Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

Глава XLIII. Граница перейдена

10 октября.

Мистер Хантингдон вернулся три недели назад. Я не имею ни малейшей охоты описывать его внешность, поведение и разговоры и мои чувства по отношению к нему. Однако на следующий день после приезда он удивил меня, заявив, что намерен нанять гувернантку для маленького Артура, на что я ответила, что сейчас это совершенно излишне, если не сказать смешно: я вполне могу сама обучать его по меньшей мере еще несколько лет. Обучение ребенка – мое единственное удовольствие и занятие, и, поскольку он лишил меня всех других, должен оставить его мне.

На это он ответил, что я совершенно не подхожу не только для того, чтобы учить детей, но и вообще находиться рядом с ними: я уже превратила мальчика во что-то, мало отличающееся от автоматона[87]87
  Автоматон – сложное механическое устройство, выполняющее действия без участия человека.


[Закрыть], своей жесткой суровостью я сломала его нежный дух и еще немного – и я полностью заморожу свет солнца, льющийся из его сердца, и он станет таким же мрачным, как я сама. И для бедной Рейчел у него тоже нашлось несколько оскорблений, как обычно, так как он терпеть ее не может, ибо знает, что она думает о нем.

Я хладнокровно отстаивала нашу с ней квалификацию как няни и гувернантки и попыталась сопротивляться чужому вмешательству в нашу семью, но он прервал меня, сказав, что бесполезно тревожить себя, рассуждая об этом предмете, ибо он уже нанял гувернантку и она приедет на следующей неделе, а мне остается только подготовить все к ее приезду. Поразительное известие! Я рискнула спросить ее адрес и имя, кто ее рекомендовал и каким образом он остановил на ней свой выбор.

– Это очень достойная и набожная молодая женщина, – сказал он, – вы не должны бояться. Кажется, ее фамилия Майерс, и ее рекомендовала мне почтенная старая вдова, которая пользуется заслуженным авторитетом в религиозных кругах. Я еще не видел ее и поэтому ничего не могу сказать о ней, ее характере и так далее, но, если похвалы старой дамы справедливы, она обладает всеми качествами, необходимыми для ее профессии, в том числе страстной любовью к детям.

Все это он сказал спокойно и серьезно, но, как мне показалось, в его быстро отведенном в сторону взгляде плясал смеющийся демон, который не сулил мне ничего хорошего. Однако я вспомнила об убежище в … ском графстве и больше не стала возражать.

Вскоре мисс Майерс приехала, и я не могу сказать, что сердечно приняла ее. Она не произвела на меня приятного впечатления ни внешностью, ни манерами, и последующее поведение ни в коей мере не смягчило предубеждения, которое я заранее питала против нее. Ее знания оставляли желать лучшего, а интеллект не поднимался выше посредственности. У нее оказался хороший голос, и она пела как соловей, аккомпанируя себе на пианино, но этим и исчерпывались все ее таланты. В ее лице и голосе чувствовались хитрость и коварство, и, похоже, она боялась меня и всегда вздрагивала, если я внезапно подходила к ней. Ее поведение было почтительным и услужливым, вплоть до раболепия, и сначала она даже пыталась льстить и лебезить передо мной, но я быстро это прекратила. Ее любовь к маленькому ученику казалась чрезмерной – мне пришлось даже сделать ей выговор за излишнюю мягкость и неуместные похвалы, – но она не завоевала его сердце. Ее набожность ограничивалась редкими тяжелыми вздохами, поднятыми к потолку взглядами и несколькими расхожими фразами. Она рассказала мне, что родилась в семье священника и еще в детстве осталась сиротой, но сумела найти место в очень религиозной семье. Она с такой благодарностью говорила о доброте всех членов семейства, что мне стало стыдно за свое жесткое и недружелюбное поведение. Я смягчилась, но ненадолго: причины моей неприязни были слишком основательны, а подозрения слишком обоснованны, и мой долг был – наблюдать и следить до тех пор, пока подозрения либо рассеются, либо подтвердятся.

