Текст книги "Руфь"

Глава XXIV. Встреча на песчаном берегу

«Он заберет его у меня! Он заберет у меня моего ребенка!» Эта навязчивая мысль набатом гремела в голове несчастной Руфи. Ей казалось, что судьба ее предрешена: Леонарда у нее отнимут. У нее было твердое убеждение, что ребенок, законный или незаконнорожденный, по праву принадлежит его отцу, а тот факт, что она не знала, на чем это основывается, почему-то нисколько не подрывал этой убежденности. В ее представлении Леонард выделялся среди всех детей, он был чем-то вроде принца, к которому сердцем тянутся все и каждый, сгорая от желания назвать его «дитя мое». Она была слишком морально измождена, у нее просто не было сил, чтобы здраво и спокойно рассуждать, поэтому, даже если бы нашелся грамотный человек, который предоставил бы ей информацию по вопросу родительских прав, она все равно вряд ли смогла бы сделать из нее правильные выводы. Днем и ночью ее преследовала одна и та же мысль: «Он заберет у меня моего ребенка!» Даже во сне ей виделось, что Леонарда уводят от нее в какую-то непонятную сумрачную даль, куда она не может за ним последовать. Иногда он сидел рядом со своим отцом в проезжающей мимо нее карете и улыбался, словно в предвкушении какого-то обещанного удовольствия, к которому они направляются. В других снах он боролся, стараясь вернуться к ней, – тянулся к ней своими маленькими детскими ручками, плакал и просил о помощи, которой она не могла ему дать. Руфь не помнила, как пережила эти дни: она продолжала двигаться, машинально выполняя привычные действия, но душой была со своим ребенком. Руфь часто думала о том, чтобы написать мистеру Бенсону и предупредить его об опасности, угрожавшей Леонарду, но всякий раз в последний момент боялась вернуться к обстоятельствам, которые не упоминались уже много лет и даже воспоминание о которых, казалось, уже было похоронено навсегда. К тому же она боялась внести сумятицу или тревогу в спокойное течение жизни узкого круга людей, среди которых жила. Глубокое возмущение, испытываемое мистером Бенсоном по отношению к обманувшему ее мужчине тогда, давало ей все основания полагать, что он не станет сдерживать его и теперь. Это означало, что он перестанет поддерживать мистера Донна на выборах и сделает все от него зависящее, чтобы помешать ему. Мистер Брэдшоу будет взбешен, и поднимется такая буря, от одной мысли про которую у Руфи все сжималось внутри от страха, – она безумно устала бороться: тело ее было измождено нравственными страданиями.

Однажды утром на третий или четвертый день после отъезда гостей она получила письмо от мисс Бенсон. Руфь долго не решалась его распечатать, нервно сжимая и разжимая кулаки, но потом все-таки вскрыла конверт. Леонард пока что был в безопасности. В начале было несколько строк, написанных его красивым округлым почерком, в которых не содержалось ничего серьезного – разве что сообщение о том, что он потерял свой красивый алебастровый шарик для игр. Далее шло пространное послание от мисс Бенсон. Свои письма она всегда писала в стиле дневника. «Понедельник: мы занимались тем-то и тем-то; вторник: сделано то-то и то-то» и т. д. Руфь быстро пробежала глазами все страницы. Вот! Ох, бедное мое сердце, уймись, что же ты так тревожно трепещешь!

