Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

С этого времени я старалась сдерживать как слезы, так и страсти, насколько могла. Заодно я прекратила увещевания и бесплодные попытки изменить его, ибо поняла, что все напрасно: быть может, Бог пробудит сердце, инертное и одурманенное потаканием собственным слабостям, и снимет пелену с его глаз, но не я. Однако меня возмущала его несправедливость и нападки на тех, кто не может защитить себя, и я противостояла им. Но когда я сама становилась предметом нападения, что случалось достаточно часто, я терпела упреки с холодной снисходительностью, за исключением тех редких случаев, когда мой нрав, измученный назойливыми приставаниями или уязвленный новыми абсурдными измышлениями, проявлялся, несмотря на попытки сдерживаться, и навлекал на меня обвинения в свирепости, жесткости и нетерпимости. Я заботилась о нем, но, должна признаться, не с той преданной любовью, как раньше, ибо уже не чувствовала ее в себе; кроме того, появился еще один претендент на мое время и заботу – мой слабый ребенок, и ради него я молча страдала от упреков и жалоб его безрассудно придирчивого отца.

Обычно Артур не был таким уж сварливым и капризным человеком – совсем нет, и поэтому было что-то почти смехотворное в его нынешней въедливости и раздражительности, и они вызывали бы скорее смех, чем гнев, если бы слуги так остро не реагировали на эти симптомы душевного нездоровья. Как только, в большой степени благодаря моим постоянным усилиям, его физическое здоровье начало восстанавливаться, его нрав стал постепенно улучшаться; однако была в нем еще одна черта, перед которой я не хотела отступать и решила сразиться с ней. Его тяга к вину только увеличивалась, как я и предвидела. Теперь оно стало у него чем-то большим, чем аксессуар развлечения в веселой компании: он стал находить в нем самом удовольствие. Во время слабости и депрессии он относился к нему как к лекарству и опоре, другу-утешителю и, постепенно погружаясь в него все больше и больше, падал в бездну, из которой нет возврата. Но я решила, что этому не бывать, пока у меня остается хоть капля влияния на него. Хотя я не препятствовала ему пить больше, чем было невредно для его здоровья, тем не менее, благодаря постоянному упорству, доброте, твердости, бдительности, уговорам, смелости и, наконец, решительности мне удалось уберечь его от полного подчинения этому мерзкому пристрастию, такому коварному во время наступления и такому неумолимому и разрушительному во время господства.

И здесь я не должна забыть, скольким обязана его другу, мистеру Харгрейву. В это время он частенько наведывался в Грасдейл, обедал с нами, и были случаи, когда я боялась, что Артур добровольно отбросит благоразумие и внешнее приличие и будет «кутить всю ночь напролет», если его друг согласится присоединиться к нему в этом достойном времяпрепровождении. Реши тот поучаствовать – и в одну-две ночи могла бы пойти насмарку моя работа многих недель, и одним прикосновением опрокинулся бы хрупкий бастион, для построения которого мне потребовалось столько упорного труда. Поначалу я так боялась этого, что смирила себя, увиделась с ним наедине, высказала ему все свои опасения о предрасположенности Артура к подобным излишествам и выразила надежду, что он не будет поощрять их. Он был очень обрадован таким доверием и, конечно же, не подвел меня. Он скорее сдерживал хозяина, чем подстрекал к обширным возлияниям, и ему всегда удавалось вывести его из столовой вовремя и в довольно хорошем состоянии; если же Артур не обращал внимания на намеки вроде «Я не должен держать тебя так далеко от жены» или «Давай не будем забывать, что миссис Хантингдон одна», он сам вставал из-за стола, чтобы присоединится ко мне, и хозяин дома, хотя и неохотно, вынужден был следовать за ним.

