Текст книги "Царь мышей"

* * *

Хотя Пал Палыч, сделавшись боярином Павлом, перестал быть главой Сыскного приказа, сидеть без дела он не мог и чуть не ежедневно приходил в Приказ, где ему, как советнику Государя, было отведено небольшое, но уютное помещение, которое он именовал светлицей.

Когда боярину Павлу доложили, что его хочет видеть какой-то неизвестный господин, он тут же велел пропустить нежданного посетителя к себе:

– Присаживайтесь, уважаемый… Можно ли узнать ваше имя-отчество?

Посетитель присел на краешек стула:

– Видите ли, Пал Палыч, дело в том, что я – Василий Дубов…

Пал Палыч искренне расхохотался:

– Ну, коли вы Дубов, то я в таком случае – англицкая королева. А Василий Николаич Дубов, я так надеюсь, теперь весьма далеко от Царь-Города.

– И тем не менее, я – Дубов, – не отступался посетитель. – Просто по уважительным причинам должен быть сменить внешность.

Боярин Павел пригляделся и прислушался. Голос незнакомца и впрямь был, как у Дубова, но вот его лицо… Пожалуй, в глазах угадывалось что-то дубовское, да в изгибе губ – но не более того. Если бы Пал Палыч жил в нашем мире и в наше время, то он, пожалуй, нашел бы в самозванце сходство сразу с двумя советскими артистами, вернее, с их персонажами – Штирлицем Вячеслава Тихонова и Шерлоком Холмсом Василия Ливанова. Но так как Пал Палыч ни об одном из них не имел ни малейшего представления, то просто отметил в облике гостя несомненные ум и благородство.

– Вижу, Пал Палыч, вы мне все-таки не верите, – усмехнулся незнакомец. – Ну что ж, я бы на вашем месте тоже не поверил.

С этими словами он извлек из кармана маленькую круглую коробочку и листок пергамента. Открыв коробочку, он взял на кончик пальца малую толику некоей бесцветной, но весьма приятно пахнущей мази, дотронулся до лица, а потом старательно, по слогам, прочел то, что было на листке:

– Ки-гим-ле-по-фосс.

Не успел гость это произнести, как черты его лица стали изменяться прямо на глазах у изумленного Пал Палыча, и миг спустя он увидел перед собою Василия Николаевича Дубова.

– Ну и ну! – подивился боярин Павел. – Как это у вас получается?

– Чумичка помог, – улыбнулся Дубов. – Как вы понимаете, в собственном облике мне теперь в Царь-Городе появляться было бы не особенно желательно. Если не сказать больше.

– Но ведь вы же, все трое, насколько мне известно, покинули Царь-Город? – осторожно спросил боярин Павел.

– Совершенно верно, покинули, – кивнул Дубов, – но решили вернуться. Правда, не все – только мы с Надей. Вернее, Надя заявила, что возвращается, а разве я мог отпустить ее одну?

– Да, госпожа Чаликова – отчаянная девушка, – заметил боярин Павел, и Дубов не мог понять, чего в его словах было больше – восхищения или порицания. Немного помолчав, Пал Палыч добавил: – Догадываюсь, что за причина побудила вас возвратиться. И скажу вам откровенно, Василий Николаич – здесь вы скорее голову сложите, чем справедливости добьетесь.

– Я то же самое Наде говорил, – тяжко вздохнул Василий, – да разве ее переубедишь? Сами же сказали – отчаянная девушка!

Тут дверь приоткрылась, и в светелку заглянул сыскной приказчик. Василий поспешно отвернулся и опустил лицо.

– Пал Палыч, простите, что беспокою, но тут привели знаменитого лиходея Сеньку Залетного, – проговорил приказчик, с подозрением глядя на посетителя.

– Очень хорошо, – удовлетворенно кивнул Пал Палыч и пояснил для Дубова: – Сенька – это известный вор, мы его уж без малого три года словить не могли.

– Сенька сказал, что хочет во всем признаться, – продолжал приказчик.

– Ну и прекрасно. Запишите все, что он скажет.