«Мы как раз начали готовить сливовое варенье и уже поставили его на огонь, когда в дверь кто-то постучал. Брата не было дома, Салли мыла посуду, да и я была занята – стояла у плиты в своем знаменитом переднике с нагрудником и размешивала, чтобы ничего не подгорело. Поэтому я позвала из сада Леонарда, чтобы он открыл дверь. Если бы мне знать, кто пришел, я бы обязательно сначала умыла его! А были это мистер Брэдшоу, мистер Донн, которого они надеются продвинуть в парламент депутатом от Экклстона, и еще один джентльмен, имени которого я никогда прежде не слыхала. Они пришли агитировать, но, узнав, что брата нет дома, спросили, можно ли поговорить со мной. Ребенок ответил им: „Да, если она сможет бросить свои сливы“, – и побежал звать меня, оставив их стоять в прихожей. Я сняла передник, взяла Леонарда за руку – с ним я чувствовала себя не так стеснительно – и пригласила их пройти в кабинет Турстана, потому что мне хотелось показать им, сколько там у него книг. Они очень вежливо завели со мной разговор о политике, только я все равно не могла взять в толк, к чему они клонят. Мистер Донн обратил внимание на Леонарда и подозвал его к себе; я уверена, что он заметил, какой это славный и красивый мальчик, и это несмотря на то, что у того загорелое лицо раскраснелось от работы в огороде, а кудри были не расчесаны. Леонард говорил с этим господином смело и уверенно, как будто знал его всю жизнь, но потом мистер Брэдшоу недовольно заметил ему, что он ведет себя слишком шумно, и напомнил, что детей, когда взрослые разговаривают, может быть видно, но не слышно. Поэтому мальчик так и остался стоять рядом с мистером Донном, замерев на месте, как солдат по стойке „смирно“. А я настолько залюбовалась этой парой, каждый из которых был очень красив по-своему, что не запомнила и половины из того, что они просили меня передать Турстану. Был и еще один необычный момент, о котором я должна вам сообщить, хотя и говорила себе не делать этого. Когда мистер Донн разговаривал с Леонардом, он вдруг снял свои часы с цепочкой и повесил их на шею мальчику, который этому несказанно обрадовался. Потом джентльмены собрались уходить, и я велела ему отдать дорогую вещь, но была удивлена и почувствовала себя очень неловко, когда мистер Донн заявил, что это подарок и мальчик может оставить часы себе. Я видела, что мистер Брэдшоу был раздражен этим поступком, слышала, как он со вторым джентльменом начали отговаривать его, – произносились слова „опрометчиво“, „слишком открыто“. Но я никогда не забуду тот горделивый непреклонный взгляд, который мистер Донн бросил на них, как не забуду и его слов: „Я никому не позволю вмешиваться в то, как мне распорядиться тем, что принадлежит мне“. Он выглядел таким надменным и раздраженным, что я просто не посмела возразить. Когда же я рассказала об этом Турстану, он очень рассердился и опечалился; брат сказал, что слышал про то, что наших избирателей пытаются подкупить, но не думал, что это возможно в его собственном доме. Турстану вообще очень не по душе все эти выборы – в связи с ними по всему городу и вправду происходят всякие нехорошие вещи. Однако брат все же отослал часы мистеру Брэдшоу обратно, сопроводив их запиской. Нужно сказать, что Леонард отнесся к этому с пониманием и воспринял все спокойно, так что в награду я дала ему на ужин попробовать нового сливового варенья, намазав его на хлеб».

Возможно, человек посторонний мог бы счесть это послание наводящим тоску из-за перенасыщенности разными малозначительными деталями, но Руфь, которая жадно вчитывалась в каждое слово, хотела, чтобы оно было еще более подробным. Что именно сказал мистер Донн Леонарду? Понравился ли Леонарду его новый знакомый? Могут ли они с ним встретиться снова? Поразмыслив над этим некоторое время, она утешила себя надеждой, что через день-другой сможет получить ответы на свои вопросы. А чтобы ускорить этот процесс, она ответила мисс Бенсон сразу же, обратной почтой. Дело было в четверг, а уже в пятницу она получила новое письмо, написанное незнакомым почерком. Оно было от мистера Донна, хотя ни имен, ни даже инициалов там указано не было. Если бы письмо это попало в руки постороннего, по нему нельзя было бы определить, кто его писал и кому оно было адресовано. Содержание его было немногословным:

«Ради нашего ребенка, во имя него заклинаю вас назначить мне место, где мы могли бы спокойно поговорить без помех. Оно должно находиться в пределах того, куда вы доходите во время ваших прогулок. Время встречи – ближайшее воскресенье. Мои слова могут показаться вам приказом, но на самом деле я молю вас об этом от всего сердца. Больше я пока вам ничего не скажу, но помните: от вашего согласия будет зависеть благополучие вашего мальчика. Адресуйте ваш ответ в почтовую контору Экклстона на имя Б. Д.».

