Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

Глава Х. Уговор и ссора

Когда гости разошлись, я узнал, что гнусная клевета и впрямь передавалась из уст в уста, да еще и в присутствии жертвы. Роза, правда, клялась, что ничему не поверила и никогда не поверит, ей вторила матушка, но, боюсь, без той искренней, непоколебимой убежденности. Судя по всему, мысль об этом постоянно крутилась у нее в голове, и она весь вечер изводила меня своими сетованиями, то и дело восклицая: «Ах ты, Господи! Ну кто бы мог подумать!» – или: «Надо же! То-то мне всегда казалось, что в ней есть что-то странное!» – а потом вдруг заявила: «Вот видишь, как бывает, когда женщина хочет показать, что она не такая, как все». А один раз даже призналась: «Меня с самого начала настораживала ее таинственность. Я так и думала, что добром это не кончится. Да, прискорбный случай, воистину прискорбный!»

– Помилуйте, матушка, вы же говорили, что не верите этим бредням! – заметил Фергус.

– Что делать, сынок, дыма без огня не бывает. Вероятно, есть какие-то основания.

– Основания – в лживости и нечестивости света, – вступил я, – и еще в том, что мистера Лоренса видели пару раз вечером на дороге в Уайлдфелл-Холл. Вот местные кумушки и давай болтать, что он ухаживает за таинственной леди, а заядлые сплетники жадно ухватились за их досужие вымыслы и наворотили черт знает чего.

– Да, но в ее поведении, Гилберт, наверняка было нечто такое, что поощряло эти слухи.

– А сами-то вы замечали в ее поведении что-то дурное?

– Нет, конечно, но ты же знаешь, я всегда говорила, что с ней что-то не так.

По-моему, в тот же вечер я отважился на очередное вторжение в Уайлдфелл-Холл.

После нашего званого обеда – то есть уже больше недели – я ежедневно предпринимал попытки увидеться с миссис Грэхем во время ее прогулок, но всякий раз обманывался в своих ожиданиях (должно быть, она нарочно так все устроила) и каждую ночь прокручивал в голове возможные предлоги на завтра. В конце концов разлука стала невыносимой (ты еще увидишь, как далеко я зашел в своих чувствах), и вот, достав из книжного шкафа старинный том, который, по моим представлениям, мог ее заинтересовать (хотя из-за неприглядного вида и некоторой потрепанности я пока не осмеливался предложить его ей для прочтения), я поспешил в Уайлдфелл-Холл, не зная, правда, как она меня примет и хватит ли у меня духу явиться к ней по такому незначительному поводу. Хорошо бы встретить ее в поле или в саду – тогда особой сложности не возникнет. Необходимость в соответствии с этикетом постучаться в дверь с перспективой быть встреченным Рейчел, которая затем церемонно доложит обо мне отнюдь не радостно удивленной госпоже, – вот что особенно беспокоило.

Надежда моя все-таки не оправдалась. Миссис Грэхем в саду не было, зато я увидел там Артура, игравшего со щенком, и окликнул его из-за калитки. Он хотел было меня впустить, но я сказал, что без позволения его маменьки зайти не могу.

– Пойду ее спрошу, – сказал мальчик.

– Нет-нет, Артур, не надо. Но если она не занята, попроси ее выйти на минутку – передай, что я хочу с ней поговорить.

Он побежал выполнять мою просьбу и вскоре вернулся с матушкой. Как она была хороша – с развевающимися на легком ветру темными локонами, с чуть тронутыми румянцем щеками и игравшей на губах лучистой улыбкой! Милый Артур! Чего бы я ни сделал для тебя за эту и все прочие счастливые встречи! Благодаря ему я был тотчас же избавлен и от всех церемоний, и от страха, и от скованности. В любовных отношениях нет лучшего посредника, чем веселый, простодушный ребенок, всегда готовый скрепить разделенные сердца неразрывными узами, перекинуть мост через враждебную пропасть условностей, растопить лед холодной сдержанности и сокрушить преграды наводящих ужас церемонности и спеси.

– Так что, мистер Маркхем? – промолвила молодая мать, одарив меня приятной улыбкой.

