Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

– Уходите же, Гилберт! – воскликнула она с таким надрывом, что я понял: не повиноваться было бы жестоко.

Закрывая дверь, я оглянулся и увидел, что она стоит, склонившись над столом, прижав ладони к глазам и сотрясаясь от рыданий, но все же я молча удалился, понимая, что, навязываясь ей со своими утешениями, я лишь усугублю ее страдания.

Понадобился бы отдельный том, чтобы описать тебе все сомнения и догадки, все страхи, надежды и буйные чувства, которые сталкивались и обгоняли друг друга в моей голове, пока я спускался с холма. Но не прошел я и половины пути, как прилив острейшего сострадания к той, от которой я уходил, вытеснил все остальные чувства и властно повлек меня назад. «И куда я так спешу? – подумалось мне. – Смогу ли я обрести дома утешение или успокоение… мир и покой, определенность, удовлетворение – все или хоть что-то из того, что мне нужно? И смогу ли забыть обо всех треволнениях, печали и тревоге, оставленных там, позади?»

Я оглянулся на старый дом. На сплющенном горизонте виднелись лишь печные трубы. Я отступил назад, чтобы увидеть особняк целиком.

Когда он появился в поле зрения, я, постояв с минуту, продолжил движение к угрюмому объекту притяжения. Что-то понукало меня подойти ближе… еще ближе… А почему нет, скажите на милость? Разве созерцание этой, освященной веками, громады при полной луне в безоблачном небе, мирно сиявшей теплым, золотистым, странным для августовской ночи светом, – при том, что там еще и обитала владычица моей души, – не сулило мне больше радости, нежели возвращение домой, где меня ждали свет, жизнь и веселье, столь враждебные мне в моем тогдашнем состоянии духа, тем более что все мои домочадцы в той или иной мере прониклись верой в эту мерзкую клевету, при одной мысли о которой кровь закипала у меня в жилах? Разве смогу я стерпеть, если о ней заговорят открыто… или исподволь, намеками? Еще неизвестно, что хуже… Ведь меня и самого вдоволь погрызли сомнения, когда демон болтливости, не переставая, нашептывал мне в ухо: «А вдруг это правда?» – пока я не заорал во всю глотку: «Вранье! Ручаюсь, ты меня не убедишь!»

Мне уже были видны красноватые отблески огня, смутно мерцавшие в окне ее гостиной. Подойдя к садовой ограде, я перегнулся через нее, и, вглядываясь в оконную решетку, пытался представить, чем занята сейчас прекрасная обитательница особняка: думает ли, страдает ли? Как же мне хотелось перемолвиться с нею хотя бы одним словом или увидеть ее хотя бы одним глазком, прежде чем уйти!

Но продолжалось это недолго: не в силах устоять перед искушением заглянуть в окно, я перемахнул через ограждение. Мне нужно было лишь удостовериться, что она немного успокоилась, после того как мы расстались, а если бы я нашел ее в расстроенных чувствах, то, возможно, отважился бы подыскать слова утешения, высказать все – да хоть бы и не все, – что должен был сказать перед уходом, вместо того чтобы усугублять ее страдания своей дурацкой горячностью. И вот я заглянул в окно. Кресло ее пустовало, комната тоже. Но в этот миг кто-то отворил входную дверь, и голос – ее голос – произнес:

– Выйдем, я хочу посмотреть на луну и подышать вечерним воздухом – это мне поможет… если мне вообще чем-то можно помочь.

Так вот оно что! Сейчас она с Рейчел выйдет прогуляться по саду. Мне вдруг очень захотелось оказаться по другую сторону ограды, в безопасности. Тем не менее, я остался стоять между окном и крыльцом, в тени высокого остролиста, чьи ветви скрыли меня от посторонних глаз, но не помешали разглядеть в лунном свете два силуэта: миссис Грэхем и… нет, не Рейчел, а молодой человек, довольно высокий и стройный. О, силы небесные, как застучала кровь в висках! От волнения у меня потемнело в глазах, но я подумал, что… Да, голос был его… мистера Лоренса.

