Текст книги "Царь мышей"

Когда Василий оказался в кабинете, ему захотелось протереть глаза: то, что он там увидел, было, если так можно выразиться, фантастически обыденным. На фоне прикрепленного к стене знамени городской комсомольской организации за обширным столом, заваленным какими-то бумагами, восседал собственной персоной товарищ Иванов в темном костюме, галстуке и с алым комсомольским значком на лацкане пиджака. Словом, Дубову показалось, что он и впрямь возвратился в прошлое.

Правда, мысленно протерев глаза, Дубов увидел, что это не совсем прошлое, а скорее что-то вроде музейной реконструкции: знамя несколько обветшало, бумаги чуть пожелтели, костюм пообтрепался, да и сам Саша Иванов заметно постарел и даже полысел, хотя комсомольский блеск в его глазах, тронутых еле видными морщинками, был все тот же, что в памятные перестроечные годы.

Похоже было, что товарища Иванова редко кто посещал в его музейном затишке, поэтому гостям он обрадовался:

– Здравствуйте, товарищ. И ты, Солнышко, заходи. Вы по делу, или как?

Однако, спохватившись, товарищ Иванов сменил милость на гнев:

– Да вы что себе, товарищи, позволяете? Или вы думаете, что в баню пришли?! Вот товарищ, не знаю вашего имени, хоть майку надел, а вы, Григорий Николаевич, что, считаете, что можно в комитет комсомола в одних трусах заявляться?!! Ладно, меня вы не уважаете, но проявляйте хотя бы элементарное уважение к нашему знамени!

Признав полную правоту товарища Иванова, Дубов хотел уже было устыдиться и покинуть кабинет, но Солнышко, похоже, прекрасно знал, как отвечать на подобные «наезды»:

– Александр Сергеич, я забыл вам доложить – мы с товарищем Васей только что завершили велопробег по местам комсомольской боевой славы и просто не успели переодеться. А в костюме и при галстуке, сам понимаешь, не очень-то поездишь.

– Ну ладно, объяснения принимаются, – смирился товарищ Иванов. – Излагайте, за чем пожаловали, но покороче – у меня дел по горло.

– Да-а? А мне показалось, что ты тут, как всегда, дурью маешься, – простодушно сказал Солнышко. Заметив, как правая рука товарища Иванова недвусмысленно потянулась к бронзовому бюстику Владимира Ильича, невежливый гость поспешно проговорил: – Все-все, уходим.

– Простите, Александр Сергеич, мы больше не будем, – сказал Василий уже в дверях. Товарищ Иванов лишь великодушно махнул левой рукой.

Хотя Дубов и решил до поры до времени не задумываться о том, куда и в какое время он угодил, совсем не задумываться об этом он не мог. Желая хоть сколько-то привести факты во взаимное соответствие, Дубов попытался включить логическое мышление, но главная трудность состояла в том, что ему приходилось оперировать фактами, противоречащими всякой логике. После посещения собственной могилки Дубов готов был принять как данность свою безвременную кончину в 1988 году; после визита в комитет комсомола он вынужден был признать, что товарищ Иванов не переквалифировался в порноиздатели, а остался пламенным комсомольцем – но в таком случае было совершенно неясно, почему товарищ Иванов не узнал товарища Дубова – ведь к восемьдесят восьмому году они уже были хорошо знакомы. Или Иванов узнал его, но почему-то не подал виду?

Обо всем этом Василий напряженно размышлял, пока Солнышко вел его сначала по лестницам, а потом по многочисленным коридорам явно служебного предназначения. И лишь когда они оказались в каком-то закутке возле узкой металлической лестницы с приваренными к ней перилами, Василий наконец-то пришел примерно к тем же выводам, к каким Надежда Чаликова пришла во время ночных бдений на квартире Серапионыча. И удивили его не столько сами выводы, сколько то спокойствие, с каким он эти выводы воспринял.

– Нам наверх? – как ни в чем не бывало спросил Дубов.

