Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

Глава XLVI. Дружеские советы

Иногда мне очень хотелось просветить матушку, сестру и брата, рассказав им о настоящем характере и жизненных обстоятельствах незнакомки из Уайлдфелл-Холла, и вначале я сожалел, что забыл попросить у нее разрешения. Однако, подумав, решил, что лучше им ничего не знать, иначе тайну вскоре узнали бы Уилсоны и Миллуорды, и я боялся, зная нрав Элизы Миллуорд, что она, получив ключ к этой истории, очень скоро нашла бы возможность известить мистера Хантингдона о месте, в котором нашла убежище его жена. Поэтому мне придется терпеливо ждать шесть месяцев, и только потом, когда беженка найдет себе другой дом и мне будет разрешено писать ей, я попрошу разрешения оградить ее имя от гнусной клеветы. А пока я со спокойной убежденностью утверждал, что все это ложь и что со временем я смогу доказать это, к стыду тех, кто ее распространяет. Не думаю, что кто-нибудь поверил мне, но очень скоро все перестали говорить о ней оскорбительно, даже вообще не упоминали ее имя в моем присутствии. Все подумали, что я влюбился до безумия в эту странную даму и решил поддерживать ее, несмотря ни на какие доводы. Я же стал невыразимо мрачным и замкнутым от мысли, что любой, кого бы я ни встретил, держит в себе недостойные мысли о миссис Грэхем и обязательно высказал бы их мне, если бы осмелился. Моя бедная матушка ужасно тревожилась за меня, но я ничем не мог помочь ей, – по крайней мере, думал, что не могу, – хотя иногда испытывал угрызения совести по поводу своего недостойного поведения в отношении ее. Я даже попытался вести себя получше, что мне отчасти удалось, так как я действительно к ней относился более сердечно, чем ко всем остальным, за исключением, конечно, мистера Лоуренса. Роза и Фергус вообще держались от меня подальше и правильно делали, ибо в нынешних обстоятельствах они были для меня неважным обществом, как и я для них.

Миссис Хантингдон уехала из Уайлдфелл-Холла только через два месяца после нашего прощального разговора. Все это время она не появлялась в церкви, а я не подходил к ее дому, однако знал, что она там, по кратким ответам ее брата на мои многочисленные вопросы. Во время его болезни и выздоровления я был постоянным и предупредительным гостем не только потому что был заинтересован в его быстрейшем восстановлении и хотел подбодрить его и загладить свое «зверство», но и потому что во мне росла привязанность к этому человеку и я находил в его обществе все больше удовольствия частично из-за его сердечной склонности ко мне, но главным образом из-за его близкого родства с моей обожаемой Хелен и любви к ней. Я полюбил его сильнее, чем могу выразить, и находил тайное удовольствие в пожатии его тонких белых – хотя и мужских! – пальцев, так удивительно похожих на ее. Я ловил выражения его красивого бледного лица и некоторые интонации в голосе, отмечая сходство между ними, на которое почему-то не обращал внимания раньше. Временами он раздражал меня, ибо не хотел говорить со мной о сестре, хотя я и не сомневался в его дружеском отношении ко мне: он хотел, видимо, чтобы я как можно скорее забыл ее.

Лоуренс выздоравливал далеко не так быстро, как ожидал: только через две недели после нашего примирения он сумел сесть на пони, и, как только к нему вернулись силы, тем же вечером отправился в Уайлдфелл-Холл повидать сестру. Рискованная затея как для него, так и для нее, но он решил, что должен поговорить с ней о ее предполагаемом отъезде и заодно рассеять ее мрачные опасение о его здоровье – в худшем случае, решил он, болезнь ненадолго вернется. Никто не узнал о визите, кроме обитателей старого особняка и меня. Он, кажется, не собирался рассказывать о нем и мне, однако, придя к Лоуренсу на следующий день, я обратил внимание, что ему хуже, чем было накануне, и тогда он вынужден был признаться, что простудился, выйдя на улицу слишком поздно.

– Вы не сможете видеть сестру, если не будете заботиться о своем здоровье, – сказал я, вызывая его на откровенность, вместо того чтобы утешить.

– Я уже видел ее, – тихо сказал он.

