Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

– Как мне кажется, вы провели дома не очень много времени, – ответила я, – и вам не повредит опять ненадолго уехать, если это действительно необходимо.

– Если это действительно возможно, – поправил он меня шепотом. – И вы так холодно просите меня уехать? Вы в самом деле этого хотите?

– Конечно! Если, как в последнее время, вы не можете видеть меня без душевной муки, я буду рада сказать вам «прощайте» и никогда больше не увидеть.

Он не ответил, но, наклонившись с лошади, протянул ко мне руку. На его лице я увидела выражение истинной душевной муки, происходившей от горького разочарования или уязвленной гордости, а может, от длительной любви или сжигающего гнева, и, не колеблясь, вложила свою руку в его так искренне, как если бы прощалась с настоящим другом. Он тяжело вздохнул, вонзил шпоры в бока коня и ускакал прочь. Очень скоро я узнала, что он уехал в Париж, где и остается по сей день; чем дольше он там, тем лучше для меня.

Слава Создателю, освободившему меня от него!

Глава XXXVIII. Раненый

20 декабря 1826 года.

Пятая годовщина моей свадьбы и, верю! последняя, которую я проведу под этой крышей. Я приняла решение и составила план, который частично уже претворяю в жизнь. Совесть больше не играет роль обвинителя, но, пока цель зрела, она позволила мне развлечься долгими зимними вечерами, когда я защищалась от нее ради ее же собственного удовлетворения. Достаточно мрачное развлечение, согласна, но, имея видимость полезного занятия, оно выполнило свою задачу, тем более что такое подходит мне лучше, чем что-нибудь более веселое.

В сентябре тихий Грасдейл опять оживился с приездом группы дам и так называемых джентльменов, которые уже гостили у нас в позапрошлом году; к ним добавились два-три человека, в том числе миссис Харгрейв и ее юная дочка. Мужчины и леди Лоуборо были приглашены ради удовольствия и удобства хозяина; остальные дамы, насколько я могу судить, для виду, а также для того, чтобы держать меня в узде и сделать более тактичной и вежливой. Дамы оставались только три недели, но джентльмены, за исключением двух, – больше двух месяцев: их гостеприимный развлекатель не захотел расстаться с ними и остаться один на один со своим блестящим интеллектом, незапятнанной совестью и «любимой и любящей» женой.

В день приезда леди Лоуборо я проследовала за ней в ее комнату и честно предупредила: если я обнаружу причину считать, что она все еще продолжает преступную связь с мистером Хантингдоном, я сочту своим долгом сообщить об этом ее мужу или по меньшей мере постараюсь пробудить его подозрения, как бы болезненно это ни было и какие бы ужасные последствия это не повлекло. Сначала она вздрогнула от такого заявления, очень неожиданного, решительного и совершенно спокойно преподнесенного, но, мгновенно придя в себя, холодно ответила, что если я увижу в ее поведении что-нибудь подозрительное или предосудительное, то свободно могу сообщить об этом его светлости. Я сразу же вышла, удовлетворенная, и не замечала ничего подозрительного или предосудительного в ее поведении по отношению к хозяину дома во все время ее пребывания у нас. Однако мне нужно было заниматься и другими гостями, и я не так уж пристально наблюдала за ними: откровенного говоря, я боялась увидеть что-нибудь особое, хотя и не считала, что все это должно интересовать меня, и, если бы мне пришлось выполнить свой долг и открыть глаза лорду Лоуборо на поведение его жены, мне было бы очень больно. Поэтому мне и не хотелось этого делать.

Но мои страхи вскоре кончились, и таким способом, который я никак не предвидела. Однажды вечером, недели через две после приезда гостей, я ушла в библиотеку, чтобы урвать несколько минут для отдыха от вынужденного веселья и скучных разговоров, которые после долгого одиночества казались ужасно тоскливыми: часто оказывалось, что я уже не могу насиловать свои чувства, заставлять себя говорить, улыбаться, слушать, играть роль радушной хозяйки и даже изображать веселую подругу.