– Ага, на крышу, – подхватил Солнышко. – Надеюсь, ты не страдаешь страхом высоты?

– Я тоже надеюсь, – уклончиво ответил Василий, берясь за поручень.

О крыше и чердаке в Бизнес-центре ходили самые темные слухи. Здание, построенное в 50-ые годы как пристанище партийно-советско-комсомольских органов Кислоярского района Энского края, со стороны Елизаветинской выглядело как обычный пятиэтажный дом, увенчанный башенкой со шпилем, которые воспринимались как обычное для тех лет архитектурное излишество. На самом же деле проектировщики ухитрились между пятым этажом и крышей втиснуть еще по меньшей мере один полноценный этаж, совершенно незаметный со стороны улицы. Все ходы с пятого этажа наверх были наглухо перекрыты, а попасть туда можно было только через малоприметную проходную в небольшом домике, примыкавшем к зданию со двора. И лишь немногие знали, что чердак до отказа забит всякой прослушивающей аппаратурой известного ведомства, а шпиль служил «глушилкой» для «Би-би-си», «Свободы» и прочих вражеских голосов. Вскоре после падения советской власти чердак был приватизирован акционерным обществом «Кислоком-GSM», а шпиль-глушилка стал использоваться как антенна, обеспечивающая мобильную связь в городе и окрестностях. О том, что творилась на чердаке, по-прежнему никто не знал, как так он был закрыт для посторонних так же, как и в «домобильную» эпоху. Журналистам удалось разнюхать лишь то, что держателем контрольного пакета акций «Кислокома» является тот же самый офицер известного ведомства, который раньше заведовал потаенным чердаком.

Но все это было в привычном Дубову Кислоярске. А тут ему предстали обширные пустые помещения, где каждый шаг отдавался в гулкой тишине полумрака.

– Вась, как ты думаешь, что здесь лучше устроить – танцкласс или художественную студию? – вдруг спросил Солнышко.

– И то, и другое сразу, – ответил Дубов, не особо задумываясь.

– Как это?

– Очень просто. Будущие артисты балета смогут осваивать хореографическое искусство, а художники – зарисовывать их стройные ножки.

– Гениально! – захлопал в ладоши Солнышко. – И как это мы сами не додумались? Да-да, очень дельная мысль: здесь устроим танцевальный зал, а там – студию. С той стороны такие виды открываются, аж дух захватывает!

С этими словами Солнышко провел своего спутника к маленькому подслеповатому окошку, откуда открывалась изумительная панорама Кислоярска: оказалось, что это вовсе не пыльный провинциальный городок, возомнивший себя столицей маленького, но очень суверенного государства, а настоящий город-сад, перерезаемый синею лентой Кислоярки и незаметно переходящий в лес, тянущийся до самого окоёма. Что-то похожее Василий видел в Царь-Городе с крыши дома Рыжего – не доставало лишь теремов, соборов да белокаменной городской стены.

– Идем, идем, потом насмотришься, – тормошил его Солнышко. – Нам еще выше, на самую крышу!

В самом углу чердака прямо от пола поднималась еще одна лесенка, даже без перил, ведущая к люку в потолке. Однако над люком оказалась не крыша, а еще один чердак, по-настоящему заброшенный, с низким неровным потолком, так что рослым парням, какими были Вася и Солнышко, приходилось передвигаться, согнувшись в три погибели, да еще и глядя под ноги, чтоб не споткнуться о кривые доски.

Лестницы здесь даже и не было – посреди чердака прямо на полу, под очередным люком, стояла какая-то тумба, или даже бочка, вспрыгнув на которую и потом слегка подтянувшись, можно было оказаться на крыше.

