Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

Я посмотрел на свою спутницу, желая понять, какое впечатление произвело на нее это великолепное зрелище. Она не проронила ни звука, лишь тихо стояла, устремив на бескрайнюю синь восхищенный взгляд, убедивший меня, что увиденное ее не разочаровало. К слову сказать, глаза у нее были прекрасные. Не знаю, говорил ли я тебе уже, что они были большие, ясные, почти черные, но не карие, а темно-серые, и в них всегда просматривалась душа. С моря веяло бодрящей прохладой; легкий, чистый, целебный бриз подвил ей опавшие локоны, подкрасил обычно слишком бледные губы и щеки. Она ощущала его живительное действие, да и я тоже: все мое тело трепетало от возбуждения, но я не смел дать ему выход. Моя спутница хранила спокойствие, но лицо ее отражало затаенный восторг, вспыхнувший легкой улыбкой пробудившегося радостного взаимопонимания, когда наши взгляды пересеклись. Никогда еще она не была так хороша, никогда мое сердце не рвалось к ней так пылко, как в тот раз. Останься мы наедине на пару минут дольше, и я бы не поручился за последствия. К счастью для моего благоразумия, а возможно, и для хорошего настроения на остаток дня, нас очень кстати позвали к обеду, весьма пристойному по разнообразию яств, который Роза с помощью мисс Уилсон и Элизы, ехавших с нею в коляске и прибывших раньше остальных, накрыла на возвышении площадки, выходившей на море и защищенной от палящего солнца выступом скалы и раскидистыми деревьями.

Миссис Грэхем устроилась в стороне от меня, и моей соседкой оказалась Элиза. Она очень старалась понравиться, по-своему мягко, без навязчивости, и наверняка была прелестна и обворожительна, как всегда, но чтоб я это заметил!.. Вскоре, однако, я вновь поддался ее чарам, так что, по моим наблюдениям, всем было весело и хорошо на всем протяжении нашей затянувшейся общей трапезы.

Когда мы отпировали, Роза позвала Фергуса помочь ей собрать и уложить в корзины остатки еды, столовые приборы, тарелки и прочее, а миссис Грэхем, попросив мисс Миллуорд присмотреть за ее драгоценным сыном и строго-настрого наказав тому не удаляться от его новой стражницы, взяла свой складной стульчик, рисовальные принадлежности и двинулась по крутому каменистому склону к дальнему возвышению на краю обрыва, откуда открывался еще более чудесный вид. Там она и решила порисовать, хотя барышни пытались отговорить ее от этой опасной затеи.

С уходом миссис Грэхем у меня будто исчезло ощущение праздника, хотя трудно сказать, чем она способствовала общему веселью. Ни единой шутки, ни единого смешка не слетело с ее уст, но улыбка молодой женщины вселяла в меня радость, а тонкое наблюдение или меткое словцо незаметно оттачивали мое остроумие, разжигали интерес ко всему, что делалось или говорилось остальными. Даже мою беседу с Элизой оживляло ее присутствие, только я этого не осознавал, а теперь, когда она ушла, игривые глупости Элизы перестали меня забавлять. Нет, они просто выматывали мне душу, да и самому мне прискучило ее развлекать: мной овладевала неодолимая тяга к той дальней вершине, где прекрасная художница в одиночестве занималась своим ремеслом. Боролся я с этой тягой недолго: пока моя соседушка переговаривалась с мисс Уилсон, я сорвался с места и коварно улизнул. С полдюжины быстрых, размашистых шагов, немного энергичного карабканья по каменистому склону – и вот я у цели, на узком выступе скалы, у самого края обрыва, отвесно уходящего вниз, к прибрежным камням.

Прекрасная художница не слышала моих шагов, она вздрогнула как от удара током, когда моя тень легла на лист с наброском, и тотчас же обернулась. Любая из моих знакомых женщин завизжала бы от страха.

– О! А я вас не узнала, что ж вы меня так пугаете? – сказала она несколько ворчливо. – Терпеть не могу, когда ко мне подкрадываются исподтишка.

– И за кого же вы меня приняли? – поинтересовался я. – Если бы я знал, что вы так пугливы, то был бы осторожнее, но…

– Ах, не берите в голову! Для чего вы пришли? Или все сюда идут?

– Нет, на этом крохотном уступе вряд ли все поместятся.

– Это радует, а то я устала от болтовни.

