Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

Уезжать мне совсем не хотелось, потому что мой новый знакомый оказался блестящим и остроумным собеседником. Во всем, что он говорил и делал, присутствовала какая-то изящная легкость и раскованность, которые передались мне, и беседа с ним стала для меня настоящим отдохновением после столь томительной необходимости соблюдать церемонии, на которые меня обрекли. Правда, в его обхождении и манере держаться наблюдался избыток беззаботной дерзости, но я была в таком хорошем настроении и так благодарна ему за мое запоздалое избавление от мистера Скоттинхема, что меня это не смущало.

– Ну, Хелен, как тебе сегодня понравился мистер Скоттинхем? – спросила тетушка, как только мы сели в карету и тронулись с места.

– Еще меньше, чем раньше, – ответила я.

Было видно, что мой ответ пришелся ей не по душе, но больше она эту тему не затрагивала.

– А кто был тот джентльмен, с которым ты танцевала перед отъездом и который так услужливо помог тебе накинуть шаль? – возобновила она свои расспросы после некоторой паузы.

– Он вовсе не был услужлив, тетушка, и вовсе не пытался мне помочь, пока не увидел, что это хочет сделать мистер Скоттинхем, но он его опередил и со смехом сказал: «Дайте-ка я избавлю вас от этого наказания».

– Кто он такой, я спрашиваю! – проговорила она ледяным тоном.

– Мистер Хантингдон, сын дядюшкиного старого друга.

– Я наслышана о молодом мистере Хантингдоне от твоего дяди. Как-то он сказал: «Хороший он парень, этот молодой Хантингдон, да вот только чуть-чуть повеса, как я погляжу». Так что будь осторожна.

– Что значит «чуть-чуть повеса»? – осведомилась я.

– Значит, лишен нравственного начала и подвержен всем порокам, свойственным юности.

– Но я слышала, дядюшка говорил, что он сам в молодости был отчаянным повесой.

Она строго покачала головой.

– Так он, наверное, шутил, – предположила я, – ну а тут просто ляпнул наобум. Во всяком случае, я не могу поверить, что в этих смеющихся голубых глазах может таиться какое-то зло.

– Это заблуждение, Хелен! – сказала мудрая дама со вздохом.

– Да, но ведь надо быть милосердными, тетушка, и к тому же я не считаю это заблуждением: я превосходная физиономистка[40]40
  Физиономист – тот, кто по чертам лица умеет распознавать внутренние качества человека.


[Закрыть] и всегда сужу о характере человека по его лицу – не по красоте или уродливости, а по его общему выражению. Например, по выражению вашего лица я бы сразу поняла, что вы человек не веселого, не сангвинического нрава; по лицу мистера Уилмота – что он гадкий старый греховодник, а по физиономии мистера Скоттинхема – что он не слишком приятный кавалер. А вот по лицу мистера Хантингдона видно, что он не дурак и не плут, хотя, возможно, не мудрец и не святой, но для меня это ничего не значит, так как я вряд ли когда-нибудь его увижу, разве что в качестве случайного кавалера на балу.

Однако все вышло иначе, ибо увидела я его на следующее же утро. Он заехал к дядюшке принести извинения за то, что не нанес ему визит раньше, отговорившись тем, что совсем недавно вернулся с материка и только вчера вечером узнал о возвращении дядюшки в город. Я и после этого часто его встречала – иногда на публике, иногда у нас дома, ибо он был весьма прилежен в стараниях засвидетельствовать свое почтение старинному другу, который, впрочем, не считал себя чересчур обязанным за оказанное внимание.

– Интересно, какого дьявола этот парень повадился так часто к нам захаживать, – то и дело повторял он. – Может, ты знаешь, Хелен? А? Я ему сто лет не нужен, как, впрочем, и он мне.

– Так скажите ему об этом, – пожала плечами тетушка.