Башенка, с улицы казавшаяся почти игрушечной, вблизи выглядела очень внушительно, да и шпиль смотрелся совсем по-иному – с грозной устремленностью вверх. Но куда более изумило Василия другое – прямо на крыше, приткнувшись боком к башне, стояла хибарка, наскоро сколоченная из каких-то кривоватых досок и даже кусков фанеры. За маленьким скособоченным окошком виднелись простенькие занавески с веселым узорцем, а из крыши торчала труба печки-"буржуйки". Похожий домик был у Серапионыча, но докторская хижина находилась на краю полянки вблизи дороги на Покровские Ворота, а эта – прямо на продуваемой всеми ветрами крыше многоэтажного здания посреди города. В довершение сюрреальности вокруг хибарки были расставлены несколько ящиков с землей, откуда торчали кустики помидоров, огурцов и других овощей.

Василия охватили неясные, но тревожные предчувствия, однако он нашел в себе силы пошутить:

– А сейчас прилетит хозяин на пропеллере с моторчиком.

Однако Солнышко, вдруг сделавшийся очень серьезным, шутку не поддержал:

– Нет, он не летает ни на моторчике, ни на пропеллере. Он учитель.

Дубов хотел было спросить, чему учитель учит – взрывать паровые машины или изображать привидение? – но отчего-то промолчал.

Солнышко вежливо постучался в дверь, которая была явно позаимствована у прошлых хозяев чердака – на ней даже сохранилась табличка «Главный специалист по прослушке».

– Входите! – раздался из домика голос, показавшийся Дубову неуловимо знакомым.

Солнышко вытер кеды о тряпочку перед дверью, хотя они не были мокрыми или грязными, и прошел внутрь. Вася машинально последовал за ним.

Домик того, который живет на крыше, оказался внутри столь же неказистым, как и снаружи. Похоже, хозяин в большем и не нуждался – только старенький диванчик, узкий платяной шкаф, кухонный столик да этажерка. На диване, откинувшись на обветшавшую выцветшую спинку, сидел хозяин и с доброжелательной улыбкой глядел на гостей.

– Геннадий Андреич… – изумленно выдохнул Василий.

Геннадием Андреичем звали известного и уважаемого в Кислоярске педагога, директора 1-ой городской гимназии. Несмотря на сравнительно молодые годы, он был настолько умным, справедливым и авторитетным (в положительном, а не уголовном смысле) человеком, что все звали его неизменно по имени-отчеству. Не составлял исключения и Дубов, хотя он-то был знаком с Геннадием Андреичем с детства. Но, глядя на всегда подтянутого и, как считали некоторые, чопорного директора, Василий при всем желании не мог отождествить его с тем Генкой, с которым они десять лет проучились в одном классе, летом ездили за город на речку, ссорились и мирились, а иногда влюблялись в одних и тех же девчонок – для него это были как будто два разных человека.

Хотя Дубов назвал обитателя крыши Геннадием Андреичем, на строгого директора он никак не был похож – скорее, в нем можно было узнать Генку, не столько даже повзрослевшего, сколько слегка захипповавшего: «Геннадий Андреич Второй» носил длинные волосы, стянутые бечевкой, а одет был в старенькие джинсы с отрезанными чуть ниже колен штанинами и застиранную майку, украшенную забавным портретом Волка из мультика «Ну, погоди!». Представить себе «первого» Геннадия Андреича в таком «прикиде» Василий не мог бы и в страшном сне. Хотя по всему было видно, что «второй» вовсе не прикидывается «хиппующим Карлсоном», а одевается, да и вообще живет так, как ему проще и удобнее. Да, собственно, и не он один, а все жители этого странного «потустороннего» мира – и Солнышко, и его японская супруга, и трезвенник Щербина, и Люсина дочка Танюша, и ее друзья, загорающие «без ничего» на травке в сквере, и даже старый комсомолец товарищ Иванов.

– Ну, заходите, располагайтесь, если найдете где, – радушно предложил хозяин, легко приподявшись с дивана и протягивая гостям руки.

Солнышко устроился верхом на колченогом стуле, а Дубову ничего другого не оставалось, как сесть рядом с хозяином на диване.

– Учитель, ты и не представляешь, как я тебе благодарен, – заговорил Солнышко. – Ведь это ж такая встреча, о какой я и мечтать не мог!..

