Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

Глава XXIV. Первая размолвка

25 марта.

Артур начинает уставать – надеюсь, не от меня, а от своей праздной, тихой жизни, – и неудивительно: ведь у него так мало источников развлечений; он не читает ничего, кроме газет и охотничьих журналов, а когда видит меня с книгой, то не оставляет в покое, пока я ее не закрою. В хорошую погоду ему, как правило, удается провести время с толком, но в дождливые дни – а в последнее время их было немало – просто больно смотреть, как он мается от скуки. Я делаю все возможное, чтобы его развлечь, но не в силах пробудить в нем интерес к тому, о чем мне нравится говорить больше всего, тогда как он, наоборот, любит говорить о таких вещах, которые не могут заинтересовать меня, а то и попросту раздражают, но как раз они ему наиболее приятны, потому что его любимое развлечение – присесть или развалиться подле меня на диване и рассказывать о своих прошлых любовных похождениях, всегда сводившихся к истории о какой-нибудь погубленной им доверчивой девушке или чьем-нибудь ловко обманутом муже, а если я выражаю ужас и негодование, он относит это на счет моей ревности и смеется до слез. Поначалу я впадала в бешенство или заливалась слезами, но с тех пор как заметила, что его наслаждение возрастает пропорционально моему волнению и гневу, я стараюсь подавлять свои чувства и внимать его откровениям холодно, с молчаливым презрением, и все же он по моему лицу догадывается об этой скрытой борьбе и приписывает душевную горечь, вызванную его неблаговидным поведением, мукам взыгравшей ревности; когда же он вдоволь натешится или почувствует, что мое недовольство может стать весьма серьезной угрозой его покою, он пытается поцеловать меня, утешить и заставить улыбнуться – никогда его ласки не бывали менее желанными, чем в такие минуты! Ведь это проявление удвоенного себялюбия – ко мне и одновременно к жертвам былой любви. Иногда, ощутив мимолетный укол боли, я в отчаянном смятении спрашиваю себя: «Хелен, что ты наделала?» Но потом отчитываю этот внутренний голос и отгоняю навязчивые мысли, которые меня одолевают: ведь, даже будь Артур стократ сладострастнее и невосприимчивее к благородным, возвышенным мыслям, я прекрасно понимаю, что не имею права жаловаться. И я не жалуюсь и не буду жаловаться. Я по-прежнему люблю его и буду любить всегда. И не жалею и не буду жалеть, что связала свою судьбу с его судьбой.

4 апреля.

Мы поссорились не на шутку. И вот как это было.

Артур от случая к случаю рассказывал мне подробности своей интрижки с леди Ф. – той самой интрижки, слухам о которой я сначала не верила. Однако некоторым утешением для меня в этом стало то, что виноват был не столько он, сколько леди Ф., ибо он был тогда очень молод и, если ему верить, первый шаг несомненно сделала она. За это я ее возненавидела: выходило, что в первую очередь именно она способствовала его развращению; и, когда он заговорил о ней на следующий день, я умоляла его замолчать, ибо мне отвратителен самый звук ее имени.

– Заметь, не потому что ты ее любил, Артур, а потому что она терзала тебя и обманывала мужа, да и вообще была мерзейшей женщиной, и тебе должно быть стыдно даже упоминать о ней.

Но он стал ее защищать, мол, муж ее был слабоумный, дряхлый старикашка, любить которого было попросту невозможно.

– Зачем же она вышла за него замуж? – спросила я.

– Ради его денег, – был ответ.

– Тогда это второе преступление, а ее торжественное обещание любить и почитать его – третье, которое усугубляет тяжесть предыдущего.

– Слишком уж ты сурова к бедняжке, – засмеялся он. – Да не беспокойся, Хелен, она давно мне безразлична; к тому же ни одну из них я не любил и вдвое меньше, чем тебя, так что можешь не бояться – тебя я не брошу!

– Если бы ты рассказал мне все это раньше, Артур, я бы никогда не согласилась стать твоей женой.

– Неужели, душа моя?

– Вне всякого сомнения!

Он недоверчиво засмеялся.

