Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

Глава XLI. «Надежда в нашем сердце, как звезда»[85]85
  Цитата из сочинения английского поэта Александра Поупа (1688–1744) «Опыт о человеке» (1732–1734), эпистола I, стих III, перевод В. Микушевича. (Примеч. пер.).


[Закрыть]

20 марта.

Сезон на какое-то время избавил меня от присутствия в доме мистера Хантингдона, и я начала оживать. Он уехал в начале февраля, и с этого мгновения я опять задышала свободно и почувствовала, как моя жизненная энергия возвращается, правда, не с надеждой на побег – он не оставил мне никаких возможностей для этого, – но с решимостью сделать все самое лучшее, что возможно в моем положении. Артур наконец-то остался только со мной, и, пробудившись от унылой апатии, я напрягла все силы, чтобы вырвать сорняки, выросшие в его детской душе, и опять посеять добрые семена, которые они заглушили. Слава небесам, я работаю не на бесплодной, скудной почве: уж если сорняки выросли так быстро, что говорить о хороших растениях. Он все схватывает быстрее, и его сердце переполнено любовью намного больше, чем когда-то у отца, и вполне возможно добиться от него послушания, завоевать его любовь и стать верным другом, пока нет того, кто противостоит всем моим усилиям.

Вначале мне очень трудно было вырывать с корнем вредные привычки, которые отец успел привить ему, но сейчас я почти добилась успеха: плохие слова редко пачкают его язык, и мне удалось внушить ему полное отвращение к алкоголю; надеюсь, что даже отцу и его приятелям будет не так-то просто побороть его. Он неумеренно любил спиртные напитки – как странно для такого юного создания! – и, вспоминая моего несчастного отца и мужа, я боялась последствий. Но если я урезала его обычную порцию вина или полностью запрещала, это только увеличивало его тягу к спиртному и заставляло смотреть на него как на еще большее удовольствие. Поэтому я давала ему обычную порцию, к которой его успел приучить отец, – как раз столько, сколько он хотел, но в каждый стакан я незаметно подмешивала небольшое количество рвотного камня, достаточное, чтобы вызвать неизбежную тошноту и рвоту, но не болезнь. Обнаружив, что такие неприятные последствия происходят всякий раз после удовлетворения своих желаний, он быстро устал от них и все больше и больше сокращал свою ежедневную порцию; я же давила на него до тех пор, пока отвращение не усилилось до абсолютного неприятия. И когда он уже вообще не мог пить вино, я разрешила ему, по его просьбе, попробовать грог и горячий джин с водой, ибо маленький пьяница был знаком и с ними: я решила, что он должен возненавидеть и их.

Вот так я добилась своего. С того мгновения, как он заявил, что ему становится плохо от вкуса, запаха и даже вида любого из спиртных напитков, я перестала поддразнивать его, разве что изредка, в случае его дурного поведения: «Артур, если ты не будешь хорошим мальчиком, я дам тебе стакан вина» или «Артур, если ты еще раз скажешь такое слово, я дам тебе грога». Эта угроза оказалась ничем не хуже других; только один-два раза, когда он болел, я заставила бедного малыша выпить немного вина с водой без рвотного камня, под видом лекарства. Я намереваюсь еще какое-то время поступать подобным образом, но не потому, что думаю, будто вино действительно может помочь больному в физическом смысле, а потому что решила призвать на помощь всю силу ассоциаций: я хочу, чтобы отвращение как можно глубже укоренилось в его натуре и чтобы ничто никогда не смогло побороть его.

Таким образом, я тешу себя надеждой, что сумела обезопасить его от одного греха; что до остальных, то у меня есть все основания для тревоги: как только его отец вернется, все мои усилия пойдут насмарку, ведь если мистер Хантингдон опять начнет внушать ребенку ненависть и отвращение к матери, он станет подражать своему испорченному отцу… Нет, я должна вырвать сына из его рук! Я разработала новый план, к которому смогу прибегнуть в таком случае, и если мне удастся заручиться согласием и помощью брата, я не сомневаюсь в успехе. Наш старый дом, где мы оба родились и где умерла наша мама, ныне стоит необитаемый, тем не менее, я полагаю, что он еще не пришел в упадок. Если я сумею убедить брата сделать одну-две комнаты в нем пригодными для жилья и позволить мне поселиться там под видом незнакомки, я могла бы жить с моим ребенком, зарабатывая своим любимым делом. Вначале он должен ссудить мне небольшую сумму, которую я смогу вернуть позже, и я стану там жить скромно и независимо, в полной изоляции, ибо дом стоит в отдалении от других домов, окрестности почти не населены, а брат сможет продавать мои картины за меня. Я в подробностях разработала план; осталось только убедить Фредерика согласиться с ним. Вскоре он приедет повидать меня, и тогда я расскажу ему все и посвящу в мои обстоятельства, чтобы объяснить сам проект.

