Текст книги "Руфь"

Глава XV. Мать и дитя

– Руфь, вам посылка! – во вторник утром сообщила мисс Бенсон.

– Мне? – растерянно переспросила Руфь, чувствуя, как у нее закружилась голова от захлестнувшего ее роя мыслей и надежд. Если она от него, то всем ее последним решениям еще предстоит побороться за свое существование.

– Тут написано «для миссис Денби», – уточнила мисс Бенсон, прежде чем отдать пакет. – А почерк миссис Брэдшоу. – Любопытство одолевало Фейт даже в большей степени, чем Руфь, пока та развязывала крепко завязанный шнурок. Когда же бумажная обертка была снята, оказалось, что внутри находится отрез тонкого батиста, а также коротенькая записка от миссис Брэдшоу, где говорилось, что ее муж попросил отослать миссис Денби эту ткань, которая пригодится для некоторых ведущихся приготовлений. Руфь только молча покраснела и снова села за свое шитье.

– А батист действительно очень тонкий, – заметила мисс Бенсон, с видом знатока щупая ткань и рассматривая ее на свет, но при этом постоянно искоса поглядывая на хмурое лицо Руфи. Девушка упорно хранила молчание, не выказывая никакого желания получше изучить свой подарок. Наконец она тихим голосом спросила:

– А можно я отошлю его обратно?

– Что вы, дитя мое! Отослать посылку мистера Брэдшоу обратно?! Да вы этим смертельно обидите его, а вам, возможно, придется еще не раз к нему обращаться. Этот подарок – знак его благосклонности!

– А какое право он имел посылать это мне? – все так же тихо продолжала Руфь.

– Как это «какое право»? Мистер Брэдшоу считает… Послушайте, я что-то плохо понимаю, что вы имеете в виду под словом «право».

Руфь запнулась на мгновение, подбирая слова, а потом сказала:

– Есть люди, к которым я с радостью буду испытывать чувство благодарности и признательности – признательности, которую мне трудно выразить словами, так что лучше об этом даже не говорить. Но я не понимаю, почему человек, которого я абсолютно не знаю, ставит меня в положение, при котором я чувствую себя чем-то обязанной ему. О, мисс Бенсон, не заставляйте меня принять этот батист, прошу вас!

Что ответила бы на это мисс Бенсон, так и осталось неизвестным, поскольку в этот момент в комнату вошел ее брат. Посчитав, что его присутствие здесь как нельзя кстати, она тут же призвала его в качестве третейского судьи. У Турстана было много работы, и он торопился к себе в кабинет, но, услышав, в чем дело, присел на стул, чтобы попытаться понять мотивы Руфи, которая во время объяснений мисс Бенсон хранила полное молчание.

– Так вы предпочли бы отослать этот подарок обратно? – еще раз уточнил он.

– Да, – тихо ответила она. – Вы полагаете, это неправильно?

– Но почему вы хотите его вернуть?

– Потому что считаю, что мистер Брэдшоу не имеет права предлагать мне такое.

Мистер Бенсон задумался.

– А ткань-то изумительно мягкая, – заметила мисс Бенсон, продолжая рассматривать отрез.

– Вы считаете, что право дарить подарки нужно еще заслужить?

– Да, – кивнула Руфь после недолгой паузы. – А вы – нет?

– Я понимаю, о чем вы говорите. Чрезвычайно приятно получать подарки от тех, кого ценишь и любишь, потому что тогда они воспринимаются как, например, бахрома на наряде – некое незначительное дополнение к сокровищу расположения этих людей; они добавляют доброго отношения, а не стоимости к тому, что и так было бесценно, и возникают совершенно естественно, как листья распускаются из почек на деревьях. Но когда в подарок не вложено чувств того, кто его преподнес, он просто становится еще одной из принадлежащих вам вещей, эквивалентом денежной стоимости. Вам так это видится, Руфь?

– Думаю, да. Я не анализировала свои чувства, а просто поняла, что подарок мистера Брэдшоу причинил мне боль, а не доставил радость.

– Хорошо, но в этом вопросе есть еще одна сторона, которую мы пока не рассматривали, а подумать о ней следует. Вы знаете, чьи это слова: «Поступай с другими так же, как бы ты хотел, чтобы поступали с тобой»[20]20
  Вольное изложение цитаты из Евангелия от Матфея, 7:12.


