Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

Глава IV. Домашний праздник

Наш вечер пятого ноября прошел прекрасно, несмотря на отказ миссис Грэхем украсить его своим присутствием. Хотя при ней между нами, пожалуй, не было бы такой душевности, мы не вели бы себя так раскованно и не позволяли бы себе столько шалостей, как без нее.

Матушка, по обыкновению, была весела и говорлива, ее деловитость и добродушие били через край, правда, она явно переусердствовала в желании угодить гостям, понуждая их делать то, от чего отвращалась душа их: кого – есть и пить, кого – сидеть лицом к яркому огню, кого – говорить, когда хотелось молчать. Тем не менее, они выдержали эти испытания с честью, поскольку настроение у всех было праздничное.

Мистер Миллуорд не имел себе равных по части важных догматов, нравоучительных шуток, выспренних историй и пророческих суждений, которые он расточал в назидание всему собранию в целом и каждому из наиболее внимательных слушателей в отдельности: благоговеющей миссис Маркхем, учтивому мистеру Лоренсу, степенной Мэри Миллуорд, кроткому Ричарду и приземленному Роберту Уилсонам.

Миссис Уилсон блистала как никогда, изобилуя свежими новостями и подтухшими сплетнями, перемежая их банальными вопросами, замечаниями и словами-паразитами, которые вставляла, очевидно, с одной целью: не дать ни минуты покоя своим неутомимым органам речи. Она принесла с собой вязание, и, казалось, язык ее побился об заклад с пальцами, что переплюнет их быстротой и беспрерывностью колебательных движений.

Ее дочь Джейн была, разумеется, так грациозна и элегантна, так остроумна и соблазнительна, что дальше некуда – расстаралась, как могла: ведь надо было затмить здесь всех дам, очаровать всех мужчин, а мистера Лоренса так и вовсе пленить и захомутать. Ее маленькие хитрости, нацеленные на порабощение этого джентльмена, были чересчур неуловимыми и неосязаемыми, чтобы я их заметил, но меня настораживала в ней этакая утонченная жеманность превосходства и недобрая застенчивость, которые сводили на нет все ее достоинства. Когда она ушла, Роза объяснила мне смысл каждого ее взгляда, слова и жеста, но проницательность моей сестры и ее резкий тон удивили меня не меньше, чем изобретательность мисс Джейн, – я даже призадумался, уж не положила ли моя сестрица глаз на сквайра, – но не волнуйся, Холфорд, ничего такого не было.

Ричард Уилсон, младший брат Джейн, сидел в углу явно в хорошем настроении, но молчалив и застенчив, желая оставаться незамеченным, однако сам весьма охотно слушал других, с интересом наблюдал за происходящим, хотя чувствовал себя не совсем в родной стихии. Он был бы вполне счастлив своим тихим счастьем, если бы моя матушка оставила его в покое, но она, со своей неуместной любезностью, беспрестанно докучала ему чрезмерной заботой: пичкала то одним кушаньем, то другим, ошибочно полагая, что он стесняется угоститься сам, и вынуждала его через всю комнату выкрикивать односложные ответы на бесчисленные вопросы и замечания, которыми она тщетно пыталась вовлечь его в разговор.

Роза сообщила мне, что он ни за что не почтил бы нас своим присутствием, если бы не настойчивость его сестры Джейн, горевшей желанием показать мистеру Лоренсу, что у нее есть еще один брат, более воспитанный и утонченный, нежели Роберт, коего она, соответственно, уговаривала остаться дома, но сей достойный персонаж заявил, что не видит причин отказываться от удовольствия выпить и посудачить с Маркхемом и его старушкой-матерью (на самом деле матушка моя вовсе не была старушкой), с «красотулей» мисс Розой и священником – мол, чем я хуже других? – и по-своему он был прав. Так что и ему довелось поболтать о пустяках с матушкой и Розой, обсудить приходские дела с викарием, сельскохозяйственные материи – со мной, а политические – с нами обоими.