Я полагаю, что он знает о моем положении намного больше, чем я говорила ему. Я сужу по мягкой печали, наполняющей его письма, и редком упоминании мистера Хантингдона, а если он и пишет о нем, то с завуалированной раздраженностью, и еще: он никогда не приезжает навестить меня, когда мистер Хантингдон дома. Но, тем не менее, он никогда открыто не порицал его и не сочувствовал мне, никогда не расспрашивал меня и не побуждал высказаться со всей откровенностью. В таком случае я бы мало что утаила от него. Возможно, он чувствует какую-то боль в моем молчании. Вообще он странный человек, и я бы желала, чтобы мы знали друг друга получше. Каждый год, до того как я вышла замуж, он проводил в Стейнингли месяц; но с тех пор как мой отец умер, я видела его только однажды: он приехал на несколько дней именно тогда, когда мистер Хантингдон был в отъезде. Сейчас он должен провести у нас пару недель, и я рассчитываю на бо́льшую откровенность и сердечность между нами, чем раньше, – такие, как во времена нашего детства. Мое сердце стремится к нему больше, чем когда-нибудь: моя душа устала от одиночества.

16 апреля.

Он приехал и оставался ровно две недели. Время прошло быстро, но все получилось очень удачно и принесло мне много радости. Быть может, у меня плохой нрав, ибо беды крайне озлобили и ожесточили меня: постепенно я начала испытывать очень недружеские чувства к моим товарищам-смертным, особенно мужчинам, но как приятно увидеть хотя бы одного из них, достойного доверия и уважения! Несомненно, их намного больше, хотя я не знаю никого, если не считать бедного лорда Лоуборо, которому сейчас весьма плохо. Но кем бы стал Фредерик, если бы жил в свете и с детства встречался с людьми вроде моих знакомых? И кем будет Артур, с его врожденным мягким характером, если я не спасу его от света и товарищей его отца? В первый же вечер после приезда Фредерика я рассказала ему о всех своих страхах, о плане спасения и познакомила моего маленького сына с дядей.

– Он как ты, Фредерик, – сказала я, – в некоторых отношениях; иногда я думаю, что он напоминает скорее тебя, чем отца, и очень этому рада.

– Ты льстишь мне, Хелен, – ответил он, поглаживая мягкие волнистые локоны ребенка.

– Нет, не считай мои слова комплиментом – по мне, так уж лучше бы он походил на Бенсона, чем на своего отца.

Он поднял брови, но не сказал ничего.

– Ты знаешь, что за человек мистер Хантингдон? – спросила я.

– Думаю, что имею представление.

– Тогда сможешь ли ты выслушать без удивления или неодобрения, что я замыслила убежать с сыном в некое тайное убежище, где мы сможем жить спокойно и никогда более не увидеть его?

– На самом деле?

– Если нет, то я расскажу тебе кое-что о нем.

И я описала его поведение, сделав упор на некоторых особенностях его отношения к ребенку, объяснила свои опасения, особенно по поводу последнего и решение избавить его от влияния отца.

Фредерик был чрезвычайно возмущен поведением мистера Хантингдона и сочувственно отнесся ко мне, но счел мой план необдуманным и невыполнимым. Он также посчитал мои страхи за Артура не совсем обоснованными и выдвинул много возражений против моего проекта, а также предложил несколько более мягких способов улучшить мое положение. Мне пришлось сообщить ему все детали и доказать, что мой муж совершенно неисправим и ничто не сможет убедить его оставить сына в покое, что бы я ни делала, так как он решил, что Артур останется с ним. Поскольку я не могу бросить ребенка, единственный выход – бегство из страны, как я и хотела раньше. Только тогда он, чтобы избежать этого, согласился привести в порядок одно крыло нашего старого дома, однако попросил меня воспользоваться им только в том случае, если мое положение действительно станет нестерпимым. Я охотно пообещала это: с моей точки зрения, такое убежище походит на рай, по сравнению с моим нынешним положением, однако ради моих друзей, Эстер и Милисент – сестер по сердцу и любви, ради бедных арендаторов Грасдейла и, самое главное, моей тети, я буду оставаться здесь, пока смогу.