– Не стоит так из-за этого расстраиваться, Хелен, – сказал он, – впредь я буду осторожнее и вовремя…

Остальное я не расслышал, так как Лоренс шел с ней рядом и говорил очень тихо. Сердце мое разрывалось от ненависти, но я продолжал напряженно вслушиваться и наконец дождался ответа Хелен. Он прозвучал довольно отчетливо.

– И все же, Фредерик, мне нужно отсюда уехать. Здесь я никогда не буду счастлива… Как, впрочем, и везде, – добавила она с невеселой усмешкой. – Но оставаться тут я не могу.

– Но где же ты найдешь лучшее пристанище? – ответил он. – И уединенное, и недалеко от меня, если это для тебя что-нибудь значит.

– О да! – перебила она. – Лучшего я бы и пожелать не могла, если бы только они оставили меня в покое.

– Но, куда бы ты ни уехала, Хелен, везде будет то же самое – источник раздражения никуда не денется. Одну я тебя не отпущу – либо уеду с тобой, либо приеду после. А дотошные дураки везде найдутся.

За разговором они неторопливо проследовали по дорожке мимо меня, и больше я ничего не услышал, но увидел, как он обнял ее за талию, а она любовно положила руку ему на плечо… И тут глаза мои заволокло дрожащей темной пеленой, сердце сжалось, голова запылала огнем. Я то ли помчался, то ли, шатаясь, заковылял прочь с того места, к которому был прикован ужасом, и перемахнул или, может, перевалился через ограду – теперь уж и не помню… Но помню, что после бросился наземь, как обиженное дитя, в припадке гнева и отчаяния.

Сколько времени я пролежал так, сказать не берусь, но когда я выплакался, немного отведя душу, то обратил взор на луну, сияющую мирно и безмятежно и столь же безучастную к моему горю, как я к ее спокойному свечению, в страстной мольбе о смерти или забвении; потом поднялся с земли и побрел к дому не разбирая дороги. Ноги сами привели меня к его порогу; я обнаружил, что дверь заперта и все спят, не считая матушки, которая поспешила на мой истошный стук и, впустив меня, засыпала градом вопросов и упреков:

– Ах, Гилберт, ну как так можно! Где ты пропадал? Проходи и садись ужинать – у меня все готово, хотя ты этого и не заслуживаешь, потому что перепугал меня до смерти своим странным уходом… Мистер Миллуорд был совершенно… охал все, помилуй, мол, Господи, вашего мальчика! Да, и вид у него нездоровый… Ох, силы небесные! Да что случилось-то?

– Ничего, ничего. Дайте мне свечу.

– Что, и не поужинаешь даже?

– Нет, спать пойду, – сказал я, взяв свечу и зажигая ее от той, что держала матушка.

– Гилберт, ты же весь дрожишь! – обеспокоенно воскликнула моя родительница. – А бледный-то какой! Ответь, что все это значит? Что стряслось?

– Ничего! – рявкнул я, чуть не топнув ногой от досады на свечу, которая никак не зажигалась. Но, подавив раздражение, добавил: – Просто я слишком быстро шел, вот и все. Спокойной ночи! – и пошел к себе, не обращая внимание на доносившееся снизу матушкино «Быстро шел! Только вот, интересно, откуда?»

До самой спальни она не отставала от меня то с расспросами, то с советами насчет моего здоровья и поведения. Но я упросил ее оставить меня в покое до утра, и она удалилась, а я наконец-то вздохнул с облегчением, услышав, как хлопнула дверь ее комнаты. Однако мне было не до сна, что неудивительно, и, вместо того чтобы постараться заснуть, я принялся расхаживать взад-вперед, предусмотрительно разувшись, дабы не потревожить матушку. Но половицы поскрипывали, а сон у нее чуткий, и не прошло и четверти часа, как она снова оказалась возле моей двери.

– Гилберт, почему ты не в постели? Ты же сказал, что хочешь спать.

– Проклятье! Да ложусь я, ложусь, – ответил я.

– Что-то долго ты ложишься, уж не задумал ли ты чего?

