Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

Мои самые худшие страхи подтвердились: он умирает. Врач сказал, что надежды нет. Его муки невозможно передать словами. Я больше не могу писать…»

* * *

Содержание следующего письма было еще более огорчительным. Страдалец быстро угасал – он уже находился на грани ужасной бездны, в которую боялся заглянуть и от которой его не могли спасти ни самые жаркие молитвы, ни самые жгучие слезы. Ничто не могло успокоить его, и попытки утешения со стороны Хэттерсли были совершенно напрасны. Для него мир исчез: жизнь, с ее интересами, мелкими заботами и проходящими удовольствиями – все стало жестокой насмешкой. Разговор о прошлом превратился в пытку, отягощенную напрасными угрызениями совести; намеки же на будущее только усиливали его страх, а молчание оставляло его наедине с собственными сожалениями и мрачными предчувствиями. Часто он описывал с потрясающими подробностями картину своей гибнущей плоти: медленный постепенный распад, уже происходящий в его теле, саван, гроб, темную одинокую могилу и все ужасы разложения…

«Если я пытаюсь, – писала его огорченная жена, – отвлечь его от этих мыслей и направить их в более возвышенное русло, лучше не становится.

– Все хуже и хуже! – стонет он. – Если за могилой действительно есть жизнь и суд после смерти, как я могу предстать перед ним?!

Я ничем не могу помочь ему; его не утешает и не воодушевляет, что бы я ни говорила; и тем не менее, он цепляется за меня с неослабевающим упрямством, с отчаянием испуганного ребенка, как будто я могу спасти его от судьбы, которой он так боится. Он заставляет меня находиться рядом с ним днем и ночью. Даже сейчас я пишу, а он держит мою левую руку – держит ее уже несколько часов, иногда спокойно, а иногда сжимает изо всех сил, и тогда крупные капли пота катятся по его лицу как реакция на то, что он видит перед собой, – или ему кажется, что видит… Если я даже на мгновение выдергиваю руку, он вздрагивает, как от нестерпимой боли.

– Оставайся со мной, Хелен, и позволь мне держать тебя за руку – мне кажется, что никакое зло не может коснуться меня, пока ты здесь. Но смерть придет – о, она уже идет, быстро-быстро! О, если бы я мог поверить, что после нее не будет ничего!

– Не пытайтесь верить в это, Артур: после смерти есть и радость, и красота, и вы должны попытаться достичь их!

– Кто, я? – спросил он с каким-то звуком, очень похожим на смех. – Разве нас не будут судить по делам, совершенным этим телом? Что толку в испытательном сроке земного существования, если человек может провести его так, как он хочет, не обращая внимания на все уставы Божьи, и потом отправиться на небо, и если самый закоренелый грешник может добиться награды, как и самый святой праведник, просто сказав: «Я раскаялся»?

– Но если вы искренне раскаялись…

– Я не раскаялся. Я только боюсь…

– Но разве вы не сожалеете о прошлом? Смотрите, к чему оно привело вас.

– Да; и мне очень жаль, что я обижал тебя, Нелл, хотя ты была так добра ко мне.

– Подумайте о Божьей доброте и вы не сможете не огорчиться, что обидели Его.

– Что такое Бог? Я не вижу и не слышу Его – Бог только отвлеченная идея.

– Бог – безграничная Мудрость, Сила и Доброта… и Любовь. Но если эта мысль слишком трудна для вашего человеческого понимания, если ваш разум теряется перед его непреодолимой бесконечностью, сосредоточьтесь на Нем, который снизошел к нашей природе и поднялся на небеса в окруженном ореолом человеческом теле, через которое просвечивала его божественная сущность.

Но он только покачал головой и вздохнул. Потом, в очередной раз содрогнувшись от ужаса, он вцепился в мою руку изо всех сил и, жалуясь, со стоном прильнул ко мне, доведенный до отчаяния диким страхом, и это раздирало мне душу, ибо я ничем не могла помочь ему. Я, как могла, старалась утешить и поддержать его.

– Смерть так ужасна! – крикнул он. – Я не в силах выдержать это! Ты не знаешь, Хелен, даже не можешь себе представить, ибо не стояла перед ней! Когда меня похоронят, ты вернешься к старому и будешь счастлива, как всегда, и мир будет существовать и дальше, радостный и счастливый, как если бы меня никогда и не было, в то время как я… – И он расплакался.