– Жаль, что теперь мне тебя в этом не убедить! – крикнула я, вскочив с дивана, и первый раз в жизни – надеюсь, что и последний, – пожалела, что вышла за него замуж.

– Хелен, – сказал он чуть серьезнее, – ты понимаешь, что если бы я сейчас тебе поверил, то очень бы рассердился? Но, слава Богу, я тебе не верю. Хотя ты стоишь тут бледная, с горящими глазами и смотришь на меня как разъяренная тигрица, я, наверное, втрое лучше знаю твое сердце, чем ты сама.

Ни слова не говоря, я ушла к себе и заперлась. Примерно через полчаса он подошел к двери и сначала подергал ручку, а потом постучался.

– Хелен, ты не позволишь мне войти? – спросил он.

– Нет. Ты меня рассердил, – ответила я, – и я не хочу ни видеть, ни слышать тебя до утра.

Он выждал минуту, то ли ошеломленный моей отповедью, то ли не найдя, что ответить, затем повернулся и ушел. Прошел всего час после обеда; я знала, как тоскливо будет ему весь вечер просидеть в одиночестве, и от этого гнев мой поутих, что, однако, не заставило меня пойти на попятную. Я твердо решила показать ему, что смогу прожить без него, если захочу, и что сердце мое вовсе им не порабощено. Между тем я села и написала длинное письмо тетушке, разумеется, ни словом не обмолвившись о происшедшем. В начале одиннадцатого я опять услышала его шаги, но он прошел мимо моей двери сразу к себе в гардеробную, где и заперся на ночь.

Мне очень не терпелось спуститься к завтраку и посмотреть, как он меня встретит; признаться, я была немало разочарована, увидев, что он вошел в столовую, беззаботно улыбаясь.

– Ты все еще сердишься, Хелен? – спросил Артур, подходя ко мне, словно собирался поприветствовать меня поцелуем. Я невозмутимо отвернулась к столу и, заметив, что он припозднился, стала наливать кофе.

Присвистнув, он отошел к окну и стоял там несколько минут, любуясь приятным зрелищем угрюмых серых туч, проливного дождя, затопленного водой газона и голых деревьев с дождевыми каплями на ветках и кляня мерзкую погоду. Наконец он сел завтракать. Сделав глоток кофе, он буркнул: «Ч-товски холодный».

– Надо было сразу пить, – сказала я.

Он ничего не ответил, и завтрак завершился в молчании. К счастью, принесли почту, что несколько оживило обстановку. Кроме газеты, там оказалось несколько писем: одно или два предназначались ему и два мне; он молча кинул их через стол. Первое было от моего брата, второе – от Милисент Харгрейв из Лондона, где она находилась вместе с матерью. Письма, полученные им, были, по-моему, деловые и явно не очень его обрадовали, так как он смял их и сунул в карман, обронив несколько бранных слов, за которые в любое другое время я бы сделала ему выговор. Затем, развернув газету, он до конца завтрака и около часа после него делал вид, что крайне увлечен ее содержанием.

В первой половине дня у меня нашлось предостаточно разных дел: прочесть письма и написать ответы, отдать распоряжения слугам; после второго завтрака я занялась рисованием, а после обеда до отхода ко сну читала. Тем временем бедный Артур маялся, не зная, как себя развлечь и чем занять время. Ему хотелось казаться таким же занятым и погруженным в свои дела, как я, и если бы не погода, он, конечно же, приказал бы оседлать лошадь и после завтрака отправился в какие-нибудь отдаленные места – неважно куда, – вернувшись только к вечеру. И если бы где-то там, в пределах досягаемости, проживала барышня или дама любого возраста от пятнадцати до сорока пяти лет, он, желая мне отомстить, а заодно и найти себе занятие, затеял бы с ней – или только попытался затеять – отчаянный флирт. Но, поскольку, к моему тайному удовлетворению, он был полностью отрезан от этих двух источников развлечения, то его страдания и впрямь были невыносимыми. Назевавшись над газетой и накорябав короткие ответы на еще более короткие письма, он провел остаток утра и почти весь день, слоняясь из комнаты в комнату, глядя на тучи, проклиная дождь, поочередно лаская, дразня, а то и ругая своих собак. Время от времени он устраивался на диване с книгой, но, не в силах заставить себя читать, пристально смотрел на меня, когда ему казалось, что я этого не вижу, в надежде обнаружить на моем лице следы слез или какие-то признаки раскаяния и боли. Но я умудрилась весь день оставаться невозмутимой. Я больше на него не сердилась, жалела его и очень хотела помириться, но решила, что он должен сделать первый шаг или для начала хоть как-то показать свое смирение и раскаяние, так как если бы я начала первой, это только потешило бы его тщеславие, укрепило высокомерие и лишило бы смысла урок, который я хотела ему преподать.

