Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

– Какие выдумки?! Вся деревня только об этом и говорит. Я и сама видела тех людей, которые видели тех, что видели человека, который его нашел. Звучит, конечно, не слишком убедительно, но зря-то ведь болтать не станут.

– Хорошо, только Лоренс прекрасный наездник. Маловероятно, чтобы он вообще мог упасть с лошади. А если и упал, то уж кости себе переломать никак не мог. Все-таки слухи сильно преувеличены, во всяком случае, по части повреждений.

– Да нет, его ведь лошадь лягнула или что-то в этом роде.

– Лягнула?! Это его-то смирный малютка пони?

– Откуда тебе знать, что это был пони?

– На других он редко выезжает.

– Завтра ты в любом случае к нему поедешь, – сказала матушка. – Правда это или неправда, преувеличение или что там еще, мы должны знать, как он себя чувствует.

– Пусть Фергус съездит.

– А почему не ты?

– У него времени больше. Я сейчас очень занят.

– Ах, Гилберт, как ты можешь так спокойно к этому относиться?! Неужели ради такого случая нельзя на час-другой бросить все дела? Ведь твой друг при смерти!

– Не при смерти, уверяю тебя.

– Думай что хочешь, но ты ничего не можешь утверждать, пока сам не увидишь. В любом случае с ним произошло что-то ужасное и тебе обязательно надо его навестить, а то он решит, что ты плохо к нему относишься.

– Вот проклятье! Да не могу я! Последнее время мы с ним не в ладах.

– Ах, сынок! Ни за что не поверю, что ты настолько обидчив, чтобы из-за каких-то мелких разногласий раздувать…

– Куда уж мельче! – буркнул я.

– Да, но не забывай, что произошло! Подумай, как ты…

– Ладно, ладно, только не донимайте меня сейчас. Я подумаю, – ответил я.

А надумал я послать Фергуса поутру справиться о состоянии здоровья мистера Лоренса от имени матушки, ибо о том, чтобы поехать самому, не могло быть и речи, как, впрочем, и о том, чтобы передать ему пожелание скорейшего выздоровления. Вернувшись, Фергус доложил, что молодой сквайр слег в постель по нескольким причинам: помимо разбитой головы и сильных ушибов, полученных в результате падения с лошади (описанием подробностей которого, как и ее странного поведения в дальнейшем, он утруждать себя не стал), он еще и заработал простуду как следствие долгого лежания на мокрой земле под дождем. Но кости у него целы, и ожидать его безвременной кончины оснований нет.

Очевидно ради миссис Грэхем он решил не предъявлять мне обвинений.

Глава XV. Встреча и ее последствия

Вчерашний день был такой же дождливый, как и его предшественник, но к вечеру небо стало понемногу проясняться, и нынешнее утро было чудесным и многообещающим. Я вышел на холм к жнецам. Легкий ветерок гнал по ниве волны, и все вокруг улыбалось, залитое солнцем. Среди проплывавших серебристых облаков радовался жаворонок. А недавний дождик так приятно освежил и очистил воздух, омыл небо и рассыпал на листьях и травинках такие сверкающие самоцветы, что даже фермеры не осмелились его ругать. Но ни один солнечный луч не мог проникнуть в мое сердце, ни одно дуновение ветра не могло его освежить, ничто не могло ни заполнить пустоту, оставшуюся от разрушенных веры, надежды и радости, связанных с Хелен Грэхем, ни вытравить из него жестокие сожаления и горечь томительной любви, которая все еще его угнетала.

Я стоял, скрестив на груди руки, и рассеянно наблюдал, как вспучиваются и опадают волны, бегущие по ниве, еще не потревоженной жнецами, как вдруг кто-то легонько дернул меня за полу сюртука и тоненький голосок, уже не радовавший мой слух, вернул меня к жизни, удивив неожиданной просьбой:

– Мистер Маркхем, вы нужны маменьке.

– Я, Артур?

– Вы. А почему у вас такой странный вид? – спросил он то ли со смехом, то ли с испугом, дивясь непривычному выражению моего лица, когда я резко к нему повернулся. – И почему вы так давно к нам не заходили? Идемте! Так вы идете?

