Текст книги "Царь мышей"

– Ну, отчего же не хочу? – раздумчиво протянул Ваня. – Вот ежели бы не вина, а водички какой испить… А то и прямь сухота в глотке.

– Так это ж и есть водичка, – обрадовался Дубов, зачерпывая еще одну чару. – Ну, самую малость вином отдает, чисто символически!

– Да, недурна водичка, – похвалил Ваня, отпив пол-кружки. – Извини, добрый человек, до дна пить не буду – мне много нельзя.

– Ну, раз нельзя, значит нельзя, – не стал настаивать Василий. И обратился к юноше, стоящему рядом с Ваней: – Ну а вам-то, сударь, надеюсь, можно?

Боярин Павловский из своего затишка неодобрительно следил за тем, как Дубов угощает его подопечных, но до поры до времени не вмешивался. Когда же настал черед юного гусляра Цветодрева, он не выдержал:

– Да что вы делаете, милостивый государь, не видите, что он еще мальчик?

– Как, неужели? – захихикала Нюрка из Бельской слободки. – Ну, это мы живо исправим!

Василий внимательно пригляделся:

– Да, и вправду мальчик. И пускай всякий, кто скажет, что это девочка, бросит в меня камнем!

– Лучше бросьте спаивать молодежь, – проворчал боярин Павловский.

– Как вам будет угодно, – легко согласился Дубов. – Но вот ведь вы, уважаемый… простите, забыл ваше имя-отчество?

– Глеб Олегович.

– Вот вы, Глеб Олегович, уже вышли из молодежного возраста?

– Увы, – с кручиною в голосе вздохнул боярин Павловский, – у меня, почитай, и не было настоящей молодости, ибо она пришлась на мрачные годы прежних правлений. И лишь теперь, с воцарением нашего славного Путяты, я вновь чувствую себя юным и счастливым,

– Так выпьем же за вашу вторую молодость! – подхватил Василий, проворно подсунув боярину Павловскому полную чару.

– Ну, за это грех не выпить, – должен был согласиться боярин Павловский и, лихо опрокинув в себя содержимое, громко закричал:

– Да здравствует Путята!

– Да здравствует Путята! – подхватили «Идущие вместе», воодушевленные замошьевским вином.

«Причастив» боярина Павловского, Дубов и Антип направились к «добрым молодцам», которых Василий Николаич для себя поименовал «людьми в штатском»:

– А вы, честные господа, не желаете ли винца откушать?

– Не, мы на службе, – простодушно ответил один из них, коего Дубов безошибочно определил как «старшого».

– То есть мы тут просто гуляем, сиречь праздно шатаемся, – попытался другой «штатский» поправить оплошность своего начальника.

– Ну, тогда вам сам Бог велел выпить за здравие нашего любимого и обожаемого Государя! – обрадовался Всилий. – Али вы, господа, не желаете, чтобы он здравствовал многая лета?

Делать нечего – пришлось и господам наблюдателям испить винца. Когда же один из них попытался схитрить и вернуть недопитую чарку, то Антип, доселе больше молчавший, неожиданно гаркнул чуть не над ухом:

– Пей до дна, пей до дна, пей до дна!

Сделав доброе дело – угостив «добрых молодцев в штатском» – Дубов вернулся к молодежи, рядом с которой он как бы и сам помолодел, возвратившись в незабвенные годы комсомольской юности.

– Ну что вы все одно и то же кричите – «Слава Путяте» да «Слава Путяте», – сказал Василий. – Надо это дело как-то разнообразить. – И, возвысив голос, он сходу принялся выдавать новые лозунги (а точнее, старые на новый лад): – Народ и Путята едины! Путята – ум, честь и совесть нашего времени! Путятинским путем идете, товарищи! Где Путята – там успех, там победа! – И напоследок: – Монархия – мать порядка!

Слушая Дубова, боярин Павловский начал подозревать, что тот откровенно глумится и над обожаемым Путятой, и над «Идущими вместе» и даже над ним самим, боярином Павловским, но ничего поделать не мог – ведь Василий говорил вроде бы самые правильные вещи, а доказать, что делал он это не совсем искренне, было невозможно. Тем более, что простодушные девушки и юноши все принимали за чистую монету и от души подхватывали любой клич Василия.