– Вот еще! Чего ради? Не мне, так, может, кому другому нужен (подмигнув мне). Вдобавок у него ведь весьма приличное состояние, Пегги. Он, конечно, не такая завидная добыча, как Уилмот, да только Хелен и слышать не желает о браке с тем. Как ни крути, а такие старички не пользуются успехом у барышень, при всем их богатстве и жизненном опыте в придачу. На что угодно готов поспорить, что она скорее выйдет за этого молодца, будь даже у него ни гроша за душой, чем за Уилмота с его домом, набитым золотом. Правда, Нел[41]41
  Уменьшительное от Хелен. (Примеч. пер.).


[Закрыть]?

– Правда, дядюшка. Но это не заслуга мистера Хантингдона: просто уж лучше я останусь старой девой и буду жить в нищете, чем назовусь миссис Уилмот.

– А как насчет миссис Хантингдон? Что для тебя лучше, чем назваться миссис Хантингдон, а?

– Я отвечу, когда придется об этом подумать.

– Ах, так тут надо подумать! Нет уж, давай отвечай сразу: так как, останешься старой девой? О нищете я и не говорю.

– Я не могу ответить, пока мне не сделали предложение.

С этими словами я поспешила выйти из комнаты, дабы избежать дальнейших расспросов. Но пять минут спустя, посмотрев в окно, увидела у дверей нашего дома мистера Скоттинхема. Почти полчаса я маялась в напряженном ожидании, что меня с минуты на минуту позовут, тщетно надеясь услышать, как он уходит. Затем с лестницы донеслись шаги и в комнату вошла тетушка с торжественным выражением лица и закрыла за собой дверь.

– Хелен, тут мистер Скоттинхем. Он хочет тебя видеть.

– Ах, тетушка! Не могли бы вы сказать ему, что мне нездоровится? Мне и впрямь дурно… от одной мысли, что надо к нему выйти.

– Вздор, моя милая! Повод не пустячный. Мистер Скоттинхем явился по весьма важному делу: просить твоей руки у дядюшки и у меня.

– Надеюсь, вы с дядюшкой сказали ему, что это не в вашей власти? Какое право он имел просить у кого-либо моей руки, не объяснившись прежде со мной?

– Хелен!

– Что ответил дядюшка?

– Он сказал, что вмешиваться не будет. Если тебе будет угодно принять лестное предложение мистера Скоттинхема, то ты…

– Он так и сказал «лестное предложение»?

– Нет. Он сказал: захочешь принять его предложение – принимай, а нет – твоя воля.

– Вот и правильно, а вы что ответили?

– Неважно, что ответила я. Что ответишь ты – вот в чем вопрос. Он сейчас ждет, чтобы сделать предложение тебе лично. Только хорошенько подумай, прежде чем выйти к нему, а если ты намерена отказать, то объясни мне свои резоны.

– Разумеется, я ему откажу, но вы должны подсказать мне, как это сделать, потому что я хочу отказать вежливо, но решительно. А свои резоны я раскрою вам после, когда от него отделаюсь.

– Нет, Хелен, погоди, присядь на минутку, соберись с мыслями. Мистер Скоттинхем тебя не торопит, так как почти не сомневается в твоем согласии, но мне нужно с тобой поговорить. Скажи, душа моя, что тебя в нем не устраивает? Разве ты будешь отрицать, что он честнейший, порядочнейший человек?

– Нет.

– Разве ты будешь отрицать, что он человек здравомыслящий, рассудительный, почтенный?

– Нет. Возможно, он и обладает всеми этими достоинствами, но…

– Что «но», Хелен? Много ли встретишь в свете таких людей? Честных, уважаемых, здравомыслящих, рассудительных, почтенных! Или ты считаешь, что это настолько обычный тип личности, что без малейших колебаний готова отвергнуть обладателя столь благородных качеств? Да, именно благородных! Вдумайся в глубокий смысл каждого из этих слов, сколько бесценных добродетелей они подразумевают (а я могла бы добавить и больше). И, учти, все они сложены к твоим ногам! В твоей власти на всю жизнь обеспечить себе это бесценное благо – достойного, превосходного супруга, который нежно любит тебя всей душой, хотя и не настолько слепо, чтобы не видеть твоих недостатков, и который будет твоим вожатым в странствии по жизни и разделит с тобой вечное блаженство. Подумай, как…

– Но я ненавижу его, тетя! – воскликнула я, остановив этот необычный для нее поток красноречия.