– Я сейчас очень занят, – ответил я, не зная толком, что сказать.

Он не спускал с меня по-детски озадаченного взгляда, но не успел я собраться с мыслями, как леди подошла сама.

– Гилберт, все-таки я должна с вами поговорить, – сказала она, стараясь, чтобы голос не выдал ее волнения.

Я посмотрел на ее бледные щеки, искрившиеся глаза, но ничего не ответил.

– Хотя бы минуту, – умоляла миссис Грэхем. – Только перейдемте на соседнее поле. – Она бросила взгляд на жнецов, которые уставились на нее с наглым любопытством. – Я вас долго не задержу.

Я проследовал за ней через пролом в изгороди.

– Артур, милый, сбегай, нарви мне вон тех колокольчиков, – попросила она, указывая на цветы, голубевшие вдали, на полянке у изгороди, вдоль которой мы шли. Малыш замялся, словно не желая со мной расставаться. – Беги, любовь моя! – настойчиво повторила его маменька тоном, требовавшим немедленного подчинения, хотя в нем не было и намека на суровость, и мальчик повиновался.

– Итак, миссис Грэхем? – проговорил я спокойно и невозмутимо, ибо, видя, как она несчастна, и жалея ее, я радовался возможности ее помучить.

Она устремила на меня взор, который пронзил меня в самое сердце и все же заставил улыбнуться.

– Я не спрашиваю о причинах такой перемены, Гилберт, – сказала она с горьким спокойствием. – Мне они и так известны; я могла спокойно переносить, когда меня подозревали и осуждали другие, но я не в силах стерпеть это от вас. Почему вы не пришли выслушать мои объяснения в тот день, когда мы договаривались?

– Потому что мне чуть раньше посчастливилось узнать все, о чем вы собирались рассказать… и, полагаю, даже чуть больше.

– Это невозможно, потому что я бы рассказала вам все! – пылко воскликнула она. – Но теперь я вижу, что вы этого не заслуживаете.

Ее бледные губы дрожали от возбуждения.

– Могу я спросить, почему?

Она отразила мою издевательскую усмешку взглядом презрительного негодования.

– Потому что вы никогда меня не понимали, иначе ни за что бы не пошли на поводу у клеветников! Доверять вам я не смогу – вы не тот, за кого я вас принимала. Уходите! Меня больше не волнует, что вы обо мне думаете!

Она отвернулась, а я ушел, полагая, что это ее добьет, и, похоже, был прав: оглянувшись минуту спустя, я увидел, как она повернулась вполоборота, словно надеялась или ожидала, что я рядом, но, не обнаружив меня, замерла и бросила через плечо взгляд, исполненный не столько гнева, сколько горькой муки и отчаяния. Я тотчас же изобразил полнейшее равнодушие и сделал вид, что рассеянно озираюсь по сторонам. Вероятно, она сразу ушла, ибо, когда, выждав время – вдруг она ко мне подойдет или хотя бы окликнет, – я отважился оглянуться, она уже торопливо поднималась по склону, а малыш Артур бежал рядом и, видимо, что-то на ходу ей рассказывал, но она отворачивала от него лицо, словно желая скрыть неподвластные ей чувства. И я вернулся к делам.

Однако вскоре я пожалел о своем поспешном уходе. Было очевидно, что она меня любит, – возможно, мистер Лоренс наскучил ей, и она бы с радостью бросила его ради меня. И если бы я с самого начала любил и уважал ее чуть меньше, то, пожалуй, оказанное мне предпочтение порадовало бы и позабавило меня, но теперь, как мне казалось, пропасть между ее внешней видимостью и внутренним складом, между моим прежним и нынешним представлением о ней была настолько душераздирающей и губительной для моих чувств, что поглотила все другие соображения.