– Так он говорит, что хочет признаться вам лично.

– Вот как? – чуть удивился боярин Павел. – Ну ладно, ступай, я чуть позже приду.

Оставшись вдвоем с хозяином, Василий снова открыл коробочку и еще раз помазал себе лицо, вернув то обличье, в котором явился в Сыскной приказ.

– Так я чувствую себя надежнее, – словно бы оправдываясь, произнес Дубов. – Пал Палыч, а вам это не кажется странным?

– Что именно?

– Что я ничего дурного в Царь-Городе не сделал и все-таки должен скрываться, словно вор и разбойник вроде Сеньки Залетного.

– Времена нынче странные, – не глядя на гостя, пробурчал Пал Палыч. И, немного помолчав, заговорил как бы вне связи с предыдущим: – Видите, Василий Николаич, даже лиходеи меня уважают. Потому как знают – мне можно доверять. Да, к нарушителям закона я строг, многие считают -

слишком строг, но по отношению даже к ним веду себя честно.

– А что, есть такие, кто поступают иначе? – спросил Дубов.

– Был у меня в Приказе один работник, – чуть помолчав, ответил боярин Павел. – Вроде бы и старательный, и добросовестный. Но иногда он при дознании… Как бы это сказать? В общем, применял способы, которые я никак не мог одобрить. Ну вот, например, однажды на базаре схватили одного воришку по кличке Ванька-Косой – все знали, что он мелкими кражами промышляет, но за руку поймать не могли. И вот как привели Ваньку к нам в Приказ, то он взял и незаметно подсунул ему в карман кошелек, изъятый пару дней назад у другого вора. А потом позвал бабу, у которой кошелек пропал, и спрашивает: «Ваша вещь?». Я тогда, конечно, промолчал, но наедине сказал все, что думаю. Что раз мы поставлены блюсти порядок и справедливость, то и работать должны по закону да по совести, а иначе – чем мы будем отличаться от тех, кого ловим? Он меня выслушал, а потом

возьми и брякни: «Ванька – злостный тать, а тать должен сидеть в темнице». Больше, правда, этот сыщик при мне ничего такого не выделывал, но позже мне докладывали, будто бы он одному вору сказал – дескать, мне про твои грешки много чего ведомо, но ежели ты мне выдашь своих сообщников, то я готов тебе кое-что простить…

– Но теперь, надеюсь, он в Приказе больше не работает? – осторожно предположил Дубов. Пал Палыч искоса поглядел на него:

– Я тоже хотел бы на это надеяться. Отправив меня, как витиевато выразилась милейшая госпожа Чаликова, в почетную отставку, Путята назначил его главой Сыскного приказа. И так во всем… Да я то же самое и Серапионычу говорил, и отцу Александру. – Пал Палыч тяжко вздохнул. – при нашей последней встрече.

Имя отца Александра, незримо витавшее в воздухе с самого начала разговора, наконец-то было произнесено вслух.

– Пал Палыч, как это случилось? – спросил Дубов.

Боярин Павел помрачнел еще более:

– А вы разве не знаете?

– Знаю только, что погиб. Я уж и у Чумички спрашивал, но он сказал, что подробностей не знает. Или просто не хотел говорить при Наде.

– И правильно, что не хотел, – тяжко вздохнул боярин Павел. – Первым покойного обнаружил некто отец Иоиль, который был настоятелем Храма на Сорочьей улице до отца Александра. Сейчас он на покое, но иногда подменял своего преемника.

– И как же отец Иоиль попал в церковь? – профессионально ухватился Дубов. – Она была открыта?

– Нет, убийцы заперли дверь ключом отца Александра. Но у отца Иоиля был свой. Увидев, что творится в Храме, старый священник поначалу чуть было не лишился чувств, но потом нашел силы вызвать нас.

– Пал Палыч, вы сами присутствовали при осмотре места происшествия?

– Да, случай настолько вопиющий, что меня даже подняли с постели, несмотря на поздний вечер… Знаете, Василий Николаич, за долгие годы я много чего навидался, но такое – в первый раз. И надеюсь, что в последний.

