Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

– И вы бросите его?

– Да.

– Когда и как? – взволнованно спросил он.

– Когда я буду готова и как только смогу устроить это.

– А ваш ребенок?

– Мой ребенок поедет со мной.

– Он не разрешит.

– Я его не спрошу.

– А, значит вы собираетесь убежать, тайно! И с кем, миссис Хантингдон?

– С сыном и, возможно, с няней.

– Одна, без всякой защиты?! Но куда вы поедете? И что вы можете делать? Он догонит вас и вернет обратно.

– Я слишком хорошо разработала свой план. Как только я выберусь из Грасдейла, буду считать себя в безопасности.

Мистер Харгрейв шагнул ко мне, посмотрел мне в лицо и набрал воздуха, собираясь что-то сказать, но этот взгляд, румянец на щеках, внезапная вспышка в глазах – все это зажгло во мне гнев, кровь бросилась в лицо. Я резко отвернулась, схватила кисть и стала рисовать слишком энергичными мазками, едва ли не испортив полотно.

– Миссис Хантингдон, – сказал он с горькой серьезностью, – вы жестоки ко мне, жестоки к самой себе.

– Мистер Харгрейв, вспомните ваше обещание.

– Я должен сказать, иначе мое сердце разорвется! Я молчал достаточно долго, но сейчас вы должны меня выслушать! – выкрикнул он, бесцеремонно становясь между мной и дверью. – Вы сказали, что не обязаны подчиняться вашему мужу; он открыто заявил, что устал от вас и спокойно отдаст любому, кто вас возьмет; вы собираетесь бросить его… Никто не поверит, что вы уехали одна, в свете скажут: «Наконец-то она бросила его, и никто не удивился. Мало кто может порицать ее, мало кто может пожалеть его; но кто сопровождает ее в бегстве?» Таким образом, вы не убедите никого в вашем целомудрии, если вы можете это так назвать. Даже лучшие друзья не поверят вам, так как это настолько нелепо, что может быть понято только теми, кто на своем мучительном опыте убедился в его реальности. И что вы будете делать в этом холодном грубом мире одна, неопытная молодая женщина, воспитанная в нежности и ласке, и в высшей степени…

– Короче говоря, вы советуете мне оставить все как есть, – прервала его я. – Хорошо, я обдумаю ваш совет.

– Напротив, во что бы то ни стало покиньте его! – с жаром воскликнул он. – Но не одна! Хелен! Позвольте мне защитить вас!

– Никогда, пока небеса не лишат меня разума, – ответила я, вырывая руку, которую он осмелился схватить и сжать своими руками. Но он был уже не в себе и, забыв правила приличия, решил рискнуть всем для победы.

– Меня нельзя отвергнуть! – страстно воскликнул он, потом опустился на одно колено и посмотрел на меня умоляющим и в то же время повелительным взглядом: – У вас больше нет своего разума: вы должны подчиниться велению Неба. Творец создал меня для вашей поддержки и защиты – я чувствую это и знаю, как если бы услышал небесный голос: «Вы оба должны стать одной плотью», – а вы презрительно отталкиваете меня…

– Дайте мне уйти, мистер Харгрейв, – резко сказала я, но он только сильнее сжал мои руки.

– Дайте мне уйти, – повторила я, дрожа от негодования.

Его лицо находилось почти напротив окна. Слегка вздрогнув, я заметила, что он посмотрел в ту сторону, и его лицо засияло злым восторгом. Оглянувшись через плечо, я увидела тень, мелькнувшую за угол.

– Это Гримсби, – медленно сказал он. – Он немедленно сообщит Хантингдону и остальным о том, что здесь видел, и так приукрасит, как сочтет подходящим. Ему вы не нравитесь, миссис Хантингдон, потому что вы женщина – а он вообще не уважает женщин, – он не верит в вашу добродетель и не в восторге от вашей внешности. Он сообщит такую версию нашего разговора, которая не оставит никаких сомнений в вашем поведении в умах тех, кто услышит ее. Ваше доброе имя пало, и что бы ни говорили вы или я, ничто не вернет его. Но дайте мне возможность защищать вас, а потом покажите негодяя, который осмелится оскорбить вас!

– Никто не осмеливался оскорблять меня так, как вы сейчас! – сказала я, наконец освободив руки и отступая от него.