И все же мне было любопытно, что за объяснение собиралась она мне представить, или еще представит, если я буду настаивать, во многом ли признается и какие оправдания потрудится подыскать. Я жаждал узнать, чем в ней восхищаться и за что ее презирать, жалеть ее или ненавидеть, – мало того, я был обязан это узнать. Я непременно увижусь с ней еще раз и сполна удовлетворю свое любопытство, чтобы до того, как мы расстанемся, понять, как к ней относиться. Да, она потеряна для меня навсегда, но мне не давало покоя, что в последний раз мы расстались, причинив друг другу столько боли. Тот ее последний взгляд поразил меня в самое сердце. Забыть его я не мог. Но каким же я был дураком! Разве она не обманула меня, не обидела, не отравила мне жизнь, разрушив мое счастье? «Ладно, я все-таки с ней увижусь, – решил я наконец, – но не сегодня: сегодня пусть она до ночи поразмыслит о своих грехах и вволю настрадается, а уж завтра я с ней повидаюсь и что-нибудь, да разузнаю. Может, этот разговор пойдет ей на пользу, а может, и нет. В любом случае он всколыхнет жизнь, которую она обрекла на прозябание, и, уж конечно, наполнит ее побуждающими к движению мыслями».

Я и правда пошел к ней на следующий день, но ближе к вечеру, когда все дневные дела были завершены, то есть между шестью и семью часами. Садившееся за горизонт солнце окрасило старый дом багрянцем и полыхало на стеклах зарешеченных окон, наделяя его нездешним очарованием. Нет нужды распространяться о чувствах, с которыми я приблизился к святилищу моего бывшего божества, к месту, рождавшему несметное множество заманчивых воспоминаний и чудесных грез, померкших теперь из-за роковой правды.

Рейчел препроводила меня в гостиную и отправилась звать госпожу, ибо та куда-то отлучилась, но пюпитр на круглом столике перед креслом с высокой спинкой был откинут, и на нем лежала книга. Здешнее небольшое, но изысканное собрание книг я знал почти так же хорошо, как свое, но этого томика раньше не видел. «Последние дни философа» сэра Хэмфри Дэви[37]37
  «Утешение в путешествиях, или последние дни философа» – философское сочинение английского ученого и поэта Хэмфри (Гемфри) Дэви (1778–1829).


[Закрыть]. Я взял его полистать, но, заметив на форзаце надпись: «Фредерик Лоренс», тотчас же захлопнул. С книгой в руках я встал спиной к камину, лицом к двери, спокойно ожидая прихода хозяйки, а в том, что она придет, я не сомневался. Вскоре в передней послышались ее шаги. Сердце мое неистово забилось, но я укротил его мысленным нагоняем и сохранил хотя бы видимость самообладания. Она вошла, невозмутимая, бледная, собранная.

– Чем я обязана такой чести, мистер Маркхем? – спросила она с таким суровым, но спокойным достоинством, что я даже немного смутился, но ответил с улыбкой и довольно дерзко:

– Я пришел выслушать ваши объяснения.

– Я же вам сказала: никаких объяснений не будет – вы не заслуживаете моего доверия.

– Ну и прекрасно! – ответил я, направляясь к двери.

– Останьтесь, – велела она. – Мы видимся в последний раз. Не уходите так сразу.

Я остался, ожидая ее дальнейших распоряжений.

– Скажите, – вновь заговорила миссис Грэхем, – на каком основании вы поверили всем этим слухам обо мне? Кто и что вам наговорил?

Я выждал минуту, но она встретила мой взгляд бестрепетно, словно ее закалила уверенность в собственной невиновности. Она была исполнена решимости узнать худшее и готовности бросить ему вызов. «В моей власти сломить этот дерзкий дух», – подумал я и, втайне торжествуя от сознания неминуемой победы, решил поиграть со своей жертвой, как кошка с мышкой. Раскрыв книгу, которая все еще была у меня в руках, и указав на имя владельца, выведенное на форзаце, я, пристально глядя ей в глаза, спросил:

– Вы знакомы с этим джентльменом?

– Разумеется, – ответила она, и внезапно лицо ее залила краска – стыда или гнева, трудно сказать, но, похоже, второе. – Что дальше, сударь?

– Давно ли вы с ним виделись?

– Кто дал вам право меня допрашивать?

