том, что в их случае деньги обязательно понадобятся, и деньги немалые, и в этой связи им с мистером Донном лучше пока прикидываться несведущими насчет моральной стороны вопроса. Однако было бы очень некстати, если бы его прилюдно предупредили, что подкуп, какими бы красивыми словами и определениями его ни пытались завуалировать, все равно, как ни крути, грех. К тому же он помнил, что мистер Бенсон уже несколько раз убеждал его не делать кое-какие вещи, которые он потом действительно не делал, считая это для себя впредь невозможным, хотя это болезненно било по его коммерческим интересам. Если предположить, что пастору удастся столь же успешно переубедить и мистера Донна, которого он собирался взять с собой в воскресенье в церковь на диссентерский молебен, что ж, тогда Кранворты, безусловно, победят на выборах, а он станет посмешищем для всего Экклстона. Ну нет! Для такого случая любые подкупы должны быть – и будут – позволены. Очень жаль, конечно, что человеческая природа столь порочна, и, если его кандидат все-таки победит, мистер Брэдшоу удвоит свои пожертвования на школы, чтобы следующее поколение учили лучше, чем предыдущее. Впрочем, помимо этого были и другие причины, укрепившие мистера Брэдшоу в его блестящей идее съездить на воскресенье в Абермут: часть из них была связана с его внешней политикой, а часть – с внутренней. К примеру, в его доме было заведено по воскресеньям обедать холодными закусками – и мистер Брэдшоу даже похвалялся жесткой приверженностью к этой традиции, – однако он инстинктивно догадывался, что вряд ли мистер Донн относится к тем, кто станет есть холодное мясо просто так, для успокоения совести, с полным равнодушием к тому, что ему подают.

Мистер Донн действительно немало удивил и даже озадачил мистера Брэдшоу, который до его приезда тешил себя мыслью о том, что в жизни случаются и более невероятные вещи, чем, допустим, брак его дочери с членом парламента от провинциального городка. Однако едва он увидел мистера Донна, как эта призрачная надежда тут же лопнула, как мыльный пузырь, а через полчаса он уже забыл о ней окончательно и бесповоротно, когда почувствовал ту труднообъяснимую, но бесспорную разницу в общественном положении и жизненных стандартах, которая существовала между столичным гостем и его собственным семейством во всех отношениях. И речь даже не о каких-то чисто внешних и, возможно, малозначительных обстоятельствах, вроде того, что он привез с собой личного слугу, для которого тот был, казалось, чем-то само собой разумеющимся в поездке – как дорожный саквояж (следует заметить, что, подобно античному Кориолану, наводившему ужас на своих врагов, этот расторопный молодой человек своим приездом заставил всех домочадцев буквально трепетать, причем еще похлеще, чем его хозяин со своей изящной речью). Нет, дело было не в этом; просто при взгляде на него бросались в глаза некие смутно уловимые особенности – он вел себя очень непринужденно и того же ожидал от других; внимание к женщинам настолько естественно и органично присутствовало у него в крови, что он неосознанно оказывал его даже низшим по статусу членам семейства Брэдшоу; в своем лексиконе он использовал простые и выразительные слова, которые, безусловно, можно было отнести к жаргону, но к великосветскому жаргону; он был немногословен, изъяснялся утонченно, а произношение его разительно отличалось от того, как говорят в Экклстоне. Все это вместе взятое сформировало образ, который произвел на мистера Брэдшоу такое сильное впечатление, что тот стал в его глазах чуть ли не высшим существом, каких он еще никогда не встречал, а потому определенно был не парой для его Джемаймы. Мистер Хиксон, являвший собой образец джентльмена до приезда мистера Донна, теперь казался мистеру Брэдшоу вульгарным и грубым. Вялая аристократическая манера поведения мистера Донна возымела на мистера Брэдшоу чарующее действие, и он сразу же, по меткому замечанию мистера Фаркуара, «привязался» к новому кандидату в депутаты. Поначалу, правда, он опасался, что его гость слишком равнодушно относится ко всему окружающему миру, чтобы переживать по поводу того, победит он на выборах или нет; но первый же разговор на эту тему успокоил его. В тот момент в глазах гостя появился живой страстный блеск, хотя речь осталась такой же неторопливой и мелодичной, как всегда. Когда же мистер Брэдшоу туманно намекнул на возможные расходы и «вливания», мистер Донн ответил так:

– О, конечно, это неприятная необходимость! Но давайте мы с вами будем говорить о таких вещах как можно меньше: для выполнения грязной работы найдутся другие люди. Я убежден, что ни вы, ни я не захотим пачкаться сами. На руках у мистера Хиксона уже находится четыре тысячи фунтов, и я никогда не задам ему никаких вопросов насчет того, на что они пошли. Весьма вероятно, что они могут уйти на разные судебные издержки. В своих предвыборных выступлениях я недвусмысленно дам понять, что решительно осуждаю подкупы, а все остальное предоставлю улаживать мистеру Хиксону. Он давно привык к таким вещам, тогда как я – нет.

Мистера Брэдшоу поначалу озадачивало отсутствие энергичных действий со стороны будущего кандидата, и, если бы не упоминание про четыре тысячи фунтов, он, пожалуй, решил бы, что того по-настоящему не волнует исход кампании. Джемайме же все это виделось совершенно иначе. Она наблюдала за высоким гостем своего отца с тем любопытством, с каким натуралист исследует неизвестный науке новый вид животного.

– А знаете, маменька, кого напоминает мне наш мистер Донн? – как-то спросила она у матери, когда они с ней остались наедине за рукоделием, а мужчины отправились агитировать избирателей.

– Право, не знаю. Он не похож ни на кого из тех, кого я знаю. Он даже пугает меня, спеша предупредительно открыть мне дверь, когда я выхожу из комнаты, или пододвигая мне стул, когда я вхожу. Я таких людей прежде никогда не видела. Так кого же он напоминает тебе, Джемайма?

– Я не имела в виду какого-то конкретного человека… и даже человеческое существо вообще, мама, – с улыбкой отвечала ее дочь. – Вы помните, как мы однажды останавливались в Уэйкфилде по дороге в Скарборо? Там где-то поблизости проводились скачки, и участвующие в них беговые лошади были размещены в конюшне гостиницы, где мы обедали.

– Да, я это хорошо помню. Только при чем здесь это?

– Так вот, наш Ричард был откуда-то знаком там с одним жокеем, и, когда мы возвращались с прогулки по городу, этот молодой человек, точнее мальчик, пригласил нас взглянуть на коня, оставленного на его попечение.

– Ну и что с того, дорогая?

– А то, мама, что мистер Донн похож на того коня!

– Вздор, Джемайма! Ты не должна говорить так! Могу себе представить, что сказал бы твой отец, если бы услышал, что ты сравниваешь мистера Донна с животным.

– Это вы напрасно, маменька: животные бывают удивительно красивыми. Лично я сочла бы за комплимент, если бы меня сравнили с тем породистым рысаком, которого мы видели тогда. Но на самом деле похожими их делает присутствующая в обоих сдерживаемая горячность.