– Вы не должны терзать себя такими мыслями, – сказала я. – Мы все последуем за вами достаточно скоро.

– Я бы хотел, чтобы Бог забрал тебя вместе со мной! – воскликнул он. – Ты бы там утешила меня.

– Никакой человек не может ни освободить своего брата, ни заключить с Создателем соглашение на его счет, – ответила я. – Для того, чтобы выкупить души, нужна кровь воплощенного Бога, совершенного и безгрешного, который выкупил нас из цепей зла, – пусть Он молит за вас.

Но, похоже, я проповедовала в пустыне. Он уже не смеется и не презирает эти благословенные истины, как раньше, но и не может поверить или постичь их. И он не задержится надолго. Он ужасно страдает, боясь того, что ждет его. Но я не буду беспокоить тебя деталями; я уже и так достаточно рассказала и, надеюсь, убедила тебя, что сделала доброе дело, вернувшись к нему».

* * *

Бедная, бедная Хелен! Какие ужасные испытания ей приходится преодолевать! И я ничего не могу сделать, чтобы облегчить их, – более того, мне кажется, что это я навлек их на нее своими тайными желаниями, и, когда я читаю о страданиях ее мужа или ее собственных, я почти осуждаю себя за страстную любовь к ней.

Через день пришло еще одно письмо. И оно оказалось в моих руках без всяких замечаний, и вот его содержание:

5 декабря.

Наконец он умер. Я сидела с ним всю ночь – он по-прежнему крепко держал мою руку, – наблюдая изменения в его лице и прислушиваясь к его угасающему дыханию. Он долго молчал, и я уже думала, что он больше никогда не заговорит, как вдруг он прошептал, слабо, но отчетливо:

– Молись за меня, Хелен!

– Я буду молиться за вас, Артур, каждый час и каждую минуту, но и вы должны молиться за себя.

Его губы беззвучно задвигались; потом его взгляд стал странным, из уст стали вырываться несвязные слова. Я решила, что он без сознания, и осторожно высвободила свою руку, намериваясь глотнуть свежего воздуха, ибо уже была на грани обморока, но внезапно его пальцы судорожно задергались и он слабо прошептал:

– Не бросай меня.

Я немедленно опять взяла его руку и держала до тех пор, пока его не стало… а потом упала в обморок. Не от печали, нет – от истощения, с которым я до того мгновения успешно сражалась. О, Фредерик! Никто не в состоянии представить себе страдания, моральные и физические, на смертном ложе! Как я смогла перенести мысль, что его душа уходит прочь, к вечным мукам?! Я едва не сошла с ума. Но, слава Создателю, у меня есть надежда, и не только от неясной веры, что, возможно, прощение может быть суждено и ему, но и от благословленной уверенности, что, несмотря на обжигающее пламя, через которое предстоит пройти этой заблудшей душе, она еще не потеряна и Бог, который любит все, что сотворил, в конце концов благословит ее!

В четверг его тело будет предано той самой мрачной могиле, которой он так боялся. Если ты хочешь присутствовать на похоронах, приезжай быстрее, ибо мне нужна помощь.

Хелен Хантингдон.

Глава L. Сомнения и разочарования

Прочитав письмо, я не стал скрывать радость и надежду от Фредерика Лоуренса, ибо не стыдился их. Я обрадовался, что его сестра наконец-то освободилась от мучительной заботы, и надеялся, что она сумеет избавиться от ее последствий и проведет оставшуюся жизнь в тишине и покое. К ее несчастному мужу я испытывал сочувствие, хотя и знал, что он сам навлек на себя эти страдания и заслужил их. Я намного глубже соболезновал ее несчастьям и беспокоился о последствиях изнурительной заботы и бесконечных часов, проведенных у постели живого трупа, ибо был убежден, что она даже не намекнула обо всех тех страданиях, которые перенесла.

– Вы поедете к ней, Лоуренс? – спросил я, отдавая письмо.

– Да, немедленно.

– Правильно! Тогда я ухожу, чтобы вы могли подготовиться к отъезду.

– Я уже готов: отдал все распоряжения до вашего прихода, и карета ждет меня у дверей.

Мысленно одобрив его расторопность, я пожелал ему доброго утра и вышел. Пожимая руку на прощание, он бросил на меня пытливый взгляд, но что он искал в моем лице? Он не увидел ничего, кроме обычной серьезности, быть может, немного омраченной негодованием, ибо я подозревал, какие мысли бродят в его голове.