– Вы видели ее! – удивленно воскликнул я.

– Да.

И он рассказал мне, из каких соображений отважился на поездку и с какими предосторожностями ее предпринял.

– Как она? – пылко спросил я.

– Как обычно, – последовал короткий, хотя и печальный ответ.

– Как обычно – это совсем не счастливая и совсем не здоровая…

– Она не больна, – возразил он, – и вскоре, не сомневаюсь, утешится, но ей пришлось вынести слишком много испытаний… Как угрожающе выглядят эти облака, – сказал он, повернувшись к окну. – Скорее всего, будет гроза, еще до вечера, а моя пшеница не уложена в стога даже наполовину. А ваша?

– Тоже нет. Лоуренс, а ваша сестра… она говорила обо мне?

– Спросила, видел ли я вас в последнее время.

– И что еще?

– Не могу рассказать вам все, – ответил он, слегка улыбнувшись. – Мы говорили о многом, хотя я был у нее не очень долго. Главным образом обсуждался ее предполагаемый отъезд, и я попросил отложить его до тех пор, пока не смогу помочь ей найти другой дом.

– И она больше ничего не сказала обо мне?

– Она вообще почти ничего не говорила о вас, Маркхем. И даже если бы ей захотелось, я бы не поддержал разговор, но, к счастью, она не хотела – так, несколько вопросов о вас, и, кажется, ее вполне удовлетворили мои краткие ответы, и значит, она мудрее, чем ее друг. Я могу сказать вам, что она, скорее, обеспокоена тем, что вы слишком много думаете о ней и не собираетесь забывать.

– Она права.

– Но, боюсь, ваша тревога – что-то совсем другое.

– Нет, совсем нет: я хочу, чтобы она была счастлива, но не хочу, чтобы она забыла меня. Она знает, что я никогда не забуду ее, и права, не желая, чтобы я помнил ее облик. Я бы не хотел, чтобы она слишком глубоко сожалела обо мне, потому что не могу представить, что она станет несчастной из-за меня, ибо знаю, что недостоин этого, хотя почти сразу оценил ее в полной мере.

– Вы недостойны и разбитого сердца, а также всех вздохов, слез и печальных мыслей, которые уже были и, боюсь, еще будут потрачены на вас обоих, но сейчас каждый из вас думает о другом более возвышенно, чем вы оба заслуживаете того. Чувства моей сестры, естественно, такие же пылкие, как ваши и, что наверняка, более постоянные, но она обладает достаточно здравым смыслом и силой духа, чтобы бороться с ними. Я думаю, она успокоится, когда полностью вырвет из груди свои мысли… – Он остановился.

– Обо мне, – добавил я.

– Да, и я бы хотел, чтобы вы тоже сделали подобное усилие.

– Не хотите ли вы сказать, что это ее цель?

– Нет, мы даже не говорили об этом – нет необходимости, ибо я не сомневаюсь в ее решительности.

– Забыть меня?

– Да, Маркхем! Почему нет?

– Хорошо! – сказал я вслух, но мысленно ответил: «Нет, Лоуренс, вы не правы: она не стремится забыть меня. Было бы крайне неправильно забыть того, кто глубоко и нежно предан ей, кто может оценить ее совершенство, кто согласен с ней во всем, как я. Было бы крайне неправильно для меня забыть такое исключительное творение Создателя, как она, и именно тогда, когда я так искренне полюбил ее».

Но я не сказал ничего. Вместо этого мы заговорили о другом, и вскоре я простился со своим другом, чувствуя к нему меньше сердечной привязанности, чем обычно. Возможно, я поступил дурно, рассердившись на него, но что было, то было.