Я захотела узнать, где живет это доброе религиозное семейство и как их зовут. Она назвала достаточно обычное имя и далекое, незнакомое мне место, но сказала, что сейчас они уехали на континент и она не знает их точный адрес. Я никогда не видела, чтобы гувернантка много разговаривала с мистером Хантингдоном, но в мое отсутствие он часто заглядывал в детскую, чтобы посмотреть, как маленький Артур ведет себя со своим новым другом. По вечерам она сидела в гостиной и пела, развлекая Хантингдона и меня – во всяком случае, она так говорила; она стремилась выполнить все его желания и даже предвидела их, хотя беседовала только со мной: он редко бывал в состоянии, когда мог что-то сказать. Будь она другим человеком, ее присутствие только помогло бы мне, ибо я почти не могла оставаться с мистером Хантингдоном наедине; но мне было ужасно стыдно, что посторонний человек видит, в кого он превратился.

Я не говорила о своих подозрениях бедной Рейчел, но, она, прогостив полвека в негостеприимной земной обители горя и греха, давно научилась подозревать всех. С самого начала она сказала мне, что ее «воротит от этой новой гувернантки», и вскоре я обнаружила, что она наблюдает за мисс Майерс намного внимательнее меня и очень обрадовалась этому, ибо хотела узнать правду: атмосфера Грасдейла душила меня, и я жила только мечтой об Уайлдфелл-Холле.

Наконец однажды утром Рейчел вошла ко мне в комнату с таким известием, что я приняла решение раньше, чем она договорила. Пока она одевала меня, я объяснила ей свое намерение и помощь, которая мне понадобится, сказала, какие вещи собрать, а какие она может оставить себе, ибо у меня нет ничего другого, чем я могла бы вознаградить ее за внезапную отставку после долгой и верной службы – обстоятельство, о котором я глубоко сожалею, но которого невозможно избежать.

– Что ты будешь делать, Рейчел? – спросила я. – Поедешь домой или поищешь другое место?

– Мой дом, миледи, с вами, – ответила она, – и если я уйду от вас, то никогда не поступлю на другое место.

– Но я не буду больше жить, как леди, – сказала я. – Я буду сама себе и служанкой, и няней.

– Ну и что! – ответила она возбужденно. – Вам нужен кто-то, кто будет мыть, убирать и готовить, а? Я могу все это делать, не требуя никакого жалованья: у меня есть небольшие сбережения, и, если вы не возьмете меня, мне придется снимать где-то квартиру или работать у чужих, а я к этому не привыкла, так что, пожалуйста, миледи… – Она говорила, а ее голос дрожал и в глазах стояли слезы.

– Я не могу сказать, как люблю тебя, Рейчел, и буду платить тебе такое жалованье, какое только смогу, – такое, какое заплатила бы любой прислуге-за-все, но разве ты не видишь, что, оставаясь со мной, ты будешь жить в бедности, что совсем не заслужила?

– Глупости! – воскликнула она.

– Кроме того, моя будущая жизнь будет очень отличаться от прошлой – настолько отличаться, что все, к чему ты привыкла…

– Не думаете ли вы, миледи, что я не выдержу того, что может выдержать моя хозяйка? Я не настолько гордая и привередливая, и мой маленький хозяин тоже, благослови его Бог!

– Но я молода, Рейчел, и мне все нипочем, и Артуру тоже: он еще маленький и легко перенесет все.

– И я тоже: я еще не так стара, вполне могу жить без роскоши и усердно работать, лишь бы только помочь тем, кого я люблю как собственных детей; но я слишком стара, чтобы бросить их в несчастье и опасности и уйти жить среди чужих людей.

– Ты не должна, Рейчел! – воскликнула я, горячо обнимая мою верную подругу. – Мы убежим все вместе, и ты посмотришь, насколько тебе подходит новая жизнь.

– Благослови вас Бог, моя голубка! – прошептала она, страстно возвращая мне объятие. – Давайте закроем за собой двери этого проклятого дома, и у вас все будет хорошо, вот увидите.

– И я так думаю, – ответила я, и этот важный вопрос был решен.

Утром я отправила несколько торопливых строк Фредерику, прося его немедленно приготовить мне убежище, ибо, скорее всего, я приеду на следующий день после получения им письма, и в нескольких словах рассказала о причине моего внезапного решения. Потом я написала три прощальных письма: первое Эстер Харгрейв, в котором объясняла, что больше не могу оставаться в Грасдейле и не могу оставить сына на попечение отца, и, поскольку исключительно важно, чтобы наше убежище не было известно ни ему, ни его окружению, я скрою его ото всех, а обмениваться письмами с друзьями надеюсь через моего брата. Я дала ей его адрес, призвала ее писать почаще, повторила несколько моих прежних наставлений, касающихся ее, и сердечно попрощалась.