И тут из окна донесся зычный голос всеми позабытого боярина Андрея:

– Эй, робяты, да вы что, запамятовали, какого беса сюды приперлись – Государя славить, али мя грешного порочить да бесчестить?

Василий проворно обернулся в его сторону:

– Ах да, простите великодушно, дорогой боярин Андрей, мы совсем про вас позабыли. Но постараемся восполнить это досадное упущение. – И, малость размыслив, выпалил на едином дыхании: – Позор боярину Андрею – безумию, бесчестию и бессовестности нашего времени!

– Вот это совсем другое дело, – радостно прогудел боярин Андрей.

Тем временем народ потихоньку прибывал. Каким-то образом по округе разлетелась весть, что на Боярской наливают, и со всех сторон стекались любители дармовой выпивки, так что Антипу даже пришлось сбегать в дом за добавкой. А так как «Идущие вместе», подзуживаемые Дубовым, беспрерывно и громогласно прославляли Путяту, то многие решили, что это сам царь-батюшка их угощает, и благодарственным выкрикам и здравицам не было конца-края.

Почувствовав, что «чего-то не хватает», Василий вновь обратился к молодежи:

– Друзья, а не спеть ли нам?

– А что, споем! – задорно крикнула боярышня Глафира.

Юный Цветодрев, которому Василий таки ухитрился налить пол-чарки, покамест боярин Павловский отлучался за угол по малой нужде, вновь возложил длинные тонкие персты на струны и вдохновенно запел:

 
– Цвети, Кислоярская наша держава,
Подобно небесному Солнцу, сверкай.
А вороги слева и недруги справа
Как волки скрежещут зубами пускай.
Остальные дружно подхватили припев:
– Славься, Отечество наше любимое,
Славься, Путята, наш царь дорогой.
Господом Богом вовеки хранимое,
Славим тебя и гордимся тобой!
 

Слушая стройный хор «Идущих вместе», Василию вдруг самому захотелось спеть. «Эх, жаль, скрипку не прихватил, – с сожалением подумал Дубов, – а то еще и сыграл бы».

Василий подошел к Цветодреву и запел приятным баритоном ту самую песню, за которую в свое время на областном смотре комсомольской песни получил третью премию:

 
– Работа у нас такая,
Забота наша такая -
Цвела бы страна родная,
И нету других забот.
И снег, и ветер,
И звезд ночной полет
Тебя, мое сердце
В тревожную даль зовет!
 

Цветодрев прямо со второго куплета «ухватил» мелодию и настолько верно и ненавязчиво подыгрывал на гуслях, что, наверное, даже сама Александра Пахмутова осталась бы довольна. А Василий, на ходу вспоминая подзабытые слова, думал, что песня эта вовсе не такая уж и комсомольская, а просто очень хорошая и душевная песня о светлых человеческих чувствах. Должно быть, это поняли и друзья Цветодрева – в сущности, все они были обычными парнями и девушками, не чуждыми высоких душевных стремлений, и их ли одних вина, что эти стремления у них обрели столь искаженные очертания? Как только Василий под общие рукоплескания допел песню, Ваня Стальной подскочил к нему с просьбой записать слова. И, естественно, Дубов не мог ему отказать.

Но не стоит думать, что Василий Николаевич просто дурачился – пел, сочинял лозунги и угощал прохожих вином. Нет, он примечал все – и то, как боярин Андрей отошел от окна в глубь дома, и даже вернувшуюся пустую телегу князя Святославского.

Закончив диктовать Ване слова «Тревожной молодости», Василий подошел к телеге:

– Ну как, отвез?

– Вестимо, отвез, – степенно ответил возница. – И еще дождался, покуда бочку на ладью отнесли. Все, как ты велел.

– И сам видел, как ладья отплыла? – не отступался Василий.

– Видел, как тебя сейчас, – заверил возница.

– Ну, коли так, винца испей, – тут же предложил хлебосольный Дубов. – Антип, налей ему чарку, да не скупись!

И тут в конце улицы показалась богатая карета, запряженная тройкой породистых белых коней.

– Князя Длиннорукого? – вслух подумал Василий.