– Ради всего святого, оставьте меня в покое и идите спать!

– Неужели это ты из-за миссис Грэхем так распереживался?

– Да нет же, нет! Говорю же, ничего страшного.

– Дай-то Бог! – пробормотала она со вздохом и отправилась к себе, я же бросился на кровать и, забыв о сыновнем долге, принялся на чем свет стоит ругать матушку за то, что она лишила меня последнего, как мне казалось, намека на утешение, приковав к этому жалкому терновому ложу.

Никогда еще не переживал я такой длинной и тяжелой ночи. Однако бессонной ее не назовешь: к утру мои сумбурные мысли стали утрачивать всякое подобие связности, сменяясь путаными лихорадочными видениями, и в конце концов меня ненадолго одолела сладкая дремота. Но пробуждение принесло горькие воспоминания… Я понял, что жизнь моя пуста… нет, хуже, чем пуста, – полна горестей и мучений… Это не просто голая пустыня, а пустыня, заросшая волчцами и терниями. Я понял, что обманут, одурачен, лишен надежды, что чувства мои растоптаны, что ангел мой вовсе не ангел, что друг мой – исчадие ада… Уж лучше бы я вовсе не просыпался!

Утро было тоскливое и пасмурное – погода изменилась вместе с моими видами на будущее, в окна барабанил дождь. Тем не менее, я собрался и вышел из дому, но не для того, чтобы посмотреть, как идут дела на ферме, хотя это послужило бы мне удобной отговоркой, а чтобы остудить мозги и, если получится, вернуть самообладание, дабы за завтраком не выслушивать от домашних неподобающие замечания. Если я вымокну, то, вкупе с мнимым перенапряжением от работы до завтрака, это будет удобным оправданием внезапной потери аппетита. А если простужусь, и чем сильнее, тем лучше, то это поможет объяснить дурное настроение и грусть-тоску, которым еще долго предстоит омрачать мое чело.

Глава XIII. Возвращение к обязанностям

– Гилберт, душа моя! Постарайся вести себя хоть чуточку поприветливее, – сказала матушка в одно прекрасное утро после очередного приступа моего дурного настроения. – Говоришь, ничего у тебя не случилось и горевать тебе не из-за чего, но где это видано, чтобы человек так изменился за считанные дни! Слова доброго от тебя не дождешься… Ни своих, ни чужих, ни ровню себе, ни слуг – никого не жалуешь. Хорошо бы, ты попытался это пресечь.

– Что пресечь?

– Как что? Эту твою странную раздражительность. Знал бы ты, как она тебя портит! Я уверена: лучшего характера, чем твой, данный тебе от рождения, и быть не может, если не идти ему наперекор, иначе нет тебе оправдания.

Пока она меня поучала, я взял книгу и, раскрыв ее на столе перед собой, сделал вид, что увлечен чтением, ибо не был склонен ни оправдываться, ни признавать свои ошибки, да и вообще говорить на эти темы. Однако моя достославная родительница продолжала меня отчитывать, а потом вдруг, сменив гнев на милость, принялась гладить меня по голове. Я совсем было почувствовал себя примерным мальчиком, но мой негодник братец, праздно слонявшийся по комнате, опять пробудил во мне природную греховность, крикнув ни с того ни с сего:

– Не трогайте его, маменька, а то укусит! Это же тигр в человечьей шкуре. Я-то давно махнул на него рукой – отрекся навек, оторвал от себя со всеми потрохами. Если вам дорога жизнь, к нему лучше на пушечный выстрел не приближаться. Намедни чуть башку мне не расшиб за то, что я напевал прелестную, безобидную любовную песенку, чтоб его же и развеселить.

– Ах, Гилберт! Как ты мог? – воскликнула матушка.

– Между прочим, Фергус, сначала я мирно попросил тебя пощадить мои уши, – ответил я.