После обеда он подозрительно долго засиделся в столовой и, боюсь, перебрал вина, впрочем, не настолько, чтобы у него развязался язык, ибо войдя в гостиную и застав меня за книгой, которой я настолько увлеклась, что даже не удосужилась поднять голову при его появлении, ограничился парой слов сдержанного неодобрения и, хлопнув дверью, растянулся на диване, собираясь поспать. Тут его любимый кокер-спаниель Дэш, лежавший у моих ног, позволил себе вольность запрыгнуть на него и принялся вылизывать ему лицо. Он резким толчком спихнул пса на пол, бедняга взвизгнул и, съежившись от страха, побежал ко мне. Примерно через полчаса Артур проснулся и позвал собаку, но Дэш только робко посмотрел на него и вильнул кончиком хвоста. Он снова позвал, построже, однако Дэш крепче прильнул ко мне и лизнул мою руку, словно прося защиты. Взбешенный этим, хозяин схватил тяжелую книгу и запустил собаке в голову. Бедный пес жалобно заскулил и побежал к двери. Я выпустила его и молча подняла книгу с пола.

– Дай сюда, – сказал Артур весьма любезным тоном.

Я повиновалась.

– Зачем ты выпустила пса? – спросил он. – Видела же, что он мне нужен.

– И как ты это обозначил? – ответила я. – Швырнул в него книгой? Или ты целился в меня?

– Нет, но, вижу, и тебе перепало, – сказал он, глядя на мою руку, которая тоже пострадала от удара: на месте ушиба осталось красное пятно.

Я вернулась к чтению, и он попробовал занять себя тем же, но вскоре, несколько раз протяжно зевнув, окрестил свою книгу «проклятым хламом» и швырнул ее на стол. Минут десять он молчал, но, как мне кажется, почти все это время не сводил с меня глаз. Наконец у него лопнуло терпение.

– Что ты читаешь, Хелен? – громко спросил он.

Я ответила.

– Интересно?

– Очень.

– Хм!

Я продолжала читать или, по крайней мере, делать вид, что читаю, поскольку связь между глазами и мозгом у меня как будто ослабла: пока глаза пробегали страницу за страницей, мозг интересовало другое – когда Артур заговорит снова, что именно скажет и что мне ему ответить. Но он не заговаривал; я поднялась заварить чай, но и тогда сказал только, что пить не будет. Он продолжал валяться на диване, то закрывая глаза, то поглядывая на часы или на меня, – и так до позднего вечера, когда я встала, взяла свечу и пошла спать.

– Хелен! – окликнул он, как только я переступила порог комнаты.

Я оглянулась в ожидании.

– Что ты хотел, Артур? – спросила я наконец.

– Ничего, – ответил он. – Иди!

Я вышла, но, когда закрывала за собой дверь, до меня донеслось его бормотанье, и я снова обернулась. Вроде бы он буркнул что-то похожее на «сучка проклятая», но мне очень хотелось думать, что я ослышалась.

– Ты что-то сказал, Артур? – спросила я.

– Нет, – ответил он, и я, затворив дверь, отправилась к себе.

Увидела я его только утром за завтраком, к которому он вышел на целый час позднее обычного.

– Что-то ты поздно сегодня, – проговорила я в качестве утреннего приветствия.

– Могла бы и не ждать, – ответил он в тон мне и снова подошел к окну. Погода со вчерашнего дня не изменилась.

– Опять этот проклятый дождь! – проворчал он. Однако после минуты-другой прилежного созерцания, кажется, его осенила блестящая идея, так как он вдруг воскликнул:

– Все! Знаю, что делать!

