Текст книги "Руфь"

Глава XXXVI. Конец

После отчаянных криков Леонард от горя впал в оцепенение; к концу дня он уже был так выжат и физически, и психически, что мистер Дэвис начал серьезно опасаться за последствия такого шока для ребенка. Поэтому он с радостью поддержал предложение четы Фаркуаров забрать мальчика к себе, поручив его заботам подруги матери, которая специально отослала свою дочь с няней в Абермут, чтобы в этот тяжелый период полностью посвятить себя Леонарду.

Когда ему рассказали о таком плане, Леонард поначалу начал отказываться ехать, не желая оставлять маму. Однако затем мистер Бенсон сказал:

– Она бы хотела для тебя этого, Леонард! Сделай это ради нее! – После чего мальчик безропотно подчинился и ушел с Джемаймой.

На прощание мистер Бенсон намеренно заверил его, что он еще увидится со своей матерью, но тот не сказал ни слова в ответ. Он упорно молчал и не плакал много часов, так что миссис Фаркуар даже пришлось пускаться на разные хитрости, чтобы заставить его найти облегчение для своего страшного горя в слезах. После долгих безудержных рыданий он настолько выбился из сил, что пульс у него уже едва прощупывался и все его близкие даже начали серьезно опасаться за его жизнь.

Переживания за Леонарда стали печальным, но все же поводом как-то отвлечься от скорби по покойнице. Жизнь старых обитателей пасторского домика проистекала словно в полусне, замедленно и вяло, и каждый из них в глубине души думал об одном: почему она ушла в расцвете лет, тогда как они, дряхлые и немощные, все еще продолжают существовать на этом свете?

На третий день после кончины Руфи на пороге их дома появился джентльмен, который желал поговорить с мистером Бенсоном. Он был по самые глаза закутан в дорогой плащ с меховой оторочкой, но верхняя часть его осунувшегося изможденного лица выдавала в нем человека, еще не полностью оправившегося от тяжелой болезни. Мистера и мисс Бенсон не было дома – они ушли к Фаркуарам навестить Леонарда, – а несчастная старая Салли горько плакала у огня на кухне и потому открыла не сразу. Сердце ее на тот момент было настроено на сочувственный лад по отношению ко всем, кто испытывал страдания, поэтому, несмотря на то что хозяин дома отсутствовал, а сама она всегда очень осмотрительно впускала в дом незнакомцев, Салли все же предложила мистеру Донну (а это был именно он) подождать возвращения мистера Бенсона в его кабинете. Мистер Донн с радостью воспользовался этим предложением, поскольку был еще слаб и сильно нервничал: дело, по которому он пришел сюда, было крайне щекотливым, и он чувствовал себя очень неловко. Огонь в камине почти совсем погас; Салли долго пыталась его раздуть, но толку от этого было мало, хотя она, выходя из кабинета, заверила гостя, что угли сейчас сами разгорятся. Мистер Донн прислонился к едва теплой облицовке камина и задумался о последних событиях, чувствуя, как в нем неуклонно нарастает ощущение дискомфорта, как внешнего, так и внутреннего. Он уже начал склоняться к мысли, что, возможно, предложение относительно Леонарда, которое он собирался сделать, лучше прозвучало бы в письме, чем в личной беседе. Его выводила из себя собственная нерешительность и била какая-то нервная дрожь – видимо, следствие физической слабости после болезни. В этот момент в кабинет вошла Салли.

– Может быть, вы хотели бы пройти наверх, сэр? – дрожащим голосом поинтересовалась старая служанка; она узнала, кто был их посетитель, от кучера пролетки, который подкатил к их крыльцу и зашел спросить, что так задерживает джентльмена, доставленного им сюда, чтобы затем отвезти обратно в гостиницу «Куинс». Также ей было известно, что Руфь заразилась смертельным недугом, когда ухаживала за мистером Донном; вот она и решила, что из вежливости следовало бы пригласить его наверх, взглянуть на несчастную покойницу, которую лично она готовила к погребению и потому даже испытывала странную гордость за холодную, как у прекрасной мраморной статуи, красоту этого мертвого тела.