– Да, но, когда я заверил тебя, что твоим ушам ничего не грозит, и запел следующий куплет – вдруг бы он больше тебе понравился, – ты хвать меня за плечи, да как шваркнешь об стену, я чуть было язык себе пополам не перекусил. Я думал, что все мои мозги по стенке размазаны, а когда ощупал голову и обнаружил, что черепушка моя цела и невредима, даже удивился – чудеса да и только! Эх, бедолага! – добавил он с сочувственным вздохом. – Сердце у него разбито, тут и гадать нечего, а голова…

– Может, хоть СЕЙЧАС замолчишь?! – гаркнул я, вскочив с места и смерив его таким свирепым взглядом, что матушка, опасаясь, как бы я не нанес ему серьезное телесное повреждение, положила руку мне на плечо и упросила его не трогать. Братец сунул руки в карманы и неспешно вышел за дверь, с издевкой напевая «Ужели женская краса…».

– Не хватало еще руки об него пачкать, – ответил я на матушкино заступничество. – Я бы и щипцами побрезговал до него дотронуться.

Тут я вспомнил, что у меня было дело к Роберту Уилсону насчет покупки у него участка земли, смежного с моими угодьями. Дело это я откладывал со дня на день, ибо ко всему потерял интерес и был настроен мизантропически, мало того, не имел ни малейшего желания встречаться ни с Джейн Уилсон, ни с ее матушкой, так как, хотя теперь у меня появилась слишком веская причина поверить их сплетням о миссис Грэхем, лучше мое отношение к ним из-за этого не стало, как, впрочем, и к Элизе Миллуорд. Мысль о встрече с ними была мне тем более отвратительна, что я уже не мог с прежней горячностью опровергать их лживые выдумки и отстаивать собственные убеждения. Но сегодня я решил предпринять попытку вернуться к своим обязанностям. Тоже невелико удовольствие, но это все-таки менее утомительно, чем безделье, и уж в любом случае прибыльнее. Если жизнь и не сулила мне особых радостей на моем поприще, то она хотя бы не искушала меня никакими соблазнами, так что с этого дня я должен с новыми силами впрячься в работу, приналечь и тянуть свою лямку как жалкая ломовая кляча, исправно делающая свое дело, и брести по жизни, если и без удовольствия, то хотя бы не без пользы, и если не благословляя свой жребий, то хотя бы не ропща на него.

Решившись на это с упрямым смирением, если подобное выражение допустимо, я направился к ферме Райкоут без особой надежды в такой час застать дома ее хозяина, но рассчитывая узнать, в какой части поместья его можно найти.

Застать я его не застал, но он должен был появиться с минуты на минуту, так что меня пригласили пройти в гостиную и подождать там. Миссис Уилсон возилась на кухне, но комната не пустовала, и, переступив порог, я едва сдержал невольный порыв броситься назад, так как обнаружил там мисс Уилсон, занятую болтовней с Элизой Миллуорд. Тем не менее, я заставил себя принять тон холодной учтивости. Элиза, похоже, решила держаться так же. Мы не виделись с того памятного чаепития у нас дома, но при моем появлении лицо ее не выразило ни радости, ни боли, ни страданий, ни уязвленной гордости – само спокойствие и учтивость. Держалась она весело и непринужденно, к чему у меня претензий не было, но в ее чересчур выразительных глазах темнела бездна злобы, ясно говорившая, что я не прощен; она уже не надеялась снискать мою любовь, но все еще ненавидела соперницу и, очевидно, радовалась возможности излить на меня свою злость. Мисс Уилсон, напротив, была как нельзя более любезна и обходительна, и, хотя настроение мое не располагало к разговорам, барышням удалось совместными усилиями довольно долго поддерживать непрерывный огонь пустяковой болтовни. Правда, Элиза, воспользовавшись первой удобной паузой, поинтересовалась – будто бы из простого житейского любопытства, – давно ли я видел миссис Грэхем, и при этом с игривым лукавством, как ей казалось, скосила на меня глазки, на самом же деле взгляд полыхал все той же злобой.

– Давно, – небрежно бросил я, стойко отражая глазами ее ненавидящие взгляды, и, несмотря на мои упорные старания казаться невозмутимым, с досадой почувствовал, как лицо мое заливает краска, подбираясь к корням волос.

