Текст книги "Руфь"

– Это мистер Беллингем, – ответила Руфь, шокированная черной неблагодарностью старухи. – Он на своем коне вскочил в реку, чтобы спасти вашего внука, и, если бы не мистер Беллингем, мальчик наверняка утонул бы. Там сильное течение, и я даже подумала, что река может унести их обоих.

– Река у нас не такая уж глубокая, – продолжала упрямиться та, стараясь всячески уменьшить заслугу человека, который ее обидел. – Не будь там этого молодого красавчика, кто-то другой спас бы моего внука. Он ведь сирота, а говорят, что сирот хранит сам Господь. Лучше бы его вытащил кто-то другой, чем этот франт, который приходит в дом бедного человека, только чтобы оскорбить хозяев.

– Он пришел не для того, чтобы кого-то оскорблять, – тихо возразила Руфь. – Он пришел вместе с маленьким Томом. И просто заметил, что здесь могло бы быть и почище.

– Так вы на его стороне, выходит? А вы поживите с мое, пока вас не скрутит ревматизм, да еще попробуйте приглядывать за таким сорванцом, как мой Том, который если не в воду свалится, так обязательно в грязь. Ведь нам с ним и есть что-то нужно, а еды часто не хватает, хотя, видит бог, я из сил выбиваюсь, делаю все, что могу. А воды домой принести по такому крутому склону, а…

Она закашлялась и умолкла. Воспользовавшись этим, Руфь благоразумно сменила тему и начала объяснять старой женщине, что нужно сделать для выздоровления ее внука. Вскоре появился и доктор, который присоединился к их беседе. Осмотрев мальчика, он сказал, что тот поправится уже через пару дней.

Попросив присутствовавшего здесь же соседа доставить ребенку все самое необходимое, Руфь только теперь с ужасом осознала, как долго она пробыла у Нелли Браунсон. Она вспомнила, что миссис Мейсон очень строго следит за тем, чтобы ее ученицы вовремя возвращались домой. Ее охватил страх, и она поспешила в лавку, на ходу приводя в порядок разбегающиеся мысли и стараясь сообразить, какой цвет, розовый или голубой, будет лучше сочетаться с лиловым. Но тут она обнаружила, что забыла образцы тканей, и в итоге уныло побежала домой с неудачно сделанными покупками, в отчаянии ругая себя за собственную бестолковость.

Послеобеденное происшествие по-прежнему продолжало занимать все мысли Руфи, но, по правде говоря, фигура Тома, который был спасен и, вероятно, совсем скоро окончательно поправится, отошла в них на задний план, тогда как на переднем оказался мистер Беллингем. То, что он не задумываясь бросился на своем коне в воду, чтобы спасти ребенка, казалось ей бесконечно смелым и даже героическим поступком. Его заинтересованность в благополучии мальчика выглядела в ее глазах примером глубокой и заботливой благожелательности, а небрежное отношение к деньгам – проявлением благородства и великодушия; она только забыла, что истинное великодушие предполагает определенную степень самоотречения. Ей льстило, что он доверил ей деньги, и она, подобно Ал-Нашару из арабских сказок, строила призрачные планы о том, как мудро ими распорядится. Но, оказавшись перед дверью дома миссис Мейсон, Руфь быстро вернулась к действительности, и ее опять охватил страх перед неминуемой взбучкой.

Но на этот раз все обошлось, хотя причина, благодаря которой ей удалось избежать наказания, была для нее хуже любых нагоняев. В ее отсутствие Дженни внезапно стало плохо, она не могла дышать, и девушки решили уложить ее в постель. Испуганные и растерянные, они стояли вокруг ее кровати и вернулись в мастерскую только с приходом миссис Мейсон, всего за несколько минут до возвращения Руфи.