Дубов заметил, как по лицу боярина Павла пробежала легкая дрожь – лишний раз вспоминать об этом ему явно не хотелось. Но понимая, что Василием движет отнюдь не праздное любопытство, Пал Палыч продолжил:

– Покойный был подвергнут немыслимым пыткам и мучениям, а напоследок… – Боярин Павел остановился, словно бы не решаясь договорить. Но в конце концов пересилил себя и скороговоркой докончил: – А напоследок, еще живым, был прибит гвоздями к иконостасу.

Василий угрюмо молчал – он знал, что отцу Александру грозит опасность, но то, что он сейчас услышал, казалось дикостью, безумием и вызывало в памяти разве что изуверства большевиков и чекистов, особо не жаловавших духовенство.

– А в алтаре мы обнаружили вот это. – Пал Палыч встал из-за стола, отпер громоздкий железный ящик в углу комнаты и выложил на стол несколько предметов: мешочек с белым порошком, несколько металлических проводков и круглый будильник «Слава» – точно такие же часы были у самого Василия столько лет, сколько он себя помнил, и за все время они портились всего один раз, да и то потому только, что Солнышко случайно уронил их на пол. Дубов заметил, что будильная стрелочка была установлена точно на «девятке», а часовая и минутная показывали без пяти девять.

– А больше ничего подозрительного вы там не нашли?

– Вроде бы нет. Хотя постойте. – Пал Палыч еще раз заглянул в ящик и извлек измятый листок бумаги, густо исписанный чернилами. – Это мы обнаружили в рясе отца Александра, в правом кармане, но разобрать не смогли, кроме нескольких слов. Может быть, вы нам поможете?

Василий взял листок и принялся разглядывать. Запись была сделана, несомненно, рукою покойного отца Александра, но современными буквами, делавшими ее малопонятной для царь-городцев, и к тому же весьма неразборчиво. Однако, приноровившись к почерку, Дубов все же прочел:

– "И вот придет день, пылающий как печь; тогда все надменные и поступающие нечестиво будут как солома, и попалит их грядущий день, говорит Господь Саваоф, так что не оставит у них ни корня, ни ветвей.

А для вас, благоговеющие пред Именем Моим, взойдет Солнце правды и исцеление в лучах Его, и вы выйдете и взыграете, как тельцы упитанные;

И будете попирать нечестивых, ибо они будут прахом под стопами ног ваших в тот день, который Я соделаю, говорит Господь Саваоф.

Помните закон Моисея, раба Моего, который Я заповедал ему на Хориве для всего Израиля, равно как и правила и уставы.

Вот, Я пошлю к вам Илию пророка пред наступлением дня Господня, великого и страшного.

И он обратит сердца отцов к детям и сердца детей к отцам их, чтобы Я пришед не поразил земли проклятием".

– И что это значит? – внимательно выслушав и ничего толком не поняв, удивился Пал Палыч. – Похоже на что-то библейское…

– Да, я тоже так подумал, – не очень уверенно сказал Дубов. – Если не ошибаюсь, из пророков Ветхого Завета.

– А-а, ну ясно, – протянул боярин Павел голосом, полным разочарования. Он-то ожидал от этого листка чего-то совсем другого – может быть, даже ключа к отгадке.

– Пал Палыч, если вам эта запись не нужна, то, может быть, вы отдадите ее мне? – несмело попросил Дубов. – Так сказать, на память об Александре Иваныче.

Трудно сказать, что руководило Василием – конечно, и желание сохранить память о погибшем друге тут присутствовало, но не только. Какое-то шестое или седьмое чувство подсказывало Дубову, что листок с отрывком из Писания еще сослужит ему службу в том деле, которое объединяло и его, и Чаликову, и отца Александра. А если и нет, то не сгинет в бездонных архивах Сыскного приказа, а останется последним приветом Васятке от его друга.

– Да берите, ради Бога, – неожиданно легко согласился Пал Палыч. И столь же неожиданно добавил, понизив голос: – Вы, главное, Васятку берегите. Меня Александр Иваныч очень просил об этом, когда мы в последний раз виделись.