Мистер Донн был рад покинуть стылую, неуютную комнату, где в голову ему лезли разные неприятные мысли, вызывавшие тревогу и угрызения совести. Он и сам думал, что перемена обстановки прервет вереницу бередивших ему душу воспоминаний, но только ожидал, что это будет в хорошо протопленной симпатичной гостиной, со всеми признаками текущей там жизни и ярким огнем в камине. И только ступив уже на последний пролет лестницы, почти у самых дверей комнаты Руфи, его внезапно осенило, куда его ведет Салли. На миг он испуганно замер, но затем его вдруг подстегнуло странное любопытство, и он шагнул вперед. Мистер Донн очутился в скромной мансарде с низким скошенным потолком; окно было распахнуто, и через него вдали были видны вершины укрытых снегом гор. Он зябко передернул плечами и поплотнее запахнулся в свой плащ, а Салли тем временем с благоговением отдернула простыню, открыв прекрасный неподвижный лик, на котором застыла последняя радостная улыбка, придававшая всему облику Руфи выражение светлого покоя. Руки ее были скрещены на груди; идеальный овал лица подчеркивался похожим на головной убор монашек чепцом, из-под узких кромок которого были видны заплетенные в две косы волнистые каштановые волосы, обрамлявшие нежные щеки.

Мистер Донн был поражен дивной красотой этой мертвой женщины.

– Как же она прекрасна! – едва дыша, прошептал он. – А что, все мертвые выглядят такими умиротворенными… и даже счастливыми?

– Нет, не все, – сквозь слезы отвечала Салли. – Потому как далеко не многие при жизни были такими добрыми и кроткими, как она. – Плечи ее судорожно содрогались от рыданий.

Мистер Донн был взволнован таким проявлением горя.

– Полно вам, добрая женщина, все мы умрем… – Ее неподдельная скорбь была заразительна, но он не знал, что сказать. – Я не сомневаюсь, что вы очень любили ее при жизни и были очень добры к ней. Возьмите это от меня и купите себе что-нибудь в память о ней. – С этими словами он вынул соверен и протянул его ей, искренне желая утешить и наградить старую служанку.

Но когда Салли, отняв от лица свой передник, которым она утирала слезы, увидела в руках его монету, она бросила на него презрительный взгляд и с возмущением воскликнула:

– А кто вы вообще такой, что вздумали заплатить мне за мою доброту к ней деньгами? К тому же не была я к тебе добра, детка, – продолжила она, растроганно обращаясь уже к недвижному телу. – Нет, не была я к тебе добра. Поначалу, моя овечка, я вообще бранила тебя, всячески изводила. Ввалилась в эту самую комнату и остригла твои прекрасные локоны – Господи! – а ты даже слова грубого мне не сказала… ни единого словечка… ни тогда, ни потом, когда я много раз была несправедлива и сурова с тобой. Нет! Я никогда не была по-настоящему добра к тебе… Да и весь мир, деточка, тоже к тебе никогда добрым не был… А теперь ты ушла туда, где таких, как ты, лелеют своей лаской ангелы небесные… Ох, бедное мое дитя! – С этими словами она наклонилась и поцеловала холодные, как мрамор, губы, отчего мистер Донн, наблюдавший за ней, мысленно содрогнулся.

В этот момент в комнату вошел мистер Бенсон. Вернувшись домой раньше сестры, он сразу отправился наверх искать Салли, с которой хотел обсудить некоторые вопросы, связанные с похоронами. Он знал мистера Донна как члена парламента от Экклстона и почтительно поклонился ему, хотя присутствие этого джентльмена здесь вызвало у него болезненное чувство, потому что именно его болезнь стала непосредственной причиной смерти Руфи. Но он постарался подавить это ощущение, убеждая себя, что вины самого мистера Донна в этом нет. Салли незаметно вышла из комнаты, чтобы спокойно поплакать у себя на кухне.

– Я должен извиниться за то, что оказался здесь, – произнес мистер Донн. – Я не сразу понял, куда ведет меня ваша служанка, когда она выказала желание, чтобы я поднялся наверх.

– В нашем городе считается долгом вежливости пригласить пришедшего в дом человека в последний раз взглянуть на усопшего, – пояснил мистер Бенсон.

– В таком случае я рад, что мне удалось увидеть ее еще раз, – сказал мистер Донн. – Бедняжка Руфь!

Мистер Бенсон удивленно взглянул на него, услышав, что этот джентльмен назвал ее по имени. Откуда оно ему известно, если для него она была лишь миссис Денби? Однако мистер Донн не догадывался, что говорит с человеком, который понятия не имеет о той связи, какая существовала у него с этой женщиной прежде; он предпочел бы вести беседу в более теплой комнате, но поскольку мистер Бенсон все так же печально и с любовью смотрел на покойницу, он продолжал:

– Когда она пришла, чтобы ухаживать за мной в гостинице, я не узнал ее, решив, что мне это чудится в бреду. Кто она такая, мне рассказал мой слуга, который знал ее давно, еще по Фордхэму. Я не могу передать словами, как мне жаль, что она умерла вследствие своей любви ко мне.