Он вернулся к столу и сел на свое место. Сумка с почтой уже лежала перед ним. Он отпер ее, изучил содержимое, но не произнес ни слова.

– Есть что-нибудь для меня? – спросила я.

– Нет.

Развернув газету, он погрузился в чтение.

– Выпил бы кофе, – предложила я, – а то опять остынет.

– Можешь идти, если закончила, – сказал он. – Ты мне здесь не нужна.

Я встала из-за стола и пошла в соседнюю комнату, задаваясь вопросом, неужели нам предстоит еще один такой же тоскливый день, как вчера, и всей душой желая, чтобы мы наконец перестали мучить друг друга. Вскоре я услышала, как он позвонил и принялся отдавать распоряжения насчет своего гардероба, и это навело меня на мысль, что он собирается в дальнюю дорогу. Затем он послал за кучером, и по долетевшим до меня обрывкам фраз я догадалась, что речь идет об экипаже и лошадях, о Лондоне и семи часах завтрашнего утра. Меня это немного удивило и встревожило. «Я не должна отпускать его в Лондон, чего бы мне это ни стоило, – сказала я себе. – Он там такого натворит, а виноватой останусь я. Но вопрос в том, как заставить его отказаться от поездки. Что ж, подожду, что скажет он сам».

Сгорая от нетерпения, я ждала час за часом, но так и не услышала от него ни слова ни об этом, ни о чем-либо другом. Он посвистывал, разговаривал с собаками, слонялся из комнаты в комнату – почти как накануне. В итоге я решила сама завести разговор о его поездке и принялась обдумывать, как его начать, но тут мне на помощь невольно пришел Джон с поручением от кучера:

– Простите, сударь, Ричард говорит, одна из лошадей прихворнула, и он считает, сударь, что если вам это удобно, то лучше поехать не завтра, а послезавтра, а он бы пока ее подлечил и…

– Что за наглость, ч-т побери! – перебил хозяин.

– Простите, сударь, он говорит, лучше бы отложить, если вы не против, – упорствовал Джон. – Да и погода вот-вот переменится, а хворую лошадь гнать не годится – он уж и лечить начал, да и…

– К дьяволу лошадь! – рявкнул джентльмен. – Ладно, скажи ему, что я подумаю, – добавил он после минутного раздумья, а когда лакей удалился, пристально посмотрел на меня в надежде увидеть на моем лице признаки удивления и тревоги. Но, приготовившись заранее, я приняла вид стоического равнодушия. Встретив мой спокойный взгляд, он не смог скрыть разочарования, лицо его как-то сразу осунулось, и, отвернувшись от меня, он отошел к камину, облокотился на полку и остался стоять там в позе неприкрытого уныния, подперев лоб рукой.

– Куда ты надумал ехать, Артур? – спросила я.

– В Лондон, – мрачно ответил он.

– Зачем?

– Затем, что здесь мне счастья нет.

– Но почему?

– Потому что моя жена меня не любит.

– Она любила бы тебя всем сердцем, если бы ты этого заслуживал.

– Чем я могу это заслужить?

Казалось, эти слова были произнесены покорно и довольно искренне, и я была так тронута ими, заметавшись между радостью и печалью, что мне пришлось выждать небольшую паузу, прежде чем я сумела придать своему голосу твердость, приличествующую ответу.

– Если она отдала тебе свое сердце, – сказала я, – ты должен принять его с благодарностью, беречь его, а не рвать в клочья, не смеяться ей в лицо, потому что она не может забрать его назад.

Тут он обернулся и встал лицом ко мне, спиной к камину.

– Так ты будешь умницей, Хелен?

Эти слова прозвучали чересчур самонадеянно, и мне не понравилась улыбка, которая им сопутствовала. Поэтому я ответила не сразу. Быть может, мой предыдущий ответ показался ему слишком многообещающим, а может, он уловил дрожь в моем голосе или даже заметил, как я смахнула слезу.

– Ты простишь меня, Хелен? – произнес он более робким тоном.

– А ты раскаиваешься? – спросила я, с улыбкой подходя к нему.