– Да что вы? Неужели вам уже наскучило? А я-то думала, столь благородное создание способно привязать вас к себе по меньшей мере на год!

– Я бы предпочел сейчас о ней не говорить.

– Ах, так вы все-таки убедились в своей ошибке… обнаружили наконец, что ваше божество не так уж непорочно…

– Я просил вас не говорить о ней, мисс Элиза.

– О, простите великодушно! Стрелы Купидона, как я погляжу, оказались слишком остры для вас и прошли сквозь кожу; раны еще не зажили и кровоточат при каждом упоминании имени возлюбленной.

– Скажите еще, – вступила мисс Уилсон, – что мистер Маркхем считает это имя недостойным упоминания в присутствии порядочных женщин. Не понимаю, Элиза, с чего вдруг вам вздумалось заговорить об этой несчастной особе… Кому, как не вам знать, что упоминание о ней не будет приятно никому из присутствующих.

Как можно было это вынести? Я встал, готовый натянуть на голову шляпу и в яростном негодовании бежать прочь из этого дома, но одумался – и как раз вовремя, чтобы не уронить достоинство, – осознав всю глупость такого поведения, которое лишь дало бы моим прекрасным мучительницам еще один повод весело посмеяться на мой счет. И это ради той, которую в сердце своем я признал недостойной малейшей жертвы, хотя призрак былой любви и почитания все еще витал надо мною, и я не мог слышать, как другие склоняют ее имя! Поэтому я просто подошел к окну и постоял там пару секунд, ожесточенно кусая губы, а дождавшись, когда грудь перестала вздыматься, сказал мисс Уилсон, что ее брата не наблюдается, добавив, что поскольку время мне дорого, наверное, лучше будет еще раз заглянуть завтра в такое время, когда я наверняка застану его дома.

– Нет-нет, – возразила она, – подождите минутку, он непременно появится, потому что у него дела в Л. (это городок, где мы ведем торговлю) и перед дорогой ему надо будет немного подкрепиться.

Я безоговорочно подчинился со всей любезностью, на которую был способен, и, к счастью, долго ждать не пришлось. Мистер Уилсон прибыл совсем скоро, и, хотя в тот момент я не был расположен заниматься делами и его земли интересовали меня не больше, чем их владелец, я заставил себя сосредоточиться и с весьма похвальной решительностью быстро заключил сделку, которой прижимистый фермер наверняка был доволен гораздо больше, чем соизволил признать. Затем, оставив его обсуждать обильное меню предстоящего «подкрепления», я с радостью покинул дом и пошел проведать своих жнецов.

Предоставив им продолжать работу в долине на подступах к холму, я двинулся вверх по склону, чтобы осмотреть ниву на более возвышенных местах и понять, когда она будет готова к жатве. Но в тот день я так до нее и не добрался, потому что на пути туда приметил невдалеке миссис Грэхем с сыном, спускавшихся с холма. Они тоже меня увидели, и Артур уже бежал мне навстречу, но я тотчас же повернул назад и, не оглядываясь, зашагал к дому, ибо твердо решил никогда больше не встречаться с его матерью. Не обращая внимания на пронзительно звонкие детские крики с адресованной моим ушам просьбой «подождать минутку», я продолжал идти своей дорогой, и вскоре мальчик умолк – то ли он понял, что ему меня не догнать, то ли мать позвала его к себе. Во всяком случае, когда я оглянулся минут пять спустя, их и след простыл.

Это происшествие совершенно непостижимо взбудоражило меня и встревожило, если только ты не сочтешь, что стрелы Купидона были не только слишком остры, но еще и с зазубринами, из-за которых мне пока так и не удалось вырвать их из сердца. Как бы то ни было, до конца дня я чувствовал себя несчастным вдвойне.

Глава XIV. Нападение

На следующее утро я напомнил себе, что и у меня есть дела в Л., поэтому оседлал лошадь и вскоре после завтрака пустился в путь. Небо было хмурое, моросил мелкий дождь, но мне это не мешало: такая погода как нельзя лучше соответствовала моему настроению. Встреч в дороге не предвиделось, ибо день был не базарный, а по поперечному проселку мало кто ездил вообще, но это меня вполне устраивало.