Забыл ли я собственные ожидания, страстную любовь, упорные надежды? Казалось святотатством вернуться к ним сейчас, хотя я не забыл их. Сев на коня и направившись к дому, я, однако, размышлял об унылой неопределенности ожиданий, обманчивости надежд и тщете любви. Сейчас миссис Хантингдон свободна, и больше не является преступлением думать о ней, но думает ли обо мне она? Не сейчас – этого ожидать невозможно, – но потом, когда потрясение пройдет? Во всех письмах брату – нашему общему другу, как она называла его – она только один раз упомянула мое имя, и то по необходимости. Уже по одному этому можно было предположить, что я забыт, однако, это не самое худшее: быть может, ее заставляло молчать чувство долга, или она пыталась забыть меня. Я смутно чувствовал, что ужасная реальность, окружавшая ее, примирение с человеком, которого она раньше любила, его мучительные страдания и смерть должны были в конце концов стереть из ее сознания все следы любви ко мне. Она придет в себя после всех этих ужасов, восстановит прежнее здоровье, спокойствие и даже бодрость, но к ней уже не вернутся прежние чувства: они унеслись, как иллюзорная фантазия, как обманчивая мечта, так как все это время ничто не напоминало ей о моем существовании, а я не мог заверить ее в моем постоянстве. Теперь мы очень далеки, и тактичность запрещает мне видеть ее или писать ей по меньшей мере ближайшие несколько месяцев. Смогу ли я найти сторонника в ее брате, который поможет мне преодолеть робкую осторожность? Возможно, он по-прежнему не одобряет мою привязанность к ней, а возможно, считает меня слишком бедным и низкого происхождения – в общем, что я не пара его сестре. Да, это еще одно препятствие: без сомнения, миссис Хантингдон, хозяйка имения Грасдейл, сильно отличается – и по социальному положению, и по обстоятельствам – от миссис Грэхем, художницы, снимавшей Уайлдфелл-Холл. И свет, и ее друзья, может быть, даже она сама сочли бы меня самонадеянным, предложи я ей руку и сердце. Но такое наказание я смогу выдержать, если буду уверен, что она любит меня; а если нет? И, наконец, ее покойный муж, со своим обычным эгоизмом, мог, составляя завещание, поставить преграды ее новому браку. Так что, как видишь, у меня были причины для отчаяния, если бы я решил предаться ему.

Тем не менее, я с нетерпением ожидал возвращения мистера Лоуренса из Грасдейла, и чем дольше его не было, тем большее нетерпение овладевало мной. Его не было десять-двенадцать дней. Конечно, он должен был оставаться там какое-то время и поддерживать сестру, но он мог бы написать мне и рассказать, как она себя чувствует или хотя бы, когда сам вернется, ибо знал, что я мучаюсь беспокойством за нее и не уверен в своих ожиданиях. Наконец он вернулся и рассказал, что долгие усилия спасти этого человека – наказание всей ее жизни – истощили ее силы и привели саму на край могилы. Она все еще потрясена и подавлена его печальным концом и обстоятельствами, сопровождавшими его кончину. Она ничего не просила передать мне и, более того, ни разу на произнесла моего имени. Будь уверен, я больше не стал задавать вопросов на эту тему: я просто не мог себя заставить даже подумать об этом, ибо видел, что Лоуренс питает отвращение к мысли о моем союзе со своей сестрой.