Руфь колебалась в нерешительности до последнего момента и решила действовать, только когда до отъезда почтовой кареты оставались уже считаные минуты. Она так боялась, что едва не оставила письмо мистера Донна вообще без ответа. Но потом все-таки решила, что должна знать правду, какой бы она ни была. Никакие страхи перед собой или кем-либо еще не заставят ее пренебречь просьбой, сделанной от имени ее ребенка. Поэтому она схватила перо и быстро написала:

«Песчаный берег у подножия скал, где мы встретились тогда. Во время вечерней службы».

Наступило воскресенье.

– Сегодня я не пойду с вами в церковь после обеда. Вы, конечно, и так отлично знаете эту дорогу и сможете благополучно добраться туда без меня, я в этом нисколько не сомневаюсь.

Когда девочки пришли поцеловать ее на прощание по сложившемуся между ними обычаю, они были поражены, какими холодными были губы и щеки их наставницы.

– Вы хорошо себя чувствуете, дорогая миссис Денби? Похоже, вы совсем продрогли!

– Да, мои хорошие, все в порядке, – отвечала Руфь, чувствуя, что при виде встревоженных детских лиц на глаза у нее наворачиваются слезы. – Ступайте, милые мои, скоро уже пять часов. А потом мы с вами все вместе попьем чаю.

– И это обязательно согреет вас! – согласились они, выходя из комнаты.

– Да, – тихо пробормотала она, – к этому времени все будет кончено.

Ей и в голову не пришло проследить за девочками, пока они не исчезнут из виду по дороге в церковь. Она слишком хорошо их знала, чтобы не сомневаться в том, что они сделают все в точности так, как им было сказано. Несколько минут она просидела, склонив голову на руки, а потом встала и пошла одеваться для прогулки. Кое-какие мысли, внезапно возникшие у нее, заставили ее поторопиться. Она перешла расположенный за домом пустырь, сбежала вниз по крутой горной тропе и оказалась на плоском песчаном берегу, пусть и не так далеко, как рассчитывала. Не оборачиваясь ни вправо, ни влево, хоть там могли быть какие-то люди, Руфь прямиком направилась к торчащим из морских волн черным шестам, обозначающим расставленные рыбацкие сети. Шла она быстрым шагом, несмотря на то что ноги вязли в мокром от недавно отступившей воды песке. Дойдя до нужного места, Руфь огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что поблизости никого нет. Она стояла примерно в полумиле от серебристо-серых скал, выступавших из болотистой равнины с бурой почвой, где разбросанными пятнами желтели поля золотистой пшеницы. На горизонте виднелись резко очерченные силуэты высоких багровых холмов, тянувшихся к небесам. Немного в стороне ей была видна россыпь белых домиков деревни Абермут, а еще дальше, примерно в миле от берега, – маленькая серая церквушка на продуваемом всеми ветрами холме, где прямо сейчас кто-то сосредоточенно, с миром в душе молился Богу. Подумав об этом, Руфь тяжело вздохнула: «Помолитесь и за меня тоже».

Вдруг у самого края вересковых пустошей, плавно уходящих вниз к прибрежным пескам, она заметила человеческую фигуру, которая двигалась в тени скал по направлению к месту, где тропинка, спускавшаяся с Орлиного утеса, выходила к берегу.

«Это он!» – решила она и, обернувшись, взглянула на море. Начался отлив, волны медленно отступали, нехотя отдавая обратно совсем недавно захваченные ими желтые пески побережья. Воздух наполнил их тяжкий, звучащий здесь со времен сотворения мира стон, прерываемый только резкими криками морских чаек, которые группами садились на границе прибоя или же мощными мерными взмахами крыльев взмывали вверх, где лучи заходящего солнца освещали их белоснежную грудь. Кругом не было видно каких-то признаков человеческой жизни: ни лодки, ни паруса вдалеке, ни одинокого ловца креветок на отмели. На присутствие здесь людей указывали лишь чернеющие в воде рыбацкие шесты. За обширной гладью воды угадывались очертания бледно-серых гор: вершины их были еще различимы, хоть и с трудом, а вот подножие полностью терялось в туманной дымке.