– Самого Путяты! – со священными придыханиями ответил боярин Павловский, случившийся поблизости. И, обернувшись к своим подопечным, с мольбой заговорил: – Ребятки, милые мои, уж вы расстарайтесь – ведь такой случай редко когда выпадает!..

Увидав скопление народа, царь Путята пожелал остановиться и выйти к своим подданным, о чем, вероятно, впоследствии горько сожалел.

– Слава Путяте! – грянули «Идущие вместе», бурно (хотя и не очень трезво) поддержанные всеми присутствующими. Путята чуть поморщился и, дежурно «сделав ручкой», хотел было уже вернуться в карету и ехать дальше, но тут к нему подскочил боярин Павловский и принялся с жаром что-то говорить, указывая на своих юных подопечных. Царь слушал вполуха и чувствовал себя посреди общего внимания к своей особе не очень-то уютно.

И тут из дома с воплем выбежал Мисаил:

– Боярин Андрей исчез!!!

Царь отодвинул Павловского и решительно направился к Мисаилу, попутно бросив на Дубова сдержанно-яростный взор.

– Говори толком и по порядку, что случилось! – велел Путята.

– Ну, ежели по порядку, то все началось с вина, которого целую бочку купил мой начальник, глава Тайного приказа князь Святославский, – начал было Мисаил обстоятельный рассказ. – А я совсем забыл, что от вина у меня иногда случается… Ну, вы понимаете.

– Несварение желудка, – подсказал Дубов, – в смысле, понос.

– Вот-вот, самый настоящий понос, – радостно подхватил Мисаил. – И покаместь господа с боярином Андреем услаждались вином и ухою, я, как дурак, просидел в отхожем месте. И вот скажи мне, Государь, есть ли после этого в мире справедливость? – Мисаил сделал выверенное движение рукой, как бы призывая не то в свидетели, не то в сочувствующие все земные и небесные силы.

– По делу говори! – мрачно оборвал его Путята.

– Ну вот я и говорю, – испуганно зачастил скоморох, – дело самое скверное. Выхожу это я из… ну, оттуда, где поносом маялся, иду по дому, во все уголки заглянул, а окромя спящего князя Святославского, ни одной живой души не встретил!

Путята с тихой ненавистью глянул на Василия – он уже не сомневался, что Дубов имеет к исчезновению боярина Андрея самое прямое отношение, но так как формальных причин утверждать подобное он пока что не имел, то выразился более обтекаемо:

– А ведь это по вашему, Василий Николаич, ходатайству его выпустили из темницы!

– Как так, по моему? – искренне возмутился Василий. – Извините, Государь, но инициатива исходила не от меня, а от Надежды, а я с самого начала говорил ей, что это дело не стоящее. Не верите – спросите у госпожи Чаликовой!

Однако Путята уже не слушал Дубова – его тяжелый взор упал на «добрых молодцев», которых он, кстати говоря, прекрасно знал по совместной работе в Сыскном и Тайном приказах. Теперь они дрожали, словно осиновый лист, в ожидании царского гнева. И не зря.

– Вы тут зачем поставлены – выполнять свое задание, или пьянствовать? – бушевал Путята, уловив явственный винный дух, исходящий от «молодцев». – Предупреждаю сразу – ежели не найдете боярина Андрея, то я вас дерьмо выгребать отправлю, так и знайте!

– Глядите, да вон он где! – вдруг заорал Антип, указывая на человека, нетвердой поступью выходящего из ворот.

«Добры молодцы», явно не желающие переквалифицироваться в ассенизаторы, гурьбой кинулись к воротам и вскоре представили беглого боярина пред светлые очи Государя.

Но увы – Государь не оценил их стараний:

– Кого вы мне привели, придурки? Это же князь Святославский!

Князь же Святославский, увидев Дубова, обрадовался несказанно:

– Василий Николаич, куда это вы запропастились? А я хотел позвать вас в еще одну прелестнейшую харчевенку, где подают чудные блинчики с брусникой. Вы берете такой блинчик, окунаете его в сметанку, откусываете маленький кусочек и заедаете щучьей икоркой…

– Князь, куда исчез боярин Андрей? – прервал Путята «вкусный» монолог Святославского. Царь старался говорить очень тихо и спокойно, хотя внутри его все клокотало.