– Я убит горем, – ответил он удрученно, однако в его глазах и уголках губ затаилась веселая улыбка. Но оттолкнуть меня это уже не могло, и я бросилась в его объятия. Он крепко обнял меня, и, хотя я обливалась слезами, думаю, это был самый счастливый момент в моей жизни.

– Так ты не поедешь в Лондон, Артур? – спросила я, когда схлынула первая волна слез и поцелуев.

– Нет, любимая… разве что ты поедешь со мной.

– С радостью! – воскликнула я. – Если ты считаешь, что перемена места тебя развлечет, и если отложишь отъезд до следующей недели.

Он охотно согласился, но сказал, что много времени на сборы не требуется, так как надолго мы там не задержимся: он не желает, чтобы я прониклась лондонским духом и утратила деревенскую свежесть и естественность в обществе светских львиц. Я подумала, что он сказал глупость, но в тот момент не хотела ему перечить и ответила, что привыкла к домашней жизни, о чем он прекрасно знает, и не имею особого желания вращаться в свете.

Итак, послезавтра, в понедельник, мы отбываем в Лондон. Минуло четыре дня после нашей ссоры, и я не сомневаюсь, что она пошла на пользу нам обоим: я стала лучше относиться к Артуру, а он стал лучше обращаться со мной. С тех пор он ни разу не попытался досадить мне ни рассказами о леди Ф., ни малоприятными воспоминаниями из его прошлой жизни. Как бы я хотела вычеркнуть их из своей памяти или внушить ему такое же отвращение к ним, какое испытываю сама! Ну что ж, хорошо хоть, он понял, что подобные истории не годятся для семейных шуток. Когда-нибудь он, возможно, поймет что-нибудь еще – надеждам моим нет предела. И, вопреки дурным предчувствиям тетушки и моим тайным опасениям, я верю, что мы еще будем счастливы.

Глава XXV. Первая разлука

Восьмого апреля мы отправились в Лондон, а восьмого мая я возвратилась назад, повинуясь желанию Артура, но вопреки своему, поскольку он остался в столице. Если бы он поехал со мной, я была бы очень рада снова оказаться дома, ибо в Лондоне он втянул меня в такой водоворот неугомонной светской жизни, что я быстро от нее устала. Очевидно, ему очень хотелось покрасоваться мной перед своими друзьями и знакомыми в частности и обществом в целом, и он при каждом удобном случае старался выставить меня в самом выгодном свете. Чувствовать, что он видит во мне достойный предмет гордости, было приятно, но я дорого платила за это удовольствие: во-первых, чтобы ему угодить, мне пришлось отказаться от одного из своих излюбленных пристрастий, даже можно сказать, укоренившегося принципа одеваться в строгие темные платья простого покроя, и вместо этого щеголять дорогими украшениями и наряжаться, как пестрая бабочка, чего давным-давно решила не делать; но это была не такая уж ничтожная жертва; во-вторых, я пребывала в постоянном напряжении, дабы не обмануть его радужных надежд и сделать честь его выбору всем своим видом и поведением; я боялась разочаровать его какой-нибудь неловкостью или выдать свою неосведомленность в обычаях света, особенно когда выступала в роли хозяйки дома, что мне приходилось делать не так уж редко; а в-третьих, как я где-то уже обмолвилась, меня утомляла толчея и суматоха, вечная спешка и кутерьма, столь чуждые моим прежним привычкам. В конце концов он вдруг обнаружил, что мне вреден лондонский воздух, что я тоскую по деревенской жизни, и поэтому должна немедленно вернуться в Грасдейл.

Смеясь, я заверила его, что все не так ужасно, как ему кажется, но я готова уехать домой, если он надумал вернуться. Однако он ответил, что вынужден задержаться на недельку-другую, так как дела требуют его присутствия в Лондоне.

– Тогда я останусь с тобой, – сказала я.

– Это невозможно, Хелен. Пока ты здесь, я буду всегда при тебе и не смогу заняться делами.