Вот и сейчас я укрылась в оконной нише и смотрела в окно на запад, где темнели холмы, резко очерченные янтарным светом заходящего солнца и постепенно тающие и смешивающиеся с чистым бледно-голубым небом, на котором уже сверкала яркая звезда, как бы что-то обещая… «Умирающий свет исчезнет, – подумала я, – но мир не останется в темноте, и те, кто верят в Бога, чьи умы не затуманены пеленой неверия и греха, никогда не останутся без поддержки». И тут я услышала приближающиеся быстрые шаги, и в библиотеку вошел лорд Лоуборо – это место по-прежнему оставалось его любимым. Он необычно резко захлопнул дверь и отшвырнул шляпу, не потрудившись посмотреть, куда она упала. Что произошло? Его лицо было призрачно-бледным, глаза смотрели в пол; он сжал зубы, как будто от душевной боли, на лбу блестели капли пота. Очевидно, он узнал о своем позоре… Самым последним!

Не замечая моего присутствии, он начал возбужденно ходить по комнате, яростно, с глухим стоном ломая руки и что-то несвязно бормоча. Я шевельнулась, показывая ему, что он не один, однако лорд Лоуборо был слишком занят своими мыслями и ничего не заметил. Возможно, пока он находится спиной ко мне, я смогу быстренько пересечь комнату и ускользнуть незамеченной. Но только я попыталась это сделать, как лорд заметил меня. Вздрогнув, он на мгновение остановился, потом вытер вспотевший лоб, подошел ко мне и с неестественным хладнокровием сказал низким, почти замогильным голосом:

– Миссис Хантингдон, завтра я должен уехать.

– Завтра… – повторила я. – Я не спрашиваю о причине.

– Значит, вы ее знаете… Как вы можете быть такой спокойной? – воскликнул он, глядя на меня с искренним изумлением и, как мне показалось, с обидой.

– Я так давно знаю о… – Я помедлила, а потом добавила: – Характер моего мужа, так что меня ничто не поражает.

– Но это… Как давно вы знаете об этом? – требовательно спросил он, положив сжатые в кулаки руки на стол перед собой и пристально глядя на меня.

Я почувствовала себя преступницей.

– Не очень давно, – чуть запнувшись, ответила я.

– Вы знали! – воскликнул он, с горестным ожесточением. – И не сказали мне! Вы помогали обманывать меня!

– Милорд, я не помогала обманывать вас!

– Тогда почему вы не рассказали мне?

– Я знала, что вам будет очень больно, и надеялась, что она вернется к исполнению своего долга и не будет необходимости терзать ваши чувства таким…

– Бог мой! Как долго все это продолжается? Как долго все это… Скажите мне! Я должен знать! – воскликнул он нетерпеливо.

– Насколько я знаю, два года.

– Святые небеса! И все это время она обманывала меня!

Он отвернулся с приглушенным стоном боли и опять принялся возбужденно ходить по комнате. Мое сердце колотилось. Я бы попыталась утешить его, однако не знала, как.

– Она – злая женщина, – сказала я. – Она низко обманула и предала вас. И она так же мало заботится о ваших чувствах, как и о вашей любви. Не дайте ей больше обманывать вас – отойдите в сторону и останьтесь один.

– А вы, мадам, – резко сказал он, останавливаясь, – вы тоже обманули меня, неблагородно скрыв правду.

И тут мои чувства взбунтовались. Что-то поднялось во мне, потребовало возмутиться таким грубым ответом на мое искреннее сочувствие и защитить себя ответной резкостью. К счастью, я не уступила этому импульсу: я видела его боль. Внезапно ударив себя по лбу, он резко отвернулся к окну и, глядя в высокое небо, страстно прошептал:

– О, Творец, я должен умереть!

И тут я почувствовала, что добавлять хотя бы каплю к горечи в уже переполненный сосуд действительно будет неблагородно. Но все-таки, боюсь, в моем ответе было больше холода, чем искренней доброты:

– Я могу назвать множество причин, в том числе очень веских, но я не буду даже пытаться перечислять их.