– Васятка теперь далеко отсюда, – заверил Дубов. И решительно поднялся со стула: – Ну что ж, Пал Палыч, спасибо за все. Ну и, конечно, желаю вам разобраться с лиходеем Сенькой Залетным.

– А я желаю вам удачи в том деле, ради которого вы вернулись, – улыбнулся Пал Палыч, крепко жмя руку Василию. – И погрустнел: – Хотя, по правде сказать, не очень-то я верю, что у вас получится… Но если что, смело можете на меня рассчитывать.

Покинув Сыскной Приказ, Василий не спеша шел по улице, разглядывая дома и прохожих и одновременно прокручивая в уме сведения, полученные от боярина Павла. Положение дел оставалось совершенно туманным. Василий понял одно – отца Александра сгубили злодеи из «нашего» мира, и если бы часовой механизм по какой-то причине не дал сбой, то церковь тогда же была бы взорвана вместе со всеми следами преступления

Но с какого конца взяться за разгадку этой тайны, Василий пока еще не представлял.

* * *

Надежда брела через огороды, не разбирая пути, да и вообще не очень соображая, где находится и куда хочет попасть.

Опомнилась она, только обнаружив, что огороды незаметно перешли в обширный пустырь, за которым высилась городская стена. Чаликова знала, что в нынешнем виде стена была сооружена при грозном царе Степане, который строил ее «на вырост». Но так как в потомках Степан не нашел продолжателей своих великих замыслов, то и город был застроен далеко не полностью – чем ближе к окраинам, тем больше оставалось всяких пустот, заполненных в лучшем случае огородами и пастбищами.

Надя остановилась, пытаясь собраться с мыслями и сориентироваться на местности. Впереди была стена, а позади – огороды, которые неминуемо вывели бы ее обратно к пепелищу взорванного храма. Лишь слева, довольно далеко, подходя почти к стене, чернел ряд изб, предполагавших улицу. Чаликова решила отправиться туда, справедливо считая, что улица хоть куда-нибудь да выведет, но тут она заметила впереди себя, рядом с кучей мусора, какое-то темное пятно. Присмотревшись, Надя с содроганием убедилась, что это человеческое тело с кинжалом, торчащим из спины.

Чаликова нагнулась, осторожно вытащила кинжал и перевернула тело лицом кверху. Перед ней лежал бездыханный человек в черном фраке, с сухощавым вытянутым лицом и болтающимся на цепочке треснувшим моноклем – словом, труп Эдуарда Фридриховича Херклаффа.

Надя стояла, будто в оцепенении, не зная, что ей теперь делать. И вдруг покойник с трудом открыл сначала один глаз, потом другой, а затем тихо проговорил:

– Данке шон, фройляйн.

Надя невольно попятилась:

– Что это значит? Кто вас так?..

– Битте, помогите мне, – слабым голосом попросил Херклафф.

Забыв, что перед нею известный злодей и людоед, к тому же пытавшийся съесть самоё Чаликову, она подала ему руку и помогла встать:

– У вас там кровь…

Вместо ответа Херклафф просто одернул на себе фрак и с легкостью повернулся, дав Наде себя осмотреть: от крови не осталось и следов, фрак был как новенький, и даже монокль – целый.

– Маленький неприятность, но благодаря вас, фройляйн Надин, фсе ф прошлом, – лучезарно ощерился Херклафф. – Скажите, пошалуста, тшемм я мог бы вас поблагодаритт?

Надя молчала – да и чем ее мог бы «поблагодарить» господин Херклафф? Разве что кого-нибудь съесть. Или не съесть.

Словно подслушав Надеждины мысли, Эдуард Фридрихович произнес со светской улыбочкой:

– Я, я, натюрлих, их бин отказаться от намерение кушать вас. Я буду кушать фройляйн Аннет Сергефна. – И, плотоядно облизнувшись, не без сожаления добавил: – Хотя вы есть много аппетитнее…

– А ее-то за что? – удивилась Надя. И тут же догадалась: – А-а, так это она вас…

– Ну конешно! – радостно подхватил Херклафф. – И по заказу майн либе фреуде херр мошенник Путьята!