Пустив лошадь рысью и продолжая жевать жвачку горьких грез, я услышал позади конский топот, но и гадать не стал, кто там скачет и куда, замешкавшись на пологом подъеме, а точнее, позволив лошади перейти на ленивый шаг, – ибо, погруженный в раздумья, я предоставил ей трусить как она сочтет нужным – я утратил преимущество, и мой попутчик меня нагнал. Он обратился ко мне по имени, и это был не кто-нибудь, а мистер Лоренс! Рука, в которой я держал хлыст, невольно дернулась, и пальцы сжали его еще крепче, однако я подавил этот порыв и, ответив на приветствие коротким кивком, попытался уйти вперед, но он не отставал и, поехав рядом, заговорил о погоде и об урожае зерновых. Я отвечал на его вопросы и замечания предельно кратко, а потом замедлил шаг. Он тоже придержал своего пони и поинтересовался, не охромела ли моя лошадь. Я ответил ему таким взглядом… а он миролюбиво улыбнулся.

Это редкостное упрямство с его стороны и непоколебимая уверенность в себе изумили меня не меньше, чем разозлили. Я-то полагал, что обстоятельства нашей последней встречи оставили в его душе такой осадок, что ему до конца дней пристало бы платить мне холодной отчужденностью, а он как будто не только забыл все прошлые обиды, но и стойко сносил мои теперешние наглые выходки. Раньше хватило бы малейшей тени или всего лишь кажущейся холодности в твоем голосе и взгляде, чтобы он от тебя отвернулся, а тут его было не пронять и откровенной грубостью. Может, он, прослышав о моих злоключениях, явился засвидетельствовать результат и порадоваться моему отчаянию? Полный решимости, я крепче сжал хлыст, но пока воздержался пускать его в ход и молча поехал дальше, дожидаясь какого-нибудь более ощутимого оскорбления, чтобы открыть шлюзы моей души и дать выход еле сдерживаемой ярости, которая пенилась и пузырилась у меня внутри.

– Маркхем, отчего вы ссоритесь с друзьями только потому, что обманулись в своих надеждах? – спросил Лоренс обычным спокойным тоном. – Вы испытали разочарование, но я-то в чем виноват? Я же вас предупреждал, но вы не пожелали…

Договорить он не успел: подстрекаемый каким-то бесом, притаившимся у меня под боком, я ловко перехватил хлыст за тонкий конец, а другой молниеносно обрушил на голову противника. Не без чувства свирепого удовлетворения смотрел я, как по лицу его разливается смертельная бледность, на лбу выступают и скатываются вниз алые капли, а сам он, покачнувшись в седле, валится спиной на землю. Пони, удивленный столь необычным избавлением от своей ноши, шарахнулся в сторону, взбрыкнул, побил копытом о землю и, воспользовавшись свободой, отошел пощипать травку на уступе изгороди, пока его хозяин лежал на дороге, молча и неподвижно, как труп. Неужели я его убил?! Казалось, ледяная рука сдавила мое сердце так, что оно перестало биться, когда я склонился над лежавшим и, затаив дыхание, вгляделся в его страшное, призрачное лицо. Но нет! Веки его дрогнули, и он едва слышно застонал. Я перевел дух: всего лишь оглушен при падении. Поделом ему, впредь будет знать, как следует себя вести. Может, помочь ему взобраться на лошадь? Нет уж! При любом другом раскладе я, пожалуй, и помог бы, но его оскорбления непростительны. Захочет – сам залезет… когда оклемается: вон и зашевелился уже, глазами повел, да и лошадка рядом, мирно пасется себе на обочине.

И вот, проклиная все на свете, я бросил беднягу на произвол судьбы и, пришпорив лошадь, поскакал прочь, подстегиваемый смешанными чувствами, плохо поддающимися осмыслению. Но, пожалуй, если бы я их все-таки осмыслил, результат не сделал бы чести моему характеру, ибо я не уверен, что главным из них не был тот специфический восторг, который я испытал от совершенного поступка.