[Закрыть]? Мистер Брэдшоу, быть может, и не это имел в виду, когда захотел, чтобы его жена послала вам этот подарок; возможно, им руководили своекорыстные мотивы и он таким образом хотел дать выход своей приверженности оказывать покровительство – впрочем, это самое худшее, в чем мы могли бы его заподозрить. Но это никак не будет служить вам оправданием, если вы решите все-таки вернуть ему подарок, думая только о себе.

– Но мне не нужно будет делать вид, что теперь я считаю себя обязанной ему? Вы ведь не ожидаете от меня этого? – спросила Руфь.

– Нет. Я и сам бывал в подобной ситуации, Руфь. Мистер Брэдшоу часто противоречит в вещах, которые мне особенно близки и в которые я искренне верю. Он, несомненно, считает меня своего рода Дон Кихотом и, когда злится, говорит со мной или обо мне с великим презрением. Я подозреваю, что потом его немного мучают угрызения совести или же, возможно, он считает, что может искупить вину за неучтивые речи каким-то подарком. Прежде после таких срывов он всегда мне что-нибудь присылал. Когда он делал это, мне бы самое время оскорбиться, как вы сейчас, но со временем я пришел к убеждению, что будет правильным принять его подарок, но поблагодарить так холодно, как только это возможно. Отсутствие искренней благодарности дает прекрасный эффект – этим значимость подарка существенно уменьшается. И если после такого проявления моих чувств подарков от него поубавилось, то количество обидных слов от него сократилось в еще большей степени, так что я уверен, что теперь мы с бóльшим уважением относимся друг к другу. Исходя из названных мною причин, я советую вам, Руфь, принять этот батист, а поблагодарить за него так, как вам подскажет ваше сердце. Слишком натужное изъявление благодарности всегда выглядит как попытка поставить человека, которому она адресована, в зависимое положение с прицелом на его будущую благосклонность. Но вы этой ошибки, конечно, не совершите.

Руфь слушала мистера Бенсона, но еще не вполне настроилась на ход его мыслей, чтобы полностью понять их. Пока она лишь чувствовала, что он понимает ее лучше, чем его сестра, которая еще раз попыталась примирить ее с настоящим, стараясь обратить ее внимание на длину и ширину отреза.

– Я поступлю так, как вы хотите, – после недолгих раздумий сказала Руфь. – А теперь мы можем поговорить о чем-нибудь другом?

Мистер Бенсон видел, что его сестра и Руфь пребывают в совершенно разном расположении духа, и поэтому, чтобы сгладить возможные трения, он отложил все свои дела, казавшиеся ему чрезвычайно важными, когда он входил в эту комнату (но касавшиеся исключительно него самого), и просидел с ними в гостиной больше часа, разговаривая на самые различные темы, никак не связанные с сегодняшними событиями, пока обе женщины окончательно не успокоились.

Но полученный подарок дал новый толчок мыслям Руфи. Сердце, наполненное болью, все еще безмолвствовало, а разум уже строил планы. Она попросила Салли на деньги от продажи одного или двух имеющихся у нее колечек купить самого грубого холста, самого простого ситца и других подобных тканей. Рьяно взявшись за работу, она быстро пошила себе одежду и сразу стала носить ее. И тут выяснилось, что ей удалось придать этим вещам особое изящество, которое трудно было ожидать от изделий незамысловатого фасона из самого дешевого материала. Затем полученный в подарок нежный белый батист (нужно сказать, что, когда в Лондоне мистер Беллингем дал ей карт-бланш на любые покупки, она и сама предпочитала платья именно из него другим, более дорогим вариантам) был раскроен, и Руфь, вкладывая в каждый стежок всю себя, пошила крошечную одежду для своего будущего малыша – для этой невинной, кристально чистой души было не жалко ничего, сколько бы оно ни стоило.