Мэри Миллуорд тоже сидела молчком, но не так часто подвергалась пыткам безжалостной добротой, как Ричард Уилсон, благодаря своей неподражаемой манере твердо и резко отвечать «да» или «нет», к тому же ее считали скорее замкнутой, нежели робкой. Как бы то ни было, она не доставила гостям особого удовольствия, да и они ей, видимо, тоже. Элиза поведала мне, что Мэри пришла только по настоянию отца, который вбил себе в голову, что она не должна все свое время посвящать исключительно домашним заботам, забывая об отдыхе и невинных развлечениях, подобающих ее возрасту и полу. Мне вообще-то она показалась довольно добродушной. Посмеялась раз-другой остроумным шуткам или розыгрышам некоего привилегированного индивидуума, которого она выделила среди нас, а потом я заметил, как она ловила взгляд Ричарда Уилсона, сидевшего за столом напротив нее. Поскольку он учился у ее отца, они, так или иначе, были знакомы, несмотря на склонность обоих к уединению, и я думаю, между ними давно установилась этакая дружеская симпатия.

Моя Элиза была неописуемо обворожительна, кокетничала без жеманства и явно больше хотела привлечь мое внимание, нежели всех прочих. Ее удовольствие от моей близости, от того что я сидел или стоял рядом с ней, шептал что-нибудь на ухо, пожимал руку во время танца, было хорошо заметно и по ее сияющему личику, и по вздымающейся груди, сколь бы это ни опровергалось дерзкими словечками и выходками. Придержу-ка я лучше язык, а то как бы мне в будущем не пришлось краснеть за свое бахвальство.

Ну а теперь о других участниках нашего маленького торжества. Роза была, как всегда, проста и естественна, источала веселье и жизнерадостность.

Фергус вел себя дерзко и глупо, но дурацкие и наглые выверты моего братца если и не возвышали его в собственных глазах, то хотя бы служили развлечению других.

И наконец (ибо себя я пропускаю) мистер Лоренс. Он был по-джентльменски безобиден и галантен со всеми, учтив с викарием и дамами, особенно с хозяйкой дома, ее дочерью и мисс Уилсон. Не туда смотрел, чудак: обладай он более тонким вкусом, непременно выбрал бы Элизу Миллуорд. Отношения у нас с ним были вполне сносные, даже близкие. В сущности, человек необщительный и лишь изредка покидавший уединенное родовое гнездо, где он жил затворником после смерти отца, мистер Лоренс не имел ни возможности, ни желания заводить многочисленные знакомства, и из всех, кого он знал, я (судя по результатам) оказался для него самым подходящим товарищем. Мне этот человек очень даже нравился, но он был слишком холоден, стеснителен и замкнут, чтобы снискать мое душевное расположение. Дух прямоты и откровенности, не сопутствуемых грубостью, так восхищавший его в других, был ему недоступен. Чрезмерная скрытность во всем, что касалось его самого, разумеется, вызывала досаду и вносила в отношения холодок, но я на него не обижался, будучи убежден, что скрытность эта происходила не столько от гордости и отсутствия доверия к друзьям, сколько от какой-то болезненной деликатности и необычайной застенчивости, перебороть которые ему не хватало силы воли, что он прекрасно осознавал. Сердце его было подобно чувствительному цветку, который ненадолго раскрывается от солнечного света, но съеживается и поникает от случайного прикосновения пальцем или от легчайшего дуновения ветра. И сверх того, наша близость носила, скорее, характер обоюдного предпочтения, нежели глубокой и крепкой дружбы вроде той, что когда-то возникла у нас с тобой, Холфорд, которого, несмотря на кое-какие шероховатости, я могу любить не за что-то, а просто так, как старое пальто из добротной, плотной ткани, но легкое и свободное, разношенное по фигуре, – такое можно надеть куда угодно, не мучаясь страхом его испортить. А вот мистер Лоренс был как новое платье: на вид все такое ладненькое, хорошо скроенное, но настолько тесное в подмышках, что, того и гляди, лопнет по швам от слишком широкого жеста, а снаружи такое опрятное – еще не потершееся и не помятое, – что десять раз подумаешь, прежде чем выйти в нем на улицу, опасаясь, как бы на него не упала капля дождя.

По прибытии гостей матушка первым делом заговорила о миссис Грэхем, сожалея о том, что не может им ее представить, затем объяснила Миллуордам и Уилсонам, почему та не смогла отдать им визиты, выразив надежду, что они ее простят, ибо она вовсе не хотела проявить неучтивость и будет рада видеть их у себя в любой момент.