В доме поднялась суматоха. На хозяйку свалилось все сразу: нужно было послать за доктором; нужно было отдать распоряжения относительно очередного заказанного платья, а старшая швея была слишком слаба, чтобы что-то уяснить; а еще, давая выход своему раздражению, нужно было немилосердно отругать всех перепуганных девушек – включая и заболевшую, – упрекая ее в несвоевременной немощности. Воспользовавшись всей этой неразберихой, Руфь потихоньку проскользнула на свое место и теперь с грустью думала о доброй несчастной подруге. Она с радостью сама поухаживала бы за Дженни и периодически порывалась сделать это, но не могла отлынивать. Чтобы заботиться о больной, пока за той не приедет мать, сошли бы и руки, которые не способны выполнять тонкую работу. А теперь получалось, что работы этой в мастерской еще больше прибавится, и тогда у Руфи вообще не будет возможности навестить маленького Тома или осуществить свои планы касательно того, как облегчить жизнь ему и его бабушке, на что она сама вызвалась. Она уже жалела, что так опрометчиво пообещала мистеру Беллингему позаботиться о благополучии мальчика, потому что все, что она могла сделать в этой ситуации, – это через служанку миссис Мейсон передать деньги и справиться о здоровье ребенка.

Главной темой разговоров в мастерской была болезнь Дженни. Руфь, конечно, тоже начала рассказывать о своем приключении, но на самом кульминационном месте – когда мальчик упал в воду – пришли новые вести о состоянии больной, и Руфь умолкла, коря себя за то, что способна думать о чем-то еще, когда в доме в буквальном смысле решается вопрос жизни и смерти.

Вскоре у постели больной появилась кроткая бледная женщина – мать Дженни, которая приехала ухаживать за дочерью. Все девушки сразу полюбили ее; она была очень ласкова, терпелива, не причиняла никаких хлопот и с благодарностью отвечала, когда кто-нибудь интересовался здоровьем Дженни. Несмотря на то что ей стало легче, было понятно, что болезнь ее будет долгой и мучительной.

В заботах и переживаниях за Дженни время пролетело быстро, и незаметно наступило воскресенье. Миссис Мейсон, как всегда, отправилась в этот день к своему отцу, предварительно устроив небольшой спектакль с показными извинениями перед миссис Вуд за то, что ей придется ненадолго оставить ее с дочерью. Все ученицы разбрелись по своим друзьям и близким, с которыми они обычно проводили свой выходной, а Руфь пошла в церковь Святого Николая. На сердце было тяжело: она переживала за подругу, а также ругала себя за то, что взялась за дело, которое не в состоянии выполнить.

После службы на выходе из церкви к ней подошел мистер Беллингем. В глубине души она надеялась, что он забыл об их договоренности, однако одновременно ей не терпелось снять с себя груз ответственности. Когда она услышала позади себя его шаги, ее сердце тревожно забилось в груди от противоречивых чувств, охвативших ее, и на миг ей захотелось просто убежать.

– Мисс Хилтон, я полагаю, – догнав ее, сказал он, чуть наклонившись вперед, как будто хотел заглянуть в ее раскрасневшееся лицо. – Как поживает наш маленький мореплаватель? Надеюсь, неплохо, судя по тем симптомам, которые мы видели в последний раз.

– Думаю, что с ним уже все хорошо, сэр. Простите, но у меня не было возможности самой навестить его. Мне очень жаль… однако я ничего не могла с этим поделать. Тем не менее я все-таки кое-что сделала для него, пусть и через другого человека. Я все записала на этом листке бумаги. И вот ваш кошелек, сэр, потому что, боюсь, я больше никак не смогу помочь мальчику. Заболела одна из наших подруг, и из-за этого все мы сейчас очень заняты.

Руфь за последнее время уже привыкла к тому, что ее постоянно ругают, и сейчас почти ожидала упреков в том, что не выполнила данное ею обещание лучше. Она и не догадывалась, что во время наступившей паузы мистер Беллингем был занят тем, что придумывал новый повод для следующей встречи с ней, а вовсе не сердился, что она недостаточно позаботилась о мальчике, к которому лично он потерял уже всякий интерес.