С тех пор я приветствовала мистера Харгрейва как настоящего друга семьи, безобидного товарища Артура, бодряще действующего на него и спасавшего от скуки абсолютной праздности и полной изоляции от любого общества, кроме моего, и считала полезным союзником. При таких обстоятельствах я чувствовала к нему благодарность и не постеснялась признаться в этом при первом же подходящем случае; однако, когда я говорила с ним, сердце шептало, что не все так безоблачно, а он настолько серьезно смотрел на меня, и с таким видом, что усилил мои опасения и заставил покраснеть. Он пришел в восторг, что сумел послужить мне, но его радость сдерживалась симпатией ко мне и сочувствием к самому себе – за что, я не знала, ибо не стала спрашивать, позволив ему сбросить на меня свою печаль. Его вздохи и намеки на сдерживаемую страсть шли, казалось, из самого сердца; но он держал их внутри, а может, изливал в другие уши, а не в мои, хотя мы уже достаточно доверяли друг другу. Наверное, это было неправильно – существование тайного взаимопонимания между другом мужа и мной. Но я решила, что если в этом и есть что-то предосудительное, то это вина Артура, а не моя.

Временами я не знала, краснею я за него или за себя, поскольку, когда мы были наедине, я настолько отождествляла себя с ним, что чувствовала его деградацию, падение и проступки как свои; но я не могла действовать за него и поэтому казалась униженной и оскверненной нашим союзом как в собственных глазах, так и на самом деле. Я краснела, боялась, раскаивалась, плакала и молилась за него. Я решила любить его и так старалась извинить его ошибки, что постепенно сжилась с ними и стала пытаться смягчать самые зыбкие из его принципов и самые худшие из его привычек до тех пор, пока сама не познакомилась с пороком и чуть не стала участницей его прегрешений. То, что раньше потрясало и внушало отвращение, теперь казалось привычным и естественным. Я знала, что это зло, потому что разум и Божье слово объявили их таковыми, но постепенно я стала терять инстинктивный ужас и отвращение, которые даны были мне природой или внушены наставлениями и примером моей тетки. Возможно, я была слишком суровой в своих суждениях, ибо ненавидела как грешников, так и сам грех. Сейчас я льщу себе, считая, что стала более милосердной и тактичной, но не стала ли я и более равнодушной и бесчувственной? Дура, которой я была, мечтала, что у нее хватит сил и чистоты, чтобы спасти себя и его! Такая тщеславная самонадеянность дорого обойдется мне, если я погибну вместе с ним в трясине, из которой пытаюсь его вытащить. Храни Господь меня от этого, и его тоже! Да, бедный Артур, я все еще надеюсь и молюсь за вас, и хотя я пишу так, как если бы вы уже превратились в законченного негодяя без надежды на спасение, то только мой страх и сильное желание заставляют меня так поступать. Наверное, если бы я любила вас меньше, то чувствовала бы себя менее несчастной, менее разочарованной.

В последнее время его поведение свет назвал бы безукоризненным; но я хорошо знала, что его сердце не изменилось; и еще я знала, что приближается весна и смертельно боялась этого.

Когда силы его истощенного организма начали восстанавливаться, а с ними и что-то из его прошлой нетерпимости к покою и уединению, я предложила провести какое-то время на берегу моря, где могли бы окрепнуть как он, так и наш малютка. Но нет: на водах нестерпимо скучно; кроме того, один из друзей пригласил его провести с ним пару месяцев в Шотландии и для восстановления сил пострелять куропаток и оленей, и он уже пообещал поехать.

– То есть вы опять уезжаете от меня, Артур?

– Да, моя дорогая, но только люби меня получше, когда я вернусь; забудь обо всех прошлых оскорблениях и недостатках – на этот раз тебе будет нечего бояться за меня: в горах нет искушений. А пока меня нет, можешь, если хочешь, поехать в Стейнингли – ты же знаешь, что твои дядя и тетя давно ждут, что мы навестим их; но поскольку я и добрая старая дама терпеть не можем друг друга, я никогда не решусь пересечь границу их имения.

Где-то на третьей неделе августа Артур уехал в Шотландию, и, к моему большому удовлетворению, вместе с ним туда поехал и мистер Харгрейв. Вскоре после этого я с маленьким Артуром и Рейчел отправилась в Стейнингли, в мой любимый старый дом, который, как и моих дорогих друзей, живущих в нем, увидела с чувствами радости и боли, настолько переплетенными, что едва ли могла отличить одно от другого или сказать, из-за которого из них я плачу, улыбаюсь и вздыхаю, увидев знакомые стены и лица и услышав родные голоса.