– Все-таки она очень странная особа, мистер Лоренс, – присовокупила матушка, – прямо не знаем, что и думать… Разве только вы нам о ней что-нибудь расскажете – как-никак она ваша жиличка. К тому же она говорила, что вы немного знакомы.

Все взгляды тотчас же обратились на мистера Лоренса. Мне показалось, эта просьба изрядно его смутила.

– Я, миссис Маркхем?! – воскликнул он. – Вы заблуждаетесь… я не… то есть… Разумеется, мы с ней виделись, но я не тот человек, к которому стоит обращаться за сведениями, касающимися миссис Грэхем.

И он тут же повернулся к Розе и спросил, не откажет ли она в любезности доставить нам удовольствие своим пением или игрой на фортепиано.

– О нет, – ответила она. – Попросите лучше мисс Уилсон: пением и игрой она затмит нас всех.

Мисс Уилсон заколебалась.

– Уж она-то с радостью споет, – вступил Фергус, – лишь бы вы, мистер Лоренс, стояли рядом и переворачивали нотные листы.

– С превеликим удовольствием! Вы не возражаете, мисс Уилсон?

Та гордо выпрямила свою длинную шею, улыбнулась и позволила проводить себя к инструменту. Играла и пела она блестяще, одну вещь за другой, а он покорно стоял рядом, опираясь одной рукой на спинку ее стула, а другой переворачивая ноты. Пожалуй, он был не меньше, чем она сама, очарован ее выступлением. Оно и впрямь было по-своему прекрасно, хотя не могу сказать, что игра мисс Уилсон глубоко меня тронула. Столько мастерства и изящества – и ни капли души.

Но с миссис Грэхем мы еще не покончили.

– Я не пью вина, миссис Маркхем, – объявил мистер Миллуорд, когда стали подавать напитки. – Угостите меня лучше вашим домашним элем[26]26
  Эль – разновидность пива, отличающаяся относительно высоким содержанием алкоголя.


[Закрыть]. Его я всегда предпочту любому другому.

Польщенная таким комплиментом, матушка позвонила в колокольчик, и тотчас же был принесен китайский кувшин с нашим лучшим элем и поставлен перед сим достойным джентльменом, знавшим толк в этом превосходном напитке.

– Вот это вещь! – воскликнул он, наливая эль тоненькой струйкой, со знанием дела направляя ее в стакан так, чтобы получилось много пены и при этом не пропало ни капли; затем, посмотрев стакан на свет, залпом его осушил, причмокнул губами, глубоко вздохнул и снова наполнил, чем несказанно уважил мою матушку.

– Такого ни у кого нет, миссис Маркхем! – вымолвил он. – Говорю же, ничто не сравнится с вашим домашним элем.

– Рада, что вам понравилось, сударь. Я всегда сама слежу за всем в пивоварне, как, впрочем, и в сыроварне, да и в маслобойне тоже – люблю, чтобы все было, как положено: раз уж взялся за дело, так будь любезен делать его на совесть.

– Вот и правильно, миссис Маркхем!

– Так значит, мистер Миллуорд, вы не считаете зазорным выпить иной раз глоток вина или чего-нибудь покрепче? – полюбопытствовала матушка, передавая миссис Уилсон запотевший стакан джина с водой, поскольку та заявила, что вино тяжеловато для ее желудка. Ее сын Роберт готовил себе более крепкую смесь того же самого.

– Никоим образом! – возвестил оракул, царственно поведя головой. – Все эти напитки суть милости и блага. Главное – уметь извлекать из них пользу.

– А вот миссис Грэхем так не считает. Слышали бы вы, что она третьего дня нам тут наговорила! Но я предупредила ее, что посоветуюсь с вами.

И матушка тотчас же облагодетельствовала всю честную компанию подробнейшим отчетом об ошибочных представлениях этой леди касательно обсуждаемого предмета и о ее странном поведении, завершив свой рассказ вопросом:

– Так, по-вашему, это неправильно?

– Неправильно! – подтвердил викарий с еще более напыщенным видом. – Я бы даже сказал, преступно. Преступно! Это значит не просто дурачить мальчика – это значит отвергать дары провидения и учить ребенка попирать их ногами.