Меньше чем через неделю мы встретились, когда он возвращался после визита к Уилсонам, и я решил помочь ему, несмотря на его чувства к мисс Уилсон, и, возможно, рискуя навлечь на себя недовольство, обычно являющееся наградой тем, кто сообщает неприятные известия или лезут с непрошеными советами. Поверь мне, я сделал это не потому что хотел отомстить за страдания, которые в последнее время терпел по его вине, и даже не из чувства злобы к мисс Уилсон – просто я действительно не хотел, чтобы такая женщина стала сестрой миссис Хантингдон, и – как ради него, так и ради нее – не мог допустить, чтобы его завлекли в союз с той, кто недостоин его, кто совершенно не годится на роль хозяйки его тихого дома и спутницы его жизни. Я полагаю, что у него самого были смутные подозрения на этот счет, однако его неопытность в сочетании с привлекательностью дамы и ее искусством разжигать юные воображения скоро развеяли бы их, и, насколько я могу судить, единственная причина колебаний, которые пока удерживали его от предложения руки и сердца, крылась в ее родственниках, особенно в матери, которую он не выносил. Живи они достаточно далеко, он мог бы преодолеть отвращение, но иметь их в двух-трех милях от Вудфорда – деле нешуточное.

– Вы были у Уилсонов, Лоуренс? – спросил я, шагая рядом с его пони.

– Да, – ответил он, слегка отвернув голову в сторону. – Я воспользовался первой же возможностью отблагодарить их за дружеское участие, ибо они постоянно интересовались моим здоровьем.

– Это дело рук мисс Уилсон.

– Даже если так, – ответил он, заметно покраснев, – есть ли какая-нибудь причина, почему я не должен выразить им свою признательность?

– Да, есть причина.

– Давайте оставим эту тему, пожалуйста, – сказал он с очевидным неудовольствием.

– Нет, Лоуренс, прежде чем вы уедете, мы немного поговорим. Я хочу вам кое-что рассказать, а вы уже сами решайте, верить мне или нет, но помните, что у меня нет привычки лгать, а в этом случае у меня нет никаких даже побуждений искажать правду.

– Хорошо, Маркхем, что вы хотели сказать?

– Мисс Уилсон ненавидит вашу сестру. Быть может, это естественно, что, не зная о вашем родстве, она чувствует некоторую неприязнь к ней, но никакая добрая и благожелательная женщина не способна выказывать такую хладнокровную и обдуманную злобу к воображаемой сопернице.

– Маркхем!

– Да, и я убежден, что даже если она и Элиза Миллуорд не сочиняют сами клеветнические слухи, то умышленно поддерживают и распространяют их. Она, конечно, не желает вмешивать вас в это дело, но с удовольствием и изо всех сил чернила – и чернит! – вашу сестру, даже рискуя показать собственную злобность.

– Я не верю вам, – прервал меня мой товарищ, однако его лицо вспыхнуло от негодования.

– Я ничего не могу доказать и должен ограничиться глубокой уверенностью в этом; но если вы собрались жениться на мисс Уилсон, то хорошо сделаете, если будете соблюдать осторожность, пока не убедитесь в обратном.

– Я никогда не говорил вам, Маркхем, что собираюсь жениться на мисс Уилсон, – надменно сказал он.

– Да, не говорили, зато она, хотите вы того или нет, собирается выйти замуж за вас.

– Она вам об этом сказала?

– Нет, но…

– Тогда вы не имеете права делать подобные заключения, – сказал он и попытался ускорить шаг пони, но я положил руку на гриву коня, не давая ему уехать.

– Погодите минутку, Лоуренс. Дайте мне объясниться и не будьте таким – не знаю, как назвать это – неприступным. Я знаю, что вы думаете о Джейн Уилсон, и знаю, как вы ошибаетесь, считая ее очаровательной, изысканной, разумной и утонченной, и не видите, что она эгоистична, бессердечна, честолюбива, хитра и легкомысленна.

– Хватит, Маркхем, хватит!

– Нет, дайте мне закончить: вы не знаете, что после свадьбы ваш дом станет мрачным и неуютным, и вы разобьете себе сердце, обнаружив, что связали себя с той, кто неспособен разделить ваши вкусы, чувства и мысли и совершенно лишен чувствительности, доброты и вашего душевного благородства.

– Вы закончили? – спокойно спросил мой собеседник.

– Да. Я знаю, что вы можете возненавидеть меня за наглость, но мне все равно, лишь бы я сумел спасти вас от роковой ошибки.

– Ну и ну! – сказал он, криво усмехнувшись. – Я рад, что вы победили – или забыли – свои собственные несчастья и способны так хорошо знать чужие дела, беспричинно забивая себе голову выдуманными или возможными бедствиями других.