– Но я не оскорбляю вас! – крикнул он. – Я боготворю вас. Вы мой ангел, мое божество. Я кладу всего себя к вашим ногам, и вы обязаны принять меня! – воскликнул он, порывисто вскакивая на ноги. – Я буду вашим утешителем и защитником, и если ваша совесть будет укорять вас за это, скажите ей, что я поборол вас и вам не осталось ничего другого, как только сдаться!

Я никогда не видела, чтобы мужчина так нервничал. Он бросился ко мне. Я схватила мастихин[81]81
  Мастихин (итал. mestichino) – стальная или роговая пластинка в виде лопатки или ножа, которая применяется в масляной живописи для удаления красок с полотна, нанесения грунта, чистки палитры, иногда вместо кисти для нанесения краски. (Примеч. пер.).


[Закрыть] и выставила его вперед. Это напугало его, он остановился и с изумлением посмотрел на меня. Осмелюсь сказать, я была такая же яростная и решительная, как он. Я подошла к звонку и положила руку на веревку. Он присмирел еще больше, махнул рукой, будто извиняясь, и я решила не звонить.

– Отойдите! – сказала я, и он отступил. – А теперь выслушайте меня. Я не люблю вас, – продолжала я, так медленно и убедительно, как только могла, чтобы придать больше веса своим словам, – и даже если я разведусь с мужем или он умрет, я никогда не выйду за вас замуж. Теперь, надеюсь, вы в этом убедились.

Его лицо побледнело от ярости.

– Я убедился, – ответил он, – что вы самая бессердечная и неблагодарная женщина, которую я когда-либо встречал!

– Неблагодарная, сэр?

– Неблагодарная!

– Нет, мистер Харгрейв, я не такая. За все добро, которое вы сделали мне или желали сделать, я искренно благодарна вам, и я молю Бога простить вас и исправить все зло, которое вы уже сделали мне и еще сделаете…

Тут дверь распахнулась, и за ней обнаружились господа Хантингдон и Хэттерсли. Последний остался в холле с шомполом и ружьем, а первый вошел внутрь, повернулся спиной к камину и какое-то время стоял, глядя на мистера Харгрейва и меня, особенно на него, с улыбкой, в значении которой было невозможно усомниться и которая сопровождалась нахмуренным лбом и злым блеском глаз.

– Ну, сэр? – спросил Харгрейв с таким видом, как будто собрался защищаться.

– Ну, сэр, – ответил хозяин дома.

– Мы хотим узнать, не хочешь ли ты присоединиться к нам и отправиться пострелять фазанов, Уолтер, – вмешался Хэттерсли, оставаясь в холле. – Ручаюсь, что кроме них сегодня не удастся ничего подстрелить, разве что, быть может, еще пару зайцев.

Вместо ответа Уолтер подошел к окну и попытался прийти в себя. Артур тихонько свистнул, продолжая глядеть на него. Щеки Харгрейва слегка покраснели от гнева, но уже в следующее мгновение он стал совершенно спокойным и небрежно сказал:

– Я пришел сюда, чтобы попрощаться с миссис Хантингдон и сказать ей, что завтра уезжаю.

– Хм! Вот уж неожиданное решение! Могу я спросить, что заставило тебя уехать так скоро?

– Дела, – отозвался Уолтер, ответив на недоверчивую насмешку вызывающим взглядом.

– Очень хорошо, – последовал ответ, и Харгрейв ушел.

После этого мистер Хантингдон подобрал фалды сюртука и, упершись плечом в каминную полку, повернулся ко мне и тихо, еле слышно выпустил залп самых грязных и грубых оскорблений, которые может придумать воображение или произнести язык. Я не пыталась остановить его, но внутри меня разгорелся огонь и, когда он закончил, я ответила:

– Даже если ваши обвинения справедливы, мистер Хантингдон, как вы осмелились порицать меня?

– Точный выстрел, клянусь Юпитером! – воскликнул Хэттерсли, прислонил ружье к стене и, войдя в комнату, схватил своего драгоценного друга за руку, пытаясь утащить прочь. – Пошли, дружище, – пробормотал он, – правда или ложь – у тебя-то точно нет права обвинять ее, да и его тоже после того, что ты сказал вчера вечером. Пошли.

Судя по его тону, он кое-что подразумевал, и я не смогла стерпеть.

– Неужели вы смеете подозревать меня, мистер Хэттерсли? – сказала я, вне себя от ярости.