Любовь, диктовавшая Руфи максимальную простоту и безыскусность собственных нарядов, была воспринята мистером Брэдшоу, когда он снизошел до того, чтобы обратить на это внимание, как приверженность к жесткой экономии. Само это качество, даже лишенное какого бы то ни было высокого подтекста, было в его глазах большим достоинством, и Руфь сразу же заслужила этим его благосклонность. Ее спокойную манеру поведения, усугублявшуюся внутренней скорбью, о природе которой он не имел понятия, мистер Брэдшоу приписывал весьма уместному благоговейному трепету перед его персоной. Во время службы в церкви он часто отрывался от молитвы, чтобы посмотреть, как молится она. А когда во время исполнения гимна доходило до строк, касавшихся бессмертия души или жизни после смерти, он старался пропеть их как можно громче, думая, что может этим как-то утешить ее от горя в связи с потерей супруга. Своей жене он сказал, чтобы та оказывала Руфи побольше внимания, а однажды заметил, что считает ее очень достойной молодой особой и не будет возражать, если в следующий раз, когда миссис Брэдшоу будет приглашать мистера и мисс Бенсон к ним на чай, позвали и ее тоже. Он добавил, что в прошлое воскресенье Бенсон, похоже, надеялся получить от него такое приглашение и что будет правильным поощрять священников и оказывать им уважение, несмотря на то что они зарабатывают очень мало. Единственным обстоятельством, говорившим против миссис Денби, было то, что она слишком рано вышла замуж, да к тому же без средств на поддержание семьи. Хотя Руфь, ссылаясь на слабое здоровье, и уклонилась от того, чтобы сопровождать мистера и мисс Бенсон во время их визита к мистеру Брэдшоу, она все равно не утратила его расположения. А мисс Бенсон пришлось призвать весь свой талант к выдумкам, чтобы уберечь Руфь от дальнейших его подарков, которые могли бы потешить его пристрастие к покровительству.

И вот в неподвижном октябрьском воздухе закружились желтые и красные листья. Затем пришел ноябрь, блеклый и унылый. Стало немного повеселее после того, как земля облачилась в роскошный белый наряд, который укрыл серые голые стволы деревьев, листья падуба и другие вечнозеленые растения слоем пушистого снега. Когда на Руфь накатывали грусть и апатия, мисс Бенсон поднималась наверх, тщательно перебирала ненужную или поношенную одежду и несла этот странный груз в гостиную. Стараясь отвлечь девушку, она давала ей занятие – перешивать все это для бедных. И хотя пальцы Руфи работали, и работали быстро, она все равно порой тяжело вздыхала каким-то своим мыслям и воспоминаниям. Сначала это расстраивало мисс Бенсон, а потом начало злить. Слыша эти долгие тягостные вздохи и видя затуманенные глаза, полные слез, она спрашивала:

– Ну, что случилось, Руфь?

В голосе ее при этом чувствовался укор, потому что вид этих страданий причинял ей боль; она делала все, чтобы помочь Руфи, но признавала, что причина горя слишком глубока и тут ничего не поделаешь. На самом деле она уважала девушку за такое проявление скорби, но временами это сильно раздражало ее. В такие минуты Руфь, потупив глаза, из которых капали горячие слезы, с новым рвением бралась за работу, и тогда уже мисс Бенсон злилась на себя, хотя и не соглашалась с Салли, которая упрекала ее:

– Ну сколько можно доставать бедную девочку, спрашивая, что случилось, будто сама не знаешь?

В доме не хватало некоего центра гармонии – маленького ангела примирения, любовь к которому объединяла бы все сердца и стирала разногласия.

Земля все еще «прятала свое грешное лицо под снежным покрывалом непорочности», как сказал Милтон, когда рядом с белой как полотно молодой матерью положили ее новорожденное дитя. Это был мальчик. Раньше она хотела дочь, потому что девочка должна меньше чувствовать потребность в отце и была бы существом, которое ее матери – в ее нынешнем статусе, худшем, чем просто вдова, – было бы легче взять под свое крыло. Но сейчас Руфь так не думала и даже не вспоминала об этом. Теперь она не променяла бы сына на всех девочек на свете. Это ее, и только ее малыш, родная душа, которая уже успела полностью занять ее сердце, наполнив его бесконечной любовью, покоем и даже надеждой, хотя отроду этой душе было меньше часа. Это была новая жизнь, чистая, прекрасная, невинная, и Руфь с нежностью и всем пылом материнской любви уже представляла себе, как будет бережно и внимательно защищать ее от любых проявлений зла и порока. Вероятнее всего, в свое время и ее мама чувствовала то же самое. О том же думали и тысячи других матерей, которые молили Бога сохранить в чистоте души их детей и готовились стать для них надежной защитой. О, как горячо молилась об этом Руфь, молилась даже тогда, когда от слабости не могла говорить! Как прочувствовала она строгую красоту и значимость слов святой молитвы «Отче наш»!