– О, никто! Вы вольны отвечать или не отвечать. А теперь, позвольте спросить… известно ли вам, что приключилось на днях с этим вашим другом? Если нет…

– Избавьте меня от оскорблений, мистер Маркхем! – воскликнула она чуть не в бешенстве от моего поведения. – Если вы пришли только для этого, то извольте немедленно покинуть мой дом.

– Я пришел не оскорблять вас, я пришел выслушать ваши объяснения.

– Повторяю: их не будет! – отрезала она, шагая по комнате в состоянии сильного возбуждения. Дыхание ее было прерывистым, руки стиснуты, глаза метали молнии и стрелы негодования. – Я не снизойду до объяснений с человеком, способным зубоскалить по поводу столь отвратительных подозрений и с такой легкостью принять их на веру.

– Мне вовсе не до зубоскальства, миссис Грэхем, – возразил я, тотчас же оставив насмешливо-саркастический тон. – Я был бы только рад обнаружить, что эти подозрения несерьезны. А что до легкости, с которой я принял их на веру, то одному Богу известно, каким слепым, недоверчивым глупцом был я доселе, упорно закрывая глаза и затыкая уши от всего, что грозило поколебать мое доверие к вам, пока само доказательство не убило мою безрассудную страсть.

– Какое доказательство, сударь?

– Что ж, я вам скажу. Помните тот вечер, когда я был здесь в последний раз?

– Разумеется.

– Еще тогда вы обронили несколько намеков, которые открыли бы глаза человеку более мудрому, но я воспринял их иначе и продолжал верить вам, полагаться на вас, надеяться вопреки всему и просто обожать, когда не мог постичь. Но так случилось, что, уйдя от вас тогда, я вскоре вернулся, движимый силой глубокого сострадания и чистой любви. Не смея открыто навязывать вам свое присутствие, я не смог совладать с искушением хотя бы одним глазком заглянуть к вам в окно, только чтобы проверить, не стало ли вам хуже, – ведь когда я уходил, вы явно были очень расстроены, и я винил себя за нетерпеливость и недостаток благоразумия, которые отчасти были тому причиной. Если я и дурно поступил, то лишь по велению любви, и наказание было довольно суровым: я как раз подошел к дереву, и тут из дому вышли вы с вашим другом. Не желая в столь неприглядных обстоятельствах обнаруживать свое присутствие, я замер в тени и стоял там, пока вы с ним не прошли.

– И много ли из нашего разговора вы услышали?

– Услышал я вполне достаточно, Хелен. И хорошо, что услышал, ибо ничто другое не смогло бы излечить меня от этой безумной страсти. Я всегда говорил и думал, что не поверю ни единому дурному слову о вас, если только не услышу его из ваших уст. Все намеки и заверения других я считал злобной, беспочвенной клеветой; ваши обвинения в свой адрес казались мне слишком натянутыми и при вашем положении довольно несуразными, но я полагал, что вы все объясните, если пожелаете.

Миссис Грэхем перестала ходить по комнате. Она облокотилась на край каминной полки с другой стороны от меня, подперев подбородок согнутым запястьем, и, пока я говорил, переводила взгляд, уже не полыхавший гневом, но сиявший тревожным волнением, то на меня, то на противоположную стену, то вниз, на ковер.

– И все же вам надо было прийти ко мне и выслушать то, что я должна была сказать в свое оправдание, – проговорила она. – С вашей стороны было жестоко и неблагородно так вдруг, тайком, исчезнуть сразу после столь пылких заверений в преданности, без объяснения причины этой перемены. Надо было все мне рассказать… как бы ни было горько. Все-таки это лучше молчания.

– Но для чего? Вы бы все равно не смогли добавить ничего нового к ответу на единственный вопрос, который меня мучил, равно как разуверить меня в истинности свидетельств моих собственных органов чувств. Мне хотелось разом положить конец нашей близости – вы ведь сами уверяли, что так и будет, если я все узнаю, – но у меня не было желания укорять вас, хотя, по вашему собственному признанию, вы поступили со мной жестоко. Да, вы нанесли мне рану, которую вам никогда не излечить… да и никому другому. Вы загубили цвет и надежды юности и превратили мою жизнь в пустыню! И проживи я хоть до ста лет, мне никогда не оправиться от последствий этого иссушающего ветра и никогда о нем забыть. Отныне… Да вы улыбаетесь, миссис Грэхем! – заметил я, внезапно осекшись: поток моих пылких излияний был перекрыт невыразимыми чувствами, охватившими меня при виде улыбки, с которой она взирала на картину ею же произведенных разрушений.