– Ну, я-то тут вовсе и не при чем, – скромно улыбнулся «учитель». – То, что встреча состоялась – целиком твоя заслуга. Ты этого очень хотел – и это случилось.

– Да-да, знаю: «если нельзя, но очень хочется…» – счастливо засмеялся Солнышко.

– Вот именно, – совершенно серьезно подтвердил «учитель». И неожиданно обернулся к Дубову: – Вася, друг мой, об одном тебя прошу – не заглядывай мне за спину, никакого пропеллера там нет.

И тут Василий почувствовал, что неловкость и напряженность куда-то вдруг улетучились, будто он весь век провел в ветхой избушке на крыше в обществе ее необычного обитателя.

Солнышко поднялся:

– Да-да, учитель, знаю – вы должны поговорить наедине. Васенька, я тебя буду ждать у товарища Иванова – ну, ты помнишь, на втором этаже.

– Погоди, Солнышко, – остановил его учитель. – Глянь в шкафу, там должен быть галстук. – И подмигнул Васе: – Сам понимаешь – к товарищу Иванову, да без галстука.

Солнышко нырнул в шкаф и миг спустя показался в темно-красном галстуке с рисунками в виде серпиков и молоточков.

– Ну, как?

– Во! – Учитель показал большой палец. – Можешь подарить его Александру Сергеевичу – пускай потешится.

Когда замолкли шаги Солнышка по кровле, учитель обратился к ДубовУ:

– Ну что же, Вася, теперь ты понял, что это не «тот свет»?

– Да, – помолчав, ответил Василий. – Теперь понял, Геннадий А… Или как мне тебя… вас называть?

Хозяин рассмеялся:

– Ну, если тебе так привычнее, то зови Геннадием Андреичем. А можешь – учителем. Только не с заглавной буквы, а с обычной. – И, немного погрустнев, он заговорил, как будто сам с собой: – Я ведь не хотел делаться учителем, это произошло без моего желания. Может, я бы хотел быть обычным человеком, или даже настоящим учителем, как твой Геннадий Андреич, жить, как все люди. Хорошо хоть, мало кто знает, кто я на самом деле. Сначала приходилось скрывать, а потом…

Василий слушал, силясь понять хоть слово. Вообще-то Генка еще с юности имел обычай изъясняться не всегда понятно, и не оставил его, даже став директором гимназии. Но то, что говорил учитель, показалось Василию полной заумью.

– Ты, небось, думаешь, мол, что за чушь он тут несет, – вдруг сказал учитель. Василий вздрогнул – тот словно читал его мысли. – Извини, это я так, о своем.

– Да нет, кажется, я тебя понимаю, – медленно проговорил Дубов. – Или почти понимаю. – И неожиданно даже для себя прочитал две строчки из стихотворения, непонятно как выплывшие из глубин памяти:

– Как там Цезарь, чем он занят – все интриги,

Все интриги, вероятно, да обжорство?

– Что ж, можно и так сказать, – с чуть заметным вздохом промолвил учитель. – Сидит человек на своей крыше, философствует и смотрит свысока на весь мир.

– Да нет, я совсем не то имел в виду, – смутился Василий, но учитель снова говорил как бы сам с собой. Или с кем-то, кто мог его понять:

– Тайные знания… А кто-нибудь спросил, на что они мне? Знать все, что происходит везде, знать все, что произойдет в будущем. Пропускать через себя всю боль и всю радость человечества… или нет – каждого человека, и знать, что ничего не могу сделать… Извини меня, Вася, – словно бы очнулся учитель. – Просто ни с кем другим я об этом говорить не могу. А ты – как бы человек со стороны, с тобою можно.

– А как же Сорочья улица? – осторожно спросил Дубов.

– Да уж, огромный вклад в сохранение культурного наследия человечества, – закивал учитель, и трудно было понять, сказал ли он это всерьез, или с долей иронии. – Да и то намаялся, покамест чертежи составлял. Сам знаешь, откуда у меня руки растут.