За спиной ее сквозь нескончаемый шорох волн все отчетливее слышались приближающиеся по твердому в зоне прибоя песку мужские шаги. Они раздавались уже совсем рядом, когда Руфь не выдержала и, не желая выказывать своего страха, сжимавшего сердце, резко повернулась. В тот же миг она оказалась лицом к лицу с мистером Донном.

Он шагнул вперед с распростертыми руками.

– Вы все-таки пришли, моя дорогая Руфь! – воскликнул он. Но она осталась стоять неподвижно с повисшими как плети руками.

– Неужели у вас не найдется для меня даже слова?

– Мне нечего вам сказать, – отрезала Руфь.

– Ах вы маленькое мстительное создание! Выходит, мне сначала нужно вам все объяснить, чтобы вы стали вести себя со мной хотя бы в соответствии с простыми правилами приличия.

– Мне не нужны ваши объяснения, – дрожащим голосом заявила она. – Мы не должны говорить о прошлом. Вы просили меня прийти сюда ради Леонарда… во имя моего ребенка, чтобы услышать то, что вы хотите мне сказать про него.

– Да, но то, что я собираюсь сказать о нем, касается вас даже в большей степени, чем его. А как мы можем говорить о нем, не затрагивая нашего прошлого? Прошлого, которое вы пытаетесь игнорировать, хоть и не можете, я знаю, выбросить его из вашего сердца. Прошлого, которое для меня наполнено массой счастливых воспоминаний. Разве вы не были счастливы со мной тогда в Уэльсе? – спросил он нежным голосом.

Ответа не последовало, и, как он ни вслушивался, ему не удалось различить хотя бы легкого вздоха сожаления.

– Вы не смеете ответить на этот вопрос, не можете отважиться. Но свое сердце вам не обмануть: вы знаете, что были счастливы тогда.

Внезапно Руфь подняла на него свои прекрасные глаза; взгляд их был серьезным и задумчивым. Подернутые нежным румянцем щеки вдруг вспыхнули.

– Да, я была счастлива и не отрицаю этого. Что бы ни происходило, не в моих правилах отступать от истины. Вот я и ответила на ваш вопрос.

– И все же, – продолжал он, в душе радуясь ее признанию, но при этом совершенно не замечая, какого внутреннего напряжения оно ей стоило, – и все же вы настаиваете, что мы не должны возвращаться к прошлому. Но почему же? Если прошлое это было счастливым, почему воспоминания о нем делают вас несчастной теперь?

Он снова предпринял попытку взять ее за руку, однако она спокойно отступила назад.

– Я пришла услышать, что вы хотите сказать мне о моем ребенке, – упрямо произнесла она, чувствуя, как на нее накатывает усталость.

– О нашем ребенке, Руфь.

Она подняла голову и сильно побледнела.

– Что вы хотите сказать мне о нем? – холодно повторила она.

– О, многое! – воскликнул он. – Многое из такого, что может повлиять на всю его последующую жизнь. Но все зависит от того, станете вы слушать меня или нет.

– Я слушаю вас.

– Силы небесные, Руфь! Вы сводите меня с ума. О, какие перемены! Куда подевалось то очаровательное любящее создание, каким вы были когда-то? Мне, право, даже жаль, что вы так неотразимо прекрасны. – Она ничего не ответила, но на этот раз он уловил невольно вырвавшийся у нее тяжелый вздох.

– Станете ли вы слушать меня, если я не сразу заговорю об этом мальчике… мальчике, которым может по праву гордиться любая мать и любые родители? Поверьте, Руфь, я знаю, что говорю. Я видел его: в том убогом маленьком домишке, лишенном элементарных удобств, он выглядел как настоящий принц. Будет несомненным позором, если перед таким ребенком не открыть все возможности, какие предоставляет нам жизнь.

На застывшем лице Руфи ее материнские амбиции никак не отразились, хотя слова его задели ее; она вдруг подумала, что вот сейчас он предложит забрать у нее Леонарда, чтобы дать ему хорошее воспитание и достойное образование, о чем она мечтала, и от этой мысли сердце ее забилось часто и тревожно. Она, конечно, отвергнет это предложение – как и любое другое, предполагающее, что ей придется признать чьи-то претензии на мальчика. Однако порой – ради блага своего ребенка – она все равно задумывалась о том, как бы ей хотелось, чтобы перед ним открылся более широкий жизненный простор, чем могла предложить ему она.