– Разве? – спросила она, подняв на меня глаза, в которых не было ни тени улыбки. – А я и не заметила. Но если и улыбнулась, то не от удовольствия при мысли о том зле, которое вам причинила, – видит Бог, я изрядно намучилась, лишь предполагая такую возможность! – поэтому если и улыбнулась, то от радости, что мне наконец удалось разглядеть в вас глубину души и чувства и что я не совсем в вас ошиблась. Но улыбки у меня так похожи на слезы, а слезы на улыбки… Ни те, ни другие никак не связаны с какими-то определенными чувствами – я часто плачу от счастья и улыбаюсь от горя.

Она снова посмотрела на меня и, казалось, ожидала ответа, но я молчал.

– А вы бы очень обрадовались, – снова заговорила она, – если бы обнаружили, что ваши умозаключения ошибочны?

– И вы еще спрашиваете, Хелен?!

– Я не утверждаю, что могу обелить себя полностью, – торопливо, почти шепотом заговорила она, и было видно, как бьется ее сердце, как вздымается от волнения грудь, – но вы бы обрадовались, если бы узнали, что я лучше, чем вы думаете?

– С какой радостью, с какой неистовой жадностью я принял бы все, что хоть как-то поможет возродить мое прежнее мнение о вас, оправдает чувство, которое я по-прежнему к вам испытываю, и облегчит муки невыразимого сожаления, которое ему сопутствует!

Щеки ее горели, и всю ее трясло – теперь от перевозбуждения. Ни слова не говоря, она порхнула к бюро, извлекла оттуда то ли толстый альбом, то ли переплетенную рукопись и, поспешно вырвав несколько последних листов, вручила мне ее со словами:

– Необязательно читать все целиком, но возьмите ее с собой. – Она выбежала из комнаты, но, когда я, выйдя из дома, зашагал по дорожке, отворила окно и окликнула меня, с тем чтобы только сказать:

– Верните ее мне, когда прочтете, и ни одной душе ни словом не обмолвитесь о том, что оттуда узнаете. Полагаюсь на вашу честь.

Не успел я ответить, как она затворила окно и отвернулась. Я увидел, что она бросилась в старое дубовое кресло и закрыла лицо руками. Чувства ее достигли того накала, когда необходимо дать им выход в слезах.

Задыхаясь от нетерпения и стараясь подавить вспыхнувшие надежды, я поспешил домой и с порога бросился вверх по лестнице прямиком в свою комнату, не преминув запастись свечами, хотя еще не начало смеркаться. Затем я запер дверь на засов, понимая, что не вынесу, если кто-нибудь мне помешает, и, усевшись за стол, раскрыл предмет моих желаний и погрузился в чтение, сначала торопливо перелистывая страницы и выхватывая глазами там и сям отдельные фразы, а потом сосредоточился, чтобы внимательно прочесть от корки до корки.

Сейчас рукопись – а это был дневник – лежит передо мной, и, хотя, конечно, у тебя она не может вызвать и половины того интереса, с которым читал я, но ты все равно не удовлетворишься кратким изложением, а посему получишь ее целиком, за исключением, пожалуй, нескольких мест, представляющих для автора лишь мимолетный интерес или же скорее запутывающих повествование, нежели проясняющих его. Начинается дневник без всяких предисловий, вот так… – но прибережем начало до следующей главы и назовем ее…

Глава XVI. Премудрости жизненного опыта

1 июня 1821.

Мы только что вернулись в Стейнингли, точнее, вернулись мы несколько дней назад, но я еще не освоилась, и, сдается мне, никогда не освоюсь. Из города[38]38
  Имеется в виду Лондон.