(То было истинною правдой – по черчению Генка никогда больше тройки не получал).

– Когда я впервые пришел на Сорочью и увидел уже почти построенный храм, то готов был прыгать от радости – хоть какая-то польза от моего учительства. А другие… – Хозяин безнадежно махнул рукой.

– Другие кто?

– Ну, не один же я такой на свете. Когда… когда это случилось, то многие оказались наделены пресловутыми «тайными знаниями». В каждом городе, в каждой деревне был такой человек. И называли их всюду по-разному. Но одни пытались использовать свое «учительство» во зло – и погибли, потому что пошли, скажем так, против природы. Ты извини, Вася, что я говорю не очень ясно, но ты меня поймешь. Не сейчас, так после. Другие восхотели облагодетельствовать человечество «здесь и сразу», и это тоже было в несогласии с природой и потому ничем хорошим для них не кончилось. А многие уже потом не выдержали…

– А ты?

– А я, как видишь, еще жив и, смею надеяться, пока еще в своем уме. А почему? Потому что сижу в своей избушке на курьих ножках, считаю звезды и ничего не делаю. Ни плохого, ни хорошего.

– А как же я? – удивился Василий. – Извини, учитель Геннадий Андреич, но мне как-то не очень верится, что мое попадание сюда было предопределено заранее.

– Не буду врать – не было, – согласился учитель. – Но нигде не сказано, что этого не может быть, потому что не может быть никогда. Восстановить храм до того, как он был разрушен, я сумел. А спасти его настоятеля – нет. И не потому не способен на такое, что не могу, а потому что… потому что все равно не могу.

Учитель замолк. Василию хотелось сказать ему что-то хорошее и доброе, как-то развеселить, отвлечь от мрачных мыслей, но, как назло, ничего в голову не приходило. В таких случаях Дубов обычно полагался на наитие – просто открывал рот и произносил что-то первое попавшееся. И почти всегда это оказывалось, что называется, «в кассу». Так же он поступил и на сей раз – и с языка сорвалась поэтическая строка, родившаяся, правда, не без участия классика:

– И Гена, парадоксов друг.

(Только позднее Василий вспомнил, что этот стишок друзья сочинили про Генку еще в школьные годы за его «заумствования»).

– Как? Как ты сказал? – встрепенулся учитель. – Парадоксов друг?!

И учитель так расхохотался, что даже очки чуть не свалились у него с носа. Лишь теперь Василий обратил внимание, что очки у учителя были точно такими же (если не теми же самыми), что и те, которые Генка носил в старших классах. Только правая дужка сломалась и была подкреплена синей изолентой. Директор же гимназии Геннадий Андреич носил совсем другие – в темно-серой роговой оправе, под цвет любимого галстука.

– Ох, ну ладно, что это я все о себе да о себе, – отсмеявшись, вновь посерьезнел учитель. – Давай поговорим о тебе. Как ты понимаешь, вторая такая возможность уже вряд ли представится. Так что, Вася, решай – остаешься здесь, или будешь возвращаться к себе.

Василий на миг задумался:

– Если тебе и впрямь открыты все знания, то ты знаешь мой ответ.

– А я бы на твоем месте остался, – тихо вздохнул учитель. – Впрочем, я уважаю твой выбор, тем более, что он – единственно верный.

– И ты не хочешь со мной ничего передать… туда? – Василий ткнул пальцем куда-то вниз. – Ну, как это называется – послание человечеству?

– Ага, послание человечеству, – повторил учитель, уже не скрывая иронии, даже сарказма. – И сверху заголовок: «Так жить можно». Но боюсь, что это уже не имеет никакого смысла.

– Почему? Неужели все так безнадежно? – огорчился Вася.