– Я знаю их все, – поспешно сказал он. – Вы хотите сказать, что это не ваше дело, что я должен лучше заботиться о себе; что в эту адскую дыру меня завела собственная слепота, что я не имею права обвинять кого-либо другого за недостаток сообразительности и…

– Признаюсь, что ошиблась, – продолжала я, не обращая внимания на его горькие слова, – но какой бы ни была причина моей ошибки – недостаток храбрости или неуместная доброта, – мне кажется, что вы слишком резко обвинили меня. Две недели назад, в тот самый час, когда леди Лоуборо появилась под этой крышей, я сказала ей, что, если она продолжит обманывать вас в моем доме, мой долг потребует от меня немедленно сообщить вам обо всем, и она дала мне полную свободу сделать это, если я увижу в ее поведении что-то подозрительное или предосудительное. Я не увидела ничего такого и поверила, что она встала на путь добродетели.

Я говорила, а он продолжал глядеть в окно и ничего не отвечал, но, уязвленный воспоминаниями, которые пробудили мои слова, топнул ногой, заскрежетал зубами и сморщил лоб, как человек, которого терзает острая физическая боль.

– Она ошиблась! Ошиблась! – наконец пробормотал он. – Ничто не может извинить этого и загладить вину; ничто не может вернуть обратно годы ужасной доверчивости, как ничто не может уничтожить их! Ничто, ничто! – повторил он шепотом, безнадежная горечь которого помешала мне возмутиться.

– Да, я призналась себе, что ошибалась, – ответила я, – но сейчас могу только сожалеть, что не видела все в таком свете раньше, и что, как вы сказали, невозможно вернуть прошлое.

Что-то в моем голосе или в тоне ответа изменило его настроение. Повернувшись ко мне и внимательно посмотрев на меня в тусклом свете заката, он ответил, более мягко, чем раньше:

– Да вы тоже страдали, я полагаю.

– Только вначале, и сильнее вас.

– Когда?

– Два года назад. Вы все эти два года были спокойны, как я сейчас, и намного, очень намного счастливее, ибо вы мужчина и можете действовать так, как вам заблагорассудится.

На его лице промелькнуло что-то вроде улыбки, хотя и горькой.

– Так значит, в последнее время вы не были счастливы? – сказал он, стараясь вновь обрести утраченное самообладание и решив на время перестать говорить о своей собственной беде.

– Счастлива? – повторила я, едва ли не рассерженная таким вопросом. – Как я могу быть счастлива с таким мужем?!

– Я заметил, что вы очень изменились, по сравнению с первым годом замужества, – продолжил он. – Заметил и сказал этому… этому демону из ада, и он ответил, что ваш собственный злобный характер поедает вашу красоту, что вы состаритесь и подурнеете намного раньше срока и что уже сделали его семейную жизнь такой же приятной, как в тюрьме. Вы улыбаетесь, миссис Хантингдон – ничто не может взволновать вас. Как бы я хотел быть таким же спокойным по природе, как вы!

– Моя природа вовсе не была такой спокойной, – сказала я. – Но стала с помощью тяжелых уроков и множества постоянных повторений.

В это мгновение в комнату ворвался мистер Хэттерсли.

– Привет, Лоуборо, – начал он. – О, прошу прощения! – воскликнул он, увидев меня. – Я не знал, что вы здесь тет-а-тет. Выше нос, парень, – продолжал он, так сильно шлепнув лорда Лоуборо по спине, что тот отшатнулся от него с невыразимым отвращением и раздражением. – Пошли, я хочу поговорить с тобой.

– Говори, если хочешь.

– Не уверен, что мои слова подойдут ушам дамы.

– Тогда они не подойдут и моим, – сказал его светлость, повернулся и вышел из комнаты.