Молчание затягивалось, и Руфь растерянно повторила:

– Мне очень жаль, что я так мало сделала для него, сэр.

– О да. Но я уверен, что вы сделали все, что могли. А с моей стороны было неразумно добавлять вам хлопот.

«Он недоволен мной, он считает, что я пренебрегла заботой о мальчике, спасая которого, он рисковал жизнью, – подумала она. – Если бы я все рассказала ему, он бы понял, что я просто не могла сделать для него больше. Но разве можно делиться всеми своими тревогами и невзгодами с посторонним человеком?»

– И тем не менее, рассчитывая на вашу доброту, я хотел бы дать вам еще одно маленькое поручение, если, разумеется, оно вас не слишком затруднит, – в ответ заявил мистер Беллингем, которому в голову наконец пришла одна светлая, как ему показалось, мысль. – Ведь миссис Мейсон живет в Хинейдж-плейс, не так ли? Когда-то давно этот дом принадлежал родителям моей матери, и она даже как-то водила меня туда, чтобы показать этот старый особняк, пока он ремонтировался. Мне запомнилось, что там над одним из каминов была картина с изображением сцены охоты, участниками которой были мои предки. Я давно подумывал о том, чтобы купить ее, и до сих пор еще не отказался от этой мысли. Если, конечно, она все еще на месте. Не могли бы вы проверить это для меня и о результате сообщить в следующее воскресенье?

– О да, сэр, – быстро ответила Руфь, в душе радуясь тому, что это вполне ей по силам, и желая загладить вину перед ним за мнимое пренебрежение к его предыдущей просьбе. – Я сделаю это, как только вернусь домой, а потом попрошу миссис Мейсон уведомить вас.

– Благодарю вас, – сказал он, не совсем удовлетворенный ее ответом. – Однако, думаю, не стоит беспокоить миссис Мейсон такими пустяками. Видите ли, я еще не принял окончательного решения насчет покупки этой картины, и лишние разговоры могут меня скомпрометировать. Если бы вы убедились, что картина все еще там, и сообщили мне об этом, у меня было бы время подумать, а уже потом я сам мог бы связаться с миссис Мейсон.

– Хорошо, сэр. Я все узнаю.

На этом они и расстались.

На следующей неделе миссис Вуд увезла дочь в отдаленный глухой край, где находился их дом, чтобы Дженни могла там восстанавливать свои силы в тишине и спокойствии. Руфь долго смотрела им вслед из верхнего окна, а потом, тягостно вздохнув, вернулась на свое рабочее место, где больше уже не прозвучит мягкий голос ее подруги, которая столько раз утешала и давала ей мудрые советы.

Глава III. Воскресенье у миссис Мейсон

В следующее воскресенье мистер Беллингем во второй половине дня вновь пришел на службу в церковь Святого Николая. Руфь занимала его мысли гораздо в большей степени, чем думала о нем она, хотя при ее образе жизни их знакомство было для нее определенно более значимым событием, чем для него. Он сам был озадачен тем впечатлением, которое она на него произвела, но не пытался анализировать эти чувства, а просто наслаждался ими с тем удовольствием, с каким юности свойственно воспринимать опыт новых сильных эмоций. В свои двадцать три года он все еще был очень молод, хотя и существенно старше Руфи. Тот факт, что он был единственным ребенком в семье, повлиял на те черты его характера, которые у других естественным образом формируются с возрастом.

Недисциплинированность, свойственная только детям, упрямство и чувство противоречия, вызванные чрезмерной опекой, нескромная снисходительность по отношению к людям, порожденная родительской любовью, сконцентрированной на одном ребенке, – все это было только усилено в ходе его воспитания. Вероятно, это можно было объяснить тем, что его рано овдовевшая мать и сама выросла в подобных условиях.