Я видел, что он ожидает расспросов о визите в Грасдейл, и, с проницательностью, рожденной пробудившейся ревностью, самоуважением – даже на знаю, как назвать это чувство, – видел также, что он хотел бы избежать надвигающегося испытания и был скорее обрадован, чем удивлен, когда этого не последовало. Конечно, я сгорал от гнева, но гордость заставила меня подавить свои чувства и во время всего разговора сохранять на лице выражение незаинтересованности или по меньшей мере стоического спокойствия. И хорошо, что я не позволил себе вспылить, ибо, по трезвом размышлении, решил, что было бы в высшей степени абсурдно и неуместно поссориться с ним по такому поводу. И должен признаться, что неправильно судил о нем: на самом деле он очень любил меня, но отлично понимал, что союз между мной и миссис Хантингдон свет назвал бы мезальянсом, а не в его характере было бросать вызов свету, особенно в таком случае, так как боялся насмешек или плохого мнения о сестре. Если бы он счел этот союз необходимым для счастья нас обоих или если бы знал, как горячо я люблю ее, возможно, он действовал бы иначе, но, видя мое спокойствие и холодность, решил не вмешиваться, хотя и не мешал нашему браку. Но я склонен думать, что он, скорее, хотел помочь нам преодолеть нашу взаимную склонность, чем поощрить ее. «И он был совершенно прав», – скажешь ты. Возможно. В любом случае не стоило думать о нем с такой горечью, но тогда я не мог смотреть на это дело под таким углом и после короткого разговора о самых незначительных предметах ушел, страдая от раненой гордости и оскорбленной дружбы, а также от страха, что она действительно забыла меня. Но гораздо больше меня мучило то, что единственная женщина, которую я люблю, находится одна, больная и в расстроенных чувствах, а мне запрещено утешать ее или помогать ей – запрещено даже говорить ей о своей любви, ибо передавать такие сообщения через мистера Лоуренса невозможно.

И что мне было делать? Только ждать и надеяться, что она сама известит меня, а она, конечно, этого не сделает, если уже не доверила брату какое-нибудь нежное послание, а он не передал его мне, и тогда – ужасная мысль! – она сочтет меня холодным и изменившимся, раз я не ответил ей. А возможно, он уже дал Хелен понять, что я перестал думать о ней. Однако я решил подождать шесть месяцев после нашей последней встречи, то есть до конца февраля, и тогда написать ей письмо, скромно напомнив о разрешении писать по окончании этого периода и выразив искреннее сожаление о постигшей ее трагедии и мое восхищение ее благородным поведением, а также надежду, что ее здоровье уже полностью восстановилось и что теперь ей разрешено наслаждаться мирной и счастливой жизнью, которая так долго была для нее под запретом, но которую она заслужила более чем кто-нибудь другой. Можно будет добавить несколько слов с дружеским приветом моему маленькому приятелю Артуру в надежде, что он не забыл меня, а также, возможно, несколько воспоминаний о восхитительных часах, которые я провел в ее обществе – изюминке и утешении моей жизни, и еще о том, что, может быть, память обо мне не полностью стерлась из ее сознания. Если она не ответит, я, конечно, больше не буду писать. В общем, все мое будущее будет зависеть от ее ответа…

Мне предстояло провести десять недель в ужасном состоянии неопределенности. Но я должен вытерпеть! Время от времени я буду видеть Лоуренса, хотя и не так часто, как раньше, и продолжу привычные расспросы о его сестре: как она, что он слышал о ней в последнее время – и ничего больше.

Так я и поступил и получал ответы, всегда досадно ограниченные рамками вопроса: она, как обычно, не жалуется, но тон последнего письма свидетельствует об угнетенном состоянии… она написала, что ей лучше… Наконец она чувствует себя хорошо, очень занята образованием сына, управлением собственностью покойного мужа и урегулированием его дел. Негодяй никогда не говорил мне, что с этой собственностью и успел ли мистер Хантингдон перед смертью составить завещание, а я бы скорее умер, чем спросил об этом, ибо он мог принять мой интерес за алчность. Теперь он уже никогда не предлагал мне читать письма сестры, и я не намекал на желание увидеть их. Февраль, однако, приближался: еще несколько недель – и отчаяние или обновленная надежда положат конец долгой пытке неопределенностью.

Но, увы! именно тогда ей пришлось вынести новый удар судьбы: умер ее дядя, никчемный старикан, осмелюсь сказать, но всегда выказывавший больше доброты и любви к ней, чем к кому другому, и она всегда относилась к нему как отцу. Она помогала тетке ухаживать за ним во время болезни и была рядом, когда он умер. Ее брат поехал в Стейнингли на похороны и, вернувшись, сказал мне, что Хелен все еще там, пытается ободрить и поддержать тетю и, скорее всего, останется с ней на некоторое время. Плохая новость, ибо теперь я не смогу написать ей хотя бы потому, что не знаю адреса, а спрашивать не хочу. Неделя шла за неделей, и каждый раз, когда я спрашивал у Лоуренса, выяснялось, что она по-прежнему в Стейнингли.

– Где этот Стейнингли? – наконец не выдержал я.

