Текст книги "Руфь"

После обеда пришел мистер Дэвис – и тоже к Руфи. Мистер и мисс Бенсон в это время сидели с ней в гостиной и с умилением следили, как она что-то шьет и оживленно рассуждает по поводу поездки в Абермут.

– Вот как? Выходит, наш уважаемый священник уже успел побывать у вас? Я пришел примерно с такой же миссией. Разница лишь в том, что я избавлю вас от того, чтобы выслушивать чтение моего письма, чего он – готов поручиться – не сделал. Просто примите к сведению, – сказал он, выкладывая перед ней запечатанный конверт, – что я принес вам письменную благодарность от моих коллег-медиков. Вы можете вскрыть это письмо и прочесть его, когда у вас будет свободное время и подходящее настроение, но только не теперь, потому что сейчас я хотел бы поговорить с вами об одном деле, в котором кроется мой личный интерес. Я, миссис Денби, хочу попросить вас об одном одолжении.

– Одолжении? – удивленно воскликнула Руфь. – Что же я могу сделать для вас? Думаю, я могу уже сейчас пообещать, что выполню вашу просьбу, даже не выслушивая, в чем заключается ее суть.

– О, тогда, должен сказать, вы очень опрометчивая женщина, – заметил он, – однако я ловлю вас на слове. Я хочу, чтобы вы отдали мне своего сына.

– Леонарда?!

– Ну вот, мистер Бенсон, убедитесь сами, что это за человек: еще минуту назад она была готова на все, что угодно, а сейчас сверлит меня взглядом, будто я людоед какой-то!

– Объяснение простое – мы просто не понимаем, что вы имеете в виду, – сказал мистер Бенсон.

– А дело вот в чем. Как вам известно, у меня нет детей. Не могу сказать, чтобы я когда-либо сильно сожалел об этом, – в отличие от моей жены, которую это всегда глубоко печалило. Уж не знаю, заразился ли я этим чувством от нее или же просто досадую, что моя успешная практика отойдет какому-то постороннему человеку, тогда как, по идее, должна была бы достаться моему наследнику, но только в последнее время я внимательно и даже пристрастно присматриваюсь ко всем здоровым мальчикам в нашем городе. И в итоге я остановил свой выбор на вашем Леонарде, миссис Денби, с которым и связываю свои надежды.

Руфь ничего не могла на это ответить, потому что до сих пор не поняла, к чему он клонит. А он между тем продолжал:

– Сколько лет парнишке? – Вопрос был задан Руфи, но ответила на него мисс Бенсон:

– В феврале ему будет двенадцать.

– Хмм! Всего двенадцать! Он у вас высокий и выглядит старше своих лет. А вы, миссис Демби, выглядите очень молодо. – Последняя фраза была произнесена им как бы про себя, но, заметив, что Руфь густо покраснела, он резко изменил свой тон. – Так вы говорите двенадцать? Что ж, тогда я возьму его прямо сейчас. Не подумайте, что я действительно собираюсь забрать его у вас, – уже мягче произнес он, но тут же вновь стал серьезным и деловитым. – Дело в том, что он ваш сын… сын женщины, которую я знаю… а знаю я вас, миссис Денби, потому что видел в деле… Видите ли, мисс Бенсон, она ведь едва ли не лучшая сиделка из тех, которых мне приходилось встречать, а хороших сиделок, поверьте, мы, доктора, умеем ценить по достоинству… Так вот, то, что он ваш сын, миссис Демби, – это лучшая рекомендация для меня, хотя он и сам по себе очень славный мальчик. Я с радостью буду содействовать тому, чтобы он бывал с вами так часто и так долго, как только возможно. Но вы, конечно, и сами понимаете, что он не может всю жизнь просидеть привязанным к вашему переднику. С вашего согласия и одобрения я обеспечу ему соответствующее образование, и он станет при мне учеником. Как его попечитель и при этом первый врач Экклстона, я сделаю его своей правой рукой. Со временем он станет моим партнером, а затем и унаследует мою практику. Что вы можете сказать против такого моего плана, миссис Денби? Моя жена, кстати, так же воодушевлена им, как и я. Давайте же, я жду ваших возражений, которых у вас должно найтись немало, – как, впрочем, и у любой другой женщины, выслушавшей разумное и здравое предложение.