– Я хочу, чтобы вы взглянули на эту книгу и, если пожелаете, взяли прочесть ее на досуге. Я не прошу прощения за то, что вызвал вас из дома в столь восхитительный вечер, пусть и по не весьма значительному поводу.

– Скажи, чтобы он зашел, маменька! – попросил Артур.

– Не угодно ли зайти? – осведомилась леди.

– О да! С удовольствием посмотрел бы, что изменилось у вас в саду.

– И как приживаются саженцы вашей сестры благодаря моим заботам о них, – добавила она, открывая калитку.

Прогуливаясь по саду, мы говорили о цветах, деревьях, о книге… а потом и о других вещах. Вечер был теплый и ласковый – под стать моей собеседнице. Постепенно я преисполнился душевного тепла и нежности, каких, кажется, не знавал никогда раньше, но продолжал избегать земных материй, и она не пыталась меня отвергнуть. Это продолжалось до тех пор, пока мы не поравнялись с кустом мускусной розы, который я подарил ей несколько недель назад от имени моей сестры. В этот миг она сорвала красивый полураспустившийся бутон и велела передать его Розе.

– Не могу ли я оставить его себе? – спросил я.

– Нет. Но вот другой – для вас.

Вместо того чтобы мирно принять цветок, я сжал ее запястье и посмотрел на нее. Она не сразу отняла руку, и я уловил в ее глазах вспышку затрепетавшей чувственности, а на лице отблеск радостного возбуждения. «Час моей победы пробил», – подумал было я, но тут по ее лицу будто пробежала тень болезненного воспоминания, лоб омрачило облако душевных мук, на щеках и губах проступила мраморная бледность – видимо, это был момент внутренней борьбы; затем она вдруг с силой вырвала руку и отступила на шаг назад.

– Скажу вам честно, мистер Маркхем, – проговорила она с каким-то отчаянным спокойствием, – я этого не потерплю. Мне приятно ваше общество, потому что я здесь совсем одна и беседовать с вами мне гораздо интереснее, чем с кем-либо еще. Но если вам не угодно видеть во мне друга – просто друга, такого, каким может быть мать или сестра, – то я вынуждена просить вас теперь же покинуть мой дом и отныне здесь не появляться. И впредь будем считать, что мы с вами незнакомы.

– В таком случае… да, я готов быть вашим другом… братом… словом, кем вам угодно, лишь бы вы позволили видеть вас, как прежде. Но скажите, почему мне возбраняется быть для вас больше, чем другом?

Она молчала в растерянности и замешательстве.

– Это следствие какого-то опрометчивого обета?

– Что-то в этом роде… Возможно, когда-нибудь я вам об этом расскажу, но сейчас вам лучше уйти. И прошу вас, Гилберт, впредь не ставить меня перед тягостной необходимостью повторять то, что я только что вам сказала! – добавила она с чувством, любезно протягивая мне руку. Как благозвучно, как музыкально прозвучало в ее устах мое имя!

– Хорошо, – ответил я. – Но этот проступок вы мне прощаете?

– При условии, что вы никогда его не повторите.

– А можно хотя бы изредка вас навещать?

– Можно… изредка, если только вы не будете злоупотреблять этой привилегией.

– Я не даю пустых обещаний, но порукой будет мое поведение.

– Как только что-то подобное повторится – нашей дружбе конец, и точка!

– А вы всегда будете обращаться ко мне по имени? Это звучит почти по-сестрински и будет служить мне напоминанием о нашем уговоре.

Улыбнувшись, моя собеседница снова попросила меня уйти, и в конце концов я счел благоразумным подчиниться. Она вернулась в дом, я же зашагал вниз по склону холма. Вдруг до моего слуха донесся глухой топот конских копыт, нарушивший тишину росистого вечера. Глянув в сторону дороги, я увидел приближающуюся фигуру одинокого всадника, которого узнал с первого взгляда, несмотря на сгущавшиеся сумерки. Это был мистер Лоренс на своем сереньком пони. Я промчался по полю, перемахнул через каменное ограждение и, выйдя на дорогу, неспешно двинулся навстречу всаднику. Заметив меня, он резко натянул поводья и, очевидно, хотел повернуть назад, но, по здравом размышлении, решил проследовать в прежнем направлении. Отвесив мне легкий поклон, он стал пробираться вдоль самой ограды, чтобы со мной разминуться, но не тут-то было! – я схватил уздечку и воскликнул:

– Лоренс, извольте разъяснить мне эту тайну! Говорите, куда вы едете и зачем – сию же минуту и без околичностей!