– Как бы тебе сказать? – ненадолго задумался учитель. – Скорее, из того мира, откуда ты вчера вернулся, может получиться что-то путное. Разумеется, путное от слова «путь», а не «Путята». А ваш… Ну да ты, наверное, слышал об исследованиях ученых, что до глобальной экологической катастрофы осталось несколько десятков лет и что процесс уже необратим.

– Но ведь это же не так? – спросил Дубов, надеясь на лучший ответ, но ожидая худшего.

– Извини, Вася, но ничем не могу тебя утешить, – виновато развел руками учитель. – Люди науки ежели и ошибаются, но не намного. Твоя спутница Надежда Чаликова выдвинула весьма хитроумную гипотезу, будто бы этот мир возник из-за того, что двадцать лет назад людоед Херклафф случайно уронил на пол магический кристалл. Ну что ж, как сказал бы поэт, «Взгляд, конечно, очень варварский, но верный».

– В каком смысле? – не понял Дубов.

– Формально так и было. Но истинная причина совсем другая – сохранить Землю. Хотя бы в версии «дубль-два».

– И неужели ничего нельзя сделать? – совсем пригорюнился Василий.

– Ну, почему нельзя? Наверное, можно, – со вздохом ответил учитель. – Да и нужно всего-то ничего: осознать глубину своего падения, покаяться, забыть все раздоры и личные корысти, уничтожить ядерные запасы, сократить до минимума все вредные производства, перейти на более экологически чистые источники энергии, и так далее, и тому подобное, а потом молить Господа Бога о спасении. И тогда, может быть, удастся избежать гибели. Но все это, конечно, из области фантастики.

– Да уж, – вынужден был согласиться Дубов. – Я где-то читал, будто бы американцы собираются осваивать Марс…

– Ну да, одну планету загадили, теперь за другую возьмутся, – хладнокровно подтвердил учитель. – И далее по списку.

– С них… С нас станется, – проворчал Василий и вдруг со стоном повалился на диван.

– Что с тобой, Вася? – заволновался учитель. – Тебе плохо?

– Нет, я подумал… Зачем Марс? Если они узнают, то сюда, к вам попрутся!

– Этого не будет, – спокойно и даже немного торжественно ответил учитель. – Этого не будет, потому что не будет никогда. Кстати сказать, имей в виду – Горохово городище тоже скоро закроется. – И подчеркнул: – Навсегда закроется.

Василий решительно поднялся:

– Спасибо тебе, учитель. Спасибо за все. Скажи Солнышку и всем, кто меня помнит, что я их очень люблю и буду помнить всегда.

Учитель удивлено глянул на Дубова:

– Скажу, конечно, раз ты просишь. Но почему бы тебе самому этого им не сказать?

– Пожалуйста, отправь меня скорее обратно. Представляю, что там творится. Надя уж, наверное, весь Кислоярск вверх дном перевернула. А завтра и Царь-Город перевернет!

В очках учителя заиграли озорные искорки:

– Не перевернет, не волнуйся. Погости у нас, пока не надоест, а потом возвращайся домой, никто ничего и не заметит!

– Правда? – недоверчиво посмотрел на него Василий.

– А разве я тебе когда-нибудь врал? – чуть обиделся учитель.

…Надя и Серапионыч с удивлением смотрели на Василия, который, как ни в чем не бывало, развалился в кресле и подлил себе в чашку немного кипятка, правда, уже слегка остывшего.

– Вася, куда вы пропали? – первой не выдержала Чаликова.

– Как это – куда пропали? – преувеличенно удивился Дубов. – Я здесь.

– В этом никто не сомневается, Василий Николаич, но нам с Наденькой показалось, что вас, некоторым образом, поглотил этот, гм, прибор, – несколько витиевато заметил доктор, имея в виду кристалл.

– Нет-нет, Владлен Серапионыч, вы что-то путаете, – рассмеялся Василий, поправляя на плечах неведомо откуда взявшееся японское кимоно. – Просто я, ну, скажем так, в коридор выходил… А чего это вы в темноте сидите?

Надежда оглянулась в поисках выключателя – стены тонули во мраке.