– Что ж, тогда я буду молчать. Просто посижу, посмотрю, как вы рисуете.

– Но вы же знаете, что я этого не люблю.

– Ладно, удовольствуюсь тем, что буду любоваться этим величественным зрелищем.

На это она возражать не стала и какое-то время работала молча. Но я то и дело отрывал взгляд от великолепия, раскинувшегося у наших ног, и украдкой поглядывал на изящную белую руку, водившую карандашом, на грациозную шею, блестящие, черные как смоль локоны, нависавшие над рисунком.

«Да, – подумал я, – будь у меня хотя бы огрызок карандаша и клочок бумаги, я бы и лучше нарисовал, разумеется, при наличии способности достоверно изображать то, что вижу».

Но раз уж в этом удовольствии мне отказано, то я был вполне согласен сидеть рядом и молчать.

– Вы еще здесь, мистер Маркхем? – спросила наконец миссис Грэхем, оглянувшись, ибо я располагался чуть позади, на мшистом выступе скалы. – Почему бы вам не пойти повеселиться с вашими друзьями?

– Потому что я от них устал, как и вы. К тому же они мне и завтра успеют надоесть, и в любой другой день, а вас я, может, долго еще не буду иметь удовольствия лицезреть.

– Что делал Артур, когда вы уходили?

– Сидел с мисс Миллуорд, где вы его и оставили, жив-здоров, только очень хотел, чтобы маменька поскорее вернулась. Мне-то вы его не доверили, – пробурчал я, – а я, между прочим, имею честь быть с вами знакомым гораздо дольше. Зато у мисс Миллуорд талант ладить с детьми, развлекать их, – добавил я и тут же ляпнул не подумав: – С паршивой овцы хоть шерсти клок.

– У мисс Миллуорд много достойных качеств, но такие, как вы, не способны ни разглядеть их, ни оценить. Передайте Артуру, что я буду через несколько минут.

– Раз такое дело, я, с вашего позволения, подожду, когда эти несколько минут пройдут, а затем помогу вам спуститься по этой опасной тропе.

– Благодарю, но в подобных обстоятельствах я прекрасно обхожусь без посторонней помощи.

– Но я мог бы, по крайней мере, донести ваш стул и альбом.

В этой милости она мне не отказала, однако меня изрядно оскорбило ее неприкрытое желание избавиться от моего общества, и я начал было сожалеть о своей настойчивости, но тут она меня немного успокоила, спросив совета по части некоего сомнительного момента в ее рисунке. Мнение мое, к счастью, было одобрено, а предложенные поправки внесены без колебаний.

– Сколько раз я тщетно желала чужого мнения, – молвила она, – чтобы опереться на него, когда перестаю доверять собственному взгляду и рассудку: ведь если они слишком долго заняты созерцанием одного и того же предмета, становится почти невозможно осмыслить и передать его должным образом.

– И это лишь одно из многих зол, которым подвергает нас отшельнический образ жизни.

– Совершенно верно, – согласилась миссис Грэхем, и мы снова умолкли.

Через пару минут, однако, она объявила, что набросок закончен, и закрыла альбом.

Вернувшись к месту нашего пиршества, мы обнаружили, что все разбрелись кто куда, за исключением троих: Мэри Миллуорд, Ричарда Уилсона и Артура Грэхема. Младший джентльмен крепко спал, положив голову барышне на колени, а старший сидел рядом с томиком какого-то античного автора в руках. Он никогда никуда не ходил, не захватив с собой такого компаньона, желая с его помощью скрасить минуты досуга, ибо время, не посвященное занятиям или не истребованное физиологической необходимостью на простейшее поддержание жизни, казалось ему потраченным впустую. Вот и тогда он не соизволил отдаться наслаждению ни свежим воздухом и ласковым солнцем, ни восхитительным видом, ни умиротворяющими звуками волн внизу и легкого ветра в листве тенистых деревьев над ним, ни даже обществом сидевшей подле него барышни (пусть и не очень привлекательной, не могу не признать). Нет, ему надо было раскрыть книжку, дабы с толком использовать время, пока переваривается в желудке его скромный обед и отдыхают натруженные члены, не привыкшие к долгой ходьбе.

Хотя, пожалуй, он все-таки выкроил минуту-другую, чтобы обменяться парой слов или взглядов со своей приятельницей, – во всяком случае, она явно не чувствовала себя обиженной его поведением, потому что, когда мы пришли, с весьма довольным видом разглядывала его бледное, задумчивое лицо, а ее простецкие черты сияли редкой веселостью и безмятежностью.