– Руфь, вы признаете, что когда-то мы с вами были счастливы вместе… Если бы я во всех деталях описал вам сложившиеся тогда обстоятельства, вы бы поняли, что в том состоянии, состоянии крайней слабости после изнурительной болезни, я, по сути, был практически беспомощен в чужих руках. Ах, Руфь! Я ведь не забыл той внимательной сиделки, которая нежно ухаживала за мной, когда я метался в бреду. И до сих пор, когда порой я болею и у меня бывает жар, мне грезится, что я снова в Лландхи, в маленьком гостиничном номере, а рядом со мной порхаете вы в своем белом платье, которое тогда носили все время.

По щекам Руфи сами собой покатились крупные слезы – ей было их не удержать.

– Да, мы были счастливы тогда, – не унимался он, вновь упирая на ее собственное признание, которое считал существенным своим достижением, а то, что она смягчилась, придавало ему уверенности. – Неужели это счастье уже не вернется к нам никогда? – быстро продолжал мистер Донн, торопясь высказать все, что он собирался ей предложить, прежде чем она поймет, куда он клонит.

– Если бы вы согласились, Леонард всегда оставался бы с вами… при этом он обучался бы, где и как вы пожелаете… вам с ним выделялось бы столько денег, сколько вам угодно было бы назначить… Но только при условии, Руфь, что вы вернете те счастливые дни.

Руфь заговорила не сразу.

– Я сказала вам, что была счастлива, поскольку просила Господа помочь мне и защитить, – по этой причине я не смела солгать. Но какой смысл нам сейчас говорить о счастье и горе?

Мистер Донн внимательно посмотрел на нее: ему показалось, что в мыслях она витает где-то далеко, – настолько странными и бессвязными были для него ее слова.

– Я не осмеливаюсь думать о счастье… но и не должна предвкушать горя. Господь привел меня сюда не для того, чтобы задумываться о таких вещах.

– О, дорогая моя Руфь, успокойтесь! Нет никакой нужды торопиться с ответом на вопрос, который я вам задал.

– Какой вопрос? – растерянно удивилась Руфь.

– Я так люблю вас, что не могу без вас жить. Я предлагаю вам свое сердце, всю свою жизнь… А еще я предлагаю поместить Леонарда, куда вы только пожелаете. У меня есть средства и влияние, чтобы продвинуть его на любом жизненном пути, который вы для него выберете. Все, кто поддерживал вас и был добр к вам, будут мною щедро вознаграждены, причем с благодарностью, которая превзойдет вашу собственную признательность по отношению к ним. Если я могу что-то сделать для вас, только скажите – я с радостью выполню все, что угодно.

– Что ж, а теперь послушайте меня! – сказала Руфь, до которой только теперь дошел истинный смысл того, что он ей предлагал. – Говоря о том, что когда-то давно я была счастлива с вами, я буквально задыхалась от стыда. И все же все оправдания, которые я себе находила, могли быть напрасны и лживы. Я была слишком юной, я не знала, что та жизнь противна воле Господа, светлой и чистой, – по крайней мере, не понимала этого, как понимаю теперь. Скажу вам честно: с тех пор как я запятнала грехом свою бессмертную душу, не было ни единого дня, чтобы я не презирала себя и не завидовала тем, кто чист и непорочен. Это непреодолимое препятствие отделяет меня от собственного сына, от мистера Бенсона и его сестры, от невинных девочек, которых я учу. Да что там говорить – это не дает мне приблизиться к самому Господу. Но моя ошибка тогда была сделана мною по неведению – в отличие от того, как это было бы, если бы я послушалась вас теперь.