– Нет-нет, я не подозреваю никого. Все в порядке, все в порядке. Пошли, Хантингдон, ты, чертов мерзавец.

– Она не может отрицать это! – крикнул упомянутый джентльмен, усмехаясь от смеси гнева и восторга. – Она не смогла бы отрицать это даже под угрозой смерти!

И пробормотав еще несколько грязных ругательств, он вышел в холл и взял со стола шляпу и ружье.

– Я бы унизила себя, если бы стала оправдываться перед вами, – сказала я. – Но если у вас, – я повернулась к Хэттерсли, – есть какие-то сомнения, советую расспросить мистера Харгрейва.

Оба одновременно разразились грубым смехом, заставив меня содрогнуться до кончиков пальцев.

– Где он? Я спрошу его сама, – сказала я, выходя в холл.

Подавив новый приступ веселья, Хэттерсли указал на приоткрытую входную дверь. Перед ней, с другой стороны, стоял его шурин.

– Мистер Харгрейв, не могли бы вы подойти сюда? – сказала я.

Он повернулся и с огромным удивлением уставился на меня.

– Сюда, пожалуйста, – повторила я так решительно, что он не смог, или не осмелился, сопротивляться. Он неохотно поднялся по ступенькам и сделал пару шагов к холлу.

– А теперь расскажите этим джентльменам, – продолжила я, – этим мужчинам, уступила ли я вашим просьбам.

– Я не понимаю вас, миссис Хантингдон.

– Вы отлично понимаете меня, сударь, и я требую, полагаясь на вашу честь джентльмена, если она у вас есть, сказать правду. Уступила я вам или нет?

– Нет, – пробормотал он и отвернулся.

– Говорите громче, сударь; они вас не слышат. Сдалась ли я на ваши уговоры?

– Нет.

– Клянусь, она ему отказала, – сказал Хэттерсли, – иначе он не выглядел бы таким мрачным.

– Я могу дать тебе сатисфакцию, как джентльмен джентльмену, – спокойно сказал мистер Харгрейв хозяину дома и насмешливо улыбнулся.

– Пошел к ч…рту! – ответил тот, нервно дернув головой.

Харгрейв окинул его презрительным взглядом и вышел, бросив напоследок:

– Ты знаешь, где найти меня, если почувствуешь желание послать друга.

В ответ раздались приглушенные клятвы и ругательства.

– Ну, Хантингдон, теперь ты видел! – сказал Хэттерсли. – Ясно как день.

– Мне безразлично, что он видел, – сказала я, – или вообразил себе, но вы, мистер Хэттерсли, если вы услышите, как порочат мое имя, заступитесь ли вы за меня?

– Да.

После этого я немедленно ушла и заперлась в библиотеке. Не могу сказать, что заставило меня потребовать такого от этого человека, но утопающий хватается за соломинку: они довели меня до отчаяния, я едва сознавала, что говорю. Среди этих собутыльников не было никого другого, кто мог бы спасти мое имя от очернения, а от них клевета могла бы распространиться по всему свету; по сравнению с распутным негодяем-мужем, низким и злобным Гримсби и предателем Харгрейвом, этот невоспитанный верзила, грубый и звероподобный, сверкал как жук-светлячок среди других жуков.

Что это была за сцена! Могла ли я даже вообразить, что мне придется пережить такие оскорбления под крышей собственного дома, слышать такие выражения, сказанные в моем присутствии – нет, сказанные мне и обо мне и теми, кто считает себя джентльменами?! Могла ли я вообразить, что способна спокойно перенести их и ответить так твердо и спокойно, как только что сделала? Только горький опыт и отчаяние способны научить подобной стойкости.

Такие мысли бродили в моей голове, пока я ходила взад-вперед по библиотеке, страстно желая – о, как страстно! – схватить ребенка и уехать немедленно, не задерживаясь ни на час. Но я не могла: у меня есть работа, которую необходимо сделать.

– Тогда давай делай ее, – сказала я себе, – и не теряй драгоценные мгновения на напрасные жалобы и пустые упреки на судьбу и Того, кто управляет ею.

И, сильным усилием воли смирив волнение, я вернулась к картине и работала над ней весь день.