– Ну, нет, я этого не допущу, – возразила я. – Теперь, зная, что у тебя есть дела, я буду настаивать, чтобы ты ими занимался; и, сказать по правде, я не прочь немного отдохнуть. Я могу, как обычно, кататься верхом и гулять по парку, к тому же тебе ведь не придется отсутствовать целыми днями. Во всяком случае я буду видеть тебя за столом и по вечерам, а это лучше, чем уехать за тридевять земель и вовсе тебя не видеть.

– Нет, любовь моя, я не могу позволить тебе остаться. Как я буду устраивать свои дела, зная, что ты сидишь тут покинутая, одна как перст…

– Я ни на минуту не почувствую себя покинутой, Артур, и ни разу не пожалуюсь на одиночество, пока ты будешь заниматься делами. Если бы ты предупредил меня заранее, то наполовину уже успел бы с ними разделаться. А так тебе придется наверстывать упущенное, удвоив усилия. Расскажи мне, что это за дела, и, возможно, тогда я буду тебе не помехой, а наставницей.

– Нет-нет, Хелен, – упорствовал несговорчивый муж, – ты должна вернуться домой. Мне нужно знать, что ты в безопасности и добром здравии, хотя и вдали от меня. Разве я не вижу, как ты зачахла от здешней жизни? Взгляд потух, от нежного румянца не осталось и следа.

– Просто это от избытка развлечений и усталости.

– Нет, это лондонский воздух, уверяю тебя. Ты истомилась по свежему ветру и своему деревенскому дому – сама это поймешь, не успев состариться и на два дня. И не забывай о своем положении: ведь от твоего здоровья, милая Хелен, зависит здоровье, а то и сама жизнь, нашей будущей надежды.

– Так ты и впрямь хочешь от меня избавиться?

– Еще как! Я сам отвезу тебя в Грасдейл и вернусь сюда. На неделю, самое большее – на две.

– Раз уж я должна уехать, то отправлюсь одна. Тебе лучше остаться: к чему тратить время на поездку туда и обратно?

Однако мысль отпустить меня одну ему не нравилась.

– Каким же беспомощным созданием ты меня считаешь, – сказала я, – если сомневаешься, что я смогу проехать сотню миль в нашей собственной карете, под присмотром нашего же лакея и горничной! Если ты поедешь со мной, то назад я тебя точно не отпущу. Но что же это все-таки за дело, Артур, и почему ты раньше о нем не упоминал?

– Да так, пустяковое дельце с моим поверенным, – ответил он и рассказал о какой-то недвижимости, которую хочет продать, чтобы погасить часть долга по одной из закладных.

Но то ли в его отчет вкралась какая-то путаница, то ли я оказалась слишком тупа, чтобы в нем разобраться, но я так и не поняла, почему такое «пустяковое дельце» вынуждает его задержаться в Лондоне на целых две недели. И еще меньше понимаю сейчас, почему оно заставило его задержаться на месяц – ведь прошел уже почти месяц, как я уехала, а о его возвращении нет и речи. В каждом письме он обещает приехать со дня на день и всякий раз обманывает меня – или себя. Извинения его туманны и невразумительны. Не сомневаюсь, что он опять попал в общество своих давних приятелей. И зачем только я уехала! Больше всего на свете я хочу, чтобы он вернулся!

29 июня.

Артура все нет. И вот уже сколько дней я тщетно жду письма! Если красивые слова и ласковые обращения что-нибудь значат, то его письма – когда они доходят – кажутся весьма сердечными, но они всегда кратки и полны тривиальных извинений и обещаний, верить которым я уже не могу. И все же с каким волнением я их жду! С каким трепетом раскрываю и читаю эти лаконичные, явно в спешке набросанные ответы сразу на три-четыре моих длинных письма, оставшихся без своевременного ответа!