Второе письмо ушло Милисент: примерно, то же самое, но значительно более доверительное, ибо благодаря нашей долгой дружбе она знала все о моих обстоятельствах.

И, наконец, последнее – моей тете, намного более трудное и болезненное… Поэтому я оставила его напоследок. Я должна была объяснить ей свой экстраординарный шаг, и как можно скорее, ибо они с дядей услышат о моем исчезновении через день-два: мистер Хантингдон сразу обратится именно к ним, пытаясь узнать, что произошло со мной. В конце концов я призналась ей, что чувствую себя виноватой: я никогда не жаловалась на свой крест, и мне очень жаль, что приходится тревожить друзей его последствиями, но из-за сына я больше не могу терпеть – совершенно необходимо избавить его от развращающего влияния отца. Я не могу открыть место своего убежища ей, но только потому, чтобы они могли честно отрицать, что знают его, но любое их письмо в конверте на имя моего брата обязательно попадет ко мне. Я надеюсь, что они простят шаг, сделанный мной, ибо, если бы они знали все, то не стали бы порицать меня. И верю, что они не будут беспокоиться на мой счет, ибо, если я смогу безопасно добраться до моего убежища и незаметно жить там, то буду счастлива, без учета мыслей о них. Я готова провести всю жизнь инкогнито, посвятив себя воспитанию сына, и постараюсь научить его не совершать ошибок родителей.

Все это я проделала вчера: целых два дня я занималась подготовкой к отъезду, чтобы Фредерик успел получить письмо, а Рейчел упаковать вещи. Все было проделано в обстановке строжайшей секретности, только я помогала ей. Я могу помочь собрать вещи, но мне никак не дается искусство разместить их в сумках так, чтобы они заняли как можно меньше места; а ведь надо было проделать это и с ее вещами, и с вещами Артура: мы не можем позволить себе оставить хоть что-нибудь, ибо у меня нет денег, не считая нескольких гиней, и, кроме того, как заметила Рейчел, если я не заберу их, они станут собственностью мисс Майерс.

Как трудно мне было все эти два дня оставаться спокойной и собранной, встречаться с ним и с ней, как обычно, и оставлять маленького Артура в ее руках на несколько часов! Но, я верю, эти испытания уже позади: я уложила его спать в свою кровать, и, надеюсь, никогда больше его маленькие невинные губки не осквернят их грязные поцелуи, а его юные уши – их слова. Но сможем ли мы незаметно убежать? О, как я жду утра, когда мы наконец будем в дороге! Сегодня вечером, после того как я помогла Рейчел, мне осталось только ждать, надеяться и трепетать… Я ужасно разволновалась и не знала, что делать. Я спустилась вниз, к ужину, но не смогла заставить себя проглотить ни кусочка, и мистер Хантингдон заметил это.

– Что с вами? – спросил он, когда унесли вторую перемену и он нашел время поглядеть по сторонам.

– Мне нехорошо, – ответила я. – Я хочу прилечь, надеюсь, вы не возражаете?

– Ни в коей мере: если вы оставите ваш стул, будет даже лучше намного, – пробормотал он, когда я выходила из комнаты, – потому что его сможет занять кто-нибудь другой.

«Кто-нибудь другой займет его уже завтра», – подумала я.

– Наконец-то я больше не увижу тебя! – прошептала и я, закрыв за собой дверь.

Рейчел немедленно потребовала, чтобы я что-нибудь съела, ибо завтра нам понадобятся силы на дорогу, а уедем мы до рассвета; но в нынешнем состоянии моих нервов об этом не может быть и речи. Как не может быть и речи о том, чтобы сидеть или ходить по комнате, считая часы и минуты до отъезда, напрягая слух, трепеща при каждом звуке и терзаясь мыслью, что кто-нибудь предаст нас. Я взяла книгу и попыталась читать, но глаза бродили по страницам, а я не могла сосредоточиться на их содержании. Почему бы не попросить помощи у прошлого опыта и не добавить последние события к моей хронике? Я опять открыла дневник и записала все, что произошло в последнее время, сначала с трудом, но постепенно все более спокойно. За этим занятием я провела несколько часов. Время приближается, веки тяжелеют, я чувствую себя совершенно измученной. Я обращу молитву к Создателю, потом лягу и попробую поспать пару часов… А потом!..