Артур приехал только через несколько недель после того, как мы вернулись в Грасдейл, но на этот раз я не так беспокоилась о нем, зная, что он охотится среди диких холмов Шотландии, а не погрузился в пороки и искушения Лондона. И его письма – хотя и не длинные и не нежные – приходили значительно более регулярно, чем раньше; и, к моей неописуемой радости, он приехал более веселым и крепким, чем уезжал, и лучше во всех отношениях. С того момента у меня было мало поводов для жалоб. У него еще осталось пагубное пристрастие к определенному удовольствию стола, с которым мне приходилось постоянно сражаться, но он начал замечать своего сына, и тот стал источником его радости в стенах Особняка. Когда же мороз не сковывал землю, он охотился на лис и зайцев, так что теперь его развлечения не полностью зависели от меня. Но сейчас январь, приближается весна, и, повторюсь, я боюсь ее прихода. Чудесное время года, которое прежде, во времена радости и надежды, я весело приветствовала, ныне пробуждает во мне совсем другие предчувствия…

Глава XXXI. Светские добродетели

20 марта, 1824 года.

Время, которого я боялась, пришло, и Артур уехал, как я и ожидала. На этот раз он заявил, что собирается после короткой остановки в Лондоне уехать на континент, где задержится на несколько недель; но я не жду его раньше, чем через много месяцев: для него день равен неделе, а неделя – месяцу.

30 июля.

Он вернулся три недели назад, и, безусловно, его здоровье стало лучше, зато характер – еще хуже. Возможно, я ошибаюсь: я действительно менее терпеливая и сдержанная, чем думала, и очень устала от его постоянной несправедливости, эгоизма и безнадежной порочности. Хотелось бы найти в себе кроткие слова, но я далеко не ангел, и моя испорченность восстает против этого. На прошлой неделе умер мой бедный отец, что вызвало у Артура досаду: он видит мою глубокую печаль и тоску и боится, что это повредит его привычному комфорту. Услышав, как я распоряжаюсь относительно траура, он воскликнул:

– Я ненавижу черное! О, конечно, тебе придется поносить его немного, для порядка, но я надеюсь, Хелен, что из чувства долга ты не собираешься вести себя в соответствии с этим погребальным нарядом. Почему ты должна стонать и вздыхать, а я испытывать неудобства, потому что какой-то старый джентльмен в … графстве, совершенно чужой нам обоим, решил упиться до смерти? Ну вот, теперь ты заплакала. Притворство, сплошное притворство…

Он и слышать не хотел о моем присутствии на похоронах или поездке на день-два, дабы скрасить одиночество несчастного Фредерика. Сказал, нет никакой необходимости ехать и я совершенно неразумно желаю этого. Кем для меня был отец? В последний раз я видела его, будучи еще ребенком, и он ни на грош не беспокоился обо мне; и брат тоже мало чем отличается от незнакомца.

– Кроме того, дорогая Хелен, – сказал он, нежно обняв меня, – я не могу жить без тебя ни дня.

– И как же вы прожили без меня много дней? – спросила я.

– А-а! Тогда я ездил по свету, а сейчас я дома, а дом без тебя, моего домашнего божества, будет невыносимо пустым.

– Да, пока я необходима для вашего удобства; но вы не говорили так раньше, когда требовали, чтобы я оставила вас и вы смогли бы уехать из дома один, без меня, – возразила я, но еще раньше, чем слова вылетели из моих уст, я пожалела о них.

Тяжелое обвинение: ведь если это ложь – то слишком грубая и оскорбительная, а если правда – то слишком преуменьшающая то, что он высказал совершенно открыто. Но лучше мне воздерживаться от угрызений совести и самобичевания, ибо обвинение не вызвало в нем ни стыда, ни возмущения: он даже не попытался отрицать или оправдываться, только негромко рассмеялся, как будто смотрел на все это как на шутку от начала до конца. Безусловно, когда-нибудь этот человек заставит меня разлюбить его!