И тут он принялся пространно объяснять, в чем состоит греховность и кощунственность подобного поведения. Матушка слушала его с глубочайшим благоговением, а миссис Уилсон даже сподобилась дать короткую передышку своему языку и внимала молча, с упоением потягивая разбавленный джин. Мистер Лоренс, опершись локтями на стол, рассеянно поигрывал рюмкой с остатками вина и тихо улыбался своим тайным мыслям.

– Но не кажется ли вам, мистер Миллуорд, – вступил он, когда наконец его преподобие прервал свои разглагольствования, – что если у ребенка имеется естественная предрасположенность к невоздержанности, унаследованная, например, от родителей или более далеких предков, то целесообразно принять определенные меры предосторожности? (Кстати, по общему убеждению, отец мистера Лоренса сократил отпущенный ему срок злоупотреблением крепкими напитками.)

– Определенные меры предосторожности – да, пожалуй. Но воздержанность, сударь, – это одно, а полное воздержание – совсем другое.

– Но я слышал, что некоторые люди просто не в силах соблюдать воздержанность, то есть умеренность; и если полное воздержание – зло, в чем кое-кто сомневается, то никто не будет отрицать, что чрезмерность – гораздо большее зло. Многие родители запрещают детям даже пробовать напитки, вызывающие опьянение, однако родительская власть недолговечна, а детям по природе свойственно испытывать тягу к запретным вещам, и у ребенка рано или поздно возникнет острое желание попробовать то, что так хвалят и любят другие, но строго запрещают ему. Такое любопытство непременно будет удовлетворено при первом удобном случае, а единожды нарушенный запрет может повлечь за собой весьма серьезные последствия. Я не претендую на то, чтобы судить о подобных вещах, но, мне кажется, замысел миссис Грэхем, как вы его описали, миссис Маркхем, при всей его необычности, не лишен здравого смысла: ребенок раз и навсегда избавлен от соблазна, у него нет ни тайного любопытства, ни сильного желания – он изведал вкус соблазнительных напитков и проникся к ним отвращением, не пострадав от их пагубного воздействия.

– И это вы считаете правильным, сударь? Разве я не доказал вам, насколько это ошибочно, насколько это противоречит Писанию и здравому смыслу – внушать ребенку презрение и отвращение к божественным дарам, вместо того чтобы научить его ими пользоваться?

– Возможно, сударь, вы и лауданум[27]27
  Лауданум – настойка опия, широко использовавшаяся в то время в медицинских целях и продававшаяся открыто.


[Закрыть] считаете даром провидения, – с улыбкой ответил мистер Лоренс, – но вы ведь согласитесь, что большинству из нас лучше воздержаться от его употребления, даже умеренного. Однако мне бы не хотелось, – заключил он, – чтобы вы слишком серьезно отнеслись к этой аналогии, в подтверждение чего я допью свою рюмку.

– И надеюсь, нальете еще одну, мистер Лоренс, – промолвила матушка, пододвигая ему бутылку.

Он ответил вежливым отказом, потом, чуть отодвинув свой стул от стола, повернулся ко мне – мы с Элизой Миллуорд сидели на диване позади него, – и безразличным тоном спросил, не знаком ли я с миссис Грэхем.

– Видел ее раза два, – ответил я.

– И как она вам?

– Не могу сказать, что очень понравилась. Она красива, я бы сказал, изысканна и привлекательна внешне, но отнюдь не мила. Эта женщина, склонная, как мне показалось, испытывать стойкие предубеждения и упорно их придерживаться, подгоняя все на свете к своему предвзятому мнению, слишком тверда, слишком остра, слишком горька, на мой вкус.

Мистер Лоренс не ответил, только опустил глаза и закусил нижнюю губу; вскоре он поднялся и не спеша направился к мисс Уилсон, которая, по-моему, в той же степени притягивала его, в какой я отталкивал. В тот момент я вряд ли это заметил, но впоследствии и это, и другие мелочи той же природы всплыли в моих воспоминаниях, когда… Впрочем, не буду опережать события.