Маленький Артур спокойно спит. В доме ни звука: все улеглись. Бенсон крепко перевязал сумки, в темноте тихо спустил их по задней лестнице и отослал на тележке в контору дилижансов в М. Они принадлежат миссис Грэхем – так я буду называть себя с этого мгновения. Девичье имя мой матери – Грэхем; поэтому я решила тоже назваться так, и оно нравится мне намного больше других, за исключением собственного, которое я не осмеливаюсь взять опять.

Глава XLIV. Побег

24 октября.

Слава Небесам! Наконец-то я свободна и в безопасности! Мы встали рано утром, быстро и бесшумно оделись, медленно и тихо спустились вниз, где уже нас ждал Бенсон со свечой. Он открыл нам дверь и придержал ее. Мы были вынуждены посвятить его в тайну, чтобы он помог нам с сумками и со всем другим. Все слуги отлично осведомлены о поведении хозяина, так что и Бенсон, и Джон охотно помогли бы мне, но первый, более степенный и пожилой, близкий друг Рейчел, и поэтому я попросила ее выбрать именно его нашим помощником и довериться ему, насколько того требуют обстоятельства. Надеюсь, что, помогая нам, он не наживет себе неприятностей. Я очень хотела бы вознаградить его за рискованную услугу, которую он нам оказал, но сейчас дала ему две гинеи, на память – увы! я не могу дать больше, ибо остального едва хватит на дальнейшую дорогу, – пока он стоял в дверях, держа свечу, освещавшую нам путь. Из его честных серых глаз лились слезы, а мрачное лицо выражало сочувствие и сожаление.

Меня охватила трепетная радость, когда за нами захлопнулась маленькая калитка и мы вышли из парка. Потом я на мгновение остановилась, вдохнув холодный бодрящий воздух, и рискнула бросить последний взгляд на дом. Все было тихо и спокойно: в окнах не было ни проблеска света, а завитки дыма не застилали звезды, сверкающие в морозном небе. Я навсегда простилась с этим местом – обителью моего позора и несчастья, – радуясь, что не сделала этого раньше, ибо теперь нимало не сомневалась в правильности своего шага. Да, у меня не осталось и тени сомнения. Только одно омрачало мою радость: страх, что он может обнаружить нас, но каждый последующий шаг уводил нас все дальше от него.

К тому времени, когда солнце приветствовало наше освобождение, между нами и Грасдейлом пролегало много миль, и если кто-нибудь из соседей и видел нас, ехавших наверху кареты, не думаю, что узнал. Поскольку я собиралась выдавать себя за вдову, то сочла разумным войти в мое новое жилище в траурной одежде, поэтому надела простое черное платье и накидку – черную вуаль, под которой я старательно прятала лицо первые двадцать-тридцать миль, и черный шелковый капор, который позаимствовала у Рейчел, так как у меня такого не было. Не самая последняя мода, я понимаю, но и не самое худшее при теперешних обстоятельствах. Артура я одела в самый простой костюмчик и замотала грубой шерстяной шалью, а Рейчел закуталась в серый плащ с капюшоном, видавшем лучшие дни, и напоминала достойную старую крестьянку, а не служанку знатной дамы.

О, что за удовольствие сидеть наверху и ехать по широкой, залитой солнцем дороге! В лицо мне дул свежий утренний ветерок, а вокруг простирался незнакомый пейзаж, где все весело улыбалось в блеске первых солнечных лучей. Я держала на руках своего дорогого ребенка, почти такого же счастливого, как я, рядом сидела моя верная подруга, а тюрьма и отчаяние остались позади, и каждый шаг лошади уносил нас все дальше и дальше, и впереди были свобода и надежда! Я с трудом сдерживалась, чтобы вслух не поблагодарить Бога за мое освобождение или удивить других пассажиров вспышкой веселья.