– Ненавидишь, Хелен?! Разве это по-христиански? Ненавидишь… а ведь он такой замечательный человек!

– Я ненавижу его не как человека, а как жениха. Как человека я так сильно его люблю, что желаю ему найти более подходящую жену – такую же замечательную, как он сам, или даже лучше, если вы считаете, что это возможно. При условии, что она сможет его полюбить… Ну а я никогда не смогу полюбить его, а посему…

– Но почему? Чем он тебя не устраивает?

– Во-первых, ему не меньше сорока лет, пожалуй, даже, намного больше, а мне всего восемнадцать; во-вторых, он не лишен предрассудков и страшный ханжа; в-третьих, его вкусы и пристрастия совершенно не совпадают с моими; в-четвертых, его наружность, голос и манера держаться неприятны мне до крайности, и, наконец, он сам внушает мне отвращение, которое я никогда не смогу преодолеть.

– А ты постарайся! И сделай милость, сравни его на минуточку с мистером Хантингдоном, и, оставив в стороне приятную наружность, которая ничего не добавляет ни к достоинствам человека, ни к счастью супружеской жизни и которой ты сама так часто не придавала серьезного значения, скажи мне, кто из них двоих лучше.

– У меня нет сомнений в том, что мистер Хантингдон гораздо лучше, чем вы о нем думаете, но мы сейчас говорим не о нем, а о мистере Скоттинхеме, и раз уж я скорее предпочту цвести, и жить, и умереть в девичестве – все одинокой, чем выйду за него замуж, то будет правильно сказать ему об этом сразу, а не держать его в тревожном ожидании, поэтому позвольте мне пройти к нему.

– Только не отказывай ему резко: он и не помышляет о том, что ты можешь не согласиться, и резкий отказ жестоко его оскорбит. Скажи, что ты пока не думаешь о замужестве…

– Но я думаю!

– …или что хотела бы продолжить с ним знакомство.

– Но у меня нет ни малейшего желания продолжать с ним знакомство – как раз наоборот!

Не дожидаясь дальнейших наставлений, я вышла из комнаты и отправилась на поиски мистера Скоттинхема. Он разгуливал по гостиной, напевая себе под нос отрывки каких-то мелодий и погрызывая набалдашник трости.

– Милая барышня! – обратился он ко мне, кланяясь и ухмыляясь с изрядным самодовольством. – Я получил разрешение вашего добрейшего опекуна…

– Я знаю, сударь, – ответила я, желая по возможности сократить этот спектакль, – и весьма благодарна вам за ваш выбор, но должна отказаться от той чести, которую вы пожелали мне даровать, ибо считаю, что мы не созданы друг для друга, в чем вы сами быстро убедились бы, если бы пошли на данный эксперимент.

Тетушка оказалась права: было совершенно очевидно, что он почти не сомневался в моем согласии и никак не ожидал решительного отказа. Моя отповедь удивила его, даже изумила, но он отнесся к ней настолько скептически, что почти не обиделся, и, промямлив что-то нечленораздельное, возобновил атаку:

– Я понимаю, моя милая, что между нами существует значительное различие в летах, темпераменте, а может, и в чем-то еще, но позвольте вас заверить, что я не буду строг к ошибкам и заблуждениям столь юной и пылкой натуры, как ваша. Если я и отмечу их про себя или даже по-отечески вас за них пожурю, то, поверьте, ни один юный кавалер не способен проявить больше нежности и снисходительности к объекту своих воздыханий, чем я по отношению к вам. И, с другой стороны, позвольте мне надеяться, что мой жизненный опыт, приобретенный с годами, и привычка к серьезным размышлениям не уронят меня в ваших глазах, ибо я сделаю все возможное, чтобы они послужили вашему счастью. Так смелее же! Что вы скажете? Обойдемся без девичьего жеманства и капризов – говорите прямо!

– Я готова, но могу лишь повторить сказанное: мы не созданы друг для друга.

– Вы и в самом деле так думаете?

– Да.