Она так разволновалась, что, не удержавшись, вдруг горько зарыдала, закрыв лицо руками. Быстро справившись с этим порывом, раскрасневшаяся Руфь опустила руки и, бросив на него строгий взгляд своих прекрасных глаз, еще влажных от слез, уже более спокойно сказала, что, если у него все, она хотела бы уже уйти. (Она бы ушла уже давно, но, думая в первую очередь о Леонарде, все же захотела выслушать то, что хотел сказать ей его отец.) Мистер Донн вновь был поражен пронзительной красотой Руфи, но он плохо понимал ее: ему казалось, что нужно только еще немного настойчивее надавить – и он добьется от нее того, что хотел, поскольку теперь в ее речи не было злости или обиды за то, что он бросил ее. Именно это он считал основной преградой в достижении своих целей. Высказанное ею глубокое искреннее раскаяние он ошибочно принял за банальную женскую стыдливость, с которой рассчитывал в скором времени без труда справиться.

– Погодите, мне еще многое нужно вам сказать. Я не высказал и половины того, что хотел. Невозможно передать словами, как нежно я люблю вас… и как нежно я буду любить вас. Вся моя жизнь будет посвящена исполнению ваших желаний и прихотей. Деньги, я вижу, вас не прельщают… вы относитесь к ним с презрением…

– Мистер Беллингем! Я не намерена больше оставаться здесь, чтобы выслушивать от вас подобные вещи. Я согрешила, но уж точно не вам… – К горлу вдруг подкатил удушливый комок негодования, и она смолкла.

Он заметил, что она дрожит от сдерживаемых рыданий, и, желая успокоить, обнял ее за плечо. Однако она тут же резким движением раздраженно сбросила его руку и отступила на шаг.

– Руфь, – укоризненно произнес он, раздосадованный этим жестом неприятия, – я уже начинаю думать, что вы вообще никогда не любили меня.

– Я?! Это я никогда не любила вас? Да как вы смеете говорить такое?

Она презрительно поджала свои соблазнительные губы; глаза ее пылали от возмущения.

– Тогда почему вы отталкиваете меня? – спросил он, в свою очередь теряя терпение.

– Я пришла сюда не для того, чтобы вы говорили со мной подобным образом, – ответила она. – А потому что подумала, что этот разговор может принести какую-то пользу моему Леонарду. Ради него я готова вынести немало унижений – но определенно не с вашей стороны.

– А вы не боитесь бросать мне вызов? – спросил он. – Вы ведь сами знаете, до какой степени вы в моей власти.

Руфь промолчала. Ей хотелось уйти, но она боялась, что он последует за ней и тогда она будет чувствовать себя в большей опасности, чем здесь, возле рыбацких сетей, которые с отливом все больше оголялись на торчащих из воды черных шестах, к которым были привязаны.

Мистер Донн снова взял ее за плечи, но она сцепила перед собой пальцы в замок.

– Попросите меня отпустить вас, – сказал он, – и я отпущу, вы только попросите. – На лице его появилось выражение страстной решимости. Такая горячность с его стороны застала Руфь врасплох. Увлекшись, он с силой сжал ее руки, и она едва не вскрикнула от боли, но все-таки сдержалась и осталась стоять неподвижной и безмолвной.

– Ну, попросите же меня! – повторил он и слегка встряхнул ее. Она молчала. Глаза, смотревшие вдаль, постепенно наполнялись слезами. Внезапно в туманной вечерней дымке, окружавшей их, мелькнул слабый огонек, и ее плотно сжатые губы расслабленно приоткрылись: она увидела на берегу то, что внушало ей надежду.

– Это Стивен Бромли, – сказала она. – Он идет сюда, к своим сетям. О нем говорят, что он отчаянный и непредсказуемый, но он защитит меня.

– Ах вы упрямое, своенравное создание! – воскликнул мистер Донн, ослабляя свою хватку. – Вы забываете, что стоит только мне сказать одно-единственное слово, и все эти добрые люди в Экклстоне будут смотреть на вас уже совсем другими глазами. Этого слова будет достаточно, чтобы они просто изгнали вас из своего круга. Ну, хоть теперь-то вы, надеюсь, понимаете, – продолжал он, – насколько вы находитесь в моей власти?

– Мистер и мисс Бенсон знают обо мне все, и они не выгнали меня, – сдавленным голосом возразила Руфь. – Но ради Леонарда! Не будьте так жестоки!