[Закрыть] мы уехали раньше, чем было намечено, вследствие дядюшкиного недомогания – не знаю, как бы все обернулось, останься мы на весь срок. Я очень стыжусь вдруг возникшего у меня отвращения к сельской жизни. Все мои прежние занятия кажутся какими-то нудными и скучными, а развлечения пресными и никчемными. Музицирование мне не в радость, потому что меня некому слушать, прогулки не в радость, потому что нигде никого не встретишь, книги не в радость, потому что они не способны меня увлечь – голова моя так забита воспоминаниями последних недель, что я не могу вчитаться. Больше всего мне подходит рисование, потому что можно рисовать и думать одновременно. И если сейчас мои работы не видит никто, кроме меня и тех, кому они совсем не интересны, то когда-нибудь их, может, и увидят. Впрочем, есть одно лицо, которое я постоянно пытаюсь написать или зарисовать, но всякий раз безуспешно, и это меня раздражает. Что же до обладателя этого лица, то я никак не могу выкинуть его из головы – да, в общем-то, и не пытаюсь. Интересно, думает ли он обо мне? И, опять же, интересно, увижу ли я его еще когда-нибудь? Из одного вопроса вытекает вереница новых «интересно» – вопросов, ответить на которые могут лишь время и судьба, – и завершается она следующим: если все ответы будут утвердительными, интересно, не пожалею ли я когда-нибудь об этом, как сказала бы тетушка, узнай она течение моих мыслей? Я слово в слово помню наш вечерний разговор накануне отъезда в город, когда мы с ней сидели у камина вдвоем, так как дядюшку замучила подагра и он ушел спать.

– Хелен, – спросила тетушка, нарушив затянувшееся молчание, – тебя не посещают мысли о замужестве?

– Посещают, тетушка, и часто.

– А ты не допускаешь возможности выйти замуж или обручиться до окончания сезона?

– Иногда. Но я не уверена, что вообще выйду замуж.

– Почему это?

– Потому что, по моим представлениям, в свете совсем немного мужчин, с которыми я могла бы захотеть вступить в брак; и десять шансов против одного, что мне не доведется познакомиться хоть с кем-то из этих немногих, а если и доведется, то двадцать шансов против одного, что он либо не будет свободен, либо не обратит на меня внимания.

– Это вовсе не аргумент. Быть может, и правда – а я на это надеюсь, – что мужчин, из которых ты сама пожелала бы выбрать себе суженого, очень и очень мало. И все же не стоит мечтать о браке с человеком, пока он не сделает тебе предложение: барышня не должна навязывать свои чувства, если их не ищут. Но когда ее чувства ищут, когда цитадель ее сердца подвергается осаде со знанием дела, оно способно капитулировать раньше, чем его обладательница это осознает, и зачастую наперекор здравому смыслу и вопреки ранее сложившимся у нее представлениям о том, какого человека она могла бы полюбить, если, конечно, не будет крайне осмотрительна и благоразумна. Вот я и хочу предостеречь тебя, Хелен, от подобных вещей, призвать к тому, чтобы ты с первых шагов на светском поприще проявила бдительность и осторожность, не позволив украсть свое сердце первому попавшемуся сумасброду или бесчестному человеку, который возжелает им завладеть. Тебе, душенька, всего восемнадцать, времени впереди предостаточно, и ни я, ни твой дядюшка отнюдь не спешим сбыть тебя с рук, к тому же, смею заверить, недостатка в поклонниках у тебя не будет, ибо тебе есть чем гордиться: ты происходишь из хорошей семьи, имеешь весьма приличное состояние, которое, вероятно, умножится, и, ко всему прочему, скажу я тебе – а то не я, так другие скажут, – ты наделена незаурядной красотой, и, надеюсь, у тебя никогда не будет повода об этом пожалеть!

– Я и сама надеюсь, тетушка, но почему это вызывает у вас опасения?

– Да потому, дорогая моя, что после денег чаще всего именно красота служит главной приманкой для наихудших из мужчин и поэтому может навлечь на ее обладательницу уйму неприятностей.

– А с вами, тетушка, такое случалось?