От отца ему досталось относительно скромное наследство. Его мать жила в собственном большом поместье, и ее существенные доходы давали ей средства, чтобы баловать или контролировать его даже после совершеннолетия, в зависимости от того, что руководило ею в данный момент – ее своенравный характер или материнская любовь. Если бы он относился к ней с такой же двойственностью, если бы хоть чуть-чуть потакал прихотям матери, ее слепая любовь к нему заставила бы ее отдать все ради его счастья и высокого положения в обществе. Несмотря на то что мистер Беллингем горячо любил свою мать, пренебрежение к чувствам окружающих, которое она сама привила ему (причем скорее своим собственным примером, чем наставлениями), постоянно подталкивало его к поступкам, которые она воспринимала как смертельную обиду. То он прямо в лицо передразнивал священника, к которому она питала глубокое уважение; то месяцами отказывался давать уроки в ее школах; а когда в конце концов все-таки снисходил до этого, то отыгрывался на том, что озадачивал бедных детей, с серьезным видом задавая им самые нелепые вопросы, какие только можно себе вообразить.

И эти его ребяческие выходки раздражали и оскорбляли миссис Беллингем гораздо сильнее, чем доходившие до нее вести о намного более серьезных прегрешениях сына в колледже и в городе. О самых крупных его проступках она вообще не говорила, зато о мелких шалостях напоминала ему постоянно.

Однако временами она оказывала на сына очень большое влияние, и ничто другое не приносило ей большего удовлетворения. Любое его подчинение материнской воле щедро вознаграждалось; ей доставляло великое счастье добиваться от него этих уступок за счет его отношения к ней – безразличия или любви, не важно, – а не силой убеждения или ссылкой на какие-то принципы. Впрочем, он частенько отказывал ей в таком удовольствии – но исключительно чтобы продемонстрировать свою независимость от ее контроля.

Ей очень хотелось женить его на мисс Данкомб, но сын не думал об этом – или почти не думал, – полагая, что у него будет еще лет десять на то, чтобы жениться. Он уже несколько месяцев вел довольно пустое существование, развлекаясь тем, что временами флиртовал с мисс Данкомб, с готовностью принимавшей его ухаживания, а временами восхищал или, наоборот, дразнил свою мать, но в любом случае всегда думал только о себе. Когда же мистер Беллингем впервые встретил Руфь Хилтон, всем его существом внезапно овладело какое-то непонятное чувство – искреннее, пылкое, незнакомое. Он не смог бы объяснить, чем она его так околдовала. Да, девушка была очень хороша собой, но он ведь видел на своем веку много кокеток, расчетливо умевших пользоваться своими чарами.

Наверное, было все-таки что-то обворожительное в этой девушке, у которой красота и грация женщины чудесным образом сочетались с наивной простотой и невинностью умного ребенка, а также с милой застенчивостью, заставлявшей Руфь избегать любых попыток сблизиться с нею. Тем интереснее будет подманить и приручить эту дикарку, как он это не раз делал с пугливыми оленями в парке его матери.

Нужно только не спугнуть ее неосторожным пылким словом, восторгаясь ее красотой, и тогда со временем она, конечно, сможет увидеть в нем не только друга, но, возможно, и кого-то более близкого и дорогого ее сердцу.

Решив сразу действовать в соответствии со своим планом, мистер Беллингем подавил в себе сильное желание проводить ее от церкви до самого дома. Он просто поблагодарил ее за сведения о картине, перебросился с ней парой ничего не значащих слов о погоде, после чего учтиво поклонился и ушел. Руфь думала, что больше никогда его не увидит; она упрекала себя за собственную глупость, но ничего не могла поделать со своими чувствами – в последующие несколько дней ее не покидало ощущение, что жизнь ее накрыла мрачная тень.

Миссис Мейсон была вдовой и при этом должна была содержать шестерых или семерых своих детей, что объясняло и отчасти оправдывало режим жесткой экономии, в котором она вела свое домашнее хозяйство. Для себя она давно решила, что у всех ее учениц есть достаточно друзей и знакомых, чтобы по воскресеньям обедать у них и проводить остаток дня. Сама же она вместе с детьми, которым не нужно было в школу, в этот день уезжала к отцу, который жил в нескольких милях от города. Соответственно, в выходной обед для работниц не готовили и камины в помещении не топили. Утром девушки завтракали в личной гостиной миссис Мейсон, после чего, следуя негласному, но вполне понятному запрету, в эту комнату больше не входили.