Из этого благоговейного забытья ее вывел голос мисс Бенсон, звучавший так, будто она недавно плакала.

– Взгляни, Руфь, что прислал вам мой брат, – мягко произнесла она. – Это первые подснежники из нашего сада. – С этими словами она положила маленький букетик рядом с ней на подушку; младенец лежал с другой стороны.

– Посмотрите лучше на моего малыша, – прошептала Руфь. – Он такой хорошенький!

Но мисс Бенсон неосознанно испытывала странное нежелание видеть этого ребенка. С Руфью в их доме, несмотря на все случившееся, она уже смирилась; более того, к ней она глубоко привязалась. Но над ее малышом витал ореол позора и бесчестья. Бедное маленькое создание! Сердце Фейт было для него закрыто – и закрыто прочно, как она сама считала. Но она не могла устоять перед слабым голосом Руфи и ее умоляющим взглядом, поэтому обошла кровать с другой стороны, чтобы посмотреть на малютку, который пристроился на руке у своей мамы – его единственной защиты и опоры в этом мире.

– Салли думает, что у него будут черные волосы, – сказала Руфь. – Ручка у него крошечная, но сразу видно, что мужская. Попробуйте, как крепко он сжимает ее. – С этими словами она осторожно разжала маленький кулачок и, взяв руку неохотно уступившей мисс Бенсон, вложила в него один из ее пальцев. Это нежное прикосновение детской ручки разбудило в Фейт любовь; ее сердце вдруг чудесным образом распахнулось навстречу этому малышу, который сразу занял в нем важное место.

– Ах, моя крошка! – прошептала Руфь, без сил откидываясь на подушку. – Если Господь сохранит мне тебя, я буду заботиться о тебе, как ни одна мать в мире не заботилась о своем дитя. Я уже причинила тебе великое зло, но теперь я посвящу тебе всю мою жизнь, сколько бы ее ни осталось!

– Но при этом не забывайте о Господе и служите ему! – добавила мисс Бенсон со слезами на глазах. – Не сотворите себе из него кумира, иначе Бог может наказать за это, и, возможно, как раз через ребенка.

После этих слов Руфь внезапно охватил страх. Она ведь уже согрешила и уже боготворит своего первенца – неужели теперь ей уготована Божья кара? Но в этот момент внутренний голос тихо прошептал ей, что Господь – тот самый «Отче наш», которому она молилась; Он как никто знает природу человеческую и понимает, насколько естественным был ее первый порыв материнской любви. Поэтому, с благодарностью восприняв предостережение, она быстро уняла приступ страха, вызванный всплеском чувств, которые вырвались сами собой.

– А теперь, Руфь, поспите, – сказала мисс Бенсон и, поцеловав ее, погасила в комнате свет. Но заснуть Руфь не могла. Когда отяжелевшие веки опускались, она тут же открывала глаза, потому что считала, что сон ворует у нее ощущение материнства. В эти первые часы счастья то была единственная мысль, которая затмевала собой и воспоминания, и переживания о будущем.