29 июля.

Миссис Харгрейв и ее дочь вернулись из Лондона. Эстер впервые провела весь сезон в городе, но ее сердце все еще свободно от привязанностей и никем не занято. Мать подыскала для нее исключительную пару, и упомянутый джентльмен даже положил к ее ногам сердце и состояние, однако Эстер имела смелость отказаться от предложенных даров. Для озорной девушки этот человек, хотя и из хорошей семьи и владелец огромного состояния, был стар, как Адам, отвратителен, как смертный грех и ненавистен, как… пусть останется безымянным.

– В действительности мне пришлось нелегко, – сказала она, – ибо мама была разочарована неудачей своего заветного плана, очень рассердилась на меня за непослушание и злится до сих пор, но я не собираюсь уступать. И Уолтер тоже всерьез недоволен моим упрямством и «абсурдным капризом», как он выразился, и, боюсь, никогда не простит меня – даже не предполагала, что он может быть таким колючим, как в последнее время. Но Милисент просила меня не уступать, и, я уверена, если бы вы, миссис Хантингдон, увидели человека, предложившего мне руку и сердце, вы бы посоветовали не соглашаться.

– Я бы так поступила в любом случае – видела бы его или нет: вполне достаточно, что тебе он не нравится.

– Я так и знала, хотя мама твердит, что вы будете шокированы моим непокорным поведением. Вы даже не можете себе представить, какую лекцию она прочитала мне! Я и непослушная, и неблагодарная, я разрушила все ее надежды, причинила зло брату и стала для нее обузой… Иногда я боюсь, что она все-таки заставит меня согласиться. У меня сильная воля, но у нее тоже, и когда я слышу такие кошмарные слова, во мне все переворачивается и уже хочется поступить так, как она просит меня, а потом умереть у нее на руках со словами: «Мама, в этом виноваты только вы!».

– Упаси тебя боже! – сказала я. – Соглашаться из таких побуждений было бы злом, и, определенно, принесло бы тебе заслуженное наказание. Держись твердо, и мама вскоре откажется от своего плана, да и сам джентльмен перестанет надоедать тебе, если увидит, что его постоянно отвергают.

– О нет! Мама устанет не раньше, чем заболеет от усилий; а что до мистера Олдфилда, то она дала ему понять, что я отказалась от его предложения не из неприязни к нему, а по молодости и ветрености, и что при таких обстоятельствах она не может добиться от меня согласия на брак, но в следующем сезоне я, несомненно, наберусь здравого смысла и выброшу из головы девичьи фантазии. И теперь, после возвращения домой, она каждый день твердит, что я должна выполнить свой долг, когда придет время. Я думаю, что она не станет тратиться на сезон в Лондоне, если я не сдамся: по ее словам, она не может себе позволить везти меня в город только ради развлечений: мол, не всякий богатый джентльмен согласится взять меня без состояния, какие бы безумные фантазии я не имела относительно собственной привлекательности.

– О, Эстер, дорогая, мне жаль тебя, но, повторяю: держись! Ты не должна продаваться в рабство, выходя замуж за человека, который тебе не нравится. Если мать и брат будут обижать тебя, ты сможешь их оставить, но помни, что с мужем ты будешь связана священными узами на всю жизнь.

– Но я не могу их оставить, пока не выйду замуж, и не могу выйти замуж, если никто не увидит меня. В Лондоне я видела одного-двух джентльменов, которые мне понравились, но они – младшие сыновья, и мама не только не разрешила мне узнать их получше – особенно одного, которому, кажется, я понравилась, – но и изо всех сил мешала нашему дальнейшему знакомству. Разве это не раздражает?