– Отпустите, пожалуйста, уздечку, – мирно попросил он, – вы можете поранить губы моему пони.

– Чтоб вас вместе с вашим пони…

– Откуда столько грубости и злобы, Маркхем? Мне стыдно за вас.

– Отвечайте, Лоренс, иначе не сдвинетесь с места!

Я хотел знать, что скрывается за этой коварной двуличностью.

– Я не отвечу ни на один вопрос, пока вы не отпустите уздечку. Стойте так хоть до утра.

– Ну, смотрите! – сказал я, разжимая руку, но по-прежнему не давая ему проехать.

– Оставим это на другой раз, когда вы сможете говорить, как подобает джентльмену, – отрезал он и снова попытался меня объехать, но я тут же придержал пони, который не меньше своего хозяина был изумлен столь беспардонным обхождением.

– Право же, мистер Маркхем, это уже чересчур, – сказал Лоренс. – Я что, не могу заехать с деловым визитом к своей арендаторше, не подвергаясь нападкам в столь…

– Столь поздний вечер не время для деловых встреч, сударь! Нет, теперь-то я уж точно скажу все, что думаю о вашем поведении.

– Приберегли бы вы свое мнение до лучших времен, – оборвал он меня, понизив голос, – вон идет викарий.

Как раз в этот момент ко мне и в самом деле неспешно подошел мистер Миллуорд, возвращавшийся домой из какого-то отдаленного уголка прихода. Я тотчас же отпустил сквайра, и тот, поприветствовав священника, поехал дальше.

– Что скандалите, Маркхем? – крикнул викарий, обращаясь ко мне. – Не иначе как из-за той молодой вдовушки, – добавил он, укоризненно покачав головой. – Но позвольте вам заметить, молодой человек (тут он с важным, доверительным видом приблизил свое лицо к моему), она того не стоит! – И в подтверждение своих слов он торжественно кивнул.

– МИСТЕР МИЛЛУОРД! – гаркнул я с такой яростной угрозой, что преподобный джентльмен в ужасе огляделся по сторонам, ошеломленный моей неслыханной дерзостью, и уставился на меня с молчаливым вопросом в глазах: «Как? Это вы мне?!» Но я был слишком взбешен, чтобы извиняться, да и вообще что-либо говорить, поэтому резко развернулся и поспешил домой, размашистым шагом спускаясь по крутой, ухабистой дороге. Пусть догоняет, если ему угодно.

Глава XI. И опять мистер Миллуорд

Считай, промелькнуло почти три недели. Мы с миссис Грэхем были теперь законными друзьями, или же братом и сестрой, каковыми, пожалуй, и предпочитали себя считать. Она, по моему ясно выраженному желанию, называла меня Гилбертом, а я ее Хелен, так как увидел это имя в дарственных надписях на ее книгах. Я редко предпринимал попытки увидеться с нею более двух раз в неделю и, как и раньше, по возможности старался подстраивать наши встречи, чтобы они выглядели случайными, ибо считал необходимым быть крайне осторожным. Да и в остальном вел себя подчеркнуто благопристойно, так что у нее ни разу не возникло повода меня упрекнуть. И все же я не мог не замечать, что временами она казалась несчастной и недовольной собой или своим положением, и, честно говоря, последнее меня и самого не слишком устраивало: нелегко было поддерживать в общении беспечный братский тон, и из-за всего этого порой я казался себе отъявленным лицемером; вдобавок я видел, или, вернее, чувствовал, что, несмотря на ее поведение, «я был ей небезразличен», как скромно выражаются герои романов, и, благодарно радуясь своему нынешнему счастью, я не мог перестать надеяться на лучшее будущее, но, конечно же, держал эти мечты и желания при себе.

– Куда это ты собрался, Гилберт? – спросила Роза как-то вечером, когда я допивал чай, после того как целый день провозился на ферме.

– Пойду немного прогуляюсь, – ответил я.