 
И уж какой ты сваришь мед,
Такой и будешь пить сама![70]70
  Цитата из стихотворения шотландского поэта Роберта Бёрнса (1759–1796) «Когда кончался сенокос», перевод С. Маршака.


[Закрыть]
 

Да, а я буду пить остатки, и никто, кроме меня самой, не узнает, как они горчат!

20 августа.

Все опять утряслось и мы опять оказались почти там, где были. Артур вернулся к своему обычному положению и привычкам, а я к своему умному плану: закрыть глаза на прошлое и будущее, по крайней мере, в том, что касается его, и жить только настоящим: любить его, когда могу, улыбаться, насколько это возможно, когда он улыбается, быть ласковой, когда он ласков, и радостной, когда он радуется, а когда нет – пытаться его развеселить. Ну а если не получается, то нужно мириться с этим, прощать, пока могу, и сдерживать свои собственные страстные порывы, которые только раздражают его, – таким образом я поощряла его самые безобидные пристрастия и увлечения, делая все возможное, чтобы спасти от худшего.

Но мы недолго будем одни: очень скоро мне придется принимать тот же избранный круг друзей, которые были у нас позапрошлой осенью; к ним должен присоединиться мистер Хэттерсли, а также – по моей просьбе – его жена и ребенок. Я давно хотела увидеть Милисент и ее маленькую дочку, которой было около года. Она будет очаровательным товарищем по играм маленькому Артуру.

30 сентября.

Гости приехали неделю-две назад, но у меня не было времени написать о них. Не могу даже выразить словами, насколько мне отвратительна леди Лоуборо. И даже не из-за личной обиды – нет, мне не нравится эта женщина, ибо я совершенно не одобряю ее. Я всегда избегаю ее компании, если это возможно, не нарушая законы гостеприимства; но когда мы говорим или общаемся в обществе, она ведет себя исключительно вежливо, с кажущейся сердечностью, но упаси боже от такой сердечности! Все равно что трогать розу или шиповник: красивые на вид, мягкие на ощупь, но вы знаете, что внутри всегда таятся шипы, и постоянно чувствуете их и, возможно, в случае оскорбления будете ломать их до тех пор, пока не уничтожите, хотя и не без вреда для ваших собственных пальцев.

В последнее время я, однако, не видела в ее поведении по отношению к Артуру ничего такого, что заставило бы меня встревожиться или разгневаться. В первые несколько дней мне показалось, что она стремится вызвать его восхищение. Ее усилия не остались незамеченными: я часто видела, как он улыбается себе под нос при виде ее хитрых маневров, но, к его чести, стрелы искусительницы бессильно разбивались о его грудь. Самые чарующие улыбки и самые высокомерные хмурые взгляды принимались с неизменным беспечным добродушием; в конце концов, видя, что он совершенно непробиваем, она внезапно прекратила все попытки и стала, судя по всему, полностью равнодушна к нему. Ни разу я не увидела никакого симптома беспокойства с его стороны, и она не возобновляла попыток завоевать его.

Это именно то, что я хотела, но Артур никогда не позволяет мне быть довольной им. Никогда, ни одной минуты, начиная с нашей свадьбы, я не знала, как реализовать дивную мысль: «…в тишине и уповании найдете вы покой». Два отвратительных человека, Гримсби и Хэттерсли, своей любовью к вину уничтожили всю мою работу. День за днем они побуждали его переходить границы умеренности, и зачастую он позорил себя слишком обильными возлияниями. Я не скоро забуду вторую ночь после их проезда. Едва я, вместе с другими дамами, вышла из столовой, и дверь за нами еще не успела закрыться, как Артур воскликнул:

– Ну, ребята, что вы скажете о настоящем празднике?

Милисент посмотрела на меня укоризненным взглядом, как если бы я могла воспрепятствовать, но не сделала этого, однако ее лицо изменилось, когда она услышала голос Хэттерсли, пробившийся через дверь и стены:

– Я с тобой! Но пошли за вином: надо по меньшей мере вдвое больше!

Едва мы вошли в гостиную, как к нам присоединился лорд Лоуборо.