Вскоре, однако, возбуждение пошло на убыль, и не истекло и нескольких минут, как я развернулся и поскакал назад посмотреть, как судьба обошлась с моей жертвой. Мной руководил не благородный порыв, не добросердечная жалость и даже не страх перед последствиями, грозившими мне, если бы в довершение нападения на сквайра я еще и оставил бы его, беспомощного, подвергая дальнейшей опасности, – нет, это был всего лишь голос совести, и я воздал себе должное за то, что так быстро внял ее велению, а если судить о достоинствах поступка по цене принесенной жертвы, то я не очень ошибался.

Мистер Лоренс и его пони несколько изменили свое положение. Пони удалился от прежнего места шагов на восемь-десять, а потерпевший как-то умудрился отползти с середины дороги: теперь он полулежал, откинувшись на уступ, все такой же бледный и слабый, прижимая к голове батистовый носовой платок, превратившийся из белого в красно-белый. Вероятно, удар был очень сильным, но половину заслуги – или вины (как тебе больше нравится) – следует приписать хлысту с массивным металлическим набалдашником в виде конской морды. Намокшая от дождя трава служила молодому джентльмену не самым уютным ложем, костюм был изрядно замызган, а шляпа валялась в грязи на другой стороне дороги. Но, похоже, мысли его больше занимал пони, на которого он жадно взирал не то в беспомощном стремлении к нему, не то в безнадежной покорности судьбе.

Однако я спешился и, привязав свою животину к ближайшему дереву, первым делом поднял шляпу, намереваясь нахлобучить ее на голову владельцу, но тот либо счел свою голову непригодной для шляпы, либо шляпу непригодной – в ее нынешнем состоянии – для своей головы, так как, отшатнувшись, выхватил ее у меня из рук и с отвращением отбросил в сторону.

– Тебе и такая сгодится, – буркнул я.

В качестве следующей доброй услуги я решил поймать пони и подвести его к хозяину, что вскоре и сделал, ибо нрава зверюга был смирного и разве что чуть-чуть взбрыкнул и немного пококетничал, прежде чем мне удалось взять его под уздцы. Оставалось лишь усадить беднягу в седло.

– Ну, что, приятель… подлец этакий… собака… давай руку, помогу тебе сесть в седло.

Не тут-то было! Он с отвращением отвернулся. Я попытался подхватить его под руку. Он отпрянул, словно мое прикосновение могло его осквернить.

– Ах не изволите? Вот и прекрасно! Сидите тут хоть до второго пришествия, мне-то что? Но вы ведь не хотите умереть от потери крови? Ладно, рану я вам перевяжу.

– Оставьте меня в покое, прошу вас.

– Что ж, охотно. Катитесь вы к черту, раз вам так хочется, и скажите, что это я вас послал!

Но, прежде чем передать его на попечение судьбе, я накинул уздечку пони на колышек изгороди, а ему бросил свой носовой платок, так как его собственный насквозь пропитался кровью. Поймав платок, он из последних сил с омерзением швырнул его мне назад. Это было последней каплей. С негромкими, но сильными проклятиями я предоставил ему жить или умирать – как сможет, вполне удовлетворенный тем, что, попытавшись его спасти, исполнил свой долг, забыв при этом, как я согрешил, доведя его до такого состояния, и в какой оскорбительной форме предложил свои запоздалые услуги. Я с тоской готовился принять последствия, грозившие мне в том случае, если он надумает обвинить меня в попытке его убить, что представлялось мне не таким уж маловероятным: упорно отказываясь от моей помощи, он наверняка руководствовался теми или иными злобными мотивами.

Вскочив в седло, я напоследок оглянулся убедиться, что ему не стало хуже. Он стоял, держась за гриву пони, и пытался забраться в седло, но едва вставил ногу в стремя, как его, видимо, одолела слабость или дурнота. С минуту он постоял, уткнувшись головой в спину пони, затем предпринял вторую попытку, но и она оказалась тщетной, тогда он снова опустился на землю рядом с тем уступом, где я его оставил, и, откинув голову на влажный дерн, развалился на нем с таким видом, будто прилег отдохнуть дома на диване.