– Ты всегда так тщательно чистишь шляпу, причесываешься и надеваешь элегантные новые перчатки, когда хочешь немного прогуляться?

– Не всегда.

– Небось опять в Уайлдфелл-Холл?

– С чего ты взяла?

– С того, что вид у тебя такой. Зря ты так часто туда ходишь.

– Что за чушь, дитятко? Я и раз в полтора месяца там не бываю – о чем ты говоришь?

– Ну, я бы на твоем месте поменьше общалась с миссис Грэхем.

– Что я слышу, Роза? Неужели и ты поддалась общему заблуждению?

– Нет, – ответила она нерешительно, – но в последнее время я столько всего о ней наслушалась и у Уилсонов, и в доме викария, да и маменька говорит, будь миссис Грэхем женщиной порядочной, не жила бы там одна. Сам-то ты, Гилберт, не помнишь разве ту историю с вымышленной подписью на ее картине? И как она это объяснила… Мол, у нее есть то ли друзья, то ли знакомые, от которых она пожелала скрыть свое нынешнее местожительство, и боится, как бы они ее не выследили… И еще, как она вдруг сорвалась с места и выбежала из комнаты, когда пришел тот господин, которого она старательно от нас прятала, а Артур с таинственным видом поведал нам, что это маменькин друг?

– Да, Роза, я все это помню. И могу извинить твои неблаговидные умозаключения, ибо, не знай я ее лично, наверное, и сам связал бы все эти факты воедино и поверил тому, чему и ты. Но, слава Богу, я хорошо ее знаю, и буду недостоин именоваться человеком, если поверю хоть одному слову о ней, услышанному не из ее собственных уст. Так же, Роза, я бы поверил таким слухам о тебе.

– Гилберт!..

– Думаешь, я мог бы поверить, если бы Уилсоны или Миллуорды посмели наболтать что-то подобное о тебе?

– Нет, конечно! Надеюсь.

– А почему? Потому что я тебя знаю. Вот так же хорошо я знаю и ее.

– Ну уж нет! Ты ничего не знаешь о ее прошлом. А год назад ты вообще не знал о ее существовании.

– Неважно. Есть другое знание: можно, посмотрев человеку в глаза, заглянуть в его сердце и за один час узнать о глубине, величии и широте его души столько, сколько не узнаешь и за всю жизнь, если человек не захочет ее раскрыть или же тебе не хватит ума ее понять.

– Так ты все-таки идешь к ней сегодня?

– Конечно!

– Но что скажет маменька, Гилберт?

– Маменьке незачем об этом знать.

– Рано или поздно она все равно узнает, если это будет продолжаться.

– Продолжаться?! Да чему тут продолжаться-то? Мы с миссис Грэхем просто друзья – ими и останемся; и никто не в силах этому помешать, никто не вправе вставать между нами.

– Если б ты знал, что они говорят, то был бы осторожнее – и ради нее, и ради себя. Джейн Уилсон считает твои визиты в старый дом только лишним доказательством испорченности ее обитательницы.

– К черту Джейн Уилсон!

– И Элиза Миллуорд очень за тебя переживает.

– Ну и пусть.

– И все же на твоем месте я бы не стала…

– Не стала что? Откуда они знают, что я туда хожу?

– От них ничего не укроется – всюду нос суют.

– Надо же, а я и не догадывался! И они смеют превращать мою дружбу в пищу для новых скандалов и сплетен о ней? Вот тебе и доказательство лживости всех остальных их выдумок, чего бы они не касались… Если доказательства вообще нужны. Прошу тебя, Роза, старайся опровергать их при каждом удобном случае.

– Но при мне они открыто о таких вещах не говорят, о том, что они думают, я знаю только по намекам и экивокам[35]35
  Экивок (лат. aequivocus – многозначный, двусмысленный) – увертка, двусмысленность.


[Закрыть] или с чужих слов.

– Ну ладно, сегодня я не пойду, и впрямь время позднее. Но… черт бы побрал их проклятые змеиные жала! – пробормотал я в сердцах.

И как раз в этот момент вошел викарий. Мы были так увлечены беседой, что не слышали, как он постучал. По обыкновению отечески весело поприветствовав Розу, которая была его любимицей, старый джентльмен сделал строгое лицо и обратился ко мне.