Мы попрощались довольно холодно, но, тем не менее, не перестали быть друзьями, а мое доброжелательное предупреждение, достаточно благоразумно изложенное, хотя и не слишком благодарно выслушанное, не пропало втуне: больше он не бывал у Уилсонов и в наших разговорах никогда не упоминал ее имя, как и я. У меня есть основания верить, что он, обдумывая мои слова, тайно разузнал все, что только смог, относительно этой прекрасной дамы, сравнил мои слова с тем, что увидел и услышал сам, и в конце концов пришел к выводу, что лучше ей остаться мисс Уилсон с фермы Райкоут, а не становиться миссис Лоуренс из Вудфорд-Холла. И, по-моему, он с тайным изумлением пересмотрел свои прошлые пристрастия и поздравил себя со счастливым исходом, хотя никогда не признался мне – и даже не намекнул – на роль, которую я сыграл в его избавлении; впрочем, это не удивило бы никого, кто знал его так же хорошо, как я. Что же до Джейн Уилсон, то она, конечно, была жестоко разочарована внезапным охлаждением и исчезновением бывшего кавалера. Поступил ли я дурно, разрушив ее надежды? Не думаю – во всяком случае, моя совесть никогда не мучила меня с того дня и поныне.

Глава XLVII. Поразительное известие

Как-то утром, в самом начале ноября, вскоре после завтрака, я писал деловые письма, и к нам, вернее, к моей сестре пришла Элиза Миллуорд. Роза не была ни проницательной, ни достаточно ядовитой, чтобы смотреть на маленького демона так, как я, поэтому они все еще оставались подругами. Однако сейчас в гостиной находились только Фергус и я, а сестра и матушка отсутствовали, «погрузившись в хозяйственные заботы». Я не собирался лезть из кожи вон, развлекая ее, поэтому довольно холодно и кратко поздоровался и вернулся к своим письмам, предоставив брату быть более вежливым, если захочет. Но ей пришло в голову подразнить меня.

– Что за удовольствие найти вас дома, мистер Маркхем! – сказала она с неискренней и ехидной улыбкой. – Я так редко вижу вас, ибо вы перестали посещать наш дом. Должна сказать, что папа на вас в обиде, – игриво добавила она и нахально рассмеялась, усаживаясь за столом, наискосок от моего пюпитра.

– В последнее время я очень занят, – сказал я, отрываясь от письма.

– Неужели? А кое-кто говорит, что в последние несколько месяцев вы, напротив, забросили свои дела.

– Этот «кое-кто» ошибается, ибо я, особенно последние два месяца, прилежно и упорно работаю.

– А-а! Да, конечно, ничто так не утешает страдающего влюбленного, как упорная работа; и, простите меня, мистер Маркхем, выглядите вы не слишком хорошо: какой-то унылый и задумчивый, как будто вас мучит тайная печаль. Раньше, – как бы потупившись, сказала она, – я бы рискнула спросить, что с вами и что я могу сделать для вас, однако сейчас не осмеливаюсь.

– Вы очень добры, мисс Элиза. Когда я придумаю, чем бы вы могли помочь мне, я обязательно попрошу.

– Попробуйте сейчас! Или, быть может, я сама смогу догадаться, что именно тревожит вас?

– Нет необходимости, откровенно говоря. Как раз сейчас меня больше всего тревожит некая молодая дама, сидящая совсем близко и мешающая мне закончить письмо, а впоследствии заняться работой.

К счастью, прежде чем она успела ответить на мои не слишком вежливые слова, в комнату вошла Роза. Мисс Элиза встала, приветствуя ее, потом обе уселись поближе к камину, где бездельник Фергус стоял, опершись плечом об угол каминной полки, скрестив ноги и засунув руки в карманы бриджей.

– Роза, милочка, я кое-что расскажу тебе, надеюсь, ты этого еще не слышала: плохие новости, хорошие или незначительные – я люблю все рассказывать первой. Речь идет о печальной миссис Грэхем…

– Ш-ш-ш, – прошептал Фергус нарочито торжественным тоном. – «Мы никогда не упоминаем ее; и никогда не слышим ее имя». Взглянув на него, я заметил, что он искоса смотрит на меня, покручивая пальцем у виска; потом, подмигнув юным дамам и печально покрутив головой, он прошептал: – Мономания[88]88
  Мономания – в психиатрии навязчивая или чрезмерная увлеченность одной идеей или субъектом. Термин был введен в употребление французским психиатром Жан-Этьеном Домиником Эскиролем. (Примеч. пер.).