– А? Что? В чем дело? – переспросил князь, ласково дыхнув перегаром.

– Государь спрашивает, куда вы девали боярина Андрея, – громко повторил Дубов царский вопрос.

Князь, казалось, только теперь заметил, что они не вдвоем:

– А-а, царь-батюшка? А иди ты в жопу, царь-батюшка, не до тебя. – И вновь обратился к Дубову: – Да, Василий Николаич, так о чем бишь я толковал? Берете блинчик, окунаете в сметанку и запиваете медовушкой. Но чуть-чуть, в меру, дабы не перебить вкуса брусники…

И хотя князь Святославский обошелся с Государем столь неучтиво вовсе не от злости, а скорее по простоте душевной, Путята аж позеленел, в сердцах плюнул на мостовую и решительным шагом направился к карете. А Дубов чуть слышно проговорил:

– Два – один.

Но увы – даже и на этом невзгоды Путяты не закончились. Увидев, что он собирается уезжать, боярин Павловский дал отмашку своим ребятам, чтобы те достойно проводили любимого Государя. И надо же было такому случиться, что самая голосистая из «Идущих вместе», боярышня Глафира, оказалась как раз рядом с царскою тройкой. И едва она завопила: «Путята, мы любим тебя!!!», как лошади от испуга рванули с места и на бешеной скорости понесли карету, так что миг спустя она исчезла за ближайшим поворотом.

Все произошло так стремительно, что никто ничего не мог понять. Разъяснить собравшимся, что же, собственно, случилось, взялся скоморох Антип.

– Братцы, на помощь, царя украли! – выкрикнул он во весь голос. И толпа, дыша винными парами, опрометью помчалась туда, куда лошади унесли карету – спасать Государя из лап похитителей. А того, что при этом едва не сбили с ног самого Государя, никто даже не заметил.

Боярская слободка вмиг опустела – остались лишь Путята, Дубов и князь Святославский, продолжающий бубнить себе под нос что-то о блинах с икоркой, да еще кучер, хлопочущий вокруг телеги. Именно он первым и пришел на выручку:

– Да ты не кручинься, Государь-батюшка, садись ко мне в повозку, я тебя с ветерком домчу, скажи только, куда.

Василий представил себе, как Путята «с ветерком» катится через весь город на телеге, годной разве что для перевозки пустых бочек, и втайне возжелал, чтобы царь принял это предложение. Но, очевидно, Путята представил себе то же самое – и отказался, а вместо этого решил зайти к градоначальнику и одолжить у него конный выезд, чтобы добраться до дому. Василий вызвался сопровождать Путяту. Царь глянул на него исподлобья, но промолчал, и Дубов принял это за знак согласия.

Князя Длиннорукого они застали сидящим за обеденным столом в обнимку с Евдокией Даниловной. Перед ними стоял наполовину опростанный кувшин сливовой наливки – свято соблюдая советы Серапионыча, водкой градоначальник супругу не потчевал.

Когда нежданные гости вошли, супруги как раз пели на два голоса, но отнюдь не патриотические песни из репертуара «Идущих вместе», а нечто совсем иное, слышанное княгиней в ее «докняжеской» жизни в Бельской слободке. Мы рискнем привести только один куплет, по сравнению с прочими наиболее скромный и целомудренный:

 
– Я свою любимую
Из могилки вырою.
Поимев, помою
И опять зарою.
 

Увидев Василия, княгиня смутилась и даже на миг прервала пение, но Дубов ей чуть заметно кивнул – дескать, все путем, продолжайте в том же духе – и Евдокия Даниловна, задорно подмигнув гостям, зачастила:

 
– Мой Ванюшка самый лучший,
Всех парней зараз ушил -
Как легли мы спать с Ванюшей,
Трех невинностей лишил!
 

Хоть и не сразу, но сообразив, что к нему пожаловал собственною особой Государь Путята, хозяин не без труда выбрался из-за стола и почтительно поклонился. Княгиня же, как ни в чем не бывало, осталась сидеть и даже подлила себе в чарку еще наливки.