Конечно, мне следовало бы оказать ему помощь, невзирая на все его возражения: перевязать рану, которая по-прежнему кровоточила, и, проявив настойчивость, подсадить его в седло и для надежности проводить до дому. Помешало мне это осуществить не столько мое горькое негодование, сколько мысль о том, что я скажу его слугам и что своим домашним. Либо я должен признаться в содеянном, и тогда меня сочтут сумасшедшим, если только я не расскажу и о мотивах своего поступка, что было немыслимо, либо наврать с три короба, о чем тоже не могло быть и речи, учитывая, что мистер Лоренс наверняка выложит всю правду; в результате я окажусь опозоренным стократ, если только у меня не хватит подлости, прикрывшись отсутствием свидетелей, настаивать на собственной трактовке происшествия и выставить пострадавшего еще более злостным негодяем, чем он был. Нет! В конечном счете, у него только рассечен лоб над виском, ну и, может, он получил несколько синяков при падении или от копыт своего пони, а от этого он не умрет, пролежав там полдня; к тому же, если сам он не справится, кто-нибудь да проедет мимо – не может быть, чтобы за весь день по этой дороге никто, кроме нас, не проехал. И что бы он потом ни говорил, отчаиваться я в любом случае не буду: если солжет – я его опровергну, а расскажет правду – перетерплю, как смогу. Я не обязан вдаваться в объяснения больше, чем сочту нужным. Возможно, он предпочтет помалкивать, опасаясь расспросов о причине ссоры, ибо это может привлечь всеобщее внимание к его отношениям с миссис Грэхем, которые он, судя по всему, стремится сохранить в тайне то ли в ее интересах, то ли в своих собственных.

Размышляя обо всем этом, я доехал до городка, где исправно провернул дело и с весьма похвальной аккуратностью, учитывая особые обстоятельства, выполнил многочисленные мелкие поручения матушки и Розы. На обратном пути меня охватило беспокойство за несчастного Лоренса. В голову лезли разные дурные мысли, особенно донимал вопрос: а вдруг окажется, что он все еще лежит на сырой земле, умирая от холода и истощения, или уже застывший и окоченелый? По мере приближения к тому месту, где я его оставил, мое воображение с ужасающей ясностью рисовало картину его возможной гибели. Ан нет! Слава Богу, ни человека, ни его лошадки уже не было, как и ничего такого, что могло бы свидетельствовать против меня. Только две вещицы, довольно омерзительные сами по себе да к тому же являвшие собой ужасающее, чтобы не сказать убийственное зрелище: в одном углу намокшая, заляпанная грязью шляпа, продавленная и надорванная над полями рукоятью злосчастного хлыста, а в другом – багровый от крови носовой платок, мокнущий в лужице изрядно порозовевшей воды, ибо дождь не прекращался.

Дурные новости распространяются быстро. Когда я вернулся домой, часы не пробили и четырех, а матушка уже горестно причитала:

– Ох, Гилберт! Несчастье-то какое! Роза ходила в деревню за покупками и узнала, что мистера Лоренса сбросила лошадь… Домой его привезли чуть живого.

Как ты, вероятно, догадываешься, меня это слегка ошеломило, но, услышав, что у него ужасающая трещина в черепе и сломана нога, я сразу повеселел, так как, уверенный в ложности этих сведений, понадеялся, что и все прочее столь же преувеличено, и, видя, с какой неподдельной скорбью матушка и сестра его оплакивают, я еле сдержался, чтобы не поведать им об истинном размере повреждений, поскольку видел их собственными глазами.

– Завтра ты должен поехать его навестить, – сказала матушка.

– Или даже сегодня, – предложила Роза. – Времени у тебя предостаточно, а если твоя лошадь устала, можешь взять пони. Так ты едешь, Гилберт? А то ведь тебе еще надо поесть.

– Нет, не еду. Откуда мы знаем, что все это не выдумки? Крайне маловеро…