– Я не знаю, – растерянно сказала Руфь. – Все так неожиданно…

– Вы очень, очень добры, мистер Дэвис, – решительно вмешалась мисс Бенсон, несколько раздосадованная тем, что Руфь не бросилась тут же рассыпаться в благодарностях.

– Да полно вам! В ответ могу сказать, что в конечном счете я все же забочусь о собственных интересах на будущее. Так что скажете, миссис Денби, по рукам?

Тут слово взял мистер Бенсон:

– Мистер Дэвис, все это для нас довольно неожиданно, как уже заметила Руфь. С моей точки зрения, это самое лучшее и самое щедрое предложение, которое только могло быть сделано. Но я считаю, что мы все равно должны дать ей какое-то время, чтобы обдумать его.

– Ладно, будь по-вашему, даю вам на размышление еще двадцать четыре часа! Этого, надеюсь, будет достаточно?

Руфь медленно подняла голову:

– Мистер Дэвис, не сочтите меня неблагодарной, но сейчас я просто не могу благодарить вас. – Не выдержав, она заплакала. – Дайте мне хотя бы две недели, и по окончании этого срока я приму решение. О, вы так бесконечно добры к нам!

– Прекрасно. Через две недели начиная с сегодняшнего дня – это будет четверг двадцать восьмого числа – вы сообщите мне о том, что надумали. Но имейте в виду: если ответ будет отрицательным, я не посчитаю это решение окончательным, потому что твердо намерен добиться своего. Я не собираюсь заставлять миссис Денби снова краснеть, начав рассказывать вам, мистер Бенсон, в ее присутствии обо всем, что я заметил за ней в последние три недели и что убедило меня в тех прекрасных качествах, которые я рассчитываю раскрыть в ее сыне. Подчеркиваю, что наблюдал за ней, когда она об этом даже не подозревала. Вы помните, миссис Денби, ту ночь, когда Гектор О’Брайен внезапно лишился рассудка?

От этих тягостных воспоминаний Руфь стала бледной как полотно.

– Вы только посмотрите, как она побледнела от одной мысли об этом! Тем не менее могу сообщить вам, что именно она подошла и отобрала у безумца кусок стекла из выбитого окна, которым тот пытался перерезать горло себе или еще кому-нибудь при случае. Мне приходится только искренне сожалеть, что среди нашего персонала нет других таких смельчаков.

– А я-то думал, что первая великая паника из-за эпидемии уже давно миновала! – воскликнул мистер Бенсон.

– Ну, общее чувство тревоги и страха у народа действительно ослабело, однако время от времени, как всегда, все же находятся удивительные глупцы. Да что там говорить, прямо от вас я направляюсь к нашему бесценному члену парламента, мистеру Донну…

– К мистеру Донну? – быстро переспросила Руфь.

– Ну да, к мистеру Донну, который лежит сейчас у себя в номере, в гостинице «Куинс». Он приехал на прошлой неделе агитировать избирателей, но был настолько напуган слухами об эпидемии, что так и не приступил к работе. Тем не менее, несмотря на все меры предосторожности, он все-таки умудрился заразиться. Видели бы вы, в каком ужасе сейчас пребывает весь тамошний персонал – хозяин, хозяйка, горничные, официанты… Все они боятся даже приблизиться к нему. За ним сейчас кое-как ухаживает только его личный слуга – парень, которого, как мне рассказывали, мистер Донн когда-то вытащил из воды, когда тот в детстве тонул. И теперь я обязан найти ему достойную сиделку – как угодно и где угодно, – и это при том, что на выборах я до мозга костей человек Кранвортов. Ах, мистер Бенсон, если бы вы знали, какие искушения подстерегают нас, докторов! Представьте только: если бы я просто позволил нашему представителю умереть – что и так вполне вероятно может произойти без ухода хорошей сиделки, – как легко победил бы на выборах мистер Кранворт после этого! Секундочку, а куда это ушла миссис Денби? Надеюсь, я не слишком напугал ее воспоминаниями о Гекторе О’Брайене и той ночи, когда она, уверяю вас, повела себя как настоящая героиня?