Вечер завершился танцами, и наш достойный пастырь не счел для себя зазорным присутствовать при таком развлечении. Мы наняли одного из деревенских музыкантов, дабы он, играя на скрипке, подсказывал нам последовательность танцевальных фигур. Но Мэри Миллуорд упрямо отказывалась к нам присоединиться, как и Ричард Уилсон, хотя моя матушка старательно его уговаривала и даже предложила быть его дамой.

Правда, мы и без них прекрасно обошлись. За одним туром кадрили и несколькими контрдансами время пролетело незаметно, и было уже довольно поздно, когда я наконец крикнул музыканту, чтобы он сыграл вальс, но едва я собрался закружить Элизу в этом чудесном танце, а Лоренс с Джейн Уилсон и Фергус с Розой последовать за нами, как вмешался мистер Миллуорд:

– Хватит! Никаких вальсов! Пора и честь знать.

– Ну папенька, ну еще чуть-чуть! – умоляла Элиза.

– Пора, дитя мое, пора! Помни: умеренность во всем! Как сказано в Писании: «Кротость ваша да будет известна всем человекам!»[28]28
  Послание к Филиппийцам 4:5.


[Закрыть]

В отместку я последовал за Элизой в тускло освещенную переднюю и, под тем предлогом, что хочу помочь ей накинуть шаль, – боюсь, я должен повиниться – сорвал поцелуй за спиной ее отца, пока тот укутывал шею и подбородок толстым шерстяным шарфом. Но, увы! повернувшись, я оказался лицом к лицу с матушкой. В результате, едва гости отбыли, я был обречен выслушать суровую отповедь, которая неприятно осадила мой галопирующий душевный подъем и отравила завершение праздника.

– Не надо было этого делать, сынок, – сказала она. – Ты же знаешь, что я всей душой радею о твоем благополучии, люблю тебя и дорожу тобой больше всего на свете, знаешь, как я хочу, чтобы ты хорошо устроился в жизни, и как горько я буду страдать, если ты женишься на этой девице или на любой другой из наших краев. И что ты в ней нашел, не понимаю! Не думай, я не только о деньгах, – в ней ведь ни красоты, ни ума, ни доброты, да и вообще ничего хорошего. Знал бы ты себе цену, как знаю я, тебе бы такое и в голову не пришло. Подожди, сам увидишь! Вот свяжешь себя с ней, будешь потом всю жизнь раскаиваться, видя, сколько вокруг более достойных барышень. Помяни мое слово!

– Да полноте, маменька, сколько можно! – Я терпеть не могу нотаций! – Уверяю вас, жениться я пока не собираюсь. Но помилуйте, неужели я вообще не могу позволить себе развлечься?

– Можешь, дитя мое, можешь, но не таким образом. И чтобы впредь ничего подобного! Своим поступком ты мог бы оскорбить девушку, будь она порядочная, но эта… Уверяю тебя, это такая хитрая бестия, каких свет не видывал: опомниться не успеешь, как угодишь в ее сети. И если ты на ней все-таки женишься, Гилберт, то разобьешь мое сердце – и этим все сказано.

– Ну, не плачьте, маменька, было бы из-за чего, – сказал я, ибо слезы ручьями хлынули из ее глаз. – Ну полно, полно, давайте я вас лучше поцелую, и пусть этот поцелуй загладит тот, что я подарил Элизе; не надо больше ее ругать, и не переживайте: обещаю никогда… то есть, обещаю… что дважды подумаю, прежде чем совершить какой-либо важный шаг без вашего полного одобрения.

С этими словами я зажег свечу и пошел спать, чувствуя себя совершенно разбитым.

Глава V. В мастерской

Лишь к исходу ноября, уступив наконец докучливым просьбам Розы навестить миссис Грэхем, я сподобился сопроводить ее в Уайлдфелл-Холл. К нашему удивлению, мы были препровождены в комнату, где нам первым делом бросился в глаза мольберт, а рядом – столик, заваленный свитками холстов, бутылочками с маслом и лаком, палитрой, кистями, красками и прочими принадлежностями художника. К стене была прислонена стопка разных набросков и несколько законченных картин, в основном пейзажи и человеческие фигуры.

– Я вынуждена принимать вас в мастерской, – сказала миссис Грэхем, – в гостиной сегодня не топлено, а сейчас довольно холодно, чтобы сидеть возле потухшего камина.