Дорога домой была для меня совсем не такой приятной, как в первой половине дня, ибо теперь миссис Грэхем ехала в коляске, а моей спутницей стала Элиза Миллуорд. Она заметила мой интерес к молодой вдове и, очевидно, чувствовала себя отвергнутой. Огорчение свое она выражала не язвительными упреками, едким сарказмом или упрямым надутым молчанием – все это, или частично, я бы с легкостью стерпел или обратил в шутку, но оно проявлялось в этакой кроткой меланхолии, мягкой укоризненной смиренности, которые ранили меня в самое сердце. Я старался ее развеселить, и к концу пути мне до некоторой степени это удалось, но всю дорогу я мучился угрызениями совести, понимая, что рано или поздно эти узы придется разорвать, а сейчас я лишь подпитываю ложные надежды и оттягиваю черный день.

Когда коляска приблизилась к Уайлдфелл-Холлу, насколько позволяла дорога – разумеется, кружным путем по ухабистому проселку можно было подъехать и ближе, но миссис Грэхем ни за что бы на это не согласилась, – они с сыном высадились, Роза пересела на козлы, и я уговорил Элизу занять освободившееся место. Усадив ее поудобнее, попросив остеречься вечерней прохлады и пожелав доброй ночи, я почувствовал огромное облегчение и поспешил выразить миссис Грэхем свою готовность донести ее вещи вверх по склону, но она уже подцепила складной стульчик на локоть, в другую руку взяла альбом и тотчас же распрощалась и со мной, и с остальными. Но на сей раз она отказалась от моей помощи так любезно и миролюбиво, что я почти ее простил.

Глава VIII. Подарок

Прошло полтора месяца. Стояло чудесное утро на исходе июня. Почти все сено было уже скошено, однако последняя неделя выдалась весьма неблагоприятной, и вот теперь, когда наконец распогодилось, я, полный решимости наилучшим образом воспользоваться этим, стянул на сенокос все рабочие силы и сам, в сорочке и легкой соломенной шляпе, трудился не покладая рук во главе порядочной шеренги слуг и батраков, подхватывая охапки влажной, обдающей затхлым духом травы и развеивая ее по всем ветрам небесным, намереваясь работать с утра до ночи с тем же усердием и стараньем, коих мог требовать от других, и, способствуя успеху собственным трудом, вдохновлять их своим примером. Но не тут-то было! Все мои начинания пошли прахом лишь из-за того, что прибежал мой братец и вручил мне небольшую посылку, только что доставленную из Лондона, которую я давно ждал. Сорвав обертку, я обнаружил изящный томик «Мармиона»[32]32
  «Мармион» – роман в стихах британского писателя и поэта Вальтера Скотта (1771–1832), написанный в 1808 году.


[Закрыть].

– Кажется, я знаю, для кого это, – сказал Фергус, видя, с каким благоговением я разглядываю книгу. – Для мисс Элизы, вот!

Он так упивался своим всезнайством, что я не мог отказать себе в удовольствии его разочаровать.

– Ошибаешься, любезный, – с этими словами я поднял сюртук и, сунув книгу в один из карманов, надел его (сюртук, то бишь). – Давай-ка и ты, лоботряс, сделай хоть раз в жизни что-то полезное, – продолжил я. – Поработаешь за меня в поле, пока я не вернусь.

– Пока не вернешься? А куда это ты собрался, скажи на милость?

– Куда – не твое дело, твое дело – когда. А вернусь я не раньше обеда.

– Ишь какой! А мне тут за тебя отдуваться, да? Небось еще и за всей этой оравой приглядывать? Ну, братец, удружил! Ладно уж, надену на себя это ярмо, не навек же. Ну, смотрите у меня, любезные! Теперь я иду помочь вам, и горе тем из вас, кто хоть на минуту замешкается, дабы позевать по сторонам, почесать в затылке или прочистить нос, – никаких отговорок! Работа, и только работа – работа в поте лица своего…[33]33
  Отсылка к библейскому стиху «в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься», Бытие 3:19.


[Закрыть]

Ну, и так далее.

Предоставив ему ораторствовать перед работниками, скорее им на потеху, нежели в назидание, я вернулся домой и, произведя кое-какие изменения в своем туалете, поспешил в Уайлдфелл-Холл, захватив «Мармиона», ибо он предназначался для книжного шкафа миссис Грэхем.