Нет, это жестоко – оставить меня в одиночестве на столь долгий срок! Знает же, что мне, кроме Рейчел, и поговорить не с кем, потому что здесь у нас нет соседей, за исключением Харгрейвов, чей дом среди невысоких лесистых холмов на том берегу Дейла я едва различаю из окон верхнего этажа. Я очень обрадовалась, когда узнала, что Милисент живет так близко от нас. Ее общество послужило бы мне теперь таким прекрасным утешением! Но она все еще в Лондоне со своей матерью, и в Гроуве живет лишь маленькая Эстер с француженкой гувернанткой, потому что Уолтер вечно отсутствует. В Лондоне я увидела этот образец мужского совершенства. Мне показалось, что он вряд ли заслуживает панегирика, слагаемого матерью и сестрой, хотя, конечно, он более интересный и приятный собеседник, чем лорд Лоуборо, искреннее и благороднее мистера Гримсби и элегантнее и благовоспитаннее мистера Хэттерсли – единственного, кроме него, друга Артура, которого тот счел достойным представить мне. Ах, Артур, отчего ты не едешь! Почему ты хотя бы не напишешь мне? Помнится, ты говорил о моем здоровье, но как ты можешь надеяться, что силы не оставят меня и я сохраню его цветущим, если тоскую в одиночестве и день за днем неизбывная тревога не покидает меня? И поделом тебе будет, если вернешься и обнаружишь, что моя красота совсем увяла. Я попросила бы навестить меня дядюшку с тетушкой или брата, но не люблю жаловаться на свое одиночество, хотя оно – самая ничтожная из моих мук. Но чем же он занят? Что же его там удерживает? Этот вечно повторяющийся вопрос и жуткие предположения, которые он рождает, – вот что сбивает меня с толку.

3 июля.

Мое последнее горькое письмо в конце концов вынудило его написать мне ответ, более пространный, чем предыдущие. Но как понимать это послание, я все-таки не знаю. Он шутливо бранит меня за желчь и уксус[67]67
  Отсылка к страстям Христовым: «дали Ему пить уксуса, смешанного с желчью; и, отведав, не хотел пить», Матфей 27:34.


[Закрыть] моего последнего излияния и сообщает, что я и вообразить не могу все множество обязанностей, которые удерживают его вдали от меня; утверждает, однако, что, несмотря на это, непременно прибудет ко мне еще до конца следующей недели, хотя, впрочем, человеку в его нынешних обстоятельствах назначить точный день возвращения домой затруднительно. А пока он уговаривает меня набраться терпения, «этой первейшей из женских добродетелей», и хочет, чтобы я не забывала пословицу: «От разлуки сердец любовь горячей» и утешала себя надеждой, что чем дольше он задержится, тем сильнее будет любить меня, когда вернется. А до того как это произойдет, он просит меня писать ему, не переставая, ибо ему нравится получать от меня письма ежедневно, хотя сам он отвечает на них не сразу – то по причине занятости, то просто от лени. А если я исполню свою угрозу перестать писать ему в наказание за то, что он так надолго меня покинул, он жутко рассердится и сделает все возможное, чтобы меня забыть. И еще он сообщает мне следующую новость о бедной Милисент Харгрейв: «Подружка твоя Милисент, кажется, скоро последует твоему примеру и возложит на себя ярмо брака с одним моим другом. Хэттерсли, как ты знаешь, еще не исполнил свою страшную угрозу бросить себя на съедение первой же старой деве, которая его приласкает, но все-таки сохранил твердое намерение жениться до конца года. “Только, – пояснил он, – мне нужна супруга, которая не будет ни в чем покушаться на мой образ жизни, не то что твоя жена, Хантингдон. Она очаровательное создание, но у нее такой вид, будто она будет делать все по-своему, а иногда еще и играть в строптивость. (Я подумал, что он в этом прав, но не сказал ни слова.) Мне нужна добрая, тихая душа, которая не будет возражать, если я буду делать что хочу: отправлюсь куда хочу, останусь дома или же не вернусь домой – и все это без единого упрека или жалобы с ее стороны, потому что я не переношу, когда мне надоедают”. – “Ну что ж, – ответил я, – если тебя не заботит денежный вопрос, то у меня на примете есть подходящая невеста. Это Милисент, сестра Харгрейва”. Он потребовал, чтобы его представили ей немедленно, потому что презренного металла у него самого предостаточно – или будет, когда его старый папенька соизволит сойти со сцены. Итак, Хелен, ты видишь, как прекрасно я все устроил и для твоей подруги, и для своего друга».

Бедная Милисент! Но мне и в страшном сне не приснится, чтобы она приняла предложение такого поклонника. Ведь он – отвратительная противоположность всем ее представлениям о супруге, которого она почитала бы и любила.