– Что заставило вас прийти к нам так быстро? – бесцеремонно воскликнула его жена с разочарованным видом.

– Ты же знаешь, что я не пью, Анабелла.

– Да, но вы могли бы остаться с ними, хотя бы ненадолго: так глупо, что вы всегда сбегаете вслед за женщинами. Я спрашиваю себя, как это возможно.

Он упрекнул ее взглядом, в котором смешались горечь и удивление, и, опустившись на стул, подавил тяжелый вздох, прикусил бледную губу и уставился в пол.

– Вы правильно сделали, что бросили их, лорд Лоуборо, – сказала я. – Надеюсь, что вы всегда будете оказывать нам честь, рано присоединясь к нашему обществу. И если бы Анабелла знала ценность истинной мудрости и нищету глупости и несдержанности, она бы никогда не позволила себе сказать такой вздор даже в шутку.

Он поднял голову и посмотрел на меня полуудивленно, полурассеянно, потом взглянул на жену.

– По меньшей мере, – сказала она, – я знаю ценность горячего сердца и свободного, мужественного ума.

– Хорошо, Анабелла. – Его голос прозвучал глухо. – Поскольку мое присутствие тебе неприятно, я освобожу тебя от него.

– И вы вернетесь к ним? – беспечно спросила она.

– Нет! – резко и жестко ответил он. – Я не вернусь к ним! И никогда не останусь с ними ни на мгновение дольше, чем считаю правильным, несмотря на твои или других советы! Но тебя это не должно беспокоить: больше я никогда не потревожу тебя несвоевременным вторжением.

И он вышел из комнаты. Я услышала, как дверь открылась и закрылась, быстро откинула занавеску и увидела, как он идет через парк, исчезая в неуютном мраке мокрых туманных сумерек.

– Вы будете наказаны, Анабелла, и поделом, – наконец сказала я, – если лорд Лоуборо вернется к своим старым привычкам, которые когда-то почти погубили его и с которыми он с таким трудом порвал; вот тогда вы раскаетесь в своем поведении.

– Напротив, моя дорогая! Я ни капли не расстроюсь, если его светлость будет напиваться каждый день: так скорее я от него избавлюсь.

– О, Анабелла! – воскликнула Милисент. – Как вы можете говорить такие ужасные вещи! Вы будете справедливо наказаны, если Провидение поймает вас на слове и заставит почувствовать то, что чувствуют все другие, если… – Она замолчала, когда из столовой донесся внезапный взрыв смеха и разговоров, среди которых даже для моего неопытного уха явственно выделялся голос Хэттерсли.

– То есть именно то, что вы чувствуете в этот момент? – со злой усмешкой сказала леди Лоуборо, поглядев на искаженное страданием лицо своей кузины.

Та не ответила, но отвернулась и смахнула слезу. В это мгновение дверь открылась и на пороге появился мистер Харгрейв, слегка раскрасневшийся; его темные глаза сверкали необычным оживлением.

– О, я так рада, что ты пришел, Уолтер! – воскликнула его сестра. – Но я бы хотела, чтобы и Ральф пришел тоже.

– Совершенно невозможно, дорогая Милисент, – весело ответил тот. – Мне самому удалось уйти с большим трудом. Ральф пытался задержать меня насильно; Хантингдон угрожал, что я навек потеряю его дружбу, а Гримсби, худший из всех, старался пристыдить меня, с таким едким сарказмом и гнусными намеками уверяя всех в моей добродетели, как будто знал, что именно это ранит меня больше всего. Так что видите, дамы, вы должны приветствовать меня, ибо я храбро сражался и немало пострадал за честь присоединиться к вашему нежному обществу.

Закончив говорить, он с улыбкой повернулся ко мне и поклонился.

– Ну разве он не красив, Хелен! – прошептала Милисент; на мгновение сестринская гордость победила все другие мысли.

– Был бы, – ответила я, – если бы его глаза, губы и щеки сияли естественным блеском; давай посмотрим на него через несколько часов.

В это мгновение сей джентльмен уселся за столом рядом со мной и попросил чашку кофе.