Путешествие оказалось весьма долгим, и мы очень устали еще до его конца. Только поздним вечером мы въехали в Л., а до Уайлдфелл-Холла оставалось еще семь миль. Кареты или другого экипажа не было, с большими сложностями удалось найти лишь простую повозку, ибо город уже спал. Последний этап пути оказался самым тяжелым и трудным: мы, замерзшие и уставшие, сидели на своих сумках – не к чему было прислониться и не на что опереться – и, трясясь, медленно тащились по ухабистой дороге. Артур спал на коленях у Рейчел, и мы своими телами защищали его от холодного ночного воздуха.

Наконец мы начали подниматься вверх по крутой и каменистой дороге, и, несмотря на темноту, Рейчел заявила, что помнит ее: она часто ходила по ней со мной на руках и совсем не думала, что через столько лет опять увидит ее, тем более при таких обстоятельствах. От тряски и остановок Артур проснулся, и мы пошли пешком. Дом был совсем близко, но что, если Фредерик не получил моего письма или не успел приготовить для нас комнаты и мы найдем их темными, сырыми и неуютными, без огня и еды? И это после всех наших испытаний!

Наконец перед нами появилось мрачное темное здание. Дорожка провела нас вокруг него. Мы вошли в заброшенный двор и, едва дыша от беспокойства, оглядели полуразрушенный дом. Весь ли он заброшенный? Нет, в одном из окон, решетка которого была в хорошем состоянии, виднелся слабый красноватый свет, казалось приветствовавший нас. Дверь была заперта, я постучала, и, поговорив с голосом из верхнего окна, мы вошли внутрь. Старая женщина, которой, как оказалась, было поручено присматривать за домом до нашего приезда, провела нас в маленькую уютную комнату, бывшую буфетную, где Фредерик распорядился устроить кухню. Она зажгла свечи, посильнее растопила камин и очень быстро приготовила простой ужин. Мы тем временем сбросили с себя дорожную одежду и осмотрели наше новое жилище. Помимо кухни, в нем были две спальни, одна большая гостиная и другая, поменьше, которую я наметила для студии, – все хорошо высушенные и в хорошем состоянии, но только частично обставленные несколькими старыми шкафами и кроватями, главным образом из тяжелого черного дуба – та самая мебель, которая была здесь всегда и считалась теперь антиквариатом. Ее перенесли в резиденцию моего брата, а сейчас поспешно вернули обратно.

Старуха принесла ужин нам с Артуром в гостиную и сказала, очень церемонно:

– Хозяин приносит свои поздравления миссис Грэхем. Он подготовил для нее комнаты так хорошо, как это было возможно за такое короткое время, и будет счастлив навестить ее завтра, чтобы выслушать дальнейшие распоряжения.

Я с радостью поднялась по мрачной каменной лестнице и легла на темную старомодную кровать рядом с маленьким Артуром. Он заснул через минуту, а мне, несмотря на крайнюю усталость, перевозбужденные нервы и беспокойные мысли не давали уснуть до тех пор, пока рассвет не стал пробиваться через зарешеченные окна, но сон, когда он пришел, оказался сладким и освежающим, а пробуждение невыразимо восхитительным. Меня поднял маленький Артур нежными поцелуями. Он здесь, в безопасности, со мной, за много миль от своего недостойного отца! Комнаты освещал яркий дневной свет, ибо солнце уже стояло высоко в небе, хотя его и затянуло волнующейся массой осеннего тумана.

На самом деле все было вовсе не таким уж и светлым – что внутри, что снаружи. Большая голая комната, мрачная старая мебель, узкие, забранные решетками окна, за ними – пасмурное серое небо вверху и безлюдный запущенный сад внизу, с темными каменными стенами и железными воротами, буйно заросший травой, сорняками и вечнозелеными кустами странной формы – единственный след бывшего парка. За садом раскинулись блеклые пустые поля, которые в другое время поразили бы меня своей мрачностью, но сейчас, казалось, каждый камень, каждая травинка поддерживали мое чувство надежды и свободы, а неясные тени далекого прошлого и предчувствие счастливого будущего приветствовали меня из-за каждого угла. Откровенно говоря, я бы обрадовалась еще больше, если бы между моими домами – настоящим и прошлым – плескалось широкое море, но, несомненно, в этом уединенном месте меня никто не найдет; кроме того, у меня здесь есть брат, который время от времени будет скрашивать мое одиночество.