«Так вы, значит, уже настолько сблизились, что дело дошло до обмена подарками?»

Не совсем так, дружище: это была моя первая попытка такого рода, и мне не терпелось узнать, каков будет результат.

После экскурсии в бухту ***-Бей мы виделись всего несколько раз, и, как я понял, миссис Грэхем не гнушалась моим обществом, при условии, что в разговоре я ограничивался обсуждением абстрактных материй или обоюдоинтересных тем, но стоило мне затронуть сферу чувств, сделать комплимент, допустить малейший намек на нежность во взгляде или слове, как я тут же бывал наказан мгновенной переменой в ее поведении, и впредь, если я искал свидания с нею – будь она вообще досягаема, – мне грозило натолкнуться на холодную отстраненность. Однако такое положение дел не особенно меня смущало, ибо я объяснял это не столько ее неприязнью к моей персоне, сколько твердым решением не вступать во второй брак, принятым задолго до нашего знакомства то ли от избытка любви к покойному мужу, то ли от того, что ей опостылели и он, и супружеское поприще вообще. Поначалу ей будто бы и впрямь доставляло удовольствие искоренять мое честолюбие и убивать самонадеянность, безжалостно вырывая росток за ростком, стоило им проклюнуться. Признаюсь, тогда это ранило меня до глубины души, в то же время подстрекая к жажде мести, но с недавних пор, убедившись, что я не такой уж пустоголовый фат, каким казался ей вначале, она стала пресекать мои непритязательные ухаживания совсем иначе: с этаким серьезным, чуть печальным неудовольствием, пробуждения которого я вскоре научился старательно избегать.

«Для начала надо укрепить свое положение как друга ее сына, его покровителя и товарища в детских играх, – размышлял я. – А также как надежного, рассудительного, искреннего друга ее самой, а потом, когда сделаюсь необходимым ей для обеспечения покоя и радости в жизни (ибо я не сомневался, что это в моих силах), посмотрим, что делать дальше».

Так что мы говорили о живописи, поэзии, музыке, богословии, геологии и философии; раз или два я принес ей почитать книги, в ответ она одолжила мне однажды что-то из своей библиотеки. Я старался как можно чаще видеться с нею во время ее прогулок, а если набирался смелости, то заходил к ней домой. Первым поводом для вторжения в святилище послужил детеныш Санчо – крошечный, едва стоявший на ногах щенок, которого я принес в подарок Артуру, чем привел мальчика в неописуемый восторг, а стало быть, угодил и его маменьке. Во второй раз я принес ему книгу, которую, зная придирчивость миссис Грэхем, выбирал с особой тщательностью и, прежде чем вручить мальчику, предъявил ей для одобрения. Потом я принес несколько саженцев для сада якобы по просьбе моей сестры, заранее уговорив ту послать их со мной. Всякий раз я справлялся о картине, которую она писала по наброску, сделанному у моря, так что меня допускали в мастерскую и, по мере продвижения работы, спрашивали моего мнения или совета.

В последний раз я зашел, чтобы вернуть книгу, которую брал у нее почитать, и так получилось, что в разговоре о поэзии сэра Вальтера Скотта она мимоходом обмолвилась о своем желании прочесть «Мармиона», вот тогда-то у меня и зародилась дерзкая мысль преподнести эту книжицу ей в подарок, и, по возвращении домой, я не мешкая выписал из Лондона тот изящный томик, который получил сегодня утром. Но какой-то предлог для вторжения в обитель отшельницы был мне все-таки необходим, и я вооружился голубым сафьяновым ошейником для щенка. Поскольку врученный подарок был принят с гораздо большей радостью и благодарностью со стороны получателя, нежели того заслуживала как сама вещица, так и корыстные соображения дарителя, я отважился испросить у миссис Грэхем позволения еще раз взглянуть на картину, если та на месте.

– О да! Пройдемте, – сказала хозяйка, приглашая в дом (я застал их в саду). – Она уже закончена, обрамлена и готова к отсылке, но я бы хотела услышать ваше окончательное мнение, и если вы предложите какие-либо усовершенствования, они будут… по крайней мере, с благодарностью приняты.