Однако вскоре воспоминания и страхи перед тем, что ждет их впереди, вернулись. Главной была мысль об отсутствии человека, который принимал бы участие в этом ребенке, пусть даже и не в такой степени, как мать. В гнетущей тишине ночи тоска ее разрасталась до гигантских размеров, когда она думала о том, что у ее мальчика не будет отца, который бы направлял его и заботился, чтобы он достаточно закалился и окреп, прежде чем вступить в извечную схватку человечества под названием «битва за жизнь». В душе она надеялась, что никто не узнает о грехах его родителей, и тогда ему удастся избежать жесткой борьбы с общественным мнением. Но, как бы там ни было, отцовской заботы и опеки он не познает никогда. В эти долгие часы духовного очищения ее стали посещать сомнения относительно того, в какой степени его настоящий отец был тем самым человеком, которому бы она вверила своего ребенка, если бы желала тому наилучшего выбора. Ей вспомнились и приобрели новое звучание презрительные и высокомерные речи мистера Беллингема, его рассуждения о корыстной природе мира – всего этого она раньше как-то не замечала. А ведь все это говорило о низких стандартах этого человека, о неумном потакании своим слабостям, о том, как далек он был от духовного и божественного. К таким заключениям ее подтолкнуло новое для нее материнское чувство, ставившее благополучие ребенка превыше всего; но даже теперь она ненавидела и упрекала себя за то, что анализировала поведение его отсутствующего отца и строго судила о нем. Захватившие ее тревожные мысли отобрали у нее последние силы, и она впала в какое-то горячечное забытье. Ей чудилось, что невинное дитя, мирно дремавшее рядом с ней, вдруг выросло, сразу став взрослым молодым человеком, но, вместо того чтобы обрести чистоту и благородство, о которых она молила Отца Небесного, он превратился в точную копию своего отца. Он, как и его отец, соблазнил какую-то девушку (которая в ее видениях была удивительно похожа на нее саму, только еще более печальная и одинокая), а потом бросил, чем обрек ее на судьбу еще более ужасную, чем самоубийство. Потому что Руфь искренне считала, что смерть – это еще не самое страшное. В этом странном сне несчастная девушка потерянно скиталась по свету, тогда как ее сын процветал, занимая все более высокое положение в обществе и ради этого не останавливаясь ни перед чем, даже перед чужой кровью. Ей виделось, что, увлекаемый вцепившейся в него девушкой, ее сын скатывается к какую-то жуткую пропасть, в которую она даже не смела заглянуть, а оттуда раздается голос его отца; он кричит, что в свое время не прислушался к словам Господа и теперь обречен вечно мучиться в адском пламени. Содрогнувшись всем телом от испуга, она проснулась и при свете свечи увидела Салли, клюющую носом в кресле у камина, ощутила нежное тепло своего сына, головка которого лежала на ее груди и, казалось, покачивалась при каждом ударе ее сердца, никак не успокаивающегося после приснившегося ей кошмара. Больше спать она не решилась и вся отдалась молитвам. Не останавливаясь, Руфь повторяла свои молитвы все более осознанно и одухотворенно. «Дитя малое! Твой ангел-хранитель был с Господом и подносил тебя все ближе и ближе к Тому, чье лицо постоянно созерцают ангелы всех маленьких детей…»

Глава XVI. Салли рассказывает о своих кавалерах и рассуждает о жизненных обязанностях

Салли и мисс Бенсон сидели с ней по очереди – точнее, они договорились по очереди дремать возле нее у огня, потому что, если Руфь не спала, она очень спокойно лежала в лунном свете на своей койке и от них ничего не требовалось. Это время было похоже на один прекрасный августовский вечер, каким он мне запомнился. Белоснежный туман своим плотным покрывалом укутывал леса и луга, всю поверхность земли; но он был не в силах подняться достаточно высоко, чтобы закрыть собой и небо, которое в такие ночи кажется очень близким и единственно реально существующим. И когда Руфь обнимала свое удивительное божественное дитя, ей казались столь же близкими и Небеса, и Вечность, и сам Господь.

Однажды ночью Салли вдруг обнаружила, что она не спит.

– Вообще-то я редкая мастерица нагонять на людей сон своими разговорами, – заявила она. – Попробую свои таланты и на тебе, потому как тебе, чтобы набраться сил, нужно побольше спать да кушать. Что бы такого тебе рассказать? Поведаю-ка я одну любовную историю, или, если хочешь, сказку, которую сказывала-пересказывала господину Турстану множество раз: от своего отца мальчику было сказок не дождаться – тот считал их пустой болтовней, – вот я и старалась за всех. А может, хочешь услышать про то, как однажды я готовила обед, когда к мисс Бенсон без предупреждения нагрянул ее ухажер, мистер Хардинг, а в доме на тот момент из съестного была только баранья шея? Так я умудрилась из нее состряпать семь блюд с разными названиями!

– А кто он такой, этот мистер Хардинг? – заинтересовалась Руфь.

– О, это был один важный джентльмен из Лондона. Он увидел ее где-то в гостях, и она сразила его своей красотой. Вот он и явился, значит, к нам просить ее руки. А та ему: «Нет, не пойду замуж, не оставлю господина Турстана, потому как он никогда не женится и будет один». Но, после того как он ушел, она сильно тосковала. Она продолжала заботиться о брате, но я-то видела, как она мучилась, хоть и не признавалась в этом никогда. Я думала, что ее любовная маета скоро пройдет и она потом еще благодарна будет, что у нее хватило сил поступить правильно. Однако не мое это дело – рассуждать о переживаниях мисс Бенсон. Лучше я тебе расскажу про своих кавалеров и их ухаживания. Или все-таки про тот свой обед – то был настоящий подвиг, ничего лучше я в жизни своей не делала. И тот лондонский джентльмен, я уверена, потом уж никак не мог подумать, что мы тут деревенщина дремучая, ничего не знаем и не умеем. Помяни мое слово: тем обедом я его крепко озадачила. По мне, так он по сей день не знает, чем его потчевали в тот день – рыбой, мясом или птицей. Хочешь знать, как мне все это удалось?