Что же оставалось делать таким, как Руфь, у которой не было друзей в этом большом, многолюдном и унылом городе? До сих пор она по воскресеньям просила служанку миссис Мейсон, отправлявшуюся на рынок за продуктами для своей семьи, купить ей сдобную булочку или плюшку, что и составляло весь ее обед. Кушать она усаживалась в пустой мастерской, облачившись в верхнюю одежду, чтобы спастись от холода, который все равно пронизывал ее, несмотря на капор и накинутую сверху шаль. Затем она садилась у окна и долго смотрела в безотрадную даль, пока глаза ее не наполнялись слезами. Чтобы отделаться от тягостных воспоминаний, потакание которым – она это чувствовала – ни к чему хорошему не приведет, и набраться новых мыслей на следующую неделю, которую нужно было как-то выжить в этих стенах, она брала Библию и устраивалась с ней в нише перед окном, откуда открывался широкий обзор. Отсюда ей была видна уютная площадь неправильной формы перед домом, серая громада вздымавшейся ввысь церковной колокольни, слонявшаяся по солнечной стороне улицы нарядная публика, наслаждавшаяся праздным досугом. Руфь придумывала для себя истории жизни этих людей и старалась представить, как выглядят их дома и чем они занимаются каждый день.

А потом с колокольни раздавался мелодичный звон тяжелых церковных колоколов, призывавших к вечерней службе.

После церкви она вновь усаживалась у того же окна и смотрела в него, пока недолгие зимние сумерки сменялись вечерней мглой и над черными контурами домов появлялись первые звезды. Тогда она украдкой пробиралась в кухню и просила свечу, которая могла бы помочь ей скоротать вечер в пустой мастерской. Порой служанка приносила ей чаю, но в последнее время Руфь стала отказываться от него, узнав, что этим лишает добрую женщину части и без того очень скромного количества продуктов, которое оставляла ей миссис Мейсон. Голодная и промерзшая, девушка пыталась читать Библию, вспоминая благочестивые мысли, посещавшие ее в детстве, когда она любила сидеть на коленях у своей мамы. А затем одна за другой начинали возвращаться ученицы, утомленные развлечениями выходного дня и работой допоздна по будням. Они всегда были слишком уставшими, чтобы делиться с ней подробностями того, как они провели свой день.

Как всегда, последней приезжала миссис Мейсон, которая сразу собирала своих «юных леди» в гостиной, читала вечернюю молитву, после чего отпускала всех спать. Она неизменно требовала, чтобы к ее приходу девушки были на своих местах, но никогда не задавала лишних вопросов о том, что они делали днем; возможно, она просто боялась услышать, что кому-то было некуда пойти, и тогда ей пришлось бы заказывать по воскресеньям обед и не гасить камин.

Руфь жила у миссис Мейсон уже пять месяцев, и все это время воскресный распорядок оставался неизменным. Правда, когда здесь была Дженни, она обычно немного развлекала Руфь рассказами о своем времяпрепровождении; как бы она ни устала, у нее всегда находилось ласковое слово утешения для подруги, длинный и пустой день которой прошел скучно и безрадостно. После ее отъезда монотонное безделье выходных стало даже тягостнее, чем беспрестанный труд по будням. Так продолжалось до тех пор, пока перед ней не забрезжила призрачная надежда, что по воскресеньям она может увидеться с мистером Беллингемом и перекинуться с ним несколькими словами, как с другом, которому небезразлично, чем она занималась и о чем думала в течение недели.