Картина была изумительно хороша: тот самый пейзаж, перенесенный на холст, словно по волшебству, но я выразил свое одобрение весьма осторожно, в двух словах, из боязни ей не угодить. Однако она не сводила глаз с моего лица и не могла не прочитать по нему идущего от сердца восхищения, так что ее профессиональная гордость, несомненно, была удовлетворена. Правда, любуясь картиной, я не переставал думать о книге, не зная, как ее преподнести. Сердце замирало от страха, но я решил, что глупо уходить, даже не попытавшись. Бесполезно было ждать, когда подвернется удобный случай, и бесполезно впрок сочинять подходящую речь. «Чем проще и естественнее это сделать, тем лучше», – подумал я, а посему выглянул в окно, дабы набраться смелости, затем достал книжку, развернулся и сунул ее в руки хозяйке, ограничившись кратким пояснением:

– Вы как-то изъявили желание прочесть «Мармиона», миссис Грэхем, и вот, пожалуйста, если не откажете в любезности его принять…

Лицо ее мгновенно залил румянец – должно быть, краска сочувственного стыда за такой неуклюжий способ вручения подарка. Она степенно осмотрела переплет, затем полистала страницы, сдвинув брови в серьезном размышлении, после чего закрыла книгу и, переведя на меня взгляд, спокойно осведомилась о цене. Кровь жарко бросилась мне в лицо.

– Мне жаль вас обижать, мистер Маркхем, но если я не заплачу за книгу, то не смогу ее принять.

– Почему не сможете?

– Потому что… – Она смолкла и уставилась на ковер.

– Так почему?! – повторил я с таким раздражением, что она снова подняла на меня глаза и спокойно проговорила:

– Потому что я не люблю чувствовать себя обязанной, зная, что ничего не могу предложить взамен… Я и так уже обязана вам за доброту к моему сыну, но за нее вас, должно быть, вознаграждает и его благодарная привязанность к вам, и удовольствие, которое доставляет вам общение с ним.

– Глупости! – взорвался я.

Миссис Грэхем вновь обратила на меня взгляд, полный тихого, печального удивления, в котором, хотела она того или нет, я почувствовал укор.

– Так вы не примете книгу? – спросил я, но уже не так резко.

– Отчего же, с радостью приму, если вы позволите мне за нее заплатить.

Я назвал точную цену и стоимость доставки, стараясь говорить как можно спокойнее, хотя на самом деле готов был расплакаться от досады и разочарования.

Она извлекла из кармана кошелек и невозмутимо отсчитала деньги, но сразу отдать не решилась, а, внимательно глядя на меня, промолвила успокаивающим, ласковым тоном:

– Вы чувствуете себя оскорбленным, мистер Маркхем… Жаль, я не смогла доходчиво объяснить вам, что… что мне…

– Я прекрасно вас понимаю, – перебил я. – Вы думаете, что, если примете сейчас от меня эту безделицу, то в дальнейшем я могу этим злоупотребить. Но вы ошибаетесь, и, если сделаете мне одолжение, приняв книгу, поверьте, я не буду лелеять никаких надежд и не буду считать это основанием для будущих одолжений. Нелепо говорить, что вы будете чувствовать себя обязанной мне, – ведь понятно же, что в данном случае обязанным становлюсь я, а одолжение делаете вы.

– Что ж, ловлю вас на слове, – ответила она с ангельской улыбкой и положила ненавистные деньги назад в кошелек. – Но, чур, не забывать!

– Я-то не забуду… то, что сказал, только не карайте меня за самонадеянность, окончательно лишив своей дружбы, и не требуйте, чтобы я заглаживал вину, держась от вас на более почтительном расстоянии, чем прежде, – сказал я, протягивая руку на прощание, поскольку был чересчур взволнован, чтобы оставаться долее.

– Так и быть! Оставим все как есть, – ответила она и смело вложила свою руку в мою, но, когда я ее пожимал, мне стоило большого труда удержаться и не прижать ее к губам, что было бы самоубийственным безумием, так как я и без того не в меру обнаглел, и еще один сумасбродный поступок привел бы к крушению всех моих надежд.

Домой я чуть не бежал, подгоняемый горящим от возбуждения сердцем, не замечая палящего полуденного солнца, забыв обо всем, кроме той, с кем только что расстался, не сожалея ни о чем, кроме ее неприступности, собственной поспешности и бестактности, а также не страшась ничего, кроме ее лютой непреклонности и своей неспособности ее перебороть, и не уповая ни на что… Но довольно! Не буду больше докучать тебе своими противоречивыми надеждами и страхами, своими серьезными размышлениями и намерениями.