[Закрыть]… Но не упоминайте ее.

– Простите, если я кого-то обидела, – тихо сказала она. – Возможно, в другой раз…

– Говорите громче, мисс Элиза! – сказал я, делая вид, что не замечаю, как они паясничают. – Вы можете говорить, что угодно, не боясь обидеть меня.

– Ну, тогда, возможно, вам будет интересно узнать, что муж миссис Грэхем вовсе не мертв, а она убежала от него.

Я вздрогнул и почувствовал, как мое лицо запылало, однако не сказал ничего, только наклонился над письмом и принялся складывать его. Она продолжила:

– И, возможно, вы не знаете, что она опять вернулась к нему и они помирились? Вы только подумайте, – сказала она, повернувшись к смущенной Розе, – что за глупец этот человек!

– А откуда вы это узнали, мисс Элиза? – спросил я, прерывая восклицания сестры.

– Из очень надежного источника.

– И какого, могу я спросить?

– От одного из слуг в Вудфорде.

– О, я и не знал, что у вас такие тесные связи с домочадцами мистера Лоуренса!

– Я слышала не от самого слуги: он по секрету рассказал об этом нашей служанке, Саре, а она мне.

– По секрету? А вы рассказываете по секрету нам? Тогда я могу сказать вам, что, скорее всего, в вашей ущербной истории нет и половины правды.

Я продолжил писать адреса на конвертах, но уже какой-то нетвердой рукой, несмотря на все свои попытки остаться спокойным и твердое убеждение, что все это выдумки. Мне казалось невозможным, что миссис Грэхем добровольно вернулась к мужу или даже подумала о примирении с ним. Скорее всего, она действительно уехала, и сплетник-слуга, не зная, что там на самом деле произошло, выдумал все остальное, а наша любезная гостья добавила какие-нибудь детали, обрадовавшись возможности помучить меня. Но, возможно – хотя и маловероятно, – что кто-то предал миссис Грэхем и ее увезли силой. Решив узнать все и приготовившись к худшему, я поспешно положил оба письма в карман и, пробормотав что-то о почте, вышел из комнаты, выбежал во двор и громко приказал привести моего жеребца. Однако во дворе не было никого, и я сам вывел коня из конюшни, вскочил в седло и помчался галопом в Вудфорд, где нашел его владельца, задумчиво гуляющим по парку.

– Ваша сестра уехала? – спросил я и схватил его за руку, не спросив о здоровье, как обычно.

– Да, – ответил он, настолько спокойно, что мой ужас как ветром сдуло.

– И, полагаю, мне запрещено знать, где она? – спросил я, спрыгивая на землю и передавая повод садовнику, который, единственный из слуг, явился на призыв хозяина, перестав сгребать опавшие листья на лужайке.

Мой друг крепко взял меня за руку, вывел из сада и только потом ответил:

– Она в Грасдейле, в …ком графстве.

– Где?! – крикнул я, вздрогнув.

– В поместье Грасдейл.

– Как это? – выдохнул я. – И кто предал ее?

– Она отправилась туда сама.

– Невозможно, Лоуренс. Она не могла сойти с ума! – воскликнул я, неистово сжимая его руку, как бы заставляя не говорить эти отвратительные слова.

– Тем не менее, – настойчиво повторил он таким же спокойным голосом, что и раньше. – Она там, и не без причины, – продолжил он, мягко высвобождаясь из моей хватки. – Мистер Хантингдон очень болен.

– И она отправилась ухаживать за ним?

– Да.

– Дура! – не выдержал я, и Лоуренс посмотрел на меня с укором. – Он умирает, да?

– Нет, не думаю, Маркхем.

– И сколько у него сиделок? Сколько дам заботятся о нем?

– Никто. Он один, иначе она бы не поехала.

– О, черт побери! Это нестерпимо!