– Подойдут, подойдут! – крикнул Хэттерсли, направляясь за ним в холл. – Если у тебя сердце мужчины, это как раз то, что тебе нужно. Дело в том, парень, – продолжил он, понизив голос, хотя и недостаточно, ибо я слышала каждое слово через приоткрытую дверь, – что с тобой плохо обращались… Ну не кипятись, я не хочу оскорбить тебя, просто я привык говорить прямо, как есть, знаешь ли, или не говорить совсем. И я пришел… погоди, дай мне объяснить! Я пришел предложить тебе свои услуги, ибо хотя Хантингдон мой друг, но он чертов негодяй, и мы все это знаем, а я хочу остаться твоим другом. Я знаю, как ты хочешь решить дело: обменяться с ним выстрелами и потом чувствовать себя хорошо, ну а если что-то случится… Ну, с таким отчаянным парнем, как ты, все будет в порядке, осмелюсь я сказать. Давай, пожми мне руку и не гляди на меня волком. Назови время и место, а остальное я устрою.

– Да, – ответил более тихий и размеренный голос лорда Лоуборо, – это единственное лекарство для моего сердца или, полагаю, для дьявола внутри Хантингдона – встретить его и не разойтись без крови… Я ли погибну, он ли, или мы оба – в любом случае мне станет невыразимо легче…

– Именно! Тогда…

– Нет! – воскликнул его светлость, решительно и твердо. – Хотя я ненавижу его всей душой и должен радоваться любому несчастью, которое с ним может приключиться, я оставляю его Создателю, и хотя я ненавижу собственную жизнь, я тоже оставляю ее Ему, даровавшему ее мне.

– Но, смотри, в этом случае… – начал было Хэттерсли, умоляющим голосом.

– Я не буду слушать тебя! – воскликнул его собеседник, быстро отворачиваясь. – Ни одного слова! Я и так достаточно долго боролся с дьяволом, сидящим во мне.

– Тогда ты малодушный дурак, и я умываю руки, – пробурчал искуситель, повернулся и исчез.

Лорд пошел к лестнице.

– Правильно, правильно, лорд Лоуборо! – воскликнула я, выбегая из библиотеки и хватая его горячую руку. – Я начинаю думать, что мир недостоин вас[79]79
  Отсылка к стиху «те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли», Евреям 11:38.


[Закрыть].

Не понимая внезапной вспышки радости во мне, он смотрел мрачным, удивленным взглядом, заставившим меня пожалеть об импульсе, которому я поддалась, но потом в его лице появилось более человечное, светлое выражение и, прежде чем я успела отдернуть руку, он ее нежно сжал, в его глазах блеснул свет подлинного чувства, и он прошептал:

– Боже, помоги нам обоим!

– Аминь! – ответила я и мы расстались.

Я вернулась в гостиную, где мне обрадовались самое большее один-два человека. В холле мистер Хэттерсли ругал последними словами лорда Лоуборо за трусость перед изысканной публикой, то есть мистером Хантингдоном, который, будучи в упоении от своего коварного злодейства, развалился за столом и насмехался над своей жертвой, и мистером Гримсби, спокойно потиравшем руки и хихикавшим с дьявольским удовлетворением.

В гостиной я нашла леди Лоуборо, которая находилась в не слишком хорошем настроении и отчаянно пыталась скрыть замешательство за преувеличенной веселостью и оживленностью, совершенно неподходящей к нынешним обстоятельствам, ибо она сама дала понять обществу, что ее муж получил неприятное известие из дому и вынужден немедленно уехать. А так как это известие очень обеспокоило лорда, у него разыгралась ужасная мигрень. Вследствие этого, а также необходимости ускорить отъезд, сегодня вечером мы не будем иметь удовольствия видеть лорда Лоуборо. Однако она заявила, что речь идет о какой-то сделке и ее это ни в коем случае не волнует. Она еще говорила, когда я вошла, и посмотрела на меня с такой наглостью и вызовом, что поразила и возмутила меня.

– Но я действительно взволнована, – продолжала она, – и раздосадована тем, что мне придется уехать: мой долг – сопровождать его светлость, и мне очень жаль, что я расстаюсь с моими дорогими друзьями так быстро и неожиданно.

– И тем не менее, Анабелла, – сказала Эстер, сидевшая рядом с ней, – я никогда не видела вас в таком великолепном расположении духа.

– Именно так, милочка: я хочу произвести самое лучшее впечатление на вас всех, ибо сегодня последний вечер, когда я наслаждаюсь вашим обществом, и только небеса знают, когда мы увидимся опять.