Он пришел утром, и с тех пор навещал меня несколько раз. Ему необходимо соблюдать крайнюю осторожность: даже слуги и его лучшие друзья не должны знать о его визитах в Уайлдфелл-Холл, не считая тех случаев, когда он как владелец поместья может посетить арендатора, иначе вокруг меня поднимется волна подозрений, как правдивых, так и наполненных клеветой.

Я здесь уже почти две недели и, не считая единственной тревожной мысли – навязчивого страха быть обнаруженной, – очень удобно устроилась в новом доме: Фредерик предоставил мне мебель и материалы для рисования, в гостиной стоит старое пианино и книжный шкаф, с достаточно богатым содержимым, а вторая комната уже приобрела рабочий вид. Рейчел продала в городе бо́льшую часть моей одежды и купила мне наряды, более подходящие к моему нынешнему положению. Я работаю и обязательно верну брату все потраченные на меня средства – конечно, нет необходимости поступать так, но я это сделаю: я буду получать намного большее удовольствие от работы, заработка, экономии и ведения хозяйства, если буду знать, что честно плачу за все и обладаю всем на законных основаниях. Никто не должен страдать от моего сумасбродного поступка – по крайней мере, в денежном плане. Я отдам ему весь долг до последнего пенни, если, конечно, это не оскорбит его. У меня есть несколько готовых картин, ибо я попросила Рейчел упаковать их вместе с остальными вещами, и она выполнила это слишком усердно: взяла и портрет мистера Хантингдона, который я нарисовала в первые годы замужества. Вынув его из сумки, я даже испугалась на мгновение: его глаза смотрели на меня с такой насмешливой улыбкой, как будто он радовался, что у него есть власть над моей судьбой, и насмехался над попыткой побега…

Как изменились мои чувства за эти годы! Как я тогда старалась нарисовать что-то, достойное оригинала! С каким смешанным чувством радости и разочарования я глядела на результат! Обрадовалась, что мне удалось достичь сходства, а разочаровалась, ибо он не вышел достаточно симпатичным. Сейчас я не вижу в нем и проблеска красоты – ни одной приятной черты. И, тем не менее, это нечто намного более приятное и значительное – и намного менее омерзительное, должна я сказать, – чем ныне: шесть лет изменили не только мои чувства к нему – нет, он сам изменился в еще большей степени. Рама, однако, достаточно хороша и послужит мне для другой картины. Однако я не уничтожила саму картину, как собиралась вначале, а только убрала ее подальше, и не из какой-то затаенной нежности к воспоминаниям о прошедшей любви и даже не как воспоминание о моей бывшей глупости – нет, скорее, для того, чтобы сравнивать черты лица моего сына с этими, по мере того как он будет расти, и судить о том, насколько он напоминает отца, если, конечно, судьба позволит ему оставаться со мной, а мне никогда не увидеть его отца – благословение, на которое я едва ли могу рассчитывать.

Похоже, мистер Хантингдон очень хочет найти мое убежище. Он лично заявился в Стейнингли в поисках компенсации за свои печали и ожидая услышать о своих жертвах и с нахальным хладнокровием наговорил столько лжи, что мой дядя почти поверил ему и настойчиво советует мне вернуться и помириться с ним. Но тетя понимает больше: она слишком осторожна и слишком хорошо знакома как с характером моего мужа, так и с моим, чтобы ее обманула любая ложь, которую тот может изобрести. Но он и не хочет меня обратно – он хочет только ребенка и дал понять моим друзьям, что, если я предпочитаю жить подальше от него, он простит мой каприз, оставит меня в покое и даже будет посылать некую сумму, при условии, что я немедленно отдам ему сына. Небеса помогите мне! Я не продам сына за все золото мира, даже если это спасет нас с ним от голода: уж лучше ему умереть, чем жить с таким отцом!