– Ну-с, сударь! Знакомы ли мы с вами? Вот уже… дайте-ка вспомнить… – проговорил викарий с расстановкой, вверяя свое грузное туловище креслу, услужливо пододвинутому Розой. – По моим подсчетам, вот уже полтора месяца, как вы не переступали порога моего дома. – Он чеканил каждое слово, постукивая в такт тростью по полу.

– В самом деле, сударь? – спросил я.

– Увы! Именно! – Он подтверждающее кивнул и снова уставился на меня с этакой гневной напыщенностью, положив ладони на набалдашник зажатой между коленями толстой трости.

– Я был занят, – сказал я, поскольку от меня явно ждали извинений.

– Занят! – повторил он насмешливо.

– Ну да. Вы же знаете: я убирал сено, а теперь начинается жатва.

– Хм…

Тут вошла моя матушка и, на мое счастье, полностью завладела вниманием почтенного гостя, многословно и оживленно его приветствуя. Она искренне посетовала, что он не зашел чуть раньше, к чаю, но тотчас же предложила заварить свежего, если его преподобие соблаговолит его испить.

– Нет, благодарю вас, но увольте! – ответил он. – Я буду дома уже через несколько минут.

– Ну, посидите еще чуть-чуть, выпейте чашечку! Я накрою за пять минут.

Но он величественным жестом отклонил ее предложение.

– Я скажу вам, миссис Маркхем, чего бы я выпил, – промолвил он. – Я бы пропустил стаканчик вашего превосходного эля.

– Вот и чудненько! – воскликнула матушка и, с готовностью дернув сонетку[36]36
  Сонетка (фр. sonnette от sonner – звонить) – звонок для вызова прислуги.


[Закрыть], велела подать викарию любимый напиток.

– А я подумал, дай-ка загляну к вам на минутку, раз уж прохожу мимо, – продолжил он, – а заодно и отведаю вашего домашнего эля. Я был у миссис Грэхем.

– Да что вы!

Старик печально кивнул и добавил с отвратительным нажимом:

– Таков мой священный долг, рассудил я.

– Воистину! – воскликнула моя матушка.

– А зачем, мистер Миллуорд? – спросил я.

Он бросил на меня строгий взгляд и, снова повернувшись к матушке, повторил:

– Таков мой священный долг! Сейчас расскажу, – и опять пристукнул тростью.

Матушка села напротив него, замерев от ужаса, но внимая ему с благоговением.

Викарий заговорил, покачивая головой в такт словам: «Миссис Грэхем, ходят жуткие слухи!» – «О чем вы, сударь?» – Она делала вид, будто меня не понимает. – «Мой пастырский долг сообщить вам как о том, что я сам считаю предосудительным в вашем поведении, так и о том, что имею основания подозревать и что говорят мне о вас другие». – Так прямо и сказал!

– Вы, сударь?! – крикнул я, вскочив с места и грохнув кулаком по столу.

Он только мельком взглянул на меня и продолжил, обращаясь к хозяйке дома:

– Это был тягостный долг, миссис Маркхем, но я все ей сказал!

– А она что? – полюбопытствовала матушка.

– Непоколебима… Боюсь, непоколебима, – ответил он, сокрушенно поведя головой. – И в то же время имело место грубое проявление неправедных, необузданных страстей. Она вся побелела и с яростью втянула воздух сквозь зубы… но ни слова не сказала ни в свое оправдание, ни в защиту, зато с этаким бесстыдным спокойствием, поразительным для такой молодой женщины, недвусмысленно заявила мне в лицо, что все мои увещевания бесполезны и что я даром трачу на нее свои пастырские советы… и более того, что ей неприятно само мое присутствие, раз я говорю такие вещи. В конце концов я удалился, ясно понимая, что сделать ничего нельзя, и страшно переживая из-за того, что случай ее оказался безнадежным. Но я твердо решил, миссис Маркхем, что мои дочери общаться с ней не будут. Советую и вам принять такое решение в отношении своих дочерей! А что касается ваших сыновей… что до вас, молодой человек… – продолжал он, строго обращаясь ко мне…

– Что до МЕНЯ, сударь… – начал было я, но у меня перехватило горло, и, почувствовав, что весь дрожу от бешенства, не стал ничего говорить и поступил благоразумнее: схватил шляпу и пулей выскочил из комнаты, так хлопнув дверью, что дом сотрясся до основания, матушка вскрикнула, а я испытал сиюминутное облегчение от своих буйных чувств.