Но Руфь отвечала, что лучше послушала бы про ее кавалеров, чем немало разочаровала Салли, которая считала тот памятный обед гораздо более существенным своим достижением.

– Видишь ли, я не совсем уверена, можно ли их называть ухажерами. Если не считать Джона Роусона, которого через неделю забрали в сумасшедший дом, замуж мне предлагали выйти всего-то один раз. Но это все-таки произошло, так что можно сказать, что ухажеры у меня были. Я уже начала переживать, что никто на меня не позарится, – замуж-то хотелось, это вроде как принято. Еще перед тем, как появился на горизонте Джеремайя Диксон, я стала подумывать – а было мне уже чуть за сорок, – что Джон Роусон, может быть, не такой уж и псих и что зря я так несерьезно отнеслась к его предложению, потому как он хоть и сумасшедший, но все-таки был единственным, кто звал меня замуж. Не то чтобы я жалела, что сразу не согласилась, но приди он еще раз, я бы вела себя с ним поуважительнее. Он, конечно, все время норовил на четвереньках пройтись, но, может, это у него причуда такая, а так он в целом человек-то неплохой. Но я тогда только посмеялась, как, кстати, и все остальные, над своим ненормальным женихом, так что теперь поздно было делать из него царя Соломона. Однако я подумала, что неплохо было бы еще разок попытать счастья. Только подумала – и случай тут же представился. Сама знаешь, что в субботний вечер народ во всяких там бухгалтерских конторах и прочих подобных заведениях уже отдыхает, тогда как для прислуги это есть самая горячая пора. Так вот, был как раз этот самый субботний вечер; надеваю я свой суконный фартук, завязываю сзади полы домашнего халата и, встав на коленки, начинаю драить пол на кухне. Тут стук в двери. «Войдите!» – кричу. Молчат, стучат снова, как будто самому дверь открыть рука отвалится. В общем, встаю я, уже начиная злиться, и иду открывать. На пороге стоит Джерри Диксон, старший клерк мистера Холта. Правда, это он сейчас старший клерк, а тогда еще не был. Ну, стою я в дверях, смотрю на него, думаю, что он пришел поговорить с хозяином, но он как-то бочком протискивается мимо меня в дом и начинает что-то лепетать про погоду (как будто я сама не в курсе), а потом берет себе стул и садится прямо у плиты. «Это ты, брат, погорячился», – думаю я себе, имея в виду не его самого, а место, где он устроился: жарища там будь здоров, мне ли не знать. Но он ничего, сидит себе, крутит в руках шляпу и разглаживает на ней ворс тыльной стороной ладони. Я постояла еще чуток, да и вернулась к работе, а сама думаю: «Я уже и так почти что на коленях стою, вроде как приготовилась, если он вдруг сейчас свои молитвы читать начнет». Нужно сказать, я знала, что раньше он относился к методистской церкви и только недавно присоединился к приходу господина Турстана, а методисты эти тем и славятся, что вечно начинают молиться, когда этого от них меньше всего ожидаешь. Не скажу, что мне сильно нравится, когда человека такими вещами врасплох застают. Сама-то я дочь приходского псаломщика и никогда до всех этих диссентерских веяний не снисходила, хотя господин Турстан, благослови его Господь, – это, конечно, совсем другое дело. Однако пару раз я уже на таких неожиданных выходках попадалась, так что, думаю, на этот раз буду готова, а сама за собой сухую тряпку таскаю, чтобы на нее коленками встать, а не на мокрый пол, если он все-таки вдруг начнет. Потом думаю: «Если он вправду собрался молиться, то это хорошо, значит, меня он видеть не будет». Они, когда молятся, глаза закрывают и только веками так забавно подрагивают – это у них так принято, у этих диссентеров. Тебе-то я все это могу в открытую сказать, поскольку ты тоже в нашей церковной вере воспитана и, наверное, как и я, находишь эти их обычаи непривычными. Но боже меня упаси сказать что-то неуважительное о господине Турстане или мисс Фейт! Я всегда думаю о них не как о диссентерах, а просто как о настоящих христианах. Ладно, вернемся все-таки к Джерри. Поначалу я старалась мыть пол