– Я считаю это подходящей иллюстрацией к небесам, застигнутым штормом, – сказал он, когда я удовлетворила его просьбу. – Сейчас я в раю, но мне пришлось пройти через огонь и воду, чтобы добраться сюда. Ральф Хэттерсли в качестве последнего ресурса оперся спиной на дверь и поклялся, что мне придется пройти сквозь его тело, довольно крепкое, между прочим. К счастью, там была еще одна дверь, и я сумел сбежать через нее в буфетную, к бесконечному изумлению Бенсона, который мыл посуду.

Мистер Харгрейв засмеялся, а с ним его кузина; однако его сестра и я остались тихими и мрачными.

– Простите мое легкомыслие, миссис Хантингдон, – пробормотал он более серьезно, посмотрев мне в глаза. – Вы не привыкли к таким вещам, они слишком чувствительно действуют на ваш нежный рассудок. Но среди этих необузданных гуляк я сам вспомнил и попытался убедить мистера Хантингдона подумать о вас – увы! безрезультатно, – боюсь, что он решил кутить весь вечер, так что нет никакого смысла держать наготове кофе для него или его товарищей: будет уже много, если они присоединяться к нам за чаем. А пока я совершенно серьезно предлагаю изгнать из головы мысли о них – и из моей тоже, – ибо мне ненавистно думать о друзьях и, да! даже о моем дорогом друге Хантингдоне, особенно когда я вспоминаю, что он обладает счастьем, намного превосходящим его самого, и использует его так… Я действительно ненавижу этого человека!

– Вам лучше не говорить мне об этом, – сказала я, – ибо даже такой плохой, он есть часть меня, и вы не можете оскорбить его, не обидев меня.

– О, простите меня, миссис Хантингдон, потому что я скорее умру, чем оскорблю вас. И давайте больше не будем говорить о нем, пожалуйста.

Они появились не раньше десяти, когда чаепитие, которое и так отложили на полтора часа, почти закончилось. Я страстно желала их прихода, и все же мое сердце упало, едва беспорядочный шум известил об их появлении; Милисент побелела и едва не вскочила со стула, когда мистер Хэттерсли ввалился в комнату с потоком ругательств, который Харгрейв попытался остановить, напомнив ему о нас.

– А ты хорошо сделал, что напомнил мне о дамах, проклятый дезертир! – крикнул Хэттерсли, потрясая чудовищным кулаком перед носом своего шурина. – Иначе я бы убил тебя в мгновение ока и отдал бы твое тело небесным птицам и полевым цветам.

Потом, поставив стул рядом с леди Лоуборо, он взгромоздился на него и начал с ней разговор – этакая смесь абсурда с наглостью, что, казалось, скорее веселило ее, чем оскорбляло, хотя она и делала вид, что негодует, слыша его дерзости, и держала его на расстоянии остроумными репликами и ответными колкостями.

Тем временем мистер Гримсби устроился рядом со мной на стуле, освобожденном для него Харгрейвом, и серьезно заявил, что поблагодарит меня за стакан чая; Артур же разместился рядом с бедной Милисент, едва не тыча ей головой в лицо, и чем дальше она от него отстранялась, тем ближе к ней он придвигался. Он не так шумел, как Хэттерсли, но его лицо было исключительно красным, он беспрестанно смеялся; увидев и услышав его, я сама зарделась и была рада, что он говорит с ней достаточно тихо: никто, кроме нее, его не слышал.

– Что они за дураки! – пьяно растягивая слова произнес мистер Гримсби, который все это время что-то серьезно рассказывал моему локтю; я была слишком поглощена зрелищем плачевного состояния двух других беседующих, особенно Артура, и не слушала его.

– Вы когда-нибудь слышали такую чепуху, миссис Хантингдон? – продолжал он. – Да мне было стыдно за них: они не могли даже выпить бутылку без того, чтобы вино не бросилось им в голову и…

– Вы льете крем себе на блюдце, мистер Гримсби.

– А! Да, я вижу, но здесь почти темно. Эй, Харгрейв, сними нагар с этих свечей, можешь?