– Что именно? Что он остался один?

Я не стал отвечать, ибо это обстоятельство только усугубило мое отчаяние, и продолжал идти рядом с ним, молча страдая и прижимая руку ко лбу. Потом, внезапно остановившись и повернувшись к собеседнику, я нетерпеливо крикнул:

– Но что заставило ее решиться на такой безрассудный шаг? Какой враг убедил ее так поступить?

– Никто, кроме ее чувства долга.

– Чепуха!

– Именно это я вначале хотел сказать ей, Маркхем. Уверяю вас, она поехала не вследствие моего совета – напротив, я протестовал так же горячо, как вы, хотя, конечно, был бы намного больше рад его исправлению, а не смерти. Но я должен был передать ей все подробности его болезни – следствие падения с лошади во время охоты – и рассказать, что эта ужасная личность, мисс Майерс, сразу же бросила его.

– Напрасно вы это сделали! Теперь, когда он поймет все выгоды ее присутствия, он нагромоздит гору лжи, пообещает исправиться, и она, конечно же, поверит ему, и в результате ее положение станет в десять раз хуже и в десять раз безнадежнее, чем раньше.

– Вряд ли сейчас есть основания для такой мрачной перспективы, – сказал он, вынимая из кармана письмо. – Судя по тому, что я получил этим утром, я могу сказать…

Ее почерк! Я не смог сдержаться:

– Дайте мне посмотреть, – сказал я и протянул руку.

Ему не очень хотелось выполнять мою просьбу, но, пока он колебался, я выхватил письмо из его руки. Однако мгновением позже опомнился и предложил вернуть его:

– Вот, возьмите, если не хотите, чтобы я читал.

– Нет, – ответил он, – вы можете прочесть, если вам хочется.

Я прочел, вот оно:

Грасдейл, 4 ноября.

Дорогой Фредерик! Я знаю, ты с нетерпением ждешь известий от меня, и я расскажу тебе все, что смогу. Мистер Хантингдон очень плох, но не умирает – во всяком случае, непосредственной опасности нет, и сейчас он чувствует себя лучше, чем когда я только приехала. Дом я нашла в печальном состоянии: миссис Гривз, Бенсон и все достойные слуги уволены, а их место занял всякий сброд, если не сказать хуже – если я останусь, то заменю их всех. За несчастным больным ухаживает нанятая профессиональная сиделка – суровая мрачная старуха. Он очень страдает, ему не хватает силы духа, чтобы пройти через это испытание. Раны, которые он получил во время падения, не такие уж тяжелые и, по словам врача, были бы ерундой для человека с умеренными привычками, но для него все совсем иначе. В вечер моего приезда, когда я вошла в его комнату, он был в полубреду, не замечал меня, пока я не заговорила, и даже тогда принял меня за другую.

– Элис, ты вернулась? – прошептал он. – Почему ты бросила меня?

– Это я, Хелен, ваша жена, Артур, – ответила я.

– Моя жена! – удивился он. – Ради бога, не упоминай о ней, у меня нет никакой жены! Чтоб ее ад забрал! – крикнул он в следующее мгновение. – И тебя вместе с ней! Зачем ты пришла?

Я замолчала, но, заметив, что он смотрит в изножье кровати, села там и поставила свечу так, чтобы она осветила мое лицо. Я решила, что он умирает, и хотела, чтобы он узнал меня. Долгое время он молча лежал, глядя на меня пустыми глазами, потом начал пристально всматриваться в мое лицо и наконец напугал меня, внезапно приподнявшись на локтях и спросив испуганным шепотом:

– Кто это?

– Хелен Хантингдон, – сказала я, вставая и отходя от кровати.

– Похоже, я схожу с ума, – воскликнул он, – или это бред! Но, пожалуйста, оставьте меня, кем бы вы ни были! Я не могу видеть это белое лицо… и эти глаза. Ради бога, уходите и пришлите кого-нибудь, кто не будет смотреть на меня так!

Я немедленно вышла и позвала сиделку. Но на следующее утро я рискнула опять войти в комнату и пробыла там несколько часов, стараясь не показываться ему на глаза и разговаривая только в самых необходимых случаях и очень тихо. Сначала он обращался ко мне, как к сиделке, но когда я, подчиняясь его просьбе, подошла к окну и подняла шторы, он сказал:

– Нет, это не сиделка, это Элис. Оставайся со мной! Эта старая карга загонит меня в гроб.