– Но вы же меня не знаете… или вы хотите продолжить знакомство… чтобы у вас было время…

– Нет, не хочу. Я знаю вас достаточно хорошо, лучше, чем вы меня, иначе вы никогда бы не надумали связать себя узами брака с особой, столь несоответствующей… столь неподходящей вам во всех отношениях.

– Но, милая барышня, я не ищу совершенства и могу извинить…

– Благодарю вас, мистер Скоттинхем, но я не буду злоупотреблять вашей добротой. Приберегите вашу снисходительность и уважение для более достойной особы, которая не подвергнет их столь тяжким испытаниям.

– Но позвольте умолять вас посоветоваться с вашей тетушкой. Уверен, что эта превосходнейшая леди…

– Я с ней уже советовалась и знаю, что ее желание совпадает с вашим, но в таких серьезных вещах я вольна принимать решения самостоятельно, так что никакие уговоры не изменят моих намерений и не убедят меня в том, что подобный шаг послужит моему или вашему счастью. И меня удивляет, как человек с вашим жизненным опытом и рассудительностью мог додуматься до того, чтобы выбрать себе подобную жену.

– Что ж, порой я и сам этому удивлялся. Иногда я спрашивал себя: «Так чего же ты хочешь, Скоттинхем? Будь осторожен, приятель, не суйся в воду, не зная броду! Да, это милое, обворожительное создание, но помни: то, что больше всего прельщает жениха, слишком часто оборачивается величайшими мучениями для мужа». Уверяю вас, мой выбор был сделан не без долгих рассуждений и раздумий. Его кажущаяся опрометчивость стоила мне многих беспокойных мыслей днем и многих бессонных часов по ночам, но в конце концов я убедил себя, что, по сути, мой выбор не так уж опрометчив. Я понимаю, что моя прелестная избранница не лишена недостатков, но верю, что юность ее к таковым не относится и скорее является залогом еще не расцветших добродетелей, надежной основой для моих предположений, что мелкие изъяны в ее характере, погрешности в суждениях, оценках, поведении отнюдь не безнадежны и могут быть с легкостью устранены или сглажены терпеливыми усилиями бдительного и здравомыслящего советчика, а в случае неудачи я могу благополучно их простить ради многих совершенств. А посему, дражайшая барышня, раз уж я свое сказал, объясните мне все-таки, почему вы мне отказываете… по крайней мере, если это из-за меня?

– Честно говоря, мистер Скоттинхем, отказываю я главным образом из-за себя, так что прекратим этот разговор… – Я хотела добавить «ибо продолжать его более чем бесполезно», но он, упрямствуя, меня перебил:

– Но все-таки почему? Я бы любил вас, лелеял, оберегал…

И так далее, и так далее…

Не стану утруждать себя изложением всего, что между нами произошло. Ограничусь лишь тем, что он оказался чересчур назойливым и никак не хотел верить, что, говоря с ним, я ничуть не кривила душой. Его редкостное упрямство и безразличие к моим интересам не оставило ни ему, ни тетушке ни малейшего шанса перебороть мое сопротивление. Впрочем, я вовсе не уверена, что в итоге мне удалось его убедить, хотя он доконал меня упорным возвращением к одному и тому же и бесконечным повторением одних и тех же доводов, на которые мне приходилось снова и снова давать одни и те же ответы, и в конце концов я грубо оборвала его и разразилась следующей отповедью:

– Говорю вам прямо: этому не бывать! Никакие соображения не заставят меня выйти замуж против моего желания. Я уважаю вас… по крайней мере, уважала бы, если бы вы вели себя как человек здравомыслящий, но полюбить вас я не могу и ни за что не смогла бы. И чем больше вы об этом говорите, тем больше меня отталкиваете, так что извольте больше никогда не затрагивать эту тему!

После чего он откланялся и ушел, без сомнения, расстроенный и разобиженный, но уж точно не по моей вине.