В следующее мгновение я уже размашистым шагом двигался в сторону Уайлдфелл-Холла – зачем, почему, сказать не берусь. Но мне нужно было куда-то идти, а других подходящих мест не было. Я должен был увидеть ее, говорить с ней – это было ясно, но что сказать и что сделать, я понятия не имел. Такие вот путающиеся мысли и противоречивые выводы теснились в моей голове, так что мой разум был немногим лучше хаоса противоборствующих страстей.

Глава XII. Тет-а-тет и неожиданное открытие

Весь путь занял немногим более двадцати минут. Я остановился у калитки, чтобы вытереть вспотевший лоб, отдышаться и до некоторой степени унять волнение. Быстрая ходьба несколько умерила мое возбуждение, и по дорожке сада я шел ровным и твердым шагом. Проходя мимо обитаемого крыла дома, я увидел в открытом окне миссис Грэхем: она медленно прохаживалась по пустой комнате взад-вперед.

Мое появление, видимо, взволновало ее и даже привело в некоторое смятение, словно она решила, что и я пришел к ней с обвинениями. Я же предстал перед нею, намереваясь вместе посетовать на злокозненность света и разделить ее возмущение викарием и его гнусными осведомителями, но теперь мне стало положительно стыдно начинать разговор на эту тему и я решил вовсе ее не затрагивать, если Хелен сама об этом не заговорит.

– Я заявился в неурочный час, – проговорил я с наигранной веселостью, желая ее подбодрить, хотя было мне отнюдь не весело, – но ненадолго.

Она улыбнулась, правда, робко, но весьма ласково – чуть было не написал «с благодарностью», – ибо опасения ее развеялись.

– Как уныло у вас тут, Хелен! Почему вы не затопите камин? – спросил я, оглядывая угрюмое помещение.

– Но ведь сейчас лето, – ответила она.

– Мы всегда растапливаем камин по вечерам, если, конечно, и без него не слишком жарко. А вам в этом холодном доме, в этой сумрачной комнате он особенно нужен.

– Если бы вы заглянули пораньше, я бы растопила его для вас. Но сейчас не стоит: вы ведь ненадолго, а Артур уже спит.

– Однако же огонь – моя слабость, и с ним теплее. Вы прикажете его разжечь, если я позвоню?

– Но, глядя на вас, Гилберт, не скажешь, что вы продрогли! – сказала она, с улыбкой взглянув на мое лицо, несомненно, весьма разгоряченное.

– Да, но я хочу перед уходом убедиться, что вам уютно.

– Уютно?! Мне?! – повторила хозяйка с горькой усмешкой, как будто в самой этой мысли было что-то умилительно нелепое. – Нет, мне больше подходит холод и мрак, – добавила она тоном покорного смирения.

Но я решил настоять на своем и дернул сонетку.

– Ну вот, Хелен! – сказал я, когда в ответ на мой зов из коридора донеслись приближающиеся шаги Рейчел. Миссис Грэхем ничего не осталось, как обернуться к служанке и попросить ее затопить камин.

Я до сих пор не отплатил Рейчел за тот взгляд, которым она окинула меня, прежде чем отправиться выполнять поручение, – недовольный, подозрительный, инквизиторский взгляд, ясно говоривший: «Вам-то что здесь надо, спрашивается?» Этот взгляд не укрылся от ее госпожи, и та смущенно нахмурилась.

– Вам нельзя здесь долго оставаться, Гилберт, – сказала она, когда дверь закрылась.

– Я и не собираюсь, – ответил я с некоторой запальчивостью, хотя в душе вовсе ни на кого не злился, разве что чуть-чуть на старуху, сующую нос куда не надо. – Но прежде чем уйти, Хелен, я должен вам кое-что сказать.

– Что именно?