– Я останусь с вами, – сказала я.

И он продолжал называть меня Элис и каким-то другим именем, почти таким же противным. Я заставила себя терпеть это, ибо возражение взволновало бы его. Когда он попросил воды и я поднесла стакан к его губам, он пробормотал:

– Спасибо, самая дорогая.

Вот тут я не сдержалась и отчетливо сказала:

– Вы бы не говорили так, если бы знали, кто я такая, – и собиралась еще раз назвать себя, но он только что-то бессвязно пробормотал, и я опять замолчала. Когда я смочила ему лоб и виски уксусом, смешанным с водой, чтобы уменьшить жар и боль в голове, он заметил, пристально поглядев на меня:

– У меня странные галлюцинации, они не дают мне покоя, и я никак не могу избавиться от них. Самая странная и упорная из них – твое лицо и голос: они так похожи на ее. Могу поклясться, что она рядом со мной.

– Да.

– Мне так удобно, – продолжал он, не слушая меня, – и пока ты находишься здесь, другие галлюцинации улетучиваются, но эта только укрепляется. Продолжай, продолжай, пусть и эта исчезнет. Я не могу остаться один на один с такой манией – она убьет меня.

– Она никогда не исчезнет, – отчетливо сказала я, – ибо она – реальность!

– Реальность! – крикнул он, вздрагивая, будто от укуса змеи. – Уж не хочешь ли ты сказать, что ты – это она?

– Да. Но вам не надо бояться меня, как самого главного своего врага: я приехала ухаживать за вами и делать то, что никто другой не будет делать.

– Ради всего святого, не мучьте меня! – жалобно воскликнул он и забормотал жуткие оскорбления в мой адрес и в адрес судьбы, которая привела меня сюда. Я отложила в сторону губку и чашку и опять уселась у изножья кровати.

– Где они? – спросил он. – Бросили меня все, даже слуги?

– Слуги придут, если их позвать, но вам лучше лечь и успокоиться. Никто из них не сможет – или не захочет – позаботиться о вас так, как я.

– Я ничего не понимаю, – сказал он в бессмысленном недоумении. – Это сон или… – Он закрыл глаза руками, словно пытаясь разрешить загадку.

– Нет, Артур, это не сон. Вы вели себя настолько дурно, что заставили меня покинуть вас, но я услышала, что вы больны и одиноки, и вернулась, чтобы позаботиться о вас. Вы без страха можете просить все, что вам нужно, и я постараюсь исполнить ваши просьбы. Кроме меня, нет никого, кто мог бы помочь вам, и я не буду вас ни в чем укорять.

– О, я понял, – сказал он с горькой усмешкой, – это акт христианского милосердия, при помощи которого вы пытаетесь заполучить для себя более высокий стул на небесах, а меня отправить в еще более глубокую адскую яму.

– Нет, я пришла предложить вам ту помощь и поддержку, которых требует ваше положение, а если я смогу вылечить не только ваше тело, но и душу и пробудить в вас хоть каплю раскаяния…

– О да! Если вы хотите задавить меня угрызениями совести и стыдом, то сейчас самое время. Что вы сделали с моим сыном?

– Он хорошо себя чувствует, и вы сможете увидеть его через некоторое время, если успокоитесь, но не сейчас.

– Где он?

– В безопасности.

– Здесь?

– Где бы он ни был, вы не увидите его, пока не пообещаете оставить его под моей заботой и охраной и позволите мне забрать его в любое время, если я сочту необходимым опять увезти его. Но мы поговорим об этом завтра, а пока вам нужно успокоиться.

– Нет, дайте мне увидеть его немедленно, и я пообещаю все, что вы хотите.

– Нет…

– Да, и клянусь Богом на небесах, что исполню все. А сейчас приведите его.

– Я не верю вашим клятвам и обещаниям и хочу иметь документ, подписанный вами в присутствии свидетелей, но это не сегодня – завтра.