И освободив два стула от узурпировавшего их артистического хлама, она пригласила нас присесть, а сама заняла свое прежнее место у мольберта, но села не лицом к нему, а вполоборота, и за разговором время от времени поглядывала на стоявшую на нем картину, изредка добавляя мазок-другой, словно была не в силах полностью оторваться от работы и сосредоточить внимание на гостях. Картина представляла собой вид на Уайлдфелл-Холл ранним утром с поля под холмом: темный силуэт особняка рельефно выступал на фоне ясного серебристо-голубого неба с отдельными красными прожилками на горизонте, точно схваченный и по рисунку, и по цвету. Во всей работе чувствовалось и мастерство художника, и его тонкий вкус.

– Вижу, вы душой в работе, миссис Грэхем, – заметил я. – Умоляю вас, продолжайте, а то ведь, если вы страдаете, оттого что наше присутствие отрывает вас от работы, мы будем чувствовать себя непрошеными гостями, вторгшимися в ваши владения.

– О нет! – ответила она и бросила кисть на стол, будто вспомнив о правилах хорошего тона. – Меня не так уж часто осаждают посетители, чтобы я пожалела несколько минут для тех немногих, кто удостаивает меня своим обществом.

– Картина ведь почти закончена? – поинтересовался я, подходя к мольберту, чтобы лучше ее рассмотреть, и глядя на нее с гораздо большим восторгом и восхищением, чем хотел показать. – Еще два-три мазка на переднем плане, пожалуй, сделают ее совершенной. Но почему вы назвали ее «Поместье Фернли, Камберленд», а не «Уайлдфелл-Холл, ***шир»? – спросил я, указывая на надпись, сделанную мелкими буквами у нижнего края холста.

И тут же понял, что совершил бестактность, потому что хозяйка дома покраснела и замялась, но после минутного колебания ответила с какой-то отчаянной решимостью:

– Потому что у меня есть друзья в свете – по крайней мере, знакомые, – от которых я хотела бы скрыть свое нынешнее местонахождение, а поскольку они могут увидеть эту картину и, возможно, узнают мой стиль, несмотря на вымышленные инициалы в нижнем углу, я приняла меры предосторожности и дала вымышленное название еще и картине, чтобы направить их по ложному следу, если они все-таки попытаются меня по ней выследить.

– Так вы не намерены оставить ее у себя? – спросил я, только чтобы переменить тему.

– Нет, я не могу позволить себе писать картины ради собственного удовольствия.

– Мама все свои картины отсылает в Лондон, – вмешался Артур, – а там их кто-то продает и присылает нам деньги.

Разглядывая другие работы, я отметил прелестный набросок Линденхоупа, сделанный с вершины холма; еще один вид старого дома, подернутого солнечной дымкой тихого летнего дня, и простенький, но выразительный портрет ребенка, с молчаливым, но глубоким и горьким сожалением созерцающего горстку сухих веточек, оставшихся от гнезда шалашницы. Над ним было хмурое, затянутое облаками небо, а позади – осенние поля, за которыми намечались невысокие темные холмы.

– Как видите, сюжетов тут негусто, – заметила прекрасная художница. – Я как-то сделала старый дом в лунную ночь, и, думаю, теперь надо сделать его в снежный зимний день, а потом еще в темный пасмурный вечер – больше и писать-то нечего. Мне говорили, что где-то здесь есть чудесный вид на море, это правда? И можно ли дойти туда пешком?

– Можно, если вам не в тягость пройти четыре мили, ну, или чуть меньше. Около восьми миль туда и обратно, к тому же по очень плохой дороге – весьма утомительная прогулка.

– А в какую сторону идти?

Я, как мог, объяснил, где находится море, и принялся рассказывать, по каким дорогам, тропинкам и через какие поля можно до него добраться, где пройти напрямик, где свернуть направо и налево, как вдруг она меня остановила:

– Все, хватит! Не надо сейчас ничего объяснять: я все забуду к тому времени, когда это потребуется. До весны мне все равно туда не выбраться, вот тогда я, быть может, вас и побеспокою. Впереди зима, и…

Она вдруг умолкла, потом, приглушенно вскрикнув, сорвалась с места и со словами «Простите, я на минуту!» выбежала из комнаты, закрыв за собой дверь.