Мистер Бенсон снова пристально посмотрел на гостя, и на этот раз в его взгляде появилось суровое выражение. Теперь он уже с нетерпением ждал продолжения, которое бы развеяло или, наоборот, подтвердило его подозрения. Если бы перед ними не лежала сейчас Руфь, такая спокойная и недвижимая, он бы не выдержал и вытянул из мистера Донна нужные сведения каким-либо резким вопросом. А так ему оставалось только ждать объяснений и молча слушать, чувствуя, как тревожно бьется сердце в груди.

– Я понимаю, что деньги в этом случае являются жалкой компенсацией, что ими не поправить произошедшее – ни смерти Руфи, ни ошибок моей молодости.

Чтобы не разразиться проклятьями в адрес этого господина, мистеру Бенсону пришлось крепко стиснуть зубы.

– На самом деле я уже раньше предлагал ей практически любые деньги… в этом вы можете отдать мне должное, сэр, – поспешно добавил он, заметив негодующее выражение на лице мистера Бенсона. – Я предлагал ей пожениться, предлагал обеспечить мальчика так, как если бы он был законнорожденным. Но что говорить, сейчас уже бессмысленно возвращаться к этому, – продолжал он не слишком уверенным тоном, – что сделано, то сделано. Теперь же я пришел сказать, что был бы рад оставить мальчика на вашем попечении и с радостью возьму на себя все расходы на его воспитание и образование, которые вы сочтете нужными. Помимо этого, я положу в трастовый фонд на его имя некоторую сумму, скажем, две тысячи фунтов, – но можно и больше, определите это сами. Разумеется, если вы откажетесь оставить его у себя, мне придется подыскивать кого-то еще, но его содержание от меня при этом останется таким же – все ради памяти о моей бедной Руфи.

Мистер Бенсон молчал. Он был не в силах что-то сказать, пока немного не пришел в себя и не собрался с силами, глядя на лежащее перед ними олицетворение невообразимого вечного покоя смерти. Прежде чем что-то ответить, он прикрыл лицо Руфи простыней. Когда же он наконец заговорил, суровый голос его был холоден как лед:

– Леонард не нуждается в вашем обеспечении. О нем уже позаботились те, кто уважал его мать. Он никогда не возьмет от вас даже пенни. Все, что вы только что предложили, я с негодованием отвергаю от его имени и в ее присутствии, – сказал он, склонив голову в сторону усопшей. – Люди могут называть то, что сделали вы, глупыми ошибками молодости, однако у Господа для этого имеется совсем другое название! Сэр! Не смею вас больше задерживать и незамедлительно провожу вас к выходу.

Пока они спускались по лестнице вниз, мистер Бенсон слышал, как мистер Донн что-то настойчиво говорил умоляющим тоном, но слов разобрать не мог – ему мешал водоворот мыслей, когда он пытался сопоставить и спешно проанализировать произошедшие события. Когда же возле самой двери мистер Донн развернулся и начал снова повторять свои предложения относительно Леонарда, мистер Бенсон перебил его, уже не заботясь о том, насколько его отповедь будет соответствовать тому, о чем говорит этот джентльмен:

– Я благодарен Господу, что у вас нет никаких прав на этого ребенка – ни законных, ни каких-либо еще. А ради памяти о ней я уберегу Леонарда от стыда за то, что его отцом являетесь вы. – С этими словами он захлопнул дверь прямо перед носом опешившего мистера Донна.

«Старый невоспитанный пуританин! – подумал мистер Донн. – Он может оставить мальчика у себя, мне это абсолютно все равно. Свой долг по отношению к нему я выполнил и теперь покину этот омерзительный городишко как можно скорее. Жаль только, что для меня последнее воспоминание о моей прекрасной Руфи было испорчено всеми этими людьми».

Разговор с мистером Донном произвел на пастора тяжелое гнетущее впечатление, нарушив едва начавшее появляться спокойствие, с которым он старался обдумывать последние события. Мистер Бенсон гневался и досадовал на себя за это, хотя гнев его был справедливым, а негодование на того джентльмена – оправданным; эти два чувства по отношению к неизвестному доселе соблазнителю Руфи, с которым он встретился лицом к лицу только у ее смертного одра, жили в его сердце бок о бок долгие годы.