– Ну вот его бы и кушали, – невпопад заметила Надя.

– Может быть, может быть, – загадочно промолвил Херклафф. – Ах, да-да, фройляйн, если што, фсегда готов услушить.

С этими словами он извлек из кармана и вручил Наде визитную карточку, а сам, сделав энергичное движение рукой, обратился в столб дыма, из которого вылетел коршун. Резко взмыв, он исчез в небе, оставив Чаликову перед кучей мусора с окровавленным кинжалом в одной руке и визиткой в другой.

* * *

Акуня проснулась поздно – голова гудела, а минувший день вспоминался очень смутно. С трудом выкарабкавшись из постели и кое-как одевшись, она крикнула:

– Князь, ты где?

Однако вместо супруга в спальне появилась горничная Маша:

– Князь уехал в градоправление. Каково почивала, Евдокия Даниловна?

– Выпить бы чего, – морщась от головной боли, пробурчала княгиня.

– Ну, это дело верное, – понимающе заулыбалась Маша. – С непривычки-то, ясно дело, головка побаливает…

Заметим, что в своих наблюдениях Маша была права лишь отчасти – голова у княгини трещала действительно с непривычки, но не к хмельному зелью как таковому, а к наливкам, которыми ее накануне потчевал супруг. Употребляя пойло, которое под названием водки или вина подавалось в кабачках и прочих веселых заведениях Бельской слободки, Акуня знала, что ей хватает одной чарки. Но зато вишневая наливочка показалась ей столь вкусной и как бы не «бьющей в голову», что она совсем утратила бдительность, а к чему это в конечном счете привело, мы уже знаем.

– А идемте, сударыня, в гостиную, – Маша подхватила княгиню под руку и ненавязчиво повела к двери, – там уже и завтрак готов, а что выпить, так уж этого добра у нас и вовсе навалом…

После маленькой чарочки все той же наливки головная боль утихла, зато воспоминания о вчерашнем встали перед княгиней, что называется, воочию.

– Послушай, девонька, забыла, как тебя зовут…

– Маша, – несколько удивленно ответила горничная. Раньше Евдокия Даниловна никогда не забывала ее имени. Впрочем, раньше она и наливку не употребляла.

– Да ты присаживайся, Маша, в ногах правды нет, – пригласила княгиня.

– Ну что вы, Евдокия Даниловна, как можно! – изумилась Маша.

– Да садись, тебе говорят! – прикрикнула хозяйка. – А то жмесся, будто… – И тут княгиня выдала такое словечко, что Маша густо покраснела и как подкошенная упала на стул напротив Евдокии Даниловны.

– Ну, вот это другое дело. Я с тобой, Маша, хотела кое о чем потолковать. Давай для почина тяпнем по чарочке!

– Нет-нет, сударыня, и не предлагайте, – наотрез отказалась Маша. – Я девушка порядочная и непьющая!

– Так я, значит, пьющая и непорядочная? – не без горечи рассмеялась княгиня. – Ты это хотела сказать?

– Нет-нет, Евдокия Даниловна, – совсем смешалась бедная Маша, – просто ваше дело барское, а нам пить никак нельзя…

– Да ладно уж, не хочешь пить – и не надо. – Евдокия Даниловна схватилась было за кувшинчик, но отчего-то передумала и поставила его на место. – Хоть наше дело и барское, да и в питии меру надо знать. А вчера я, кажется, малость перестаралась.

– Да уж, Евдокия Даниловна, было дело, – пришлось подтвердить Маше.

– А ты не напомнишь мне, что вчера происходило? – с чуть наигранной небрежностью попросила княгиня.

– Да ничего особенного, Евдокия Даниловна, – тоже как бы в шутку отвечала Маша. – Это если не считать того, что к нам в гости собственнолично пожаловал Государь Путята, а вы его… – Маша замолкла, не решаясь договорить.

– Вот блин, так это и вправду был царь! – взвыла княгиня. – Ой, пропала моя головушка!