– В …ском графстве, – последовал короткий ответ, такой холодный и сухой, что я и не подумал узнать поточнее.

– И когда она вернется в Грасдейл?

– Не знаю.

– Проклятье! – пробормотал я.

– Почему, Маркхем? – спросил мой товарищ, с видом невинного удивления.

Но я не удостоил его ответа, только посмотрел на него с угрюмым отвращением, на что он отвернулся и слегка улыбнулся ковру, то ли задумчиво, то ли довольно, потом посмотрел на меня и заговорил о другом, пытаясь втянуть меня в веселый дружеский разговор, но я разозлился и вскоре откланялся.

Как видишь, иногда Лоуренс и я не слишком хорошо ладили друг с другом. Как мне представляется, мы оба были слишком обидчивы. Обидчивость, Холфорд, очень неудобная штука, которая заставляет искать оскорбление там, где его следа нет и в помине. Я давно перестал быть ее жертвой, как ты сам можешь засвидетельствовать: я научился быть веселее и благоразумнее, снисходительнее к себе и терпимее к соседям, и сейчас я могу позволить себе посмеяться и над Лоуренсом, и над собой.

Отчасти из-за этого маленького происшествия, а отчасти из-за моего сознательного пренебрежения к нему, ибо я действительно начал ненавидеть его, прошло несколько недель, прежде чем мы увиделись снова. И встретились мы только потому, что он нашел меня. Одним прекрасным июньским утром он пришел в поле, где я как раз начинал сенокос.

– Давненько не видел вас, Маркхем, – сказал он после первых приветствий. – Вы больше не собираетесь наведываться в Вудфорд?

– Я заходил, но вас не было дома.

– Мне очень жаль, но это было довольно давно. Я надеялся, что вы еще зайдете, и сам заходил к вам, но вас не было. А сегодня я решил обязательно увидеть вас, оставил пони на дорожке, перебрался через изгородь и канаву – и вот я здесь. Дело в том, что скоро я уезжаю, и у меня не будет удовольствия видеть вас месяц или даже два.

– И куда?

– Сначала в Грасдейл, – сказал он с полуулыбкой, которую с удовольствием подавил бы, если б смог.

– В Грасдейл! Значит, Хелен там?

– Да. Но через день или два она уедет, чтобы провести некоторое время с миссис Максуэлл в Ф., и я поеду вместе с ними.

В то время Ф. было тихим респектабельным местом на побережье; сейчас оно более популярное.

Похоже, Лоуренс ждал, что я воспользуюсь оказией и доверю ему какое-нибудь письмо для его сестры, которое, я уверен, он передал бы без всяких возражений, если бы у меня хватило ума попросить об этом. Но я не смог заставить себя обратиться к нему с такой просьбой и только когда он ушел, понял, какую великолепную возможность упустил, и вот тогда глубоко пожалел о своей глупости и дурацкой гордости, но исправить это уже было невозможно.

Он вернулся только в конце августа. Из Ф. он написал мне дважды или трижды, но его письма только раздражали и разочаровывали меня: они были на общие темы или о каких-нибудь мелочах, до которых мне не было дела, а то и с фантазиями и непонятными размышлениями, но ничего не говорили о сестре и очень мало о нем самом. Я решил подождать его приезда – возможно, тогда я смогу что-то о ней узнать. И все это время, пока она была с ним и теткой, я не писал ей, не сомневаясь, что мое самонадеянное ожидание будет ей еще более неприятно, чем ему. Вот когда она окажется в одиночестве в собственном доме, придет мой час.

Наконец Лоуренс вернулся, однако, как всегда, очень мало рассказал о том, что волновало меня больше всего. Он только заметил, что морской воздух пошел сестре на пользу, ее сын чувствует себя хорошо и – увы! – они оба уехали вместе с миссис Максуэлл в Стейнингли, где проведут по меньшей мере три месяца. Но я больше не буду надоедать тебе описанием моей досады, ожидания и разочарования, а также метаний между отчаянием и надеждой – уберем их в сторону, а я перейду к нескольким персонажам, о которых когда-то рассказывал тебе, но уже давно не упоминал.