Мать Руфи была дочерью бедного викария из Норфолка. Рано оставшись бездомной сиротой, она благодарила судьбу за возможность выйти замуж за почтенного фермера, хотя тот был намного старше ее. Однако после свадьбы все пошло не так, как хотелось бы. Здоровье миссис Хилтон пошатнулось, и она не смогла уделять неусыпное внимание ведению домашнего хозяйства, как подобает настоящей жене фермера. На ее мужа обрушилась целая вереница невзгод – чего только стоила гибель всего выводка индюшат от ожогов крапивой или порча годового запаса сыра из-за халатности молочницы. Все это, по мнению соседей, стало следствием того, что мистер Хилтон допустил большую ошибку, женившись на «неженке». Между тем напасти продолжались – случился неурожай, пали лошади, сгорел сарай. В общем, если бы такая серия несчастий свалилась на голову какой-нибудь важной персоны, в этом можно было бы усмотреть происки злого рока. Но поскольку мистер Хилтон был самым обыкновенным фермером, то всю эту затяжную черную полосу неудач, видимо, можно было бы объяснить недостатками его характера. Пока была жива жена, ее здравый смысл и вера в лучшее не давали ему впасть в отчаяние и все земные беды не казались столь ужасными. Несмотря на болезнь, она была готова поддержать всех, кто ее навещал, находя для них слова утешения и ободрения. Но однажды утром в горячую пору сенокоса – тогда Руфи было двенадцать – миссис Хилтон оставили дома одну на несколько часов. Такое часто случалось и прежде, и она не выглядела более слабой, когда они уходили в поле. Однако по возвращении, когда они, оживленно переговариваясь, пришли за обедом, приготовленным для косарей, их встретила царившая в доме непривычная тишина. Никто не поприветствовал их с порога, не поинтересовался, как прошел день… Войдя в маленькую комнатку, которую называли не иначе, как «гостиной миссис Хилтон», они нашли ее мертвой на любимом диване. Выражение ее лица было спокойным и умиротворенным, она отошла в мир иной без борьбы и страдания.

Все это она оставила живым, и одного из них – мистера Хилтона – эти испытания сломили. Поначалу особых перемен в нем не замечалось – окружающими, по крайней мере. Воспоминания о жене, казалось, помогали скрывать все внешние проявления охватившего его горя. Но постепенно, день за днем, его моральные силы шли на убыль. С виду мистер Хилтон оставался вполне крепким пожилым человеком, который, как и прежде, на здоровье не жаловался. Правда, теперь он часами просиживал в своем кресле у камина, неподвижным взглядом уставившись на огонь, не шевелясь и не произнося ни слова без крайней необходимости. Когда же Руфи удавалось уговорить его хоть немного пройтись, он обходил свои поля неторопливым, размеренным шагом, потупив в землю все тот же невидящий, отсутствующий взгляд. Он перестал улыбаться, лицо его словно застыло – оно даже не становилось более печальным, когда на глаза ему попадалось что-то такое, что должно было напомнить ему о покойной жене. Он полностью отрешился от окружающего мира, и поэтому дела его пошли еще хуже. Приходившие деньги тут же утекали, как вода, и даже все золото Эльдорадо было не состоянии развеять его скорбь. Но милостив Господь Всемогущий, Он знал нужное средство и послал своего прекрасного вестника, чтобы призвать страждущую душу к себе.

После смерти мистера Хилтона единственными людьми, которые проявили хоть какой-то интерес к его делам, оказались его кредиторы. Юной Руфи было странно и неприятно видеть, как незнакомые ей люди беззастенчиво разглядывают и трогают руками вещи, которые были для нее так дороги. Ее отец составил свое завещание сразу после ее рождения. Гордясь новой для него ролью отца, на которую он сподобился уже в немолодые годы, мистер Хилтон почему-то воображал, что лорд-наместник сочтет за счастье сделаться опекуном его дочери. Однако, не будучи лично знаком с первым лицом графства, он выбрал в попечители дочери самого важного человека из тех, кого знал, хоть тот и не занимал сколько-нибудь заметной должности во времена относительного процветания мистера Хилтона. В итоге зажиточный фабрикант пивного солода из Скелтона был немало удивлен, когда ему сообщили, что пятнадцать лет назад он был назначен душеприказчиком скудного наследства в несколько сот фунтов и опекуном юной девушки, которую он, насколько ему помнилось, и в глаза не видел.