– Нет, не сейчас. Я и сам еще толком не знаю, ни что сказать, ни как… – ответил я скорее правдиво, нежели мудро, а затем, испугавшись, как бы она не указала мне на дверь, заговорил о вещах маловажных, просто чтобы потянуть время. Между тем вернулась Рейчел и, просунув раскаленную докрасна кочергу сквозь прутья каминной решетки, ловко подожгла растопку. Уходя, она удостоила меня еще одного тяжелого, неприветливого взгляда, но меня это мало тронуло; продолжая говорить, я поставил стул для миссис Грэхем по одну сторону камина, для себя по другую и отважился присесть, хотя и подозревал отчасти, что она предпочла бы меня выпроводить.

Вскоре мы оба замолчали и несколько минут рассеянно глядели на огонь: она – погрузившись в свои печальные думы, а я – размышляя о том, как было бы восхитительно сидеть так подле нее, чтобы ничье присутствие не нарушало нашего общения с глазу на глаз, даже присутствие Артура, нашего общего друга, без участия которого не обошлось пока ни одно свидание, лишь бы я мог осмелиться выложить ей все как на духу, избавить сердце от бремени чувств, которые так давно его одолевают и которые сейчас оно с таким трудом сдерживает, что готово разорваться от усилий… а также взвешивая все «за» и «против», стоит ли открыться ей здесь и сейчас и умолять о взаимности, о позволении отныне считать ее своею, о праве и полномочиях защищать ее от клеветы злых языков. С одной стороны, я вдруг поверил в свою новообретенную способность убеждать, не сомневаясь, что испытанный мною духовный подъем наделит меня красноречием, что сама моя решимость и острая необходимость добиться поставленной цели обеспечат мне желанную победу. С другой стороны, я боялся потерять то, чего уже добился ценой неимоверных усилий, и одним махом разрушить все надежды на будущее, тогда как терпение и время вполне могут обеспечить успех. Словно я ставил на кон свою жизнь и все же готов был попытать счастья. В любом случае я буду просить у нее обещанных недавно объяснений; я потребую рассказать о причинах этой ненавистной преграды, этого загадочного препятствия моему и, как я полагал, ее счастью.

Но пока я обдумывал, как лучше подступиться к ней с этой просьбой, она с чуть слышным вздохом пробудилась от грез и, взглянув в окно, откуда нам светила полная кроваво-красная луна, только что выплывшая из-за причудливо-зловещих вечнозеленых деревьев, сказала:

– Уже поздно, Гилберт.

– Вижу, – ответил я. – Полагаю, вы хотите, чтобы я ушел.

– Вам пора. Если мои добрые соседи прознают о вашем визите – а с них станется! – они истолкуют это отнюдь не в мою пользу.

Проговорила она это с какой-то яростной улыбкой, как, несомненно, выразился бы викарий.

– Пусть толкуют как хотят, – сказал я. – Что нам за дело до их мыслей, если мы с вами уверены в себе и друг в друге? Пусть катятся к черту со своими гнусными измышлениями и лживыми выдумками!

Этот взрыв негодования вогнал ее в краску.

– Выходит, вы слышали, что обо мне говорят?

– Да, слышал кое-какие мерзкие кривотолки, но кто им поверит, кроме дураков! Так что пусть они не тревожат вас, Хелен.

– Я не считаю мистера Миллуорда дураком, но он-то верит. И сколь бы невысоко ценили вы мнение о себе окружающих, сколь бы невысоко ставили их самих, все равно неприятно, когда вас считают лжецом и лицемером, когда думают, что вы занимаетесь тем, к чему на самом деле питаете отвращение, и потворствуете порокам, которые на самом деле порицаете, или когда вы обнаруживаете, что все ваши благие намерения тщетны, руки связаны вашей мнимой непорядочностью, а на исповедуемые вами принципы брошена тень.

– Все верно, и если я своей беспечностью и эгоистическим пренебрежением условностями хоть как-то поспособствовал тому, чтобы навлечь на вас эти беды и напасти, то я буду умолять вас не только простить меня, но и позволить загладить вину, наделить полномочиями восстановить ваше доброе имя, дать право сделать вашу честь моей честью и защищать вашу репутацию, которая мне дороже собственной жизни!