– Нет, Хелен, – строго ответила она с укоризной, – но я знаю многих, кто пострадал из-за своей красоты: одни по беспечности пали жертвами обмана, другие по слабоволию угодили в сети соблазнов, о которых и рассказать страшно.

– Но я никогда не буду ни беспечной, ни слабовольной.

– Вспомни апостола Петра, Хелен! «Не бахвалься, но бодрствуй»[39]39
  Отсылка к словам Иисуса, обращенным к апостолу Петру: «бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна», Матфей 26:41.


[Закрыть]. Не давай дремать глазам и ушам, ибо они суть входные отверстия твоего сердца, и следи за устами, ибо они его выходное отверстие, дабы ни те, ни другие не предали тебя в минуту опасности. Все ухаживания принимай холодно и бесстрастно, пока не выяснишь и надлежащим образом не оценишь достоинства претендента, и не давай волю чувствам до полного его одобрения. Сначала изучи, затем одобри, а потом уж люби. Пусть глаза будут слепы ко всем внешним приманкам, а уши глухи ко всем чарам лести и беспутных речей. Все это мелочи… и даже хуже, чем мелочи, – это козни и сети дьявольские расставленные для соблазнения безрассудных им на погибель. Прежде всего – нравственные устои, потом здравый смысл, степенность, умеренное богатство. Ведь даже если ты выйдешь замуж за самого красивого, совершенного и обаятельного человека на свете, откуда тебе знать, какие несчастья свалятся на твою голову, если в итоге он окажется гадким распутником, а то и ни на что не годным глупцом.

– Но что же в таком случае делать несчастным глупцам и распутникам, тетушка? Если бы все последовали вашим советам, мир бы вскоре обезлюдел.

– Не беспокойся, моя милая! У глупцов и распутников мужского пола никогда не будет недостатка в выборе супруги, пока среди представительниц противоположного пола не переведутся дамочки им под стать. Но ты-то уж всяко последуешь моим советам. Такими вещами не шутят, Хелен, и меня огорчает твое легкомыслие. Поверь, брак – дело серьезное.

Но каким тоном тетушка это произнесла! Можно подумать, она убедилась в этом на собственном опыте, но я не стала задавать дерзких вопросов, а просто ответила:

– Да, я знаю. И то, что вы говорите, разумно и правдиво, но не надо меня стращать, ибо я не только сочла бы ошибочным выходить замуж за человека не слишком рассудительного или безнравственного, но и никогда бы на это не пошла, потому что такой человек не может мне понравиться, каким бы раскрасавцем и сколь бы прекрасным в других отношениях он ни был. Я могла бы ненавидеть его, презирать, жалеть – что угодно, только не любить. Мои чувства должны быть не только основаны на одобрении, но и включать его в себя, ибо любить без одобрения я не могу. Нет нужды говорить, что я должна научиться не только любить, но почитать и уважать человека, за которого выйду замуж, ведь иначе я бы его и не полюбила. Так что не переживайте за меня.

– Надеюсь, так оно и будет, – сказала тетушка.

– А я знаю, что так и будет, – упорствовала я.

– У тебя еще не было повода в этом убедиться, Хелен, поэтому нам обеим остается только надеяться, – сказала она с присущей ей холодной осмотрительностью.

Меня раздосадовала тетушкина недоверчивость, но я не убеждена, что ее сомнения были совершенно беспочвенными. Боюсь, запомнить ее советы мне оказалось гораздо легче, нежели применить их на деле; кроме того, иногда я склонна подвергать сомнению безупречность ее взглядов на эту сторону жизни. Ее советы, может, до известной степени и хороши, по крайней мере, в основных положениях, но кое в чем она все-таки просчиталась. Интересно, любила ли она сама когда-нибудь?