Это был здравомыслящий, расчетливый и умудренный опытом человек, не лишенный совести. Если уж на то пошло, с совестью у него как раз было получше, чем у многих других, поскольку у него были свои представления о долге. Он не уклонился от своих обязательств, выходивших за круг интересов его собственной семьи, как сделали бы многие на его месте, а, наоборот, принялся действовать: быстро собрал всех кредиторов, разобрался с бухгалтерией, продал оставшееся на ферме имущество и расплатился с долгами, да еще и положил около восьмидесяти фунтов в местный скелтонский банк. Потом он стал хлопотать о том, чтобы пристроить куда-нибудь несчастную, убитую горем Руфь. Прослышав про миссис Мейсон и ее штат учениц, он договорился с ней обо всем во время двух коротких встреч. Приехав за девушкой на своей двуколке, он молча ждал, пока они со старой служанкой их семьи собирали вещи, но не выдержал и потерял терпение, когда она убежала в сад и со слезами на глазах начала срывать любимые мамины чайные и дамасские розы, которые росли у той под окном. Сев в двуколку, она была не в состоянии внимать наставлениям своего попечителя относительно того, что нужно быть бережливой и во всем полагаться только на себя. Притихнув, Руфь молча смотрела вперед и мечтала о том, когда наступит вечер и она в своей спальне сможет предаться безутешному горю и поплакать о том, что ее оторвали от родного дома, где она жила со своими родителями и думала, что так будет всегда, – в этом и заключается одновременно благословение и проклятье детского представления о жизни. Но в ту ночь она спала в комнате с четырьмя девушками и стеснялась при них плакать. Она долго ждала, пока они заснут, и только тогда, зарывшись лицом в подушку, дала волю своим слезам, всем телом содрогаясь от горестных рыданий. Потом она умолкла, чтобы воскресить в памяти навсегда ушедшие счастливые, наполненные умиротворением и спокойствием дни, которые она так мало ценила прежде и о которых так сожалела теперь. Она вспоминала каждый взгляд, каждое слово матери и вновь начинала оплакивать свое горе и те перемены, которые наступили для нее со смертью самого любимого человека – первой черной тучей на безоблачном до этого небосклоне ее счастливой в прошлом жизни. В ту первую ночь Дженни, разбуженная безудержными рыданиями Руфи, принялась ее утешать, и это положило начало их дальнейшей дружбе. Любящая натура Руфи постоянно искала сочувствия и отклика в окружающих, но, кроме Дженни, не находила никого, кто мог бы хоть как-то возместить ей утраченную любовь ее родителей.

Но как-то совсем незаметно место Дженни в сердце Руфи теперь оказалось занято. Нашелся человек, который с деликатным участием выслушивал все ее маленькие откровения, который не только расспрашивал об ушедших счастливых днях ее жизни, но и сам делился воспоминаниями о своем детстве – пусть в реальности не таким счастливым, как у Руфи, зато определенно намного более обеспеченном и шикарном. Мистер Беллингем столь живописно рассказывал ей о подаренном ему арабском пони великолепного кремового окраса, о старинной картинной галерее в их доме, об аллеях, террасах и фонтанах в их саду, что богатое воображение Руфи живо рисовало эти картины, на фоне которых медленно, но верно все яснее вырисовывалась фигура человека, занимавшего сейчас главное место в ее мыслях.