Мистер Бенсон уже провожал мистера Дэвиса к выходу, когда Руфь открыла дверь кабинета и очень спокойно произнесла:

– Мистер Бенсон, не могли бы вы дать мне возможность переговорить с мистером Дэвисом наедине?

Мистер Бенсон немедленно согласился, решив, что она, вероятнее всего, хочет задать еще несколько вопросов относительно судьбы Леонарда. Однако, когда мистер Дэвис зашел в комнату и прикрыл за собой дверь, он был поражен выражением решимости на бледном лице этой женщины. Вопросительно взглянув ей в глаза, он молчал в ожидании, когда она заговорит первой.

– Мистер Дэвис, я должна позаботиться о мистере Беллингеме, – наконец произнесла Руфь и замерла неподвижно, напряженно сцепив пальцы перед собой.

– О каком таком мистере Беллингеме? – не понял он.

– Я хотела сказать, о мистере Донне, – торопливо поправилась она. – Просто раньше он носил фамилию Беллингем.

– О да, теперь припоминаю. Он сменил фамилию, выбрав новую по названию какого-то своего поместья. Но сейчас вам и думать нечего о такой работе. Вы к ней просто не готовы физически. Посмотрите, на вас же лица нет!

– И все равно я должна к нему пойти, – повторила она.

– Вздор! Этот человек в состоянии заплатить, чтобы за ним ухаживали лучшие сиделки, выписанные из Лондона. К тому же лично я сомневаюсь, чтобы ради него стоило рисковать жизнью кого-то из этих женщин, а тем более вашей.

– Мы не имеем права сравнивать ценность жизней других людей и решать, какая из них важнее.

– Конечно, не должны, и я это знаю. Но все мы, доктора, все равно склонны к этому. В любом случае вам нечего даже думать о том, чтобы вновь взять на себя обязанности сиделки, – это просто нелепо. Прислушайтесь к голосу разума.

– Я не могу, не могу! – вдруг воскликнула она с болью в голосе. – Вы должны пустить меня к нему, мистер Дэвис! – продолжала упрашивать она с мягкой настойчивостью.

– Нет! – отрезал он, покачав головой. – Я этого не сделаю.

Руфь густо покраснела и очень тихо сказала:

– Послушайте… Он отец Леонарда. Теперь вы меня к нему пустите?

Мистер Дэвис был обескуражен услышанным и не сразу нашелся, что ответить, поэтому она продолжила:

– Вы ведь никому не скажете? Вы не должны! Об этом не знает никто, даже мистер Бенсон. А теперь… Никто не должен об этом знать, иначе это может повредить моему мальчику. Так вы не скажете?

– Не скажу, – заверил ее он. – Однако, миссис Денби, вы должны ответить на один мой вопрос. При всем уважении, я должен его задать, чтобы мы с вами в итоге поступили правильно. Разумеется, я знал, что Леонард незаконнорожденный. Чего уж там, в ответ на вашу тайну открою вам свою – я и сам такой. Именно поэтому в первую очередь я с самого начала симпатизировал ему и хотел сделать своим преемником. Так что эта часть вашей истории уже была мне известна. Скажите мне другое – как вы сейчас относитесь к этому господину? Отвечайте – только откровенно, – вы любите его?

Стоя перед ним с поникшей головой, ответила она не сразу, но потом подняла на него свои ясные, честные глаза и сказала:

– Я много размышляла над этим… но я не знаю… не могу сказать… Не думаю, что могла бы любить его, будь он счастлив и благополучен… Но вы говорите, что он очень болен… он совсем один… Как же я могу не позаботиться о нем? Как я могу? – повторила она, закрывая ладонями лицо, по которому через сомкнутые пальцы потекли горячие женские слезы. – Он отец Леонарда, – продолжала она, внезапно подняв на мистера Дэвиса серьезный взгляд. – Ему не обязательно знать, что я была рядом с ним… он не должен этого узнать. Если болезнь у него протекает так же, как у остальных, он сейчас, скорее всего, в бреду… я покину его, прежде чем он придет в себя… А сейчас отпустите меня… я должна идти.

– Ну зачем я назвал при вас это имя, кто меня за язык дергал! Он бы прекрасно обошелся и без вашей помощи. Должен сказать, что он только рассердится, если вдруг узнает вас.