На следующий день мистер Харгрейв действительно уехал, и с тех пор я его не видела. Другие оставались еще две-три недели, но я держалась от них как можно дальше и продолжала работать с неослабевающим пылом вплоть до этого дня. Вскоре я посвятила в свой план Рейчел, доверив ей все мои мысли и намерения, и была приятно удивлена, что мне легко удалось убедить ее согласиться со мной. Она очень здравомыслящая и осторожная женщина и ненавидит хозяина не меньше, чем любит хозяйку и ее ребенка; так что после нескольких восклицаний, слабых возражений и множества слез и жалоб, которые мне пришлось останавливать, она одобрила мое решение и согласилась помочь всеми силами, при одном условии: она разделит со мной ссылку, ибо категорически возражала против моего плана убежать вдвоем с Артуром, считая его чистым сумасшествием. С трогательной щедростью она предложила помочь всеми своими скромными сбережениями, надеясь, что я извиню ее за бесцеремонность, и если бы я взяла эту маленькую ссуду, она была бы очень счастлива. Конечно, я и не думала о таком; сейчас, слава небесам, мне самой удалось собрать немного денег, и мои приготовления настолько продвинулись, что я уже предвкушаю скорое освобождение. Надо только дождаться, когда зима пойдет на убыль, и однажды утром мистер Хантингдон спустится к завтраку, и ему придется съесть его в одиночестве… Возможно, он раскричится на весь дом, требуя найти отсутствующих жену и ребенка, которые будут от него уже в пятидесяти милях, а то и больше, по дороге на запад: мы уедем за несколько часов до рассвета, а он обнаружит наше исчезновение не раньше, чем наступит день.

Я понимаю все то зло, которое может быть – и наверняка будет – результатом такого шага, но не сомневаюсь в правильности моего решения, ибо никогда не забываю о сыне. Сегодня утром, когда я, по обыкновению, работала, он сидел у моих ног, спокойно играя с обрывками холста, которые я бросила на ковер, но думал о чем-то другом, ибо, пристально посмотрев мне в лицо, серьезно спросил:

– Мамочка, почему ты злая?

– Кто сказал тебе, что я злая, мой любимый?

– Рейчел.

– Нет, Артур, я уверена, что Рейчел не могла сказать такое.

– Ну, тогда папочка, – сказал он. Потом, подумав, добавил: – Сейчас я расскажу тебе, как я это узнал: когда я играю с папочкой и говорю, что мне хочется побыть с мамочкой, или что мамочка говорит мне не делать того, что он говорит делать, папочка всегда отвечает: «Мамочка проклята», а Рейчел говорит, что только злые люди прокляты. Вот почему я думаю, мамочка, что ты злая и хочу, чтобы не была такой.

– Мой дорогой ребенок, я не злая. Это плохие слова, и злые люди часто говорят их о тех, кто лучше их самих. И эти слова не могут заставить людей быть проклятыми, или показать, что они этого заслуживают. Бог судит нас по нашим собственным мыслям и поступкам, а не по тому, что говорят о нас другие. И когда, Артур, ты слышишь такие слова, помни, что не надо повторять их – очень плохо говорить так о других, иначе такое скажут и о тебе.

– Тогда папочка злой, – с сожалением сказал он.

– Папочка не должен был говорить такое, а ты тоже не прав, имитируя его теперь, когда знаешь, что эти слова плохие.

– Что такое «имитировать»?

– Делать, как он.

– А он знает, что они плохие?

– Возможно; но для тебя это неважно.

– Если он не знает, ты должна сказать ему, мамочка.

– Я обязательно скажу ему.

Маленький моралист замолчал и задумался. Я попыталась, хотя и безуспешно, отвлечь его от этих мыслей.

– Мне очень жаль, что папочка злой, – наконец сказал Артур, – потому что я не хочу, чтобы он попал в ад.

И ребенок разразился слезами.

Я утешила его надеждой, что папочка изменится и станет перед смертью хорошим… Ну разве не пришло время увезти его от такого отца?

Глава XL. Катастрофа

10 января 1827 года.

Вчера вечером я сидела в гостиной и писала в дневнике. Мистер Хантингдон тоже при этом присутствовал, но, как я думала, спал на софе за моей спиной. Однако он проснулся, встал и, не замеченный мной и подстрекаемый своим гнусным любопытством, смотрел через мое плечо даже не знаю, как долго, но когда я отложила перо и уже собиралась захлопнуть тетрадь, он внезапно положил на нее руку, и сказал:

– С вашего разрешения, дорогая, я бы хотел посмотреть на это.