– Сударыня, может быть, вы хоть на миг оторвете задницу от стула и привстанете, когда перед вами стоит царь? – не выдержал Путята.

– Чаво? – пренебрежительно глянула на него княгиня. – Кто тут царь – уж не ты ли? – Евдокия Даниловна громко захохотала: – Не смеши людей!

– Душенька, это ж и впрямь царь, – попытался было убедить супругу князь Длиннорукий, но та уже никого не слышала, опричь себя:

– Да какой ты царь? На себя посмотри – таких, как ты, троих возьми, а все царь не получится. Царь!.. Царь – это ого-го, а ты просто недомерок какой-то!

С этими словами княгиня наконец-то соизволила оторвать задницу от удобного стула, но лучше бы она этого не делала.

– Пошел прочь отсюда, – пуще прежнего напустилась она на Путяту. – А ежели ты думаешь, что здесь тебе чарку дармовую нальют, то не дождешься!

– Евдокия, но это же и в самом деле царь, – еще раз попытался Длиннорукий вразумить супругу, но увы – с прежним успехом. То есть неуспехом.

– Кто царь – вот этот вот? – с величайшим презрением переспросила Евдокия Даниловна. – Да ты ж, князь, говорил, что сам скоро царем станешь, а перед всяким придурком лебезишь!

Даже несмотря на изрядное подпитие, князь Длиннорукий не на шутку перепугался и в глубине души возбранил себя за словесную несдержанность. Дело в том, что князь представлял собою наглядное подтверждение известной поговорки о трезвом уме и пьяном языке. Конечно, это не означало, что он похвалялся перед супругой своими притязаниями на царский престол – речь шла несколько о другом: градоначальник высказал мысль, что если уж с Дормидонтом пресекся славный род прежних правителей, то более естественным было бы, если б царем стал он, древнеродовитый князь Длиннорукий, а не «нечаянно пригретый славой» Путята.

Однако Путята в такие тонкости вдаваться не стал.

– Ну что ж, дорогой князь, я так вижу, что сегодня у нас с тобою разговора не получится, – произнес царь очень тихим и вкрадчивым голосом, отчего даже у Василия по спине мурашки пробежали. – Но завтра мы с тобой поговорим. Начистоту поговорим.

С этими словами Путята медленно направился к выходу. Князь Длиннорукий кулем плюхнулся на стул и теперь сидел ни жив ни мертв, тщась осознать ужас произошедшего и всю глубину своего предстоящего падения. Зато княгине, похоже, и море было по колено.

– Ты что, пащенок такой, угрожать нам задумал?! – взвилась Евдокия Даниловна и, схватив со стола кувшин с остатками наливки, запустила им в Путяту.

– Что вы себе позволяете! – пискнул Государь, едва увернувшись от кувшина.

– Два – два, – с еле скрываемым злорадством проговорил Василий.

Однако Евдокию Даниловну этот ничейный счет явно не устраивал – она только-только вошла во вкус. Следом за кувшином в Путяту полетели кружки, тарелки, недоеденная луковица и, наконец, расписной поднос, на котором все это лежало. А Дубов едва успевал загибать пальцы:

– Два – три. Два – четыре. Два – пять. Два – шесть…

Поняв, что промедление чревато самыми печальными последствиями вроде цветочного горшка или полведерного самовара, Путята поспешил прочь из негостеприимного дома. Украдкой показав княгине даже не один, а оба больших пальца, что означало высшую степень восхищения, Василий выскочил следом.

На улице, неподалеку от крыльца длинноруковского терема, уже стоял царский экипаж, а «Идущие вместе» при виде обожаемого правителя приветствовали его с радостью, но не очень громогласно, чтобы ненароком снова не напугать царских лошадей.

Уже садясь в карету, Государь сдержанно сказал Дубову:

– Василий Николаич, я бы на вашем месте так не резвился, покуда останки вашего друга, новопреставленного отца Александра, не преданы земле.

И Путята даже благочестиво перекрестился.

– Что вы сказали? – вскричал Дубов.

– Что слышали, – почти грубо ответил царь и скрылся в карете.

Василий понял – это не выдумки.