– Очень может быть, – печально согласилась Руфь.

– И не просто рассердится – он может начать проклинать вас за вашу непрошеную заботу о нем. Я своими ушами слушал, как мою бедную мать – а она у меня была таким же прекрасным и деликатным созданием, как и вы, – так вот, ее проклинали за то, что она проявляла нежность там, где ее не просили. А теперь послушайте совета старика, который повидал на своем веку предостаточно, чтобы уметь разделять чужую боль. Предоставьте этого славного джентльмена его судьбе. А я, со своей стороны, обещаю, что найду ему самую лучшую сиделку, какую только можно нанять за деньги.

– Нет, – с хмурым упорством покачала головой Руфь, которую его доводы не переубедили, – я должна идти. Я сумею оставить его, прежде чем он узнает меня.

– Что ж, – сказал пожилой доктор, – думаю, я должен отпустить вас, раз вы так настаиваете. Признаюсь, что моя бедная мать – золотое сердце! – на вашем месте поступила бы точно так же. Ладно, пойдемте. Мы постараемся сделать все, что в наших силах. К тому же это избавит меня от многих хлопот. Если вы станете в этом деле моей правой рукой, мне уже не придется переживать о том, хорошо ли за ним ухаживают. Так что берите свою шляпку, неразумная мягкосердечная женщина, – и вперед! Предлагаю покинуть ваш дом незамедлительно и без дальнейших объяснений и сцен – с Бенсонами я потом все улажу сам.

– Но вы же не расскажете им мою тайну, мистер Дэвис? – вскинув голову, напомнила она.

– Нет-нет, только не я! Ну почему эта женщина считает, что я не умею хранить секреты и прежде этого никогда не делал? Я лишь надеюсь, что после такого он потерпит поражение на выборах и больше никогда не покажется в наших краях. В конце концов, – вздохнув, добавил он, – с его стороны это было бы естественной человеческой реакцией. – И доктор Дэвис погрузился в воспоминания о своей молодости. Пока он мечтательно смотрел на тлеющие серые угли в камине, воображение услужливо рисовало ему картины из его прошлого. Задумавшись, он не заметил появления Руфи, готовой идти, и вздрогнул, когда она вдруг снова возникла перед ним – серьезная, бледная, но спокойная.

– Пойдемте, – сказал он. – Если вы действительно сможете ему помочь, то решится это в ближайшие три дня – после этого срока я уже смогу поручиться, что он выживет. Но помните, что потом я сразу отошлю вас домой, поскольку он может узнать вас, а перспектива, что он в результате ударится в воспоминания, а вы начнете при этом рыдать и заливаться слезами, меня абсолютно не привлекает. Однако сейчас ваш уход за ним – каждая его минута – может оказаться для него бесценным и решающим. Как только я пристрою вас там, я вернусь сюда и изложу Бенсонам какую-нибудь свою версию произошедшего.

Мистер Донн лежал в лучшем номере гостиницы «Куинс». При нем не было никого, кроме преданного, но неопытного слуги, который, с одной стороны, точно так же боялся заболеть, как и все остальные, а с другой – все равно не мог бросить своего хозяина, который спас ему жизнь, когда тот был еще мальчишкой, а затем пристроил служить на конюшни Беллингем-Холла, где ребенок и выучился всему, что знал в этой жизни. Сейчас он стоял в углу комнаты и испуганными глазами следил, как хозяин мечется в бреду. При этом он не смел подойти ближе, но и совсем бросать больного тоже не хотел.

«Ох, когда уже этот доктор придет! – думал он. – Потому как иначе он или себя убьет, или меня, а это дурачье из прислуги и порога не переступит! А как я с ним ночью буду? Слава тебе, Господи, кажется, наконец-то идет старик-доктор! Я уже слышу, как он бранится, поднимаясь по скрипучей лестнице».

Дверь в номер действительно отворилась, и вошел мистер Дэвис в сопровождении Руфи.

– Это сиделка, молодой человек, да такая, лучше которой на три графства не найти. Теперь от вас требуется только выполнять все, что она вам скажет.