Фредерик показал мне письмо, которое получил от сего джентльмена, исполненное такой холодной наглости, что поразило бы любого, кто не знает его; но, по-моему, никто не может лучше ответить на него, чем мой брат. Он не показал мне ответ, но сказал, что не признался в том, что знает место моего убежища, вернее, он дал понять, будто не знает его. Еще он добавил, что бесполезно обращаться к нему или другим моим родственникам за информацией об этом: по-видимому, как ему представляется, я была доведена до такой крайности, что скрыла свое нынешнее местонахождение от самых лучших друзей. Написал также, что, даже если бы он знал его, мистер Хантингдон был бы последним человеком на земле, которому он сообщил бы это; также попросил более не тревожить его, предлагая разные сделки, ибо он (Фредерик) считает, что достаточно хорошо знает свою сестру и может утверждать, что, в каком бы положении она ни была и где бы ни находилась, никакие уговоры не заставят ее отдать ребенка.

30 октября.

Увы! Мои добрые соседи не хотят оставить меня в покое. Каким-то образом они узнали обо мне, и мне пришлось выдержать визиты трех семейств, которые хотели знать – кто больше, кто меньше, – кто я такая, откуда приехала и почему решила жить в таком месте. Их общество не доставляет мне удовольствия, мягко говоря, а их любопытство тревожит и волнует: если я удовлетворю его, мой сын может погибнуть, а если я останусь для них загадкой, то, безусловно, вызову еще большие подозрения и догадки, тогда поднимется волна слухов, которая будет катиться от прихода к приходу и может достичь чьих-либо внимательный ушей и добраться до владельца Грасдейла.

От меня ожидают, что я приеду с ответным визитом, однако, наведя справки, я узнала, что они живут слишком далеко, и я не смогу взять с собой Артура. Так что им придется подождать, ибо я не в состоянии расстаться с ним. Я даже не пыталась пойти в церковь – быть может, это и глупо, но я постоянно боюсь, как бы моего сына не похитили. Я спокойна только тогда, когда он рядом со мной, и, боюсь, страх помешает мне спокойно молиться и я не получу никакой пользы от проповеди. Однако в следующее воскресенье я попробую оставить его с Рейчел на несколько часов. Да, трудная задача, но, несомненно, не такая уж неблагоразумная, ибо викарий как-то упрекнул меня в пренебрежении религиозными обрядами. Я ничего не смогла сказать в свою защиту и пообещала, что, если ничего не случится, он увидит меня в следующее воскресенье, ибо не желаю, чтобы меня считали атеисткой. Кроме того, я знаю, что смогу получить поддержку душе, время от времени посещая службу, если, конечно, у меня найдутся силы перевести мысли в соответствующее русло и запретить себе думать о моем отсутствующем ребенке и об ужасной возможности не найти его по возвращении домой. Пусть Создатель в своей доброте охранит меня от такого тяжелого испытания, пусть Он не даст никому вырвать сына из моих рук не ради меня, но ради его самого.

3 ноября.

Я познакомилась еще кое с кем из соседей. Красивый джентльмен – самый красивый щеголь прихода и окрестностей, во всяком случае, по его собственной оценке – молодой…

* * *

КОНЕЦ.

Остальное отрезано. Как жестоко и именно тогда, когда она собиралась написать обо мне! Не сомневаюсь, что она собиралась упомянуть твоего покорного слугу, хотя, конечно, не слишком благосклонно. Я сужу как по этим нескольким словам, так и по воспоминаниям о ее облике и отношении ко мне в самом начале нашего знакомства. Откровенно говоря, я готов простить ей предубеждение против меня и всего нашего пола в целом, ибо весь ее опыт ограничен «замечательными» экземплярами.

Она быстро увидела, что заблуждается в отношении меня, и, возможно, впала в противоположную крайность: если вначале ее мнение обо мне было ниже того, что я заслуживал, то сейчас мои заслуги ниже ее мнения. Если первые части продолжения она оторвала из боязни ранить мои чувства, то последние, возможно, – чтобы не слишком поощрять меня. В любом случае я бы много дал, чтобы увидеть все записи и проследить, как постепенно изменялось ее отношения ко мне: от неприязни к дружбе и более теплым чувствам, посмотреть, как изменялась ее оценка меня и действительно ли она питает ко мне нечто большее, чем дружба, несмотря на все ее добродетельные решения и отчаянные усилия. Но нет, у меня нет права видеть их – настолько они священны. Их могут видеть только ее глаза, и она хорошо сделала, охранив их от меня.