5-ое.

Увы! Я ошиблась. Утром от нее пришло длинное письмо, в котором она известила меня, что уже помолвлена и до конца месяца рассчитывает сыграть свадьбу.

«Я, право, не знаю, – пишет она, – что об этом сказать или подумать. По правде говоря, Хелен, мне совсем не нравится об этом думать. Если мне предназначено стать женой мистера Хэттерсли, то я должна постараться полюбить его. И я стараюсь изо всех сил, но толку из моих попыток пока немного. А худший признак всей этой истории в том, что чем дальше от меня находится мистер Хэттерсли, тем более он мне нравится. Он пугает меня своими резкими манерами и странным бахвальством, и я страшусь самой мысли о браке с ним. “Тогда почему же ты ответила ему согласием?” – спросишь ты. Я и не знала, что согласилась, но мама говорит, что это так, да и он, кажется, считает так же. А я, конечно, не собиралась так поступать. Правда, я не хотела отказать ему наотрез из опасения, что мама огорчится и рассердится (поскольку я знала, что она хочет меня за него выдать). Я надеялась сначала поговорить об этом деле с ней, а потому ответила ему, как мне думалось, уклончиво – по сути, отказала. Но мама говорит, что это было согласие и что он сочтет меня особой очень капризной, если я попытаюсь взять свое слово назад. И действительно, в ту минуту я была так смущена и напугана, что вряд ли смогу сообщить тебе, что ему сказала. При следующей нашей встрече он доверительно обращался ко мне, как к невесте, и сразу же начал улаживать с мамой всякие дела. Я не посмела возразить им тогда, так могу ли я пойти по такому пути сейчас? Нет, не могу: они сочтут меня сумасшедшей. И вдобавок мама в таком восторге при одной мысли о нашем браке… Она думает, что устроила мне хорошую партию, и разочаровать ее в этом для меня невыносимо. Бывает, я возражаю, рассказываю ей о своих чувствах, но ты и представить себе не можешь, что она мне отвечает. Мистер Хэттерсли, как тебе известно, сын богатого банкира, и, поскольку мы с Эстер бесприданницы, а состояние Уолтера весьма скромное, наша милая мама только и озабочена тем, чтобы мы обрели благополучие в браке, что означает составить выгодные партии. С моим представлением о семейном благополучии мамочкино не совпадает, хотя она и желает мне добра. Она говорит, что надежно пристроить меня станет утешением ее душе, и уверяет, что это будет удачей и для меня, и для всей семьи. Даже Уолтер весьма доволен, и когда я призналась в своем нежелании выходить замуж, он ответил, что все это детские глупости. А на твой взгляд, Хелен, это глупости? Я бы не волновалась, если бы видела в этом человеке хоть что-нибудь, призывающее к любви и обожанию, но увы! В нем нет ни единого качества, которое могло бы вызвать уважение и привязанность. Он во всех отношениях полная противоположность тому, каким я представляла себе своего будущего мужа. Непременно напиши мне и приободри, как сумеешь. Не пытайся отговорить меня: моя судьба решена, приготовления к важному грядущему событию уже начались. И не произноси критических слов о мистере Хэттерсли, потому что я хочу думать о нем хорошо. Хоть я сама и наговорила дурного в его адрес – это в последний раз. Отныне я никогда не позволю себе произнести ни одного неодобрительного слова о нем, как бы он его ни заслуживал. И всякий, кто посмеет пренебрежительно говорить о человеке, которого я поклянусь любить, почитать и слушаться, может рассчитывать лишь на мою немилость. В конце концов, я считаю, что он ничем не хуже мистера Хантингдона, а то и лучше, – а ведь ты любишь своего мужа и вроде бы счастлива и довольна. И я, может быть, тоже сумею. Если можно, говори мне, что мистер Хэттерсли лучше, чем может показаться на первый взгляд, что он честный, благородный и великодушный – в общем, настоящий алмаз, пока без шлифовки и огранки. Быть может, он такой и есть и я его просто не знаю: он известен мне только с внешней стороны, и в суждении о нем я полагаюсь на самую худшую сторону его существа».