– Ох, сэр! Он совсем плох, чуть не при смерти! Не могли бы вы остаться тут с нами на ночь, сэр?

– Успокойтесь, – прошептал ему мистер Дэвис, – и посмотрите сами, как она умеет обращаться с больными! Я бы сам не смог управиться лучше.

Руфь тем временем подошла к кровати, на которой метался в горячке мистер Донн, и мягким, но уверенным движением уложила его на подушки. Затем она поставила рядом таз с холодной водой, обмакнула в него свои изящные руки и приложила их к пылающему лбу больного, чтобы остудить его влажной прохладой своей кожи; при этом она заговорила с ним тихим успокаивающим голосом, который чудесным образом очень скоро унял бессвязный бред страдальца.

«Но я все-таки останусь, – подумал доктор, осмотрев пациента. – Как ради него, так и ради нее. А еще для того, чтобы успокоить этого несчастного преданного паренька, готового расплакаться».

Глава XXXV. Из мрака к свету

Кризис болезни – поворотная точка между жизнью и смертью – должен был наступить на третью ночь, которую у постели больного решил провести и мистер Дэвис, специально пришедший для этого. Здесь же находилась и Руфь, сосредоточенная и молчаливая, которая внимательно следила за изменениями симптомов и действовала в соответствии с ними, выполняя указания мистера Дэвиса. Все это время она не покидала комнату, находясь в постоянном напряжении чувств и мыслей. Но теперь, когда ее сменил мистер Дэвис и в гостинице наступила ночная тишина, она почувствовала какую-то тяжесть во всем теле, хотя в сон ее не клонило. Она плохо понимала, где находится, и потеряла ощущение времени. В памяти в мельчайших деталях всплывали подробнейшие воспоминания из детства и юности; при этом женщину не оставляло чувство, что проплывающие перед ее мысленным взором счастливые картины безнадежно недостижимы, что все это давно и навсегда кануло в прошлое. Однако Руфь не могла вспомнить, кто она сейчас, где находится, какие интересы у нее на данный момент существуют в жизни взамен безвозвратно утраченных, от воспоминания о которых у нее до сих пор болела душа. Руфь положила руки на стол и устало склонила на них голову. Время от времени открывая глаза, она видела перед собой большую комнату, красиво обставленную предметами мебели, плохо сочетающимися между собой, как будто они были куплены порознь на распродаже. В мерцающем свете ночника Руфь слышала тиканье часов и шум дыхания двух человек; дышали они совершенно по-разному: один – часто и прерывисто, судорожно и торопливо, словно пытаясь наверстать упущенное время; другой – медленно, спокойно и размеренно; можно было бы даже подумать, что этот человек спит, однако предположение это опровергалось периодически раздававшимся звуком подавляемых зевков. Через раздвинутые шторы окна было видно мрачное черное небо – неужели этой ночи никогда не будет конца? Неужели солнце спряталось навеки и мир, проснувшись, больше не увидит его, погрузившись во мрак вечной ночи?

Внезапно у нее появилось ощущение, будто ей необходимо встать и пойти посмотреть, как борется со своей болезнью тот, кто так беспокойно в беспамятстве спал на своей постели; беда только, что она не могла вспомнить, кто это такой, и боялась увидеть на подушке какого-то призрака, похожего на те насмешливо скалящиеся рожицы, которые мерещились ей в темных углах комнаты. Поэтому она снова закрыла глаза и позволила подхватить себя водовороту образов и ощущений. Потом она услышала, как зашевелился доктор, и вяло подумала: «Что он там делает?» Но неподъемная тяжесть вновь навалилась на нее, и она осталась недвижимой. Наконец она услышала его слова: «Идите сюда», – и безвольно повиновалась. Казалось, комната перед ней раскачивается, и ей пришлось ловить равновесие, прежде чем она смогла неровным шагом подойти к кровати, возле которой стоял доктор Дэвис. Но это сверхусилие как бы привело ее в чувство, и она, несмотря на угнетающую головную боль, вдруг четко поняла, что происходит. Мистер Дэвис стоял в изголовье постели и держал высоко поднятый ночник, прикрывая ладонью его свет, чтобы он не беспокоил больного, который лежал лицом к ним, слабый и изможденный, но с явными признаками того, что болезнь отступила. Однако в следующее мгновение лампа осветила Руфь, которая стояла рядом; она учащенно дышала через приоткрытый рот, а на щеках ее рдел нездоровой горячечный румянец. Она смотрела на пациента широко открытыми глазами с сильно расширенными зрачками, плохо понимая, зачем мистер Дэвис позвал ее сюда.