– Они из воска, – сказала я. – На них не бывает нагара[71]71
  Сомнительное утверждение. В 1817 году Джон Китс в одном из своих стихотворений писал:
…Встань, нагар со свеч сними:Цветной капустой расползлись они.  Возможно, дело в том, что сестры Бронте, скорее всего, покупали дешевые сальные свечи и поэтому преувеличивали достоинства восковых свечей. (Примеч. пер.).


[Закрыть].

– «Светильник для тела есть око, – с саркастической усмешкой заметил Харгрейв. – Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло»[72]72
  Матфей 6:22.


[Закрыть].

Гримсби отделался от него, торжественно взмахнув рукой, повернулся ко мне и продолжил, все так же растягивая слова, со странной неуверенностью в голосе и с такой же тяжелой серьезностью:

– Как я уже говорил, миссис Хантингдон, у них совсем нет головы: они не могут выпить и полбутылки без того, чтобы вино не бросилось им в голову, в то время как я… Ну да, за вечер я выпил в три раза больше любого из них, и, как видите, совершенно трезв. Вам это может показаться исключительно странным, но я могу вам все объяснить: посмотрите на их мозги – я не буду называть имен, вы поймете, на кого я намекаю, – они легковесны, в первую очередь, а пары´ ликера делают их еще легче, и в результате вся голова становится невесомой, начинает кружиться, и они пьянеют, в то время как мои мозги, составленные из более плотного материала, поглощают любое количество алкогольных паров без всякого заметного воздействия…

– Мне кажется, что ты найдешь очень заметным воздействие этого чая, – прервал его мистер Харгрейв, – особенно с учетом количества сахара, который ты в него положил. Вместо своего обычного одного куска ты уже бросил шесть.

– Неужели? – прервал его философ, погружая ложечку в чай и выуживая наполовину растворившиеся куски, подтвердившие слова Харгрейва. – Хм! Я постигаю. Таким образом, сударыня, вы видите – зло от недостатка ума: надо очень много думать, чтобы понять основные концепции жизни. Вот если бы у меня были мозги обыкновенного человека, не философа, я бы не испортил эту чашку чая и не стал бы просить вместо нее другую.

– Это сахарница, мистер Гримсби. Вот теперь вы испортили и сахар тоже. Я буду благодарна вам, если вы позвоните и попросите еще и для лорда Лоуборо, который наконец появился; я надеюсь, что его светлость снизойдет присесть к нам и позволит мне налить ему чаю.

Его светлость серьезно кивнул, но ничего не сказал. Тем временем Харгрейв добровольно вызвался заказать сахар, в то время как Гримсби оплакивал свою ошибку и пытался доказать, что она произошла только из-за тени чайника и недостатка света.

Лорд Лоуборо вошел несколько минут назад, незамеченный никем, кроме меня, и стоял перед дверью, мрачно оглядывая компанию. Наконец он подошел к Анабелле, сидевшей спиной к нему, рядом с Хэттерсли, который перестал обращать на нее внимание, занятый шумной перебранкой с хозяином дома.

– Ну, Анабелла, – сказал ее муж, наклонившись над спинкой стула, на котором она сидела, – на кого из этих трех «свободных мужественных умов» вы бы хотели, чтобы я походил?

– Клянусь небом и землей, ты должен напоминать нас всех! – крикнул Хэттерсли, поглядев на лорда снизу вверх и грубо схватив его за руку. – Эй, Хантингдон! – крикнул он. – Я поймал его. Иди сюда и помоги мне. И разрази меня гром, если я не напою его, прежде чем он сумеет ускользнуть! Будь я проклят, но он поплатится за все прошлые преступления!

Последовало позорное соревнование: лорд Лоуборо, отчаянно серьезный и бледный от гнева, молча пытался освободиться от могучего безумца, который тащил его из комнаты. Я попыталась побудить Артура вступиться за нашего разъяренного гостя, но он только смеялся.

– Эй, Хантингдон! Ты, дурак, иди и помоги мне! – крикнул Хэттерсли, ослабев от тщетных усилий.