Будто на автопилоте, он добрел до дома Чумички и, получив от него подтверждение печальной вести, попросил колдуна поскорее переправить его на Горохово городище. Дубов понимал, что сделал все, что мог, и, наверное, даже чуть более того.

* * *

Опоздав на последний автобус, Серапионыч с Васяткой отправились в Покровские Ворота, куда по тропкам, хорошо известным доктору, они добрались за пол часа.

Хозяин, Иван Покровский, встретил гостей очень радушно, и так как время ужина давно миновало, то просто приготовил безалкогольный глинтвейн по собственному рецепту – то есть вино заменил виноградным соком. Такое варево можно было пить и Васятке, а доктор недостаток градусов восполнял небольшими, но частыми добавками из своей знаменитой скляночки.

Поскольку Иван Покровский принадлежал к числу «посвященных», то есть прекрасно знал о существовании параллельного мира и даже бывал там, то Серапионыч мог ему поведать все без утайки. И, разумеется, доктор не упустил возможности блеснуть мастерством рассказчика, так что даже Васятка едва признавал в его изложении те события, в которых сам участвовал. Единственное, что заставляло Серапионыча сдерживаться и хоть как-то «отслеживать» повествовательный поток – это опасение невзначай назвать отца Александра «покойным» или как-то иначе проговориться о его горестной участи.

Глядя на представительного владетеля Покровских Ворот, Серапионыч с трудом узнавал в нем того юного поэта, вместе с которым гостил в Доме культуры у профессора Кунгурцева каких-то несколько часов назад. Но в том, что внутренне он мало изменился, доктор понял, едва Покровский открыл рот.

– Владлен Серапионыч, то, что вы рассказываете – это просто удивительно, – сказал Иван, щедро подливая гостям «трезвого» глинтвейна. – Но одного не пойму – для чего Путяте понадобилось действовать именно так? Ведь с его способностями он мог бы достичь своих положительных целей, не прибегая к негодным средствам.

Иван Покровский ненадолго замолк, как бы ожидая возражений со стороны гостей. Но так как возражений не последовало, то поэт продолжал:

– Ну, Васятка наверняка в Бога верует. – Васятка молча кивнул. – Мы с вами, Владлен Серапионыч, люди не очень верующие, но Путята ведь должен знать о том, что его неизбежно ждет. И дело не только в Высшем Суде. Знаете, я где-то читал, или слыхал, что умные люди, если они действительно умные, стараются вести себя порядочно и по возможности не творить зло, ибо подсознательно понимают – иначе раньше или позже их начнут терзать угрызения совести…

– А с чего вы взяли, Иван, что Путята – умный человек? – машинально подливая из скляночки в стакан, спросил Серапионыч.

– Ну, не знаю, – чуть смешался Покровский. – Хотя, конечно, что считать умом?..

– Если бы все было, как вы говорите, дядя Ваня, то уже давно бы наступил рай земной, – заметил Васятка и неожиданно для себя сладко зевнул. Что, разумеется, было совсем не удивительно после дня, столь богатого приключениями и впечатлениями.

Иван Покровский невесело рассмеялся:

– Ну вот, все как в добрые старые времена: выпиваем и решаем мировые вопросы. Такими делами лучше заниматься с утра, на свежую голову, а теперь давайте я провожу вас в гостевые комнаты.

…Когда Серапионыч зашел к Васятке пожелать доброй ночи, мальчик спросил не столько вопросительно, сколько утрвердительно:

– Скажите, Серапионыч, ведь отец Александр погиб?

– Откуда ты знаешь? С чего ты взял? – деланно завозмущался Серапионыч.

– Вы не умеете скрывать правду, – через силу улыбнулся Васятка. – Так же, как Василий Николаич.

– Да, Васятка, Александр Иваныч погиб, – медленно проговорил доктор. – И я уверен, что наши друзья не дадут его погубителям уйти от ответа.

Васятка молча повернулся к стене, и Серапионыч увидел, как подернулись его худенькие плечи. Доктор присел к Васятке на кровать и молча погладил его по светлым волосам.

Долгие годы по долгу службы Серапионычу чуть ли не ежедневно приходилось утешать скорбящих родных и близких, но сейчас он впервые не знал, что ему говорить – любые слова были бы лишними.