Свою карьеру на светском поприще – или свою первую кампанию, как называет ее мой дядюшка, – я начала, загоревшись радужными надеждами и фантазиями, порожденными большей частью этим разговором, уверенная в собственном благоразумии. Поначалу я восторгалась новизной и яркостью лондонской жизни, но вскоре ее бурление, не лишенное принужденности, стало меня утомлять, и я начала вздыхать по здешней свежести и тишине. Мои новые знакомые – и мужчины, и женщины – обманули мои ожидания и попеременно то раздражали меня, то наводили тоску. Мне очень быстро прискучило изучать их нравы и посмеиваться над их причудами, а все потому, что я была вынуждена держать свое мнение при себе – тетушка и слушать бы ничего такого не стала, а они – особенно дамы – казались мне безмозглыми, бездушными и жеманными. Джентльмены производили более приятное впечатление, хотя, возможно, я их просто меньше знала, а может, потому что они ко мне подольщались. Однако я ни в одного из них не влюбилась, а их ухаживания если в первый момент и доставляли удовольствие, то в следующий раздражали, потому что выводили меня из равновесия, обнажая мое тщеславие, и я начинала бояться, что становлюсь похожей на тех дам, которых всей душой презирала.

Особенно донимал меня один состоятельный джентльмен преклонных лет, давний друг моего дядюшки. Вероятно, он возомнил, что осчастливит меня предложением руки и сердца; причем он был не только стар, но еще и безобразен, угрюм и, несомненно, порочен – тетушка хотя и выбранила меня за эти слова, но допустила, что он не святой. Был еще один господин, не такой отвратительный, правда, но куда более надоедливый, поскольку тетушка благоволила к нему, постоянно навязывая мне его общество и до звона в ушах пересказывая его похвалы по моему адресу. Это был господин по фамилии Скоттинхем, но я предпочитала называть его Скуккинхем, так как он был страшный зануда. Я по сию пору содрогаюсь при вспоминании о его голосе у меня под ухом, когда он, усевшись рядом со мной, бубнил одно и то же по получасу кряду: «Бу-бу-бу, бу-бу-бу», теша себя мыслью, будто развивает мой ум полезными сведениями, внушая мне свои взгляды и поправляя по ходу дела ошибки в моих суждениях; а может, он, стараясь соответствовать мне в моих скромных познаниях, развлекал меня занимательной беседой. Хотя, наверное, в сущности он был человек вполне пристойный, и если бы в общении со мной соблюдал должную дистанцию, я бы никогда его не возненавидела. Но что я могла поделать, если он не только докучал мне своим навязчивым присутствием, но и лишал меня возможности наслаждаться более приятным обществом!

Как-то, на одном из балов, он замучил меня больше обычного и терпение мое было на исходе. Вечер грозил стать невыносимым. Я как раз оттанцевала с каким-то безмозглым франтом, и тут ко мне подошел мистер Скоттинхем с явным намерением не отходить от меня до конца бала. Сам он вообще не танцевал и уселся рядом со мной, чуть не тыча головой мне в лицо, давая понять всем очевидцам, будто он является моим оглашенным и признанным возлюбленным, а тетушка самодовольно взирала на это, словно потворствуя ему пожеланием: «Бог в помощь!» Тщетно я пыталась отделаться от него, давая волю своим гневным чувствам, прибегнув даже к откровенной грубости, но ничто не могло убедить его в том, что его общество мне неприятно. Злобное молчание он принимал за восторженное внимание, что давало ему еще больше простора для разглагольствований; резкие ответы – за дерзкие выпады живого девичьего остроумия, заслуживавшие лишь снисходительного укора, а вялые возражения только подливали масла в огонь, порождая новые и новые цепочки аргументов в защиту его косных взглядов, а также нескончаемые потоки рассуждений, призванных покорить меня силой убеждения.

Но один из присутствовавших, видимо, сумел лучше оценить мое настроение. Стоявший поодаль джентльмен какое-то время наблюдал за нашими прениями, явно забавляясь безжалостной назойливостью моего собеседника вкупе с моим неприкрытым раздражением и тихо посмеиваясь суровости и непререкаемости моих ответов. В конце концов он все-таки отошел и направился к хозяйке дома, очевидно, чтобы попросить ее нас познакомить, так как вскоре они подошли вдвоем и она представила мне его как мистера Хантингдона, сына покойного друга моего дядюшки. Он пригласил меня на танец. Конечно же, я с радостью согласилась, и он был моим кавалером все оставшееся время, но его оказалось не так много, ибо тетушка, по обыкновению, настояла на раннем отъезде.