– Ужели вы такой герой, чтобы связать свою судьбу с особой, которую, как вы знаете, все кругом презирают и в чем только не подозревают? Ужели вы готовы сделать свои интересы и свою честь неотделимыми от ее чести и интересов? Подумайте! Это дело серьезное.

– Я бы гордился этим, Хелен, и был бы совершенно счастлив! И несказанно рад! И если это единственное препятствие для нашего союза, то его более не существует, и вы должны… вы будете моею!

В пылу безумия я сорвался с места, схватил ее руку и хотел было прижать к губам, но она резко отдернула ее и с горечью воскликнула:

– Нет-нет, есть кое-что еще!

– Но что? Вы обещали, что когда-нибудь я узнаю, и вот…

– Когда-нибудь узнаете… но не теперь. У меня жутко разболелась голова, – сказала она, прижимая ладонь ко лбу. – Мне надо отдохнуть… Сегодня мне и без того мучений хватило, – добавила она раздраженно.

– Но ведь это вам ничем не грозит, – упорствовал я, – вы облегчите душу, и тогда я пойму, как вас утешить.

Она удрученно покачала головой.

– Если вы все узнаете, вы тоже будете меня осуждать, возможно, даже больше, чем я того заслуживаю… хотя я и поступила с вами жестоко, – добавила она едва слышно, будто мыслила вслух.

– Вы, Хелен?! Быть того не может!

– Может… Правда, невольно. Я ведь не знала о силе и глубине вашего чувства… Я думала… по крайней мере, старалась думать, что вы относитесь ко мне именно так – бесстрастно и по-братски, как уверяли.

– Или как вы ко мне?

– Или как я… должна бы относиться… легко, эгоистично, поверхностно…

– Вот тут вы и впрямь поступили со мной жестоко.

– Да, я знаю. У меня и тогда время от времени возникали подозрения, но я полагала, что, в общем-то, не будет большой беды, если предоставить вашим фантазиям и надеждам постепенно развеяться как сон или переметнуться на более достойный предмет, ну, а мне бы досталась ваша дружеская симпатия. Но если бы я имела представление о глубине вашего отношения ко мне, о благородной бескорыстности чувства, которое вы вроде бы испытываете…

– Вроде бы, Хелен?

– Хорошо, без «вроде бы»… то я вела бы себя иначе.

– Но как?! Разве могли бы вы обходиться со мной строже, а поощрять меня меньше, чем себе позволяли? Если же вы полагаете, что поступили со мной жестоко, подарив мне свою дружбу и позволив хоть изредка наслаждаться вашим обществом и беседами с вами, когда все надежды на более тесную близость были напрасны – что вы мне постоянно давали понять, – и если вы полагаете, что именно в этом поступили со мной жестоко, то вы ошибаетесь: ведь сами по себе эти милости не только радовали мне сердце, но и очищали, возвышали и облагораживали мою душу. И вашу дружбу я предпочел бы любви всех женщин на свете!

Не испытав особого утешения от этих слов, она стиснула руки, лежащие на коленях, и, в безмолвной муке возведя очи горе, казалось, стала молить небеса о помощи, а затем, обратив свой взор на меня, спокойно проговорила:

– Завтра, если около полудня мы встретимся на вересковой пустоши, я расскажу вам все, что вы жаждете узнать. И тогда вы, быть может, поймете, что нам необходимо разорвать отношения, а возможно, и сами откажетесь от меня, как от человека, недостойного вашего уважения.

– На это я заранее отвечу твердым «нет». Никакое ваше признание не может быть настолько серьезным – вы просто испытываете мою верность, Хелен.

– Нет, нет, нет! – с жаром повторила она. – О если бы! Слава Богу, признаваться в тяжком преступлении мне не придется, но вы узнаете больше, чем вам хотелось бы услышать, и, пожалуй, больше, чем сможете простить, и уж, конечно, больше, чем я могу сказать вам сейчас. А посему попрошу вас меня оставить.

– Я уйду. Но прежде ответьте мне на один вопрос. Вы любите меня?

– На этот вопрос я не отвечу.

– Тогда я буду считать, что любите. Доброй ночи.

Она отвернулась, скрывая чувства, с которыми была не в силах совладать, но я взял ее руку и пылко поцеловал.