Тут она оглянулась и, увидев, что тетка слишком внимательно разглядывает ее, вздрогнула и продолжила:

– Поэтому я спою вам, вы не возражаете, тетя? Миссис Хантингдон? Дамы и господа? Очень хорошо! Я развеселю вас, обещаю.

Она и лорд Лоуборо занимали апартаменты рядом с моими. Я не знаю, как спала она, но, пролежав бо́льшую часть ночи без сна, я слышала тяжелые монотонные шаги в гардеробной лорда, находившейся ближе всего к моей спальне. В какой-то момент я услышала, как он остановился и с неясным восклицанием выбросил что-то в окно. Утром, когда они уехали, нашли в траве под окном острый складной нож и в камине разломанную пополам бритву, брошенную в золу и частично сожженную тлеющими углями. Каким бы сильным не было у него искушение покончить со своей несчастной жизнью, еще сильнее оказалась решимость противостоять искушению.

Мое сердце истекало кровью, как и у него, пока я лежала, слушая бесконечные шаги. Раньше я слишком много думала о себе и почти не думала о нем. Сейчас я забыла о своих несчастьях и думала о его пылкой страсти, которой так обидно пренебрегли, о его глубокой вере, которую жестоко предали, и… Нет, я не буду пытаться перечислить все то, что с ним сделали, но я возненавидела его жену и моего мужа еще больше, и на этот раз не только из-за себя, но из-за него тоже.

Они уехали рано утром, до того, как встал кто-нибудь, кроме меня: как раз, когда я вышла из своей комнаты, лорд Лоуборо спускался по лестнице, чтобы сесть в карету, где уже удобно устроилась его жена, и Артур, или мистер Хантингдон, как я предпочитаю называть его, чтобы не путать с моим ребенком, имел наглость выйти в утреннем халате и попрощаться со своим «другом».

– Уезжаешь, Лоуборо? Ну, доброе утро! – Улыбаясь, он протянул ему руку.

Я думаю, что лорд сбил бы его с ног, если бы мистер Хантингдон инстинктивно не отшатнулся перед костистым кулаком. Дрожащий от ярости Лоуборо так сжал его, что костяшки побелели и блестели сквозь кожу. С лицом, мертвенно-бледным от ненависти, он процедил сквозь зубы смертельное проклятие, которое никогда бы не сказал в обычном состоянии, и пошел вниз.

– Я бы сказал, что ты в нехристианском расположении духа, – заметил ему вслед негодяй. – Но я никогда не откажусь от старого друга из-за жены. Ты можешь взять мою, если тебе захочется, и я назову это естественным – я же не могу предложить тебе другое возмещение, верно?

Но Лоуборо уже спустился по лестнице и пересекал холл, и мистер Хантингдон, перегнувшись через перила, крикнул:

– Передай мою любовь Анабелле! И я желаю вам обоим приятного путешествия, – и вернулся, улыбаясь, в свою комнату.

Позже оказалось, что он обрадовался ее отъезду.

– Она чертовски высокомерная и требовательная, – сказал он. – Сейчас я опять буду самим собой и стану чувствовать себя намного спокойнее.

Глава XXXIX. План побега

Во время всех этих испытаний моей величайшей тревогой оставался мой сын, в котором отец и его друзья с наслаждением поощряли зародыши грехов, какие только могли быть у маленького ребенка, и обучали его всем дурным привычкам, которые он мог приобрести, а желание «сделать из него мужчину» было одним из главных их развлечений. Мне не надо говорить ничего больше, чтобы объяснить свою тревогу и решимость вырвать его из рук таких учителей во что бы то ни стало. Сначала я пыталась держать его при себе или в детской и приказала Рейчел не разрешать ему спускаться к сладкому, пока «джентльмены» остаются там, но это не помогло: отец немедленно отменил все мои распоряжения, потому что не собирался терпеть, что его маленький товарищ умирает от скуки со старой нянькой и проклятой дурой-матерью. Так что, несмотря на недовольство матери, «маленький товарищ» каждый вечер спускался вниз и учился пить вино, как папа, ругаться, как мистер Хэттерсли, – словом, вести себя как мужчина и посылать свою мать к ч…рту, когда она пыталась мешать ему. Видеть такое, сделанное с шаловливой наивностью хорошенького маленького ребенка, и слышать эти слова, сказанные нежным детским голоском, было страшно пикантно и безудержно смешно для них и невыразимо больно для меня. Сидя за столом со взрослыми, он счастливо смотрел на них, и его пронзительный смех добавлялся к взрывам их хохота. Но когда сверкающие синие глаза останавливались на мне, свет, льющийся из них, на мгновение исчезал, и он говорил с тревогой:

– Мамочка, почему ты не смеешься? Папочка, сделай так, чтобы она засмеялась, а то она никогда не хочет.

И я была вынуждена оставаться среди этих диких животных, изыскивая возможность увести моего ребенка от них, вместо того чтобы уйти после перемены скатерти, как делала обычно. Он никогда не хотел уходить добровольно, и часто я была вынуждена уводить его силой, из-за чего он считал меня жестокой и несправедливой, но иногда его отец требовал, чтобы я позволила ему остаться, и мне приходилось оставлять его с «добрыми друзьями». Я уходила одна, погружалась в горе и отчаяние и ломала голову, пытаясь найти лекарство от этого зла.

И здесь я снова должна отдать справедливость мистеру Харгрейву: я никогда не видела, чтобы он смеялся над поступками ребенка или поощрял его устремления к действиям, подобающим мужчине. Но даже когда развратитель ребенка не делал и не говорил ничего экстраординарного, я замечала временами странное выражение на лице Уолтера, которое не могла ни определить, ни объяснить: легкое подергивание мускулов рта, внезапная вспышка в глазах, когда он смотрел на ребенка, а потом на меня. Тогда мне казалось, что это было мрачное удовлетворение, и в его взгляде, брошенном на меня, был бессильный гнев и мучительное страдание. Как-то раз, когда Артур вел себя особенно плохо, а мистер Хантингдон и его гости особенно раздражали и оскорбляли меня, подстрекая его к новым шалостям, мне особенно хотелось увести мальчика из комнаты. Я уже была на грани того, чтобы унизиться взрывом неуправляемой ярости, как мистер Харгрейв внезапно решительно встал со своего места, поднял ребенка с колена отца, где тот сидел, полупьяный, улыбаясь и проклиная меня словами, значения которых не понимал, и вынес его из комнаты, поставил на пол в холле и подержал дверь открытой для меня. Я вышла, он тяжело поклонился мне, вернулся обратно и закрыл дверь за собой. Я услышала, как он обменялся гневными словами с пьяным хозяином, и ушла вместе с моим смущенным и расстроенным сыном.

Больше так продолжаться не может: я не дам испортить мальчика; уж лучше он будет жить в бедности и безвестности вместе с беглой матерью, чем в богатстве с таким отцом. Эти гости будут у нас недолго, но потом они обязательно вернутся, а этот, самый вредный из всех, злейший враг ребенка, останется. Я могу вытерпеть свое унижение, но не гибель сына; мнение света и чувства друзей тоже не имеют значения: меня невозможно удержать от выполнения своего долга. Но где я найду убежище, и на какие средства мы оба будем жить? О, с каким удовольствием я бы встала рано утром, взяла бы свое сокровище, кучера до М., улизнула бы в порт, пересекла Атлантику и нашла бы себе спокойный дом в Новой Англии[80]80
  Новая Англия – регион на северо-востоке США, где возникли первые английские колонии, включает в себя следующие штаты: Коннектикут, Мэн, Массачусетс, Нью-Хэмпшир, Род-Айленд, Вермонт, граничит с Атлантическим океаном, Канадой и штатом Нью-Йорк. (Примеч. пер.).