– Не сомневаюсь в твоих чувствах, но помни, что, выйдя замуж за него, ты могла бы скоро пожалеть о том, что не вышла замуж за мистера Олдфилда. Я не советую тебе жениться только по любви: надо учитывать все. Храни сердце и руку для себя самой, пока не увидишь хороший повод разделить их с кем-то другим; а если такой случай не представится, утешай себя мыслью, что в одинокой жизни твоя радость не будет смешана со многими печалями, и ты, во всяком случае, сможешь их вынести. Замужество может изменить твою жизнь к лучшему, но, по-моему, чаще все наоборот.

– Так думает и Милисент; но я, позвольте мне сказать, думаю иначе. Если я буду считать, что мне суждено остаться старой девой, я перестану ценить свою жизнь. Мысль о том, что мне придется прожить всю жизнь в Гроуве прихлебателем мамы и Уолтера, «бесполезным притеснителем этой земли» – теперь я знаю, кем они считают меня, – совершенно невыносима! Да я скорее убегу с дворецким!

– Да, допускаю, что ты в особых обстоятельствах, но имей терпение и не делай ничего сгоряча. Помни, что тебе еще нет девятнадцати, и пройдет немало лет, прежде чем тебя начнут считать старой девой, а пока ты не можешь сказать, что для тебя приготовило провидение. И не забывай, что ты вправе рассчитывать на поддержку матери и брата, хотя они и недовольны этим.

– Вы так серьезны, миссис Хантингдон, – сказала Эстер, немного помолчав. – Милисент тоже сказала мало хорошего о замужестве, и я спросила, счастлива ли она, и сестра ответила, что да; а теперь я спрашиваю об этом вас.

– Совершенно неуместный вопрос юной девушки к замужней женщине, заметно старше ее, – засмеялась я, – и поэтому я не отвечу.

– Простите меня, мадам, – со смехом сказала она, обнимая меня и игриво целуя, однако я почувствовала на щеке слезу. Эстер прижалась головой к моей груди и продолжила со странной смесью печали и легкомыслия, робости и смелости:

– Я знаю, что вы не так счастливы, как я собираюсь быть, ибо вы проводите половину жизни одна в Грасдейле, в то время как мистер Хантингдон ищет развлечений там, где ему хочется. Мне бы хотелось, чтобы мой муж разделял со мной все свои удовольствия, и если его величайшее удовольствие состоит в том, чтобы не быть в моем обществе, тем хуже для него – вот и все!

– Эстер, если ты ждешь такого от брака, тебе действительно придется очень тщательно выбирать себе мужа или вообще не выходить замуж.

Глава XLII. Исправление

1 сентября.

Мистер Хантингдон еще не вернулся. Возможно, он останется у друзей до Рождества, а потом, следующей весной, опять уедет. Если он будет и дальше проводить дома не больше нескольких месяцев, я смогу остаться в Грасдейле; я даже смогу переносить стаю его друзей, прилетающую к охотничьему сезону, если маленький Артур достаточно сильно привяжется ко мне, а здравый смысл и моральные принципы успеют укорениться в нем до их приезда, чтобы я смогла лаской и убеждением оградить его от их разлагающего влияния. Напрасная надежда, я боюсь! Но, тем не менее, пока не пришло время испытаний, я запретила себе мечтать о спокойном убежище в любимом старом доме.

Мистер и миссис Хэттерсли оставались в Гроуве две недели, мистера Хантингдона не было; погода стояла замечательная, и я каждый день видела моих дорогих подруг, Милисент и Эстер, то там, то здесь. Как-то раз мистер Хэттерсли привез их в Грасдейл в фаэтоне вместе с маленькими Хелен и Ральфом, и мы все вышли в сад, наслаждаясь прогулкой; я несколько минут поговорила с этим джентльменом, пока дамы развлекали детей.

– Хотите услышать что-нибудь о своем муже, миссис Хантингдон? – спросил он.

– Нет, если вы не скажите, когда ожидать его возвращения.

– Я сам не знаю. Но вы ведь не хотите его приезда, а? – сказал он с широкой усмешкой.

– Да, не хочу.

– Без него вам живется лучше, это точно, а что касается меня, то я устал от него. Я сказал ему, что уеду, если его манеры не улучшатся, он не захотел – и вот я здесь. Видите, я намного лучше, чем вы думали обо мне, более того, я всерьез подумываю полностью умыть руки, как от него, так и от них всех и вести достойный, трезвый образ жизни, как положено христианину и отцу семейства. Что скажете?