Незадолго до смерти мистера Хантингдона леди Лоуборо сбежала на континент с очередным любовником, но, пожив там какое-то время в забавах и увеселениях, они поссорились и расстались. Она продолжала кружиться в вихре светских развлечений; однако годы приходили, а деньги уходили, и у нее появились долги и трудности, связанные с этим. Затем пришли бесчестие и нищета, и, как я слышал, она умерла, брошенная всеми, в крайней бедности. Впрочем, быть может это только слухи и она еще жива, однако, ни я, ни родственники, ни ее бывшие знакомые ничего о ней не знают: они потеряли ее из виду много лет назад и с удовольствием забыли бы ее вообще, если бы могли. Лорд Лоуборо немедленно воспользовался ее бегством и получил развод, после чего женился вторично. И хорошо сделал, ибо он, внешне мрачный и угрюмый, не приспособлен к холостяцкой жизни. Никакие общественные дела, честолюбивые проекты или развлечения и даже узы дружбы – не знаю, есть ли у него сейчас друзья – не могут заменить ему домашний уют и тепло.

Да, у него есть сын и дочь, отцом которой он не является, но они слишком болезненное напоминание ему об их матери, а бедная маленькая Изабелла – источник горечи, льющейся в его душу. Он относится к ней как отец, даже, возможно, чувствует сердечную доброту в обмен на ее искреннюю привязанность, но горько осуждает себя за добрые чувства, которые питает к этому невинному созданью, и постоянно борется с собственной природой – отнюдь не великодушной, хотя об этом могут лишь догадываться те, кто хорошо его знают. Ну а правду знают лишь его сердце и Создатель, как и силу происходящей в нем борьбы, ибо он постоянно сопротивляется искушению вернуться к грехам молодости, желая найти в них забвение от прошлых бед и нынешней апатии, порожденной разбитым сердцем и лишенной радости жизни. Состояние его печально, поэтому очень заманчиво уступить опять коварному врагу здоровья, разума и добродетели, который порабощал и разрушал его раньше.

Его вторая жена разительно отличается от первой. Некоторые удивились его вкусу, кое-кто даже посмеялся над ним, но в этом видна, скорее, их глупость, а не его. Возраст этой дамы близок к его собственному – между тридцатью и сорока, – и она замечательна вовсе не красотой, богатством или блестящими талантами – во всяком случае, я ничего такого о ней не слышал, – но истинным здравым смыслом, набожностью, участливой доброжелательностью и веселым нравом. И эти качества, как ты легко можешь себе представить, делают ее прекрасной матерью детям и бесценной женой его светлости. Он, со своим обычным самоуничижением, считает ее слишком хорошей для себя и, задаваясь вопросом, почему Провидение даровало ему такой подарок, предпочтя его всем смертным, делает все, чтобы отвечать взаимностью на ее добро, и настолько преуспел, что она, как я полагаю, является одной из самых счастливых и любимых жен в Англии. А все те, кто упрекают его за плохой вкус, могут быть благодарны судьбе, если их собственный выбор принесет им хотя бы половину такого удовлетворения, как ему, или отплатит любовью, хотя бы наполовину такой же надежной и искренней.

А если ты интересуешься судьбой этого низкого негодяя, Гримсби, могу только сказать, что он шел от плохого к худшему, спускался все дальше в пропасть по лестнице греха и подлости, общаясь с самыми худшими людьми из своего клуба и отбросами общества – к счастью для остального мира, – и в конце концов был убит в пьяной ссоре таким же подлецом, как сам, которого обманул во время игры.

Что касается мистера Хэттерсли, он никогда не забывал свое решение «уйти от них» и вести себя как человек и христианин. Болезнь и смерть его когда-то лучшего друга, Хантингдона, глубоко впечатлила его, и он настолько убедился в порочности собственного прежнего поведения, что не нуждался в другом уроке. Избегая искушений города, он продолжает вести здоровую активную жизнь в деревне. Погрузившись в будни провинциального землевладельца, он занимается своей фермой, а также разведением лошадей и скота, иногда наслаждается охотой в компании новых друзей, намного лучших, чем те, что у него были в молодости, а также обществом своей маленькой жены, теперь настолько счастливой и веселой, насколько может желать сердце, а также сыновей и дочерей. Его отец, банкир, умер несколько лет назад и оставил ему все свое богатство, и сейчас у него есть полная возможность заниматься тем, что ему больше всего нравится. Думаю, нет необходимости говорить тебе, что слава благородных пород лошадей, выведенных Ральфом Хэттерсли, эсквайром, гремит по всему графству.