Глава XVII. Очередные наставления

На следующий день мы с дядюшкой и тетушкой отправились на обед к мистеру Уилмоту. У него жили две барышни: его племянница Анабелла, яркая, бойкая девица, или, скорее, молодая женщина лет двадцати пяти – слишком большая кокетка, чтобы связывать себя узами брака, по ее собственному утверждению, но весьма обожаемая мужчинами, единогласно провозгласившими ее роскошной женщиной, – и ее кроткая кузина Милисент Харгрейв, которая необычайно ко мне привязалась, приписав мне достоинства, коими я не обладала. В ответ я тоже очень ее полюбила, и мои обычные хулительные отзывы в адрес всех знакомых столичных дам на нее не распространяются. Но об этом званом обеде я упомянула не ради бедняжки Милисент или ее кузины, а ради одного из гостей мистера Уилмота, а именно мистера Хантингдона. И на то есть веская причина, ибо как раз там я виделась с ним последний раз.

За обедом мы сидели порознь, так как ему выпал жребий быть кавалером одной престарелой дородной леди, вдовы какого-то высокопоставленного лица, а мне – дамой его друга, мистера Гримсби, к которому я испытывала сильную неприязнь: в выражении его лица было что-то зловещее, а в манерах – сочетание затаенной жестокости и грубого лицемерия; такое соседство было мне невыносимо. До чего же это, к слову сказать, утомительный обычай, один из многих источников искусственного раздражения здешней сверхцивилизованной жизни: если джентльменам предписано вводить дам в столовую, то почему они не могут выбирать тех, кто им больше нравится?

Однако я не уверена, что мистер Хантингдон предпочел бы меня, будь он волен сделать собственный выбор. Вполне возможно, что он взялся бы сопровождать мисс Уилмот, ибо она, по всей видимости, твердо решила завладеть его вниманием, а он будто бы вполне охотно воздавал ей должное. Во всяком случае, я так подумала, видя, как они переговариваются через стол, смеются и переглядываются, без стеснения пренебрегая своими почтенными соседями, а после, когда джентльмены присоединились к нам в гостиной, мисс Уилмот, едва переступив порог, громко окликнула его, предложив рассудить ее спор с другой дамой, а он с готовностью ответил на зов и без всяких колебаний решил вопрос в ее пользу, хотя, на мой взгляд, она явно была неправа. Потом он стоял там, панибратски болтая с ней и компанией других дам, я же сидела в другом конце гостиной с Милисент Харгрейв, просматривая ее рисунки и, по ее настоятельной просьбе, делясь с ней критическими замечаниями и советами. Но, как я ни старалась сосредоточиться, внимание мое все чаще перекочевывало с рисунков на веселую компанию, и, вопреки моим лучшим побуждениям, во мне нарастал гнев, отчего у меня, очевидно, поникло лицо, так как Милисент, предположив, что я устала от ее мазни и каракулей, стала умолять меня присоединиться к гостям, а изучение рисунков перенести на другой раз. Но, пока я уверяла ее, что у меня нет ни малейшего желания к ним присоединяться и я вовсе не устала, мистер Хантингдон сам подошел к круглому столику, за которым мы сидели.

– Это ваши? – спросил он, небрежно выдернув из стопки один из набросков.

– Нет, это работы мисс Харгрейв.

– Ах вот как! Что ж, посмотрим.

Оставив без внимания возражения мисс Харгрейв, уверявшей, что там нечего смотреть, он придвинул стул ближе ко мне и, один за другим принимая листы из моих рук, стал бегло просматривать и отбрасывать на столик, ни словом о них не обмолвившись, хотя все это время тараторил без умолку. Не знаю, как отнеслась к такому поведению Милисент Харгрейв, но мне разговор с ним показался чрезвычайно интересным, хотя позднее, анализируя его, я обнаружила, что в основном он сводился к высмеиванию собравшихся представителей светского общества, но, хотя мистер Хантингдон отпустил несколько умных замечаний и несколько весьма забавных, я не думаю, что, изложенные на бумаге, они показались бы такими уж оригинальными без побочного эффекта мимики, интонации, жестов и того неизъяснимого, но беспредельного обаяния, которое распространялось на все, что он делал и говорил, и заставляло с восторгом вглядываться в его лицо, слушать музыку его голоса, пусть даже он молол откровенную чушь. Мало того, оно заставило меня осерчать на тетушку за то, что она положила конец этому наслаждению, когда спокойно подошла к нам под тем предлогом, что хочет взглянуть на рисунки, о которых и знать ничего не знала и не хотела знать. Делая вид, будто перебирает листы, тетушка с наихолоднейшим и наиотталкивающим выражением лица обратилась к мистеру Хантингдону, заведя речь о самых обычных, самых поверхностных вещах, лишь бы отвлечь его внимание от меня – лишь бы досадить мне, решила я и, поскольку все рисунки были просмотрены, оставила тетушку и мистера Хантингдона тет-а-тет и присела на диванчик в некотором отдалении от общества, ничуть не беспокоясь о том, как это будет выглядеть со стороны, а просто желая для начала предаться раздражению, а затем собственным мыслям.