– И князь то же самое утром говорил, – зачастила Маша. – Дескать, отведут меня прямо из градоправления да в темницу, а ежели, говорит, не вернусь, то лихом не поминай. А главное, говорит, хозяюшку береги. Потому как люблю ее, такую-сякую, ни на что не смотря!

– Так и сказал? – удивилась княгиня.

– Да, именно так и сказал. Впервые я от него такое услыхала…

На это хозяйке ответить было нечего – ведь не могла же Акуня знать, признавался ли князь Длиннорукий за годы совместной жизни в любви своей законной супруге Евдокии Даниловне, или нет.

Княгиня откинулась на спинку кресла и оглядела гостиную. Это была самая просторная комната во всем тереме, с тремя большими окнами, глядящими на Господскую улицу, и двумя напротив – в обширный сад. Место среднего окна занимала высокая застекленная дверь.

Евдокия Даниловна легко поднялась из-за стола, подошла к двери и толкнула ее. Дверь сразу поддалась, и княгиня оказалась на крыльце.

– Покойно у вас тут, – вздохнула княгиня, оглядев сад. – Кто ж это такую красу устроил?

– Вы, Евдокия Даниловна, – пролепетала изумленная Маша. Хоть она и уяснила себе, что у хозяйки с головой не все в порядке, но забыть о саде, предмете своих забот и гордости – это в Машином понимании было уже «замного».

– Ах, да-да, как же это я позабыла! – воскликнула княгиня, в душе браня себя за очередную «просечку». – Ты не удивляйся, Маша, если я еще чего забуду. Тут же напоминай, не стесняйся!

Спустившись по ступенькам крыльца, княгиня и Маша ступили на выложенную плоскими камешками дорожку, ведущую вглубь сада.

– Осторожнее, Евдокия Даниловна, не уколитесь, – сказала Маша, заметив, что ее хозяйка идет, касаясь кустов белого шиповника, которые сплошною стеной росли слева от дорожки.

– Нешто от них какая польза есть? – проворчала княгиня, замедлив ход и невольно любуясь белым великолепием.

Маша с удивлением уставилась на княгиню:

– Вы же сами всегда говорили – не об одной пользе думать надобно, а еще и о красоте.

– Правда? – не без удивления пожала плечами княгиня. – Ну, коли говорила, стало быть, так и есть. А все ж-таки напрасно. Ну, посадили бы пару кустов – и хватит.

– Нет-нет. Евдокия Даниловна, и от них польза есть, – горячо заступилась Маша за шиповник. – Вы же их ягоды, когда они красными сделаются, высушиваете и потом в чай добавляете. Хоть кисловато, зато, как говорят, для здоровья пользительно.

– Ну хорошо, пускай так, – нехотя согласилась княгиня. – А вот это вот все, – она указала на зеленую лужайку, окруженную клумбами, где блистали всевозможными красками невиданные заморские цветы, точное название которых не всегда знала даже настоящая Евдокия Даниловна. – Столько места зазря пропадает, а ведь можно было бы огурцов посадить, картошки, капусты, да и мало ли еще чего. Я вижу, тут земля хорошая, место солнечное – самый бы раз огород завести! А то в деревне люди с голодухи мрут, а они тут… А мы тут, – поправилась княгиня, – всякими пустяками занимаемся.

Маша слушала и не верила ушам своим – ничего подобного от своей хозяйки она никогда не слыхивала. «А вправду ли это Евдокия Даниловна? – подумала Маша. – По виду она, а едва откроет рот, словно совсем другой человек…»

– Ступай, Маша, – велела Евдокия Даниловна, присев на лавочку под высоким кленом, ствол которого обвивали цепкие стебельки вьюнка. – Я тут немного побуду, а потом вернусь.

Оставшись одна, княгиня закрыла ладонями лицо и беззвучно зарыдала, представив себе, как она из этого прекрасного сада вернется в кабаки и злачные притоны Бельской слободки.

– Нет, лучше уж в петлю, или в омут, – прошептала Акуня.