у него за спиной, но он постоянно крутился на своем стуле, чтобы быть ко мне лицом. Тогда я решила действовать по-другому. Говорю ему: «Господин Диксон, прошу прощения, но мне нужно под стулом вашим убраться. Не могли бы вы пересесть?» Пересел он, а я к нему через некоторое время с той же просьбой, и так раз за разом. Короче говоря, таскал он у меня это несчастный стул за собой, как улитка свою ракушку. А того, по глупости своей, не замечает, что я по два раза на одном месте драю. Наконец мне надоело, что он все время у меня под ногами путается, и я незаметно мазнула ему грязной тряпкой два больших креста на фалдах его коричневого пальто; понимаешь, он, когда шарахается от меня, постоянно полами своего пальто по полу метет, а потом их еще между стоек спинки стула затыкает. В общем, не удержалась я и выпачкала их – думаю, придется ему немало попотеть, чтобы потом все отчистить. Ну да ладно. Проходит какое-то время, и он вдруг громко так прокашливается и как бы приступает к главному. Все, думаю, началось: расстилаю свою тряпку, становлюсь на колени и закрываю глаза. Но ничего не происходит. Тогда я глаза потихоньку приоткрываю, чтобы понять, что он там затеял. Господи! А он стоит прямо передо мной тоже на коленях, чуть ли не нос к носу, и во все глаза на меня пялится. Ну да ладно. Я еще подумала, что тяжело нам так стоять будет, если вся эта песня затянется надолго. В общем, закрываю я снова глаза, настраиваюсь на серьезный лад и делаю вид, что мне нравится то, что сейчас будет. И тут меня осеняет: извините, а чего этот парень не пошел помолиться с господином Турстаном, который всегда находится в правильном расположении духа для молитвы, а вместо этого приперся сюда, тогда как мне сегодня еще в комоде у себя прибраться нужно да фартук погладить? Молчал он, молчал и тут выпалил: «Салли, не соблаговолите ли вы отдать мне свою руку?» Ну, думаю, это, видно, у методистов обычай такой – молиться, взявшись за руки. Отказать вроде как нельзя, жаль только, что я не помыла руки толком, после того как очаг на кухне чистила. Думаю, нужно его хотя бы предупредить о том, что они у меня не такие чистые, как хотелось бы, вот я и говорю: «Господин Диксон, я с радостью дам вам руку, даже две дам, только пойду помою их сначала». А он мне: «Дорогая моя Салли, чистые они у вас или грязные, мне все равно, потому как выразился я в фигуральном смысле. А на самом деле прошу я вас, стоя здесь перед вами на коленях, чтобы вы стали мне законной женой. И если насчет свадьбы вы согласны, то через неделю мне бы по срокам подошло». Боже правый! Я сразу на ноги вскочила. Ничего себе поворот! Я про этого парня никогда даже не думала, а тут вдруг – бац, здравствуйте! Нет, отрицать не стану: я, конечно, подумывала о том, что хорошо бы замуж выйти. Но вдруг понимаю я, что просто не выношу этого парня. «Сэр, – говорю я и стараюсь выглядеть смущенной, как того требует ситуация, но сама поджимаю губы, чтобы не прыснуть со смеху. – Господин Диксон, спасибо вам за предложение, это для меня честь и все такое, но, думаю, я все же предпочту жизнь одинокой женщины». Он поначалу выглядел вконец ошарашенным, но где-то через минуту пришел в себя. Мне было очень неловко, оттого что он упорно продолжал стоять на коленях: наверное, считал, что так его слова будут звучать убедительнее. «Подумайте еще раз, моя дорогая Салли. У меня свой дом, четыре комнаты с полной меблировкой, а зарабатываю я аж восемьдесят фунтов в год. Такого шанса вам может больше никогда в жизни не представиться». Все это, конечно, правда, но все равно негоже мужчине так говорить, от этого меня немного покоробило. «А вот насчет шансов в будущем ни мне, ни вам, господин Диксон, неведомо. Вы тут не первый, кто на коленях умоляет меня выйти за него (я имела в виду Джона Роусона, но решила не уточнять, что стоял он передо мной на четвереньках; как бы там ни было, но мне даже врать не пришлось – действительно мужик стоял тут и на коленях тоже), а возможно, и не