Сгорая от любопытства узнать, что ее так поразило, я посмотрел в окно – ибо именно к нему был прикован ее рассеянный взгляд за секунду до этого, – но увидел лишь полы мужского пальто, мелькнувшие за большим кустом остролиста, заслонявшим крыльцо.

– Это маменькин друг, – пояснил Артур.

Мы с Розой переглянулись.

– Прямо не знаю, что о ней и думать, – прошептала сестра.

Ребенок устремил на нее полный удивления взгляд. Она тотчас же завела с ним разговор о каких-то пустяках, ну а я коротал время, рассматривая картины. В дальнем углу оказалась еще одна работа, которую я сразу не заметил. На ней был изображен сидящий на траве малыш с охапкой цветов на коленях. В мелких чертах и огромных синих глазах, улыбавшихся сквозь густую завесу светло-русых кудрей, упавших на лоб, так как дитя склонилось над своим сокровищем, было достаточно сходства с нашим маленьким джентльменом, чтобы назвать картину «Портрет Артура Грэхема в младенчестве».

Я решил рассмотреть ее на свету и обнаружил за ней еще одну, повернутую лицом к стене. На нее я тоже рискнул взглянуть. Это был неплохо написанный портрет некоего джентльмена в расцвете лет, довольно красивого. Но если он выполнен той же рукой, что и остальные картины, то, видимо, на несколько лет раньше, так как в нем гораздо тщательнее прописаны детали и меньше той свежести красок, той вольности трактовки, что так восхитили и поразили меня в более поздних работах. Тем не менее, разглядывал я его с превеликим интересом. В чертах и выражении лица запечатлелась определенная индивидуальность – это был удачный образ. Ясные синие глаза смотрели на зрителя с этакой затаенной шутливостью, будто сейчас подмигнут; губы, пожалуй несколько полноватые и чувственные, казалось, вот-вот растянутся в улыбке; роскошные рыжеватые бакенбарды обрамляли чуть тронутые румянцем щеки, а густые курчавые пряди светло-каштановых волос почти полностью прикрывали лоб, как будто намекая, что обладатель оных больше гордился своей красотой, нежели умом, – а почему бы, собственно, и нет, если есть на то основания? – но выглядел при этом отнюдь не глупцом.

Не прошло и трех минут, как вернулась прекрасная художница и застала меня с портретом в руках.

– Просто один человек зашел по поводу картин, – сказала она в оправдание своего отсутствия. – Я велела ему подождать.

– Боюсь, то, что я осмелился взглянуть на картину, которую художник повернул лицом к стене, будет расценено как дерзость, но не позволите ли вы задать…

– Это неслыханная дерзость, сударь, а посему попрошу вас не задавать никаких вопросов, ибо любопытство ваше удовлетворено не будет, – перебила она, стараясь улыбкой смягчить колкость своей отповеди, но по ее пылающим щекам и горящему взгляду я понял, что рассердилась она не на шутку.

– Я лишь хотел спросить, вы ли написали этот портрет, – сказал я, с мрачным видом передавая ей картину, но она бесцеремонно выхватила ее у меня из рук и быстро поставила в темный угол, как и раньше, лицом к стене, прислонив к ней портрет Артура, а потом повернулась ко мне и засмеялась.

Но мне было не до шуток. Я уже стоял у окна и рассеянно смотрел на пустынный сад, предоставив миссис Грэхем возможность перемолвиться парой слов с Розой, а через минуту-другую сказал сестре, что нам пора домой, пожал руку маленькому джентльмену, холодно поклонился хозяйке и направился к двери. Но, попрощавшись с Розой, миссис Грэхем протянула мне руку и мягким голосом, с отнюдь не враждебной улыбкой сказала:

– Солнце да не зайдет во гневе вашем[29]29
  Отсылка к библейскому стиху «Гневаясь, не согрешайте: солнце да не зайдет во гневе вашем», Ефесянам 4:26.


[Закрыть], мистер Маркхем. Сожалею, что обидела вас своей резкостью.

Разве можно держать зло на даму, если она соизволила извиниться? Так что мы в кои-то веки расстались добрыми друзьями, и на сей раз я пожал ей руку сердечно, а не зло.