– Желаю тебе удачи, Хэттерсли, – крикнул Артур, – и помогаю тебе своими молитвами! Я не мог бы ничего сделать, даже если бы от этого зависела моя жизнь! Я совершенно без сил. О-о! – Откинувшись на спинку стула, он хлопнул себя по бокам и громко застонал.

– Анабелла, дай мне свечу! – крикнул Лоуборо, которого противник обхватил за пояс и пытался вытащить из двери: лорд схватился за косяк и держался за него с энергией отчаяния.

– Я не собираюсь участвовать в ваших грубых развлечениях! – холодно ответила дама, отстраняясь. – Не понимаю, как вы можете ожидать этого.

Но я взяла свечу и передала ему. Он схватил ее и держал пламя около ладоней Хэттерсли, пока тот, рыча как дикий зверь, не отдернул их. Лорд исчез – наверное, отправился в собственные комнаты, – и я не видела его до утра. Хэттерсли, ругаясь как сумасшедший, бросился на оттоманку рядом с окном. Дверь освободилась, и Милисент попыталась ускользнуть из комнаты, чтобы не видеть позора мужа, но он позвал ее и заставил сесть рядом с собой.

– Что вы хотите, Ральф? – прошептала она, неохотно подходя к нему.

– Я хочу знать, что с тобой происходит, – сказал он, сажая ее на колено, как ребенка. – Почему ты плачешь, Милисент? Скажи мне!

– Я не плачу.

– Плачешь, – упрямо сказал он, грубо отводя ее руки от лица. – Как ты только осмелилась врать мне!

– Я уже не плачу, – умоляюще сказала она.

– Но плакала, и я хочу знать почему. Давай, говори мне!

– Ральф, разрешите мне уйти! Помните, мы не дома.

– Не имеет значения: ты ответишь мне! – воскликнул мучитель и попытался вырвать признание, безжалостно сжав хрупкие руки жены своими мощными пальцами и сильно встряхнув ее.

– Неужели вы позволите так обращаться с вашей сестрой? – сказала я мистеру Харгрейву.

– Хэттерсли, успокойся, я не разрешаю тебе вести себя так, – сказал сей джентльмен, приближаясь к этой странной паре совершенно не походящих друг другу людей. – Отпусти мою сестру, пожалуйста.

Он попытался разжать пальцы буяна, но внезапно отлетел назад и едва не упал на пол, получив сильный удар в грудь, к тому же сопровождавшийся предостережением:

– Это тебе за твою наглость! Теперь ты знаешь, что бывает с теми, кто пытается встать между мной и моим.

– Если бы ты не был пьян, я потребовал бы от тебя удовлетворения! – выдохнул Харгрейв, белый и задыхающийся как от гнева, так и от сильного удара в грудь.

– Иди к черту! – ответил ему шурин. – А ты, Милисент, скажи мне, отчего плакала.

– Я расскажу вам в другой раз, – прошептала она, – когда мы будем одни.

– Нет, скажи мне сейчас! – потребовал он, еще раз встряхнув ее и сжав так, что она задохнулась и была вынуждена закусить губу, чтобы не закричать от боли.

– Я скажу вам, мистер Хэттерсли, – сказала я. – Она плачет от стыда и унижения за вас, потому что не может видеть без слез ваше постыдное поведение.

– Черт вас побери, мадам! – с выражением глупого удивления пробормотал он в ответ на мое «нахальство». – Это не то, но что, Милисент?

Она молчала.

– Говори, дитя!

– Я не могу, – всхлипнула она.

– Но если ты можешь сказать: «Я не могу», значит, ты можешь сказать «да» или «нет». Говори!

– Да, – прошептала она, склоняя голову на грудь и краснея от ужасного признания.

– Так будь проклята, дерзкая девчонка! – крикнул он и отшвырнул ее с такой силой, что она упала набок, но быстро встала, даже раньше, чем я или брат успели прийти ей на помощь, мгновенно улизнула в открытую дверь и, насколько я могу судить, помчалась вверх по лестнице в свою комнату.

Следующим объектом атаки оказался Артур, который сидел напротив и, без сомнения, наслаждался представлением.