последний. В любом случае в данный момент я не собираюсь менять свое семейное положение». – «Хорошо, – говорит он, – я подожду до Рождества. К празднику я зарежу свинью, а жениться мне нужно до этого времени». Хочешь верь, хочешь не верь, но свинья та была для меня большим искушением. Знаю я один отличный рецепт, как свинину солить, но только мисс Фейт никогда не дает мне его попробовать, говорит, что и по старинке хорошо будет. Но я уперлась и отвечаю ему очень строго, потому как чувствую, что начинаю колебаться. «Господин Диксон, это не важно, есть у вас свинья или нет у вас свиньи, но только замуж за вас я не пойду. И если хотите услышать добрый совет, вам бы лучше встать с пола. Половицы у нас еще сырые, чего доброго, подхватите ревматизм, а тут зима на носу». Тут он встал, конечно. Надулся, нахмурился – никогда его таким сердитым не видела. А раз так, думаю, значит, правильно я сказала тебе «нет», и бог с ней, с твоей свиньей, хотя жаль, конечно. «Всю жизнь, – говорит он мне, – вы будете жалеть об этом. Но я не буду слишком строг с вами и предоставлю вам еще один шанс. Дам вам ночь на размышления, а завтра после церкви загляну послушать, что вы мне скажете на свежую голову». Нет, ты такое слышала?! Но мужчины – они все такие, только о себе и думают, считают, раз попросил, то и сразу получишь. Но лично я им не достанусь! В этом году на День святого Мартина мне исполнится шестьдесят один, и у них, думаю, остается не так уж много времени, чтобы меня добиваться. Ну ладно. Этими словами Джереми разозлил меня уже не на шутку, и я сказала: «На свежую, на несвежую, да и на какую угодно голову ответ мой будет один и тот же. Только один раз я дрогнула перед вашими соблазнами – это когда вы про свинью заговорили. Что же до вас самого, то, как по мне, похвастаться вам нечем, так что желаю вам спокойной ночи. Не будь у меня хороших манер, я могла бы сказать вам правду, что мне жалко времени, потраченного впустую на то, чтобы слушать эти ваши речи. Но я дама воспитанная, так что ничего такого не скажу, а ограничусь пожеланием спокойной ночи!» Ничего он на это не ответил, а только стал мрачнее тучи и молча выскочил на улицу, громко хлопнув дверью. Потом господин Турстан позвал меня на вечернюю молитву, но я не пошла: не могла же я сказать ему, что не могу настроиться на это, потому что у меня сердце до сих пор колотится. Однако мне все равно было приятно сознавать, что меня все-таки под венец позвали, хоть и обернулось это для меня одним только расстройством. Я, если честно, как-то поднялась в собственных глазах. Ночью я уже начала думать, что уж слишком грубо и жестоко с ним обошлась. От этих мыслей меня даже немножко трусить начало, а в голове все время песня про Барбару Аллен крутится: вроде как я Барбара, а он, стало быть, Джемми Грей, который сгорает от любви. Я себе живо представила, как он лежит на смертном одре лицом к стене и горестно так вздыхает от невыносимой тоски. Я даже корить себя стала, что поступила не лучше, чем жестокая Барбара Аллен. Наутро я поймала себя на том, что мне уже трудно думать про настоящего Джерри Диксона, который накануне приходил ко мне на кухню, без того чтобы не переключаться сразу на образ смертельно печального Джерри, который в моих фантазиях помирал от тоски, пока я тут спала. Мне потом еще много дней плохо становилось, когда звонил церковный колокол: все чудилось, что это похоронный звон, как в той песне, который должен был подсказать мне, что я натворила, когда сказала ему «нет» и своей жестокостью обрекла на погибель. Но не проходит и трех недель, как слышу я, что колокола звонят радостно и звонко, – так бывает, когда люди женятся. А потом тем же утром кто-то мне и говорит: «Ишь ты, какой перезвон устроили по поводу свадьбы Джерри Диксона!» И сразу же мой герой чудесным образом из страдающего молодого человека с разбитым сердцем, наподобие Джемми Грея, снова превратился в тучного, немолодого уже мужчину с красной физиономией и бородавкой на левой щеке!