В итоге он испытал шок, от которого не мог оправиться еще много дней. Он нервничал, потому что опасался, что мистер Донн может явиться на похороны; сам себе приводя разумные доводы против такого допущения, он все равно не мог отделаться от неприятного чувства страха. Однако затем он вдруг случайно – потому как не позволял себе справляться об этом целенаправленно – узнал, что тот уже покинул город. Вот так. Похороны Руфи прошли очень спокойно, с простой торжественностью. За гробом, который несли несколько бедняков, благодарных ей за оказанную им помощь, медленно шли ее сын, домочадцы, лучшая подруга и мистер Фаркуар. Пришло еще много людей, которые, наблюдая за печальной церемонией, стояли на маленьком кладбище чуть поодаль от могилы.

Затем все постепенно разошлись. Мистер Бенсон вел Леонарда за руку, в душе удивляясь самообладанию мальчика. Почти сразу же, как только они вернулись домой, пришел посыльный с банкой айвового джема и запиской для мисс Бенсон от миссис Брэдшоу, где та писала, что джем этот, как она надеется, должен понравиться Леонарду; если так и будет, то она просит дать ей только знать, и она пришлет еще, у нее большие запасы. А может быть, ребенок хочет чего-нибудь другого? Она с радостью даст ему все, что тот пожелает.

Бедный Леонард! Он лежал на диване без слез, бледный и равнодушный, безучастно относясь к любым утешениям окружающих, какими бы искренними они ни были. Джем от миссис Брэдшоу был лишь одним из многочисленных незамысловатых знаков внимания, которые поступали к нему отовсюду – начиная с приходского священника, мистера Грея, и заканчивая незнакомыми бедняками, приходившими к заднему крыльцу справиться, как дела у «ее мальчика».

Мистер Бенсон очень хотел, следуя обычаю диссентеров, произнести подходящую погребальную проповедь. Это была последняя услуга, какую он мог оказать Руфи, и потому сделать это следовало хорошо и основательно. Кроме того, обстоятельства ее жизни, прекрасно всем известные, можно было бы использовать для подтверждения многих библейских истин. Соответственно, при подготовке своей речи он не только тщательно продумывал каждую фразу, но и записывал все на бумаге. Трудясь усердно и сосредоточенно, он мял и выбрасывал лист за листом, принимаясь переписывать непонравившийся текст заново; глаза его часто наполнялись слезами, когда он вдруг вспоминал еще какое-то доказательство ее скромной кротости в жизни и любви к ближнему. О, как же ему хотелось в полной мере отдать ей должное! Однако все слова казались ему какими-то тяжеловесными и неповоротливыми; они как будто упирались, отказываясь передать то, что он хотел сказать на самом деле. Начав писать в субботу вечером, он просидел всю ночь и закончил лишь поздним утром в воскресенье. Он никогда еще не вкладывал в свою проповедь столько душевных сил и тем не менее остался не совсем ею доволен.

Миссис Фаркуар несколько утешила Салли в ее горе, подарив ей очень красивый траурный наряд. Та, на первый взгляд, вроде бы гордилась и радовалась при мысли, что теперь у нее есть новое черное платье, но потом вдруг вспоминала, по какому поводу ей приходится его надевать, и начинала бранить себя за свое неуместное ликование, вновь начиная лить слезы пуще прежнего. Все воскресное утро она по очереди приводила в порядок свои юбки и подшивала широкий окаймленный воротник, периодически прерываясь на то, чтобы опять горестно поплакать. Но скорбь все-таки взяла в ее сердце верх над мелочным тщеславием, когда она увидела толпы крайне скромно одетых людей, которые пришли в этот день в церковь. Почти все они были очень бедны, но тем не менее каждый прикрепил на свой наряд какой-то лоскуток старого траурного крепа или обрезок выцветшей черной ленты. Старики шли медленно, с частыми остановками; матери несли своих притихших напуганных детей на руках.

Однако были здесь не только они, но и другие люди, в равной степени непривычные к обычаям нонконформистов. Мистер Дэвис, например, которого Салли сразу решила взять под свою опеку, потому что начал он с того, что по ошибке сел на скамью, отведенную для пастора. Как потом объясняла сама Салли, она, будучи образцовой прихожанкой англиканской церкви, чувствовала в нем родственную душу, а поскольку ей уже доводилось бывать тут раньше, то она могла просветить его насчет странных обрядов диссентеров.