[Закрыть], где могла бы поддерживать себя и сына работой своих рук. Палитра и мольберт – мои дорогие друзья детства – будут моими трезвыми товарищами по труду. Но настолько ли я искусный художник, чтобы найти средства к существованию в чужой стране, без друзей и рекомендаций? Нет, я должна немного подождать; нужно улучшить свои способности и нарисовать что-нибудь стоящее в виде образца моих возможностей, который без слов говорил бы за меня как за художника или учителя рисования. Я, конечно, не жду блестящего успеха, но какая-то гарантия от провала мне необходима: я не могу позволить сыну голодать. И еще мне нужны деньги на проезд до порта, билет на корабль и на обратную дорогу, на случай, если мне не повезет, – это достаточно много денег, ведь кто может сказать, как долго мне придется сражаться с безразличием или пренебрежением других, с моей собственной неопытностью или неспособностью следовать их вкусам?

Как же быть? Обратиться к брату, объяснить ему все обстоятельства и мои намерения? Нет, нет. Даже если я расскажу ему обо всем, чего мне очень не хочется, он, безусловно, не одобрит подобного шага; он сочтет его сумасшествием, так же как и тетя, дядя или Милисент. Нет, я должна потерпеть и собрать необходимые средства сама. Моей единственной наперсницей будет Рейчел – ее-то я наверняка смогу убедить участвовать в моем плане, и первым делом она должна помочь мне найти торговца картинами в каком-нибудь далеком городе. Потом, посредством ее, я смогу незаметно продавать те картины, которые у меня уже есть и которые нарисую впоследствии. Кроме того, я могу рискнуть распорядиться моими драгоценностями – не семейными, нет, – а теми немногими, которые я привезла из дому, и еще теми, которые подарил мне на свадьбу дядя. Я вполне в состоянии выдержать несколько месяцев энергичной работы. Мой сын уже и так настолько испорчен, что за время подготовки к побегу испортить его больше невозможно.

Придя наконец к решению, я немедленно приступила к его выполнению. Возможно, я могла охладеть к нему или продолжала бы взвешивать все «за» и «против»; последнее могло перевесить, и я бы отказалась от своего плана или по меньшей мере отложила бы его на неопределенное время, если бы не произошло кое-что, утвердившее меня в моем намерении, которому я верна до сих пор. Хорошо, что я придумала план побега, но теперь я должна его еще и осуществить.

После отъезда лорда Лоуборо библиотека стала моей безраздельной собственностью и безопасным убежищем в любое время дня. Никто из мужчин не посягал на литературу, за исключением мистера Харгрейва, а он вполне удовлетворялся свежими газетами и журналами. И даже если он случайно заглядывал в нее, я была уверена, что очень скоро уйдет, увидев меня, ибо, вместо того чтобы стать менее холодным и сухим после отъезда матушки и сестер, он стал еще более сдержанным, но именно этого я и желала. Потому я и поставила мой мольберт именно здесь и работала над полотнами весь день, вплоть до сумерек, с небольшими перерывами, вызванными только необходимостью или долгом по отношению к маленькому Артуру: я все еще считала, что должна сама обучать и развлекать его. Но, вопреки всем моим ожиданиям, на третье утро, которое я посвятила живописи, мистер Харгрейв не ушел, увидев меня. Он извинился за вторжение, сказал, что пришел за книгой, но, взяв ее, удостоил меня чести бросить взгляд на картину. Как человек с тонким вкусом он рассуждал о живописи, как и о любом другом предмете, так что, скромно прокомментировав мое полотно и не получив поддержки от меня, принялся разглагольствовать об искусстве вообще. Увидев, что я не одобряю и это, он замолчал, но не ушел.

– Вы не часто балуете нас своим обществом, миссис Хантингдон, – заметил он после короткой паузы, в течение которой я спокойно смешивала и разбавляла краски, – чему я не особенно удивляюсь, ибо мы все вам смертельно надоели. Я сам искренне стыжусь своих товарищей и устал от их бессмысленных разговоров и занятий, но нет никого, кто мог бы смягчить их и держать в узде, ибо вы потеряны для нас благодаря нашим же собственным затеям, и я считаю, что должен уехать подальше от них, возможно, уже на этой неделе. Думаю, вас мой отъезд не огорчит.

Он на мгновение замолчал. Я не ответила.