Однако не следует думать, что все это произошло сразу и дружеские отношения завязались с первой же встречи. В воскресенье мистер Беллингем лишь поблагодарил Руфь за доставленные ею сведения о картине, а вот в следующие два воскресенья он так и не появился в церкви Святого Николая. В третью неделю он немного прошелся с нею после службы, но, заметив ее смущение, раскланялся и оставил девушку, и тогда ей вдруг захотелось вернуть его. Весь этот день после их расставания показался ей скучным и тоскливым. Она сама удивлялась странному смутному ощущению, что идти по улице с мистером Беллингемом было бы неприлично, хотя он был таким добрым и благородным джентльменом. Конечно, с ее стороны было крайне глупо постоянно быть такой робкой и застенчивой, и, если он когда-нибудь снова заговорит с ней, она уже не станет думать о том, что скажут другие, а просто будет получать удовольствие от беседы с ним и того заметного интереса, который он к ней проявляет. Потом Руфь вдруг подумала, что мистер Беллингем, весьма вероятно, вообще больше не обратит на нее внимания, что она разочаровала его своими тупыми односложными ответами. И ей стало очень досадно за свое грубое обращение. В следующем месяце Руфи исполнялось шестнадцать лет, а она все еще вела себя, как стеснительный, неловкий ребенок.

После расставания с мистером Беллингемом Руфь еще долго ругала себя и свое несерьезное поведение, в результате чего в следующее воскресенье краснела и смущалась в десять раз больше обычного (и от этого, по мнению мистера Беллингема, выглядела в десять раз привлекательнее). Он предложил ей пройтись не прямо домой по Хай-стрит, а сделать небольшой крюк через район Лисоус. Поначалу она не соглашалась, но потом, подумав, что нет причин отказываться от столь невинной, с ее точки зрения, прогулки, сулившей столько удовольствия, все-таки согласилась. Когда же они вышли на простор окаймлявших город лугов, она пришла в такой восторг от этого замечательного февральского дня, в котором уже угадывались первые проблески приближающейся весны, что забыла все свои сомнения и неловкость; да что там говорить – она чуть не забыла о существовании мистера Беллингема, шедшего рядом с ней. На высаженных вдоль дорожки кустах она отыскала первые зеленые листочки, а среди коричневых прошлогодних листьев, наметенных ветром, заметила бледные цветки примул, похожие на маленькие звездочки. По берегам журчавшего неподалеку от тропинки полноводного (тут уже успел постараться «февраль-водолей») ручья распустился золотистый чистотел. Солнце клонилось к закату, и, когда они поднялись на самый высокий холм в Лисоус, Руфь не удержалась и восторженно ахнула, потому что взору их открылся потрясающий вид: мягкий вечерний свет пронизывал темный, еще голый лес, отливавший почти металлическим блеском из-за золотистой дымки, которая окутывала его, – и все это на фоне пламенеющего пурпурными красками горизонта.

Крюк через Лисоус они сделали небольшой, от силы три четверти мили, но каким-то непонятным образом на эту прогулку у них ушел целый час. С разрумянившимся от возбуждения лицом Руфь порывисто повернулась к мистеру Беллингему, чтобы поблагодарить его за то, что провел ее такими живописными окрестностями, но вдруг замерла, поймав на себе его восхищенный взгляд. С радостно трепещущим от счастья сердцем она быстро простилась с ним и торопливо вбежала по ступенькам в дом модистки.

«Как странно, – думала она в тот вечер, – почему меня не оставляет ощущение, что эта милая вечерняя прогулка получилась не то чтобы нарушающей приличия, но все равно какой-то неправильной? Как такое может быть? Я не обманывала миссис Мейсон, потому что гуляла в свое свободное время, – с этим, я уверена, все в порядке, ведь по воскресеньям я могу ходить куда захочется. В церкви я была, так что это чувство вины не связано с тем, что я не выполнила свой долг. Интересно, чувствовала бы я то же самое, если бы пошла гулять с Дженни? Наверное, со мной самой что-то не так, если я чувствую себя виноватой, хотя ничего плохого не сделала. Но все равно спасибо тебе, Господи, за радость от этой прекрасной весенней прогулки. Мама всегда говорила, что ощущение счастья приходит к человеку только после невинных и благочестивых удовольствий».