Надолго, увы, меня в покое не оставили: мистер Уилмот – наименее желанный из всех мужчин, – воспользовавшись моим уединением, подошел ко мне и присел рядом. Я тешила себя надеждой, что раз я так удачно пресекла ухаживания этого человека на прошлых вечерах, то могу не опасаться повторения его злополучных притязаний. Но, видимо, я ошиблась: его уверенность в неотразимости то ли своего богатства, то ли остатков былой привлекательности была так велика, а убежденность в женской слабости так непоколебима, что он счел себя вправе возобновить осаду, и приступил к ней с удвоенным пылом, разгоряченный непомерными винными возлияниями, и это обстоятельство сделало его как нельзя более омерзительным. При всем моем отвращении к нему в тот момент я не могла обойтись с ним грубо, ведь теперь я была в его доме, пользовалась его гостеприимством, поэтому не знала, как дать ему вежливый, но решительный отпор, и к тому же сомневалась, что это мне поможет, ибо, как человека слишком твердолобого, остановить его могла лишь наглость, не уступающая его собственной. В итоге он только больше распалился, обрушивая на меня все новые потоки грубой лести, чем довел меня до грани отчаяния, и я уже готова была сказать, не знаю что, как вдруг моя рука, свесившаяся с подлокотника дивана, ощутила чье-то нежное, но пылкое пожатие. Чутье подсказало мне, кто это был, и, подняв глаза, я не столько удивилась, сколько обрадовалась, увидев улыбающееся лицо мистера Хантингдона. Словно отвернувшись от злого духа из чистилища, я увидела ангела света, явившегося возвестить о том, что пора мучений миновала.

– Хелен, – сказал мистер Хантингдон (он часто называл меня по имени, но эта вольность отнюдь меня не обижала), – я хочу, чтобы вы взглянули на одну картину. Мистер Уилмот простит вас, если вы ненадолго его оставите.

Я с готовностью поднялась. Он подхватил меня под руку и провел через всю залу к великолепному полотну работы Ван Дейка[42]42
  Антонис Ван Дейк (1599–1641) – известный фламандский художник.


[Закрыть], которое я давно заметила, но как следует не рассмотрела. После недолгого молчаливого созерцания я заговорила о художественных достоинствах картины и ее деталях, но он проказливо похлопал меня по руке, все еще лежавшей у его локтя, и сказал:

– Забудьте о картине, я привел вас сюда не ради нее, а чтобы избавить от вон того подлого старого распутника, который сидит с таким видом, будто собирается вызвать меня на дуэль за этакий афронт[43]43
  Афронт – оскорбление чести.


[Закрыть].

– Я очень вам обязана, – промолвила я. – Вы дважды избавили меня от столь неприятных собеседников.

– Не стоит так меня благодарить, – ответил он, – я сделал это не из одной любезности к вам, но и от злости на ваших мучителей. Я только рад буду проучить этих старых ловеласов, хотя, пожалуй, у меня нет серьезных причин опасаться их соперничества, так ведь, Хелен?

– Вам известно, что я не переношу их обоих!

– А меня?

– Вы пока не давали мне повода для этого.

– Какие же чувства вы испытываете ко мне? Отвечайте, Хелен! Как вы ко мне относитесь?

И он опять похлопал меня по руке, но я опасалась, что им движут не столько нежные чувства, сколько сознание своей власти, и сочла, что он был не вправе вытягивать из меня признание в благосклонности, не сделав соответствующего признания мне, и не знала, что ответить. Наконец я решилась задать свой вопрос:

– А как вы относитесь ко мне?