– Неужели вы сами не видите перемен? Ему лучше! Худшее позади, кризис миновал!

Руфь ничего не ответила, потому что в этот момент следила за тем, как медленно поднимаются веки больного, пока глаза их наконец не встретились. Она не могла вымолвить ни слова, не могла даже пошевелиться, словно завороженная его взглядом, в котором мелькнула тень узнавания, постепенно укреплявшегося, как будто он смутно вспоминал прошлое.

Мистер Донн что-то невнятно пробормотал, но разобрать слов было невозможно, как они ни вслушивались. Тогда он повторил, и, хотя сказано это было даже тише, на этот раз им все же удалось понять, что он говорит.

– А где же водяные лилии? Где белые лилии в ее волосах?

Доктор Дэвис отвел Руфь в сторону.

– Он по-прежнему бредит, – сказал он, – но болезнь отпустила его.

Серый рассвет уже заполнял комнату своим холодным светом – так, может быть, поэтому на лице Руфи появилась эта мертвенная бледность? Могли ли первые признаки пробуждающегося нового дня стать причиной этого выражения отчаянной мольбы в ее взгляде, как будто она взывала о помощи в схватке с вцепившимся в нее жестоким противником, который боролся с ее жаждой жизни? Руфь лихорадочно схватила мистера Дэвиса за руку: если бы она этого не сделала, то просто упала бы.

– Заберите меня домой, – прошептала она и лишилась чувств.

Мистер Дэвис вынес ее из номера и вернул лакея присматривать за его хозяином. После этого он послал за пролеткой, чтобы отвезти Руфь к мистеру Бенсону, и, когда она приехала, сам вынес ее к экипажу, потому что она все еще была в забытьи. Он же потом отнес Руфь наверх в ее комнату, где уже мисс Бенсон и Салли раздели ее и уложили в постель.

Пока они это делали, доктор дожидался мистера Бенсона в его кабинете, а когда тот вошел, мистер Дэвис сказал:

– Не нужно меня винить, прошу вас. Я и сам корю себя сейчас, не усугубляйте этого. Я убил ее. Повел себя, как жестокий дурак, позволив ей отправиться туда. Не говорите больше ничего.

– Но, может быть, все еще не так плохо, – осторожно произнес мистер Бенсон, который после такого шока сам нуждался в утешении. – Она ведь может поправиться. Ну конечно, она поправится. Я верю в это.

– Нет, не поправится. Хотя… разве что я сумею спасти ее. – Мистер Дэвис бросил на пастора вызывающий взгляд с таким видом, будто он был сама судьба. – Она выздоровеет, в противном случае я буду убийцей. О чем я только думал, когда позволил ей ухаживать за ним…

Он умолк, прерванный появлением Салли, объявившей, что к Руфи уже можно зайти.

С этого мгновения мистер Дэвис посвятил все свое время, умение и энергию тому, чтобы спасти Руфь. Он отправился к коллеге-конкуренту и попросил его взять лечение мистера Донна на себя, добавив в своей обычной насмешливой манере:

– Мне просто нечего будет сказать мистеру Кранворту, если я вдруг поставлю его политического противника на ноги, имея такую прекрасную возможность от него отделаться. А наличие такого знатного пациента в вашей практике – да еще и при ваших-то радикальных взглядах – будет вам только на пользу. С ним, впрочем, возможно, придется еще повозиться, однако он так лихо и так быстро выздоравливает, что у меня даже возникает сильное искушение вернуть прежнее его состояние, устроив ему, знаете ли, рецидив старой болезни.

Второй доктор поклонился с серьезным видом, вероятно, приняв слова мистера Дэвиса за чистую монету. Но на самом деле он был весьма рад столь удачно подвернувшейся выгодной работе. Что же до мистера Дэвиса, то, несмотря на свое искреннее и глубокое беспокойство за Руфь, он не мог не посмеяться над конкурентом, который воспринял сказанное в буквальном смысле.