– Тогда и вы не будьте жестоки по отношению к нему – и ко мне. Подумайте еще раз!

– Я уже подумала, – очень серьезно сказала Руфь. – Я готова умереть, лишь бы уберечь Леонарда от позора и страдания, которые ждут его, если он узнает о моем бесчестье. И это, возможно, было бы лучшим выходом и для него, и для меня. Моя смерть стала бы для него горем, но он бы пережил его. Однако вновь встать на путь еще большего греха было бы действительно крайне жестоко с моей стороны по отношению к нему. Ошибки моей юности могут быть смыты слезами раскаяния – так уже бывало, с тех пор как на землю явился кроткий благословенный Иисус. Но если я снова, на этот раз уже сознательно, согрешу, как вы мне предлагаете, как я смогу после этого учить Леонарда слову Господнему? Прежние мои грехи померкли бы в его глазах по сравнению с грехом настоящим, если бы он узнал, что я уже сейчас, позабыв страх Божий… – Она опять залилась слезами и умолкла. – Какая бы судьба ни ждала меня, я знаю, что Господь справедлив, и потому отдаю себя в Его руки. Я уберегу Леонарда от зла, какое ждет его, если я снова стану жить с вами. Но этого не будет – я скорее согласилась бы, чтобы он умер! – Руфь возвела глаза к небу и подняла перед собой руки. – Вы уже достаточно унизили меня сегодня, сэр, – вздохнула она. – Я ухожу.

Она решительно развернулась и пошла по берегу. Мрачный седой рыбак был уже совсем рядом. Мистер Донн смотрел ей вслед, скрестив на груди руки и крепко стиснув зубы.

«Какая величавая походка! Как грациозны и чарующи все ее движения! Она думает, что отделалась от меня. Что ж, попробуем кое-что еще – ставки повышаются».

Опустив руки, он пошел за ней и быстро нагнал, поскольку изящная поступь Руфи постепенно стала шаткой и неуверенной: ее физические силы быстро иссякали.

– Руфь, погодите, – начал он, поравнявшись с ней, – вы должны выслушать меня. Оглянитесь, ваш рыбак совсем недалеко. Он даже может, если захочет, услышать то, что я вам скажу, – и может стать свидетелем вашего триумфа. Я предлагаю вам выйти за меня замуж, Руфь. Будь что будет, я на все готов, лишь бы вы стали моей. Нет, я заставлю вас услышать меня. Возьму вас за руку и не отпущу, пока вы меня не выслушаете. Завтра в Экклстоне я поговорю, с кем только вы пожелаете – с мистером Брэдшоу, с мистером… как бишь его… я имею в виду того маленького пастора. Мы устроим так, что ему будет выгодно хранить нашу тайну, а все остальные пусть по-прежнему считают вас миссис Денби. Леонард продолжит носить эту фамилию, но во всех остальных отношениях к нему будут относиться как к моему сыну. Вы с ним оба будете пользоваться почетом. Я лично позабочусь, чтобы для него были открыты в жизни любые пути, включая самые заманчивые! – Он заглянул ей в лицо, чтобы посмотреть, как оно просветлеет от радости, однако вышло все наоборот: Руфь печально понурила голову.

– Я не могу, – слабым голосом едва слышно сказала она.

– Я понимаю, дорогая, все это так неожиданно для вас. Но успокойтесь. Все это действительно можно устроить легко и просто. Положитесь в этом на меня.

– Я не могу, – повторила она уже отчетливее, хотя по-прежнему очень тихо.

– Но почему? Бога ради, что заставляет вас говорить такое? – уже с раздражением спросил он, досадуя, что она так упорно твердит одно и то же.