– Вероятно, – добавил он с улыбкой, – вы будете сожалеть только о том, что я не заберу с собой всех своих товарищей. Иногда я льщу себе, думая, что, хотя я среди них, но не один из них; конечно же, вы все равно будете рады избавиться и от меня. Я могу об этом сожалеть, но вас не могу в этом обвинить.

– Я не буду так уж радоваться вашему отъезду, ибо вы единственный из всех ведете себя, как подобает джентльмену, – сказала я, решив поблагодарить его за хорошее поведение. – Но, должна признаться, я обрадуюсь, проводив остальных, хотя это, быть может, негостеприимно.

– Никто не сможет порицать вас за такое признание, – возразил он, – даже, насколько я могу себе представить, сами джентльмены. Я только расскажу вам, – продолжил он с внезапной решимостью, – то, что было сказано прошлым вечером в столовой после того, как вы покинули нас, и, возможно, вы не будете возражать, ибо в некоторых отношениях вы философ, – добавил он с легкой усмешкой. – Они говорили о лорде Лоуборо и его прелестной жене: причина внезапного отъезда этой пары не является секретом для них, и ее характер тоже хорошо им известен, и даже я, несмотря на близкое родство, не осмелюсь защищать эту даму. Разрази меня гром! – пробормотал он как бы в скобках, – если я не отомщу за это! Пусть этот негодяй позорит нашу семью, но зачем он выставляет наш позор напоказ, почему о нем должен знать всякий невоспитанный мошенник из его окружения? Прошу прошения, миссис Хантингдон. Кто-то заметил, что теперь, когда она отделилась от мужа, Артур может видеть ее тогда, когда ему захочется. «Спасибо, – сказал он. – Но ее и так было слишком много: я не собираюсь видеть ее, если она не приедет сама». – «И что ты собираешься делать, Хантингдон, когда мы уедем? – спросил Ральф Хэттерсли. – Не хочешь ли свернуть с ошибочного пути и опять стать хорошим мужем, добрым отцом и все такое? Лично я так и сделаю, когда устану от тебя и всех этих шумных дьяволов, которых ты называешь друзьями. Я думаю, пришло время… А твоя жена в пятьдесят раз лучше того, что ты заслуживаешь, знаешь ли…» И он добавил еще несколько комплиментов в вашу честь – не буду их повторять, ибо вы не поблагодарите ни его, ни меня, так как он произнес их громко и грубо, да еще в такой компании, чем, как мне кажется, осквернил ваше имя; кроме того, он неспособен ни оценить, ни понять вашего истинного совершенства. Тем временем Хантингдон сидел и спокойно пил вино или просто с улыбкой глядел в стакан, ничего не отвечая, пока Хэттерсли не крикнул очень громко: «Эй, ты слышишь меня, парень?» – «Да, продолжай». – «Ну, я все сказал, – заметил Хэттерсли. – И хочу знать, собираешься ли ты последовать моему совету?» – «Какому совету?» – «Перевернуть новый лист, ты, закоренелый негодяй, – крикнул Ральф, – попросить у жены прощения и впредь быть хорошим мальчиком». – «Моей жены? Какой жены? У меня нет жены, – ответил Хантингдон, невинно поднимая глаза от пустого стакана, – или, если есть, взгляните, джентльмены: я ценю ее так высоко, что любой из вас может любить ее, иметь ее – и на здоровье! Клянусь Юпитером, вы получите вдобавок к сделке мое благословение».

– Я… хм… кто-то из нас спросил, действительно ли он имеет в виду то, что сказал, и он торжественно поклялся, что нет никакой ошибки. Что вы об этом думаете, миссис Хантингдон? – спросил мистер Харгрейв, немного помолчав, и я почувствовала, что он внимательно разглядывает мой профиль.

– Я скажу, – спокойно ответила я, – что он слишком мало ценит то, чем более не может распоряжаться.

– Вы же не хотите сказать, что ваше сердце разорвется от отвратительного поведения этого низкого негодяя и вы умрете?

– Ни в коем случае: мое сердце настолько высушено, что не в состоянии разорваться так быстро, и я собираюсь жить долго, как только смогу.