Он силой вырвал дневник у меня из рук, приставил стул к столу, уселся на него и невозмутимо стал листать в поисках объяснений того, что успел прочитать. К сожалению, он был более трезв, чем обычно в такое время.

Конечно, я несколько раз пыталась выхватить у него дневник, но он слишком крепко держал его; тогда я стала укорять его с горьким презрением в поведении, недостойном джентльмена, но на него это не действовало; в конце концов я потушила обе свечи, но он подошел к камину, разжег его поярче и спокойно продолжил исследование. Я уже всерьез подумывала взять кувшин воды и залить камин, но было ясно, что его любопытство слишком возбуждено и погасить его не удастся никаким способом, и чем больше я буду волноваться и мешать ему, тем больше будет его желание прочитать весь дневник до конца – в общем, все равно уже поздно.

– Очень интересно, любовь моя, – сказал он, поднимая голову и поворачиваясь ко мне, ломающей руки в молчаливом гневе и возмущении, – но слишком длинно. Я посмотрю его в другое время, а пока хочу избавить вас от хлопот с ключами, моя дорогая.

– Какими ключами?

– От вашего шкафа, бювара, выдвижных ящиков – словом, от всего, что у вас есть.

– У меня их нет, – ответила я.

Кстати, сейчас ключ от моего бювара находился на столе, в связке со всеми остальными.

– Тогда пошлите за ними, – сказал он, – и если эта старая ч…ртовка Рейчел немедленно не принесет их, я ее завтра уволю, и она может убираться отсюда со всем своим барахлом.

– Она не знает, где они, – сказала я и быстро положила руку на стол, пытаясь незаметно забрать их. – Я знаю, но не отдам их без причины.

– И я знаю тоже, – сказал он, внезапно схватил мою руку и грубо вырвал ключи. Потом взял одну из свечей и зажег ее от камина.

– А теперь, – насмешливо хмыкнул он, – мы займемся конфискацией собственности. Но сначала давайте заглянем в студию.

Положив ключи в карман, он направился в библиотеку. Я пошла следом, смутно желая то ли предотвратить зло, то ли узнать худшее – не могу сказать. Мои материалы для рисования лежали все вместе на боковом столе, накрытые материей. Он очень быстро нашел их и, отставив в сторону свечу, бросил в огонь все: палитры, краски, пузырьки, кисти, карандаши, лак – огонь тут же пожрал их, мастихины раскололись пополам, масло и скипидар зашипели и заревели в дымовой трубе. Потом он позвонил, вызывая дворецкого.

– Бенсон, унеси все это, – сказал он, указывая на мольберт, полотна и подрамник, – и скажи служанке бросить все в огонь: они надоели твоей хозяйке.

Бенсон в ужасе посмотрел на меня.

– Унеси их, Бенсон, – сказала я, а хозяин дома грязно выругался.

– И это тоже, сэр? – спросил дворецкий, указывая на почти законченную картину.

– Все, – рявкнул хозяин, – чтобы ничего не осталось!

Потом мистер Хантингдон отправился наверх. Я не пыталась пойти за ним, осталась сидеть в кресле, безмолвная, неспособная ни плакать, ни двигаться, пока, спустя полчаса, он не вернулся и не привел меня в чувства, поднеся свечу к моему лицу. Он уставился на меня и оскорбительно засмеялся. Внезапно я ударила по свече, и она упала на пол.

– О-ля-ля! – пробормотал он, отшатнувшись. – Да она настоящая ч…ртовка! Разве у смертных могут быть такие глаза? Они светятся в темноте, как у кошки. О, вы воистину нежны, дорогая!

С этими словами он поднял свечу, которая потухла, и подсвечник. Потом он позвонил.

– Бенсон, твоя хозяйка сломала свечу, принеси другую.

– Вы показали себя в истинном свете, – заметила я, когда слуга ушел.