– Потому что я не люблю вас. Прежде любила, и не говорите, что этого не было! Но больше не люблю и теперь уже никогда не смогу полюбить вас опять. Все, что вы говорили и делали с тех пор, как приехали с мистером Брэдшоу в Абермут, с самого начала заставляло меня только удивляться, как я могла полюбить вас когда-то. Мы очень далеки друг от друга. То время, которое смяло мою жизнь, как молот кузнеца своими ударами крушит раскаленное железо, и которое навеки оставило глубокие шрамы в моей душе, для вас ничего не значит. Вы говорили о нем ровным голосом совершенно спокойно, и тень печали ни на мгновение не омрачила ваше лицо. Оно не оставило в вашем сознании ощущения совершенного греха, которое так мучит меня, не давая покоя. Я могла бы попытаться оправдать себя тем, что была тогда совсем еще ребенком, – но не стану оправдываться, потому что Господь и так все знает. И в этом только одно из громадных различий, существующих между нами…

– Вы хотите сказать, что я не святой, – нетерпеливо прервал ее он. – Согласен. Но при этом из таких «несвятых», как я, получаются прекрасные мужья. Оставьте это, не позволяйте чрезмерной нездоровой совестливости стать преградой вполне осязаемому человеческому счастью – и вашему, и моему. Я убежден, что смогу сделать вас счастливой, как смогу и заставить вас полюбить меня, несмотря на ваше очаровательное сопротивление. Я люблю вас так нежно и пылко, что просто обязан завоевать взаимность. К тому же в этом есть прямые выгоды для Леонарда, которые вы можете обеспечить ему совершенно праведным и законным образом.

Она подняла голову и расправила опущенные плечи.

– Этими словами вы сами лишний раз укрепили меня в моем мнении. У вас никогда не будет ничего общего с моим мальчиком с моего согласия и тем более при моем содействии. Я скорее соглашусь, чтобы он убирал обочины дорог, чем вел ваш образ жизни и стал бы таким, как вы. Теперь вам известно, что я думаю по этому поводу, мистер Беллингем. Вы унизили меня, вы соблазнили меня, и если я говорила с вами резко и осуждающе, то вы сами в этом виноваты. И если бы единственным препятствием к нашему с вами браку было то, что в итоге Леонард будет вынужден близко общаться с вами, одного этого факта было бы достаточно, чтобы сделать этот союз невозможным.

– Да, действительно достаточно! – проговорил он, отвешивая ей низкий поклон. – Ни вас, ни вашего ребенка я больше никогда не побеспокою. На этом мне остается только пожелать вам доброго вечера.

Они разошлись в разные стороны. Он вернулся в гостиницу, чтобы побыстрее, пока не остыла разгоряченная неприятным разговором кровь, покинуть это место, где был нанесен удар по его самолюбию. А Руфь, чтобы как-то успокоиться, долго шла по берегу, пока не добралась до узенькой тропинки, больше похожей на крутую лестницу, по которой можно было подняться прямо к дому.

Даже когда ее уже нельзя было увидеть с берега, она все равно еще некоторое время не оборачивалась, продолжая упорно карабкаться вверх и не обращая внимания на гулко и часто стучавшее в груди сердце. Слезы давно высохли, но глаза ее горели, и в какой-то момент ей вдруг показалось, что она слепнет. Не в состоянии идти дальше, она через заросли кустарника, росшего среди камней и цеплявшегося здесь за каждую трещину и каждую выемку, пошатываясь, добралась до небольшого карниза, узкой площадки, покрытой нежной зеленью травы. Там она тяжело опустилась на землю под прикрытием нависавшего сверху уступа, который скрывал ее от взглядов тех, кто мог подниматься по этой тропе. На уступе пустил корни одинокий ясень, покореженный постоянно дующими здесь ветрами, которые в этот осенний субботний вечер, на удивление, почему-то стихли. Руфь замерла и словно оцепенела: у нее не было ни физических, ни моральных сил, чтоб хотя бы пошевелить пальцем. Буквально оглушенная, она не могла ни о чем думать или что-то вспоминать. Первым ощущением, которое вывело ее из этого состояния, было неожиданно возникшее желание увидеть его еще раз. Вскочив на ноги, она взобралась на выступающий край скалы над ее убежищем, откуда открывался головокружительный вид на простор голого песчаного берега. Далеко внизу, у самого края воды, Стивен Бромли деловито вытаскивал из воды свои сети, и, кроме него, там не было видно ни единой живой души. Руфь прикрыла глаза ладонью, решив, что, возможно, зрение обманывает ее. Но нет, там действительно больше никого не было. Тогда она горько заплакала и медленно вернулась на прежнее место.