«Господи, сколько же еще дураков вокруг нас! – сокрушенно размышлял он. – Поневоле задумаешься, стоит ли лечить такой народ вообще, чтобы они жили и дальше. Получается, я подбросил этому деятелю мощную тему для конфиденциальных бесед с его пациентами. Интересно, какую порцию ереси он был бы в состоянии еще проглотить? Нет, мне определенно нужно внимательнее относиться к сохранению своей практики для наследника. Увы, увы! Ну да ладно. И все-таки, зачем этот утонченный джентльмен был послан сюда заболеть, если она была готова рисковать своей жизнью ради него? И зачем, собственно говоря, он вообще живет на белом свете?»

Однако, как ни старался мистер Дэвис, прикладывая все свое профессиональное мастерство, как ни ухаживали за ней все домочадцы, сколько ни молились, сколько ни плакали, все равно становилось все более и более очевидно, что Руфь вскоре отойдет в мир иной, где «каждому воздастся по делам его». Бедная, бедная Руфь! Возможно, она полностью истратила всю себя сначала в госпитале, где самоотверженно ухаживала за пациентами, а затем дежуря возле постели своего бывшего возлюбленного. А может быть, все дело было в ее добром сердце, в очень мягком и кротком характере – ведь она ни на что не жаловалась и никого не упрекала, даже в беспамятстве. Она находилась в той самой комнатке в мансарде, где родился ее ребенок, где она растила и воспитывала его, где поведала ему тайну его рождения; беспомощно вытянувшись на кровати, она смотрела в пустоту своими широко открытыми глазами, утратившими осознанность происходящего и напоминавшими сейчас лишенные глубины мысли глаза младенца. Окружающим, которые не могли дотянуться до нее своим сочувствием в ее зыбком иллюзорном мире, где она сейчас витала, оставалось только смотреть на нее полными слез глазами и утешаться тем очевидным фактом, что, по крайней мере, теперь она была умиротворенной и по-своему счастливой. Никто никогда не слышал, как она поет; этому простому искусству Руфь учила мама, но после ее смерти оно ушло вместе с беззаботной детской веселостью. Однако теперь она пела постоянно – очень тихо, медленно, слабеньким голосом. Одна старая детская песенка сменяла другую без пауз; при этом она вяло перебирала своими изящными пальцами, лежащими на одеяле, как будто пыталась отбивать какой-то ритм. За все это время на лице ее ни разу не появилось выражение какой-то осмысленности, и она никого не узнавала, даже Леонарда.

Силы ее таяли день ото дня, хоть она этого уже не чувствовала. Ее нежные губы приоткрылись для последней песни, даже когда у нее уже не хватало на это дыхания, а пальцы не могли больше шевелиться и безвольно замерли. Два дня она пролежала в таком состоянии – все еще здесь, но уже бесконечно далекая от своих близких.

Они стояли вокруг ее постели без слов, без вздохов и стонов – все были слишком поражены исходившим от нее ощущением мира и покоя. Внезапно Руфь широко раскрыла глаза, словно пристально всматриваясь в какое-то открывшееся ей радостное видение, вызвавшее на ее губах застывшую улыбку, счастливую и восторженную. Все затаили дыхание.

– Я вижу, как приближается свет, – прошептала Руфь. – Приближается свет, – повторила она и, медленно приподнявшись, протянула вперед руки, после чего упала на постель и застыла уже навеки.

Все молчали. Первым смог заговорить мистер Дэвис.

– Все кончено! – горестно произнес он. – Она умерла!

Комната огласилась громким криком Леонарда:

– Мама! Мама! Мамочка! Ты не можешь меня оставить! Ты не можешь бросить меня одного! Ты не умерла, нет! Мама! Мамочка!

До сих пор они всячески успокаивали его, внушая надежду на лучшее, чтобы неописуемый покой последних часов Руфи на этой земле не был нарушен скорбными рыданиями ее ребенка. Но сейчас ничем не сдерживаемый, полный боли крик мальчика разнесся по всему дому:

– Мама! Мама!

Однако Руфь его уже не слышала – она была мертва.