– Я обожаю вас, прелестный ангел! Я…

– Хелен, ты мне нужна, – явственно прозвучал совсем рядом тихий голос моей тетушки, и я тотчас же оставила мистера Хантингдона, бормоча проклятия в адрес его злого ангела.

– В чем дело, тетя? Что вам угодно? – спросила я, следуя за ней к оконному проему.

– Мне угодно, чтобы ты присоединилась к обществу, когда обретешь пристойный вид, – отпарировала она, строго оглядев меня. – Но, сделай милость, побудь здесь немного, пока эта жуткая краска не сойдет с твоего лица, а в глазах не появится естественное выражение. Мне будет стыдно, если кто-нибудь увидит тебя в таком состоянии.

Разумеется, от этого замечания «жуткая краска» совсем не сошла, напротив, мое лицо запылало с удвоенным жаром, разгоряченное множеством чувств, среди которых главенствовал нарастающий гнев. Однако же я ничего не ответила и, отодвинув штору, поглядела в темноту, вернее, на освещенную фонарями площадь.

– Мистер Хантингдон делал тебе предложение, Хелен? – спросила моя чересчур наблюдательная родственница.

– Нет.

– Тогда что же он говорил? Услышанное мной очень напоминало объяснение.

– Я не знаю, что он сказал бы, если бы вы его не прервали.

– Но ты приняла бы его предложение, если бы оно было сделано?

– Разумеется, нет… не посоветовавшись прежде с дядюшкой и с вами.

– Ах! Я рада, что у тебя сохранилось достаточно благоразумия, моя милая. Ну что ж, – добавила она после недолгой паузы, – ты привлекла к себе довольно много внимания за один вечер. Вижу, дамы уже бросают в нашу сторону любопытные взгляды. Я пойду к ним. Приходи и ты, но сперва успокойся и постарайся выглядеть, как обычно.

– Я уже успокоилась.

– В таком случае говори тихо и не гляди так злобно, – сказала моя невозмутимая, но докучливая тетушка. – Скоро мы вернемся домой, и тогда, – добавила она с торжественной многозначительностью, – разговор будет продолжен: мне есть что тебе еще сказать.

Итак, домой я отправилась уже подготовленная к суровым наставлениям. В карете мы почти не разговаривали, но, когда я зашла к себе в комнату и бросилась в мягкое кресло, чтобы поразмыслить о событиях минувшего вечера, тетушка последовала за мной, отослала Рейчел, которая тщательно укладывала мои украшения, закрыла за ней дверь и, поставив стул около кресла, а точнее, под прямым углом к нему, села. Проявив должное уважение, я предложила ей свое, более удобное кресло. Однако пересесть она отказалась и немедленно перешла к обсуждению вечера:

– Хелен, помнишь ли ты наш разговор накануне отъезда из Стейнингли?

– Да, тетушка.

– А помнишь ли ты, как я предупреждала тебя, что кто-нибудь недостойный может похитить твое сердце? Предупреждала, чтобы ты не давала волю своим чувствам, если они не основаны на предварительном одобрении и противоречат доводам рассудка…

– Да, но доводам моего рассудка…

– Прости, я не договорила. Помнишь, как ты уверяла меня, что не дашь мне повода беспокоиться на твой счет, ибо ничто не заставит тебя выйти замуж за человека, не обладающего здравомыслием и лишенного нравственных принципов, каким бы красивым и привлекательным в других отношениях он ни был? Что полюбить такого человека ты не сможешь, что будешь ненавидеть его, презирать, жалеть – только не любить? Не твои ли это слова?

– Да, но…

– Не ты ли говорила, что твое чувство должно быть основано на одобрении и ты не можешь полюбить, не одобряя, не уважая и не почитая?

– Да, но я и одобряю, и уважаю, и почитаю…

– Как же так, моя милая? Разве мистер Хантингдон хороший человек?

– Он гораздо лучше, чем вы думаете.

– Это к делу не относится. Хороший ли он человек?

– Да, в некоторых отношениях. У него веселый нрав.

– А имеются ли у него нравственные принципы?