– Это решение вы должны были принять много лет назад.

– Ну, можно сказать, я не торопился, но ведь еще не поздно, верно?

– Да, никогда не поздно измениться к лучшему, пока у вас есть желание и силы это выполнить.

– Откровенно говоря, я часто думал об этом раньше, но он, Хантингдон, – ч…ртовски хорошая компания, несмотря ни на что. Вы даже не можете себе представить, насколько он веселый, общительный парень, когда слегка заложит за воротник, но еще не совсем пьян. В глубине души мы все немного любим его, хотя и не уважаем.

– Но вы бы не хотели быть таким, как он?

– Нет, конечно. Я бы хотел быть самим собой, таким плохим, как я есть.

– Вы не можете продолжать оставаться плохим и каждый день не становиться еще хуже – в конце концов вы можете стать таким же, как и он.

И тут я не могла не улыбнуться при виде комического – немного злого, немного смущенного – выражения, которое появилось на его лице.

– Я говорю откровенно, не обижайтесь, – сказала я, – и из лучших побуждений. Но скажите мне, вы хотите, чтобы ваш сын походил на мистера Хантингдона или даже на вас?

– Ч…рт побери, конечно нет!

– И вы, безусловно, не хотите, чтобы дочь презирала вас – или, по меньшей мере, не уважала – и ее любовь смешивалась с сожалением?

– О нет! Я не смогу вынести такое.

– И последнее: неужели вы хотите, чтобы ваша жена была готова провалиться сквозь землю, слыша, как упоминают ваше имя, ненавидела каждый звук вашего голоса и вздрагивала при вашем приближении?

– Она никогда так не поступает: она любит меня, что бы я ни делал!

– Невозможно, мистер Хэттерсли! Вы путаете молчаливое подчинение с любовью.

– Гром и молния…

– Не бушуйте, как ураган. Я не имела в виду, что она не любит вас, – конечно любит, и намного больше, чем вы того заслуживаете, и чем лучше вы будете себя вести, тем больше она будет вас любить; но если вы будете вести себя плохо, она будет любить вас все меньше и меньше, пока в ее душе не останется только страх, отвращение и горечь, если не затаенная ненависть и презрение. Но даже если забыть о любви, неужели вы хотите стать для жены тираном, забрать из ее жизни весь свет солнца и сделать ее несчастной?

– Конечно нет, я таким не был и не буду.

– Однако вы намного ближе к этому, чем предполагаете.

– Чур меня! Она не такое чувствительное и беспокойное создание, какой вы ее считаете: она, скорее, кроткая, миролюбивая и дружелюбная, хотя иногда дуется на меня, но, в основном, спокойная и тихая, готовая принимать вещи такими, какие они есть.

– Вспомните, какой она была пять лет назад, когда выходила за вас замуж, и какой стала сейчас.

– Тогда она была маленькой пухленькой девчонкой с хорошеньким белым личиком и розовыми щечками; а сейчас она бледная высохшая женщина, тающая, как сугроб весной. Но, ч…рт побери, я не виноват!

– А кто? Не годы же – ей только двадцать пять.

– Ее слабое здоровье, мадам, будь я проклят! Вы что, хотите обвинить меня? И дети, будьте уверены: она беспокоится о них так, что не ест и не спит.

– Нет, мистер Хэттерсли, дети приносят ей больше удовольствия, чем боли, – они прекрасные дети, хорошо воспитанные…

– Я знаю, благослови их Бог!

– Тогда почему вы обвиняете их? Я вам скажу, в чем дело: она постоянно – хотя и молчит – беспокоится о вас и, как я подозреваю, боится за себя. Даже когда вы ведете себя хорошо, ее радость всегда смешивается с тревогой, ибо она не чувствует себя в безопасности, не доверяет вашим суждениям и принципам и постоянно опасается за свое недолговечное счастье; когда же вы ведете себя плохо, то вызываете в ней смертельный ужас, о котором никто не может рассказать, кроме нее. Терпеливо снося зло, она забывает о том, что наш долг – предупреждать близких об их грехах. Вы ошибаетесь, принимая ее молчание за безразличие: пойдемте со мной, я покажу вам несколько ее писем, не предавая ее доверия, так как, надеюсь, вы с ней одно целое.