С высоты кафедры мистеру Бенсону были видны все: семейство Брэдшоу на их персональной скамье, все в глубокой скорби, особенно мистер Брэдшоу (он бы с радостью пришел и на похороны, если бы его пригласили); чета Фаркуаров; множество незнакомых гостей, но еще больше бедняков; несколько жалкого вида бездомных нищих, которые стояли в самом дальнем углу и молча плакали. Сердце мистера Бенсона переполняли охватившие его чувства.

Пока он читал Священное Писание и молитвы, голос его дрожал, но ему удалось совладать с ним, когда он перешел к своей проповеди – своему последнему труду в ее честь, где он молил Господа освятить сердца человеческие своим божественным благословением. В какой-то миг пастор перевел взгляд на обращенные к нему лица людей, которые с мокрыми от слез глазами хотели услышать от него слова, способные объяснить таившееся в душе у каждого смутное ощущение, что деяния Господни на земле при жизни Руфи выполнялись ее руками. Пока он смотрел так, взор его начала застилать дымка; он уже не видел ни страниц с текстом проповеди, ни своих слушателей, а только Руфь, какой она запомнилась ему когда-то давно, – униженную, напуганную, прячущуюся от глаз людских на поле у горы Лландхи, как загнанный, всеми преследуемый дикий зверек. А теперь ее жизнь оборвалась, постоянная борьба закончилась! Проповедь и все остальное были забыты. Он просто тяжело сел и закрыл лицо руками. Через минуту он встал, побледневший и спокойный. Отложив свою проповедь в сторону, он взял Библию и прочел седьмую главу Откровений Иоанна Богослова, начиная с девятого стиха.

Он еще не закончил, а у большинства присутствующих уже текли слезы. Всем было совершенно очевидно, что строки эти подходят к случаю лучше любой проповеди. И даже Салли, которая очень переживала насчет того, что может подумать ее соратник по вере о таком неожиданном повороте в службе, не удержалась и заплакала навзрыд, услышав проникновенные слова:

– «И он сказал мне: это те, которые пришли от великой скорби; они омыли одежды свои и убелили одежды свои Кровию Агнца.

За это они пребывают ныне перед престолом Бога и служат Ему день и ночь в храме Его, и Сидящий на престоле будет обитать в них.

Они не будут уже ни алкать, ни жаждать, и не будет палить их солнце и никакой зной;

Ибо Агнец, Который среди престола, будет пасти их и водить их на живые источники вод; и отрет Бог всякую слезу с очей их…»[38]38
  Новый Завет, Откровения Иоанна Богослова, глава 7, стихи 14–17.


[Закрыть]

– Вы только не подумайте, что он не умеет читать проповеди по-настоящему, – сказала Салли мистеру Дэвису, слегка подтолкнув его локтем, когда они наконец встали с колен. – Не сомневаюсь, что там у него в бумагах написана хорошая проповедь, какие мы обычно и слышим от него в этой церкви. А молитвы он читает вообще замечательно – так могут только очень образованные господа, я своими ушами слышала.

Мистер Брэдшоу очень хотел как-то выразить свое уважение к женщине, которая была бы записана в безнадежные грешницы, если бы все окружающие разделяли его мнение. Поэтому он отдал распоряжение лучшему каменотесу города ждать его на церковном дворе в понедельник утром, чтобы сделать нужные замеры и получить инструкции относительно изготовления надгробной плиты. Встретившись, они прошли между зеленых холмиков могил к южному углу кладбища, где под старым раскидистым вязом была похоронена Руфь. Добравшись туда, они увидели Леонарда, который при их появлении встал со свеженастланного дерна. Лицо его опухло от рыданий, но, увидев мистера Брэдшоу, он заставил себя успокоиться и унять всхлипывания. Мальчик не нашелся, что можно ответить на удивленный вопрос о том, что он здесь делает, и поэтому просто сказал:

– У меня умерла мама, сэр!

Он смотрел в глаза мистера Брэдшоу с выражением невыразимой боли, словно искал утешения в связи со своей огромной потерей в человеческом сочувствии; напряжение было таково, что при первом же слове, при первом прикосновении руки старого джентльмена к его плечу он снова разразился безудержными рыданиями.

– Ну же, мальчик мой, иди ко мне!.. Мистер Фрэнсис, с вами мы встретимся завтра, в это же время… Бедняжка, я отведу тебя домой… Позволь мне проводить тебя, несчастное дитя. Пойдем же, пойдем!

Впервые за несколько лет переступив порог дома Бенсонов, он привел с собой сына Руфи, утешая его на ходу. Он даже не сразу смог заговорить со своим старым другом – захлестнувшее его чувство глубокого сострадания сдавливало ему горло и наполняло его глаза слезами.