– Нет, сегодня, сейчас, – настаивал он и был в таком горячечном возбуждении, что я уступила, ибо видела, что он не успокоится, пока не увидит сына.

Но я твердо решила, что интересы ребенка превыше всего и поэтому немедленно написала на бумаге все то, что пообещал мистер Хантингдон, прочитала ему и дала подписать в присутствии Рейчел. Он умолял, чтобы я не настаивала на этом: мол, ни к чему показывать слугам, что я не верю его словам. Я сказала, что мне очень жаль, но он потерял право на мою веру и должен отвечать за последствия. Тогда он стал жаловаться, что не в состоянии держать перо.

– Тогда подождем, пока вы не наберетесь сил, – сказала я.

На это он ответил, что попытается, но не знает, где писать. Я поставила свой палец на место подписи и сказала, что он должен написать свое имя даже в темноте, достаточно знать, где. Тогда оказалось, что без света он не может писать.

– Значит, вы слишком больны и не можете видеть вашего сына, – сказала я.

Убедившись в моей непреклонности, он сдался и подписал документ, и только потом я послала Рейчел за ребенком.

Все это может поразить тебя своей жестокостью, но я чувствовала, что не должна упускать благоприятный случай: будущее моего сына ни в коем случае не должно быть принесено в жертву любой слабости к чувствам этого человека. Маленький Артур не забыл отца, но за год отсутствия в этом доме он редко слышал о нем, и когда его ввели в полутемную комнату, где лежал больной человек, очень изменившийся, с покрасневшим лицом и дико горящими глазами, он оробел и инстинктивно прижался ко мне, глядя на отца больше со страхом, чем с радостью.

– Артур, подойди, – сказал тот, протягивая руку к мальчику.

Ребенок подошел, робко коснулся горячей руки и тревожно вздрогнул, когда отец внезапно схватил его руку и заставил подойти поближе.

– Ты узнал меня? – спросил мистер Хантингдон, жадно вглядываясь в лицо сына.

– Да.

– И кто я?

– Папочка.

– Ты рад видеть меня?

– Да.

– Нет! – ответил разочарованный родитель, отпуская руку и бросая на меня злобный взгляд.

Артур отступил назад и схватил своей ручкой мою. Его отец поклялся, что я научила сына ненавидеть его, и начал поносить меня последними словами. Как только я услышала первое из них, то немедленно отослала сына из комнаты, когда же он остановился, чтобы набрать побольше воздуха, я уверила его, что он ошибается, и я никогда не настраивала сына против него.

– Но я действительно хочу, чтобы он забыл вас, – сказала я, – и особенно то, чему вы учили его. К тому же я ни в коем случае не хотела, чтобы вы нашли нас, и поэтому не поощряла его попытки говорить о вас – надеюсь, никто не сможет осудить меня за это.

Больной ответил громким стоном и раздраженно перекатил голову на подушке.

– Я в аду, уже! – крикнул он. – Это чертова жажда сожжет мое сердце дотла. Никто…

Прежде чем он успел закончить жалобу, я налила стакан холодной подкисленной воды из графина, стоявшего на столе, и подала ему. Он жадно выпил, но, как только я убрала стакан, пробормотал:

– Я полагаю, что ты вывалила мне на голову горящие угли, а?

Не обращая внимания на его слова, я спросила, не могу ли еще что-нибудь для него сделать.

– Да, вы можете опять продемонстрировать свое христианское великодушие, – ухмыльнулся он. – Поправьте подушку и это ч…ртово одеяло.

Я так и сделала.

– А теперь дайте мне еще один стакан этой жидкой гадости.

Я выполнила его просьбу.

– Очаровательно, а? – спросил он меня со злобной усмешкой, пока я держала стакан у его губ. – Вы и не надеялись на такую чудесную возможность.

– Должна ли я остаться с вами, – спросила я, возвращая стакан на стол, – или вам будет спокойнее, если я пришлю сиделку?

– О да, вы такая удивительно услужливая и любезная! И доведете меня до сумасшествия всем этим! – ответил он, дернувшись.

– Тогда я ухожу, – сказала я, тут же вышла и в тот день больше не волновала его своим присутствием, только пару раз заходила узнать, как он себя чувствует и что ему надо.