– А-а, сказал, кто сломал ее? – ответил он и бросил ключи мне на колени. – Вы не найдете там ни денег, ни драгоценностей и маленьких финтифлюшек, которые я счел благоразумным забрать, пока ваш расчетливый ум не превратил их в золото. Я оставил пару соверенов в вашем кошельке – их вам хватит на месяц, но в любом случае я хотел бы услышать отчет о том, как вы их потратили. Я буду выделять вам небольшую сумму ежемесячно на личные расходы, и пусть вас больше не тревожат мои дела, дорогая: я подыщу управляющего и избавлю вас от искушения. А что касается забот семьи, так мистер Гривз возьмет на себя все расходы, и мы составим новый план…

– И что за великое открытие вы сделали, мистер Хантингдон? Уж не думаете ли вы, что я обманывала вас?

– Не в денежных вопросах, но лучше избавить вас от искушения.

Тут вошел Бенсон со свечой, и какое-то время мы все молчали – я, сидя в кресле, он, стоя спиной к камину и молча наслаждаясь моим отчаянием.

– Итак, – наконец сказал он, – вы решили опозорить меня, убежать, стать художником и поддерживать себя этой работой, верно? Забрать с собой моего сына и сделать из него грязного торговца-янки или жалкого художника?

– Да, и помешать ему стать таким же «джентльменом» как его отец!

– Как хорошо, что вы не сумели сохранить собственную тайну! – засмеялся он. – Женщины не могут не болтать. Если у них нет друзей, с которыми можно поговорить, они шепчут свои тайны рыбам, пишут их на песке или на чем-нибудь другом; хорошо также, что сегодня вечером я не набрался, как обычно, иначе заснул бы, и мне даже во сне не приснилось бы, чем занимается моя нежная жена, или мне не хватило бы ума и силы поступить, как подобает мужчине.

Оставив его хвалить самого себя, я встала, чтобы забрать свою рукопись, которую, насколько я помнила, он бросил на столе в гостиной. Я решила, если получится, спасти себя от унижения видеть ее в руках этого человека. Мне была невыносима мысль о том, что он наслаждается и хихикает, читая мои самые потаенные мысли и воспоминания, хотя, конечно, он найдет там очень мало хорошего о себе, за исключением самого начала – да я скорее сожгу все, чем дам ему прочитать то, что писала, когда была полной дурой и любила его!

– Кстати, – крикнул он, когда я выходила из комнаты, – скажите этой распроклятой проныре-няне, чтобы пару дней не попадалась мне на глаза. Я бы завтра заплатил ей жалованье и вышвырнул за порог, но знаю, что она способна сделать больше зла вне дома, чем внутри.

Я вышла, а он продолжал поносить мою верную подругу и служанку ужасными словами – я не хочу осквернять бумагу, повторяя их. Забрав дневник, я немедленно отправилась к ней и рассказала о том, как провалился наш план. Она расстроилась и испугалась, как и я, даже больше, понимая, что удар лишь частично оглушил меня и гнев удвоил мои силы сопротивляться жестокости этого человека.

Но утром, когда я проснулась без той радостной надежды, которая так долго поддерживала и ободряла меня, и когда потом весь день бесцельно бродила по дому, избегая мужа и не видя ребенка, ибо не в состоянии была беседовать с ним или играть, – вот тогда я поняла, что потеряла надежду также на его будущее счастье, и страстно пожалела, что он вообще родился. Я в тот момент в полной мере почувствовала свое несчастье, чувствую его до сих пор и знаю, что теперь каждый день это чувство будет возвращаться ко мне. Я – рабыня, пленница – и ничего больше; мне некому пожаловаться, кроме как самой себе, мне даже запрещено спасти своего сына от гибели, и то, что когда-то было самым нежным утешением, стало главным источником моего несчастья.

Верю ли я еще в Создателя? Я попыталась взглянуть на Него и обратить сердце к Небесам, но оно превратилось в прах. Я могу только повторить слова пророка: «Он окружил меня стеною, чтобы я не вышел, отяготил оковы мои… Он пресытил меня горечью, напоил меня полынью»[82]82
  Плач Иеремии 3:7; 3:15.


[Закрыть]. Я забыла добавить: «Но послал горе, и помилует по великой благости Своей, ибо Он не по изволению сердца Своего наказывает и огорчает сынов человеческих»[83]83
  Там же 3:32; 3:33.


[Закрыть]. Я должна думать об этом. И если в этом мире мне осталась только печаль, разве можно сравнить самую длинную жизнь в несчастье с вечным покоем? А мой маленький Артур… Разве есть у него другие друзья, кроме меня? И разве не сказано: «Нет воли Отца вашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих»[84]84
  Матфей 18:14.


[Закрыть].