– Может, и нет… точно нет. Но это всего лишь легкомыслие. Если бы кто-нибудь давал ему советы, напоминал, что надлежит…

– То ты полагаешь, что он сразу бы все усвоил? А ты охотно стала бы его наставницей? Но ведь он, моя милая, старше тебя на целых десять лет. Так как же случилось, что ты настолько опередила его в нравственных познаниях?

– Благодаря вам, тетушка, я получила хорошее воспитание и имела перед собой достойные примеры для подражания, чего он, скорее всего, был лишен. К тому же у него натура сангвиника и веселый, беззаботный характер – я же от природы склонна к размышлениям.

– Что ж, теперь ты хотя бы поняла, по своему собственному признанию, что он лишен здравомыслия и нравственных принципов.

– Но к его услугам мое здравомыслие.

– Это звучит самонадеянно, Хелен! Думаешь, тебе хватит на двоих? Или ты полагаешь, что этот веселый, беззаботный распутник позволит, чтобы им управляла такая молоденькая девушка?

– Нет. Я вовсе не хочу им управлять. Но мне кажется, я имею на него достаточно влияния, чтобы уберечь его от некоторых ошибок, и сочла бы свою жизнь прожитой не зря, если бы мне удалось спасти такого благородного человека от гибели. Теперь он всегда слушает внимательно, когда я веду с ним беседы на серьезные темы (а я часто беру на себя смелость укорять его за манеру говорить ни о чем), а иногда уверяет, что, будь я всегда с ним рядом, он никогда бы не сделал и не сказал ничего дурного и короткие ежедневные беседы со мной могли бы превратить его чуть ли не в святого. Конечно, отчасти это шутка, отчасти лесть, но все же…

– Но все же ты полагаешь, что это правда?

– Если я и полагаю, что в его словах есть доля правды, то лишь потому, что верю не столько в собственные возможности, сколько в его врожденную добропорядочность. И вы не имеете права называть его распутником, тетушка. Он вовсе не такой.

– Кто тебе это сказал, моя милая? А история его интрижки с замужней дамой, с леди… как, бишь, ее? Да ведь мисс Уилмот сама тебе на днях рассказывала.

– Это была выдумка! Выдумка! – закричала я. – Не верю ни единому слову.

– Значит, ты считаешь его добродетельным и благовоспитанным молодым человеком?

– Я положительно ничего не знаю о его характере. И не слышала о нем ничего заведомо дурного, чему, по крайней мере, нашлось бы хоть какое-то доказательство. И пока распространители клеветнических обвинений не смогут доказать свою правоту, я им не поверю. И знаю только одно: если он и совершал ошибки, то лишь те, что свойственны молодости и которым никто не придает значения. Я же вижу, что он всем нравится и все маменьки улыбаются ему, а их дочери – и мисс Уилмот в том числе – спят и видят, как бы обратить на себя его внимание.

– Хелен, пусть свет считает такие проступки извинительными, пусть немногие безнравственные матери будут озабочены тем, как выловить молодого состоятельного жениха для дочери, не задаваясь вопросами о свойствах его натуры, пусть беспечные девушки радуются, вызвав улыбки, ах! такого красивого джентльмена, не удосуживаясь поглубже заглянуть в его душу, но я была уверена, что у тебя хватит ума не смотреть их глазами и не судить с их развратным умыслом. Вот уж не думала, что ты можешь считать такие ошибки извинительными!

– А я и не считаю, тетушка, но если я и ненавижу грехи, то люблю грешника и многое сделаю для его спасения, даже если предположить, что ваши подозрения в основном справедливы, чему я не верю и не поверю никогда!

– Ну что ж, моя милая, спроси у своего дядюшки, с кем водит компанию мистер Хантингдон и не связан ли он с кругом распущенных и распутных молодых людей, которых он называет своими друзьями, – его веселых компаньонов, погрязших в пороке и находящих главное удовольствие в том, чтобы соперничать друг с другом в скорости и дальности бега по крутой дороге в пропасть, которая уготована дьяволу с его аггелами[44]44
  Аггел (греч. aggelos) – павший ангел, злой дух.


[Закрыть].