Он пошел за мной в библиотеку, и я дала ему два письма Милисент: одно из Лондона, написанное во время одного из самых диких сезонов бесшабашного мотовства, а второе из деревни, во время короткого просветления. Первое было наполнено печалью и болью. Милисент ни в чем не обвиняла мужа, но глубоко сожалела о его связи с распутной компанией, ругала мистера Гримсби и остальных, намекала на еще более худшие поступки мистера Хантингдона и очень изобретательно сваливала вину за дурное поведение мужа на чужие плечи. Последнее же было полно не только надежды и радости, но и боязливого осознания и сожаления, что счастье продлится недолго. Она превозносила доброту мужа до небес, но с очевидным, хотя и неясно выраженным желанием, чтобы она зиждилась на более надежном основании, чем естественные порывы сердца, и полупророческим страхом. «Дом, построенный на песке, обязательно падет»[86]86
  Отсылка к евангельским стихам «А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое», Матфей 7:26–27.


[Закрыть], – писала она, и очень скоро так и произошло, в чем должен был убедиться мистер Хэттерсли, читая письмо.

Как только он начал читать первое письмо, я с удовольствием увидела, как он покраснел и немедленно повернулся ко мне спиной, подошел к окну и углубился в чтение. Я видела, как, читая второе, он пару раз поднял руку и нервно провел ею по лицу. Не смахнул ли он слезу? Закончив, он какое-то время молчал, откашливался и смотрел в окно; потом просвистев несколько нот любимой мелодии, повернулся, отдал мне письма и молча протянул руку.

– Видит Бог, я был ч…ртовым негодяем, – сказал он искренне, сжимая мою руку, – но будь я проклят, если не стану лучше!

– Не ругайте себя, мистер Хэттерсли! Если бы Творец услышал хотя бы половину из ваших заклинаний такого рода, вы были бы уже в аду. Вы не в состоянии изменить прошлое, даже исполняя свой долг в будущем, ибо в первую очередь вы должны Создателю; самое лучшее, что вы можете сделать, – это выполнить долг перед ним, только так вы сможете загладить вашу прошлую вину. Если вы действительно хотите измениться, взывайте к Его благословению, Его милосердию и просите Его помощи, а не Его проклятия.

– Бог, помоги мне, ибо я уверен, что нуждаюсь в помощи! Где Милисент?

– Она в саду, со своей сестрой.

Он вышел через стеклянную дверь и пошел к ним. Я пошла следом, держась на расстоянии. К удивлению жены, он поднял ее на ноги, заключил в объятья и нежно поцеловал; потом, положив обе руки ей на плечи, что-то долго говорил – насколько я понимаю, описывал великие дела, которые собирался сделать. Внезапно она обняла его, прижалась к нему всем телом и, заплакав, воскликнула:

– Да, да, Ральф, сделайте это, и мы будем так счастливы! Какой вы хороший!

– Ну, не я, – сказал он, поворачиваясь и подталкивая жену ко мне. – Благодари ее.

Милисент бросилась ко мне, преисполненная благодарности. Я, однако, отказалась приписать себе такую честь и сказала, что ее муж и так собирался стать другим человеком, а я лишь слегка подбодрила и поощрила его, то есть сделала то, что она должна была сделать сама.

– О нет! – воскликнула Милисент. – Я никак не могла повлиять на него, что бы ни говорила. Я уверена, что только разозлила бы его своими неуклюжими уговорами, даже если бы попыталась.

– Но ты никогда не пыталась, Мили, – заметил он.

Вскоре они уехали, чтобы навестить отца мистера Хэттерсли; потом собираются починить свой деревенский дом… Надеюсь, его добрые намерения не пропадут втуне и бедная Милисент не будет разочарована опять. Ее последнее письмо полно настоящего блаженства и радостных надежд на будущее, однако, по ее словам, он еще не сталкивался с настоящим искушением и не испытал свою новорожденную добродетель. Она надеется, что впредь будет менее робкой и сдержанной, а он – более сердечным и заботливым. Безусловно, ее надежды небеспочвенны, а в моей жизни появилось светлое пятно – отдушина от гнетущих мыслей.