Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

На следующее утро доктор прописал больному кровопускание, после чего тот стал более спокойным и покорным. Я провела в его комнате полдня. Теперь то, что я находилась рядом, уже не волновало и не раздражало его так, как раньше, и он спокойно, без горестных жалоб, принимал мои услуги. На самом деле он вообще почти не мог говорить, только с трудом просил что-нибудь. Но на следующий день он, можно сказать, немного восстановился, соответственно ожила и его злая натура.

– О, какая сладкая месть! – крикнул он, когда я сделала все, что было в моих силах, чтобы преодолеть равнодушие старухи-сиделки. – И вы можете наслаждаться ею со спокойной совестью – дескать, я только исполняю свой долг.

– Мой долг, – сказала я горечью, которую не смогла скрыть, – единственное утешение, которое у меня осталось, а спокойная совесть – единственная награда, на которую я могу рассчитывать.

Он, кажется, даже удивился моей серьезности.

– А есть такая награда, которую вы хотите? – спросил он.

– Вы не поверите мне, но я скажу, что действительно надеюсь помочь вам: вы будете легче переносить нынешние страдания в лучшем состоянии духа, но, похоже, я напрасно надеюсь: ваш злой дух не позволяет помочь вам. Ради вас я пожертвовала своими чувствами и тем небольшим земным уютом, который у меня еще оставался, но что бы я ни делала для вас, вы приписываете это самодовольной злобе и утонченной мести.

– Все это так прекрасно, осмелюсь я сказать, – ухмыльнулся он, дурашливо посмотрев на меня, – и я, конечно, должен залиться слезами раскаяния и восхищения при виде такого великодушия и сверхчеловеческой доброты. Но, видите ли, я не в силах переносить их. Однако продолжайте делать для меня все, что можете, если действительно находите в этом удовольствие, ибо я стал почти таким несчастным, каким вы хотели видеть меня. Хотя, признаюсь, с вашим приездом за мной лучше ухаживают, ибо эти негодяи позорно пренебрегают мной, а старые друзья совершенно меня забыли. Уверяю вас, я пережил ужасное время и иногда думал, что уже умер. А как вы думаете, я умру?

– Всегда есть возможность умереть, но всегда лучше жить, имея такую вероятность в виду.

– Да-да! Но как вы думаете, эта болезнь, она будет иметь роковой исход?

– Не могу сказать. Но предположим, что это произойдет… Вы готовы к такому событию?

– Ну, врач сказал мне, что я не должен думать об этом, что я, безусловно, выздоровлю, если буду соблюдать диету и придерживаться его предписаний.

– Надеюсь, что сможете, Артур, но в вашем случае невозможно говорить с полной уверенностью: у вас внутренние повреждения, и кто знает, к чему они могут привести.

– Вот оно! Вы хотите, чтобы я умер от страха.

– Нет, но я не хочу вас убаюкивать лживыми заверениями. Ощущение неуверенности может склонить вас к серьезным и полезным мыслям, и я не буду лишать вас возможности получить выгоду от раздумий, выздоровеете ли вы на самом деле или нет. Неужели мысль о смерти так ужасает вас?

– Это единственное, мысли о чем я не в состоянии выносить, так что если у вас есть…

– Но однажды смерть обязательно придет, – прервала его я, – и даже если это случится через много лет, ее приход, безусловно, так же застигнет вас врасплох, как и сегодня, и будет таким же нежеланным, если вы…

– О, хватит! Не мучьте меня своими проповедями, если не хотите убить прямо сейчас! Говорю вам, мне этого не вынести! Я и так достаточно страдаю. Если вы считаете мое положение опасным, избавьте меня от нравоучений. В благодарность я выслушаю все, что вы хотите сказать.

Так что я перестала говорить на эту тему. А теперь, Фредерик, пора заканчивать письмо. Даже по этим деталям ты можешь легко представить себе состояние моего пациента, мое собственное положение и что нас ждет в будущем. Я рассчитываю вскоре услышать о тебе и обязательно напишу еще и расскажу, как идут дела. Сейчас же мое присутствие в комнате больного не только терпимо, но и совершенно необходимо, и я буквально разрываюсь между мужем и сыном, ибо не могу полностью оставить ребенка на Рейчел и не осмеливаюсь даже на минуту доверить его другой служанке – уж лучше он будет один, чем с любой из них. Если его отцу станет хуже, я попрошу Эстер Харгрейв немного побыть с ним, пока я занимаюсь домашними делами, но сейчас я предпочитаю присматривать за сыном сама.

Я попала в довольно странное положение, пытаясь изо всех сил помочь мужу выздороветь и исправиться, но что я буду делать, если добьюсь своей цели? Мой долг, конечно… И все-таки? Пока это не имеет значения: я буду выполнять задачу, стоящую передо мной сейчас, и пусть Спаситель даст мне силы сделать то, что Он потребует от меня впоследствии. До свидания, дорогой Фредерик.

Хелен Хантингдон.

– И что вы думаете обо всей этой истории? – спросил Лоуренс, когда я молча сложил письмо.

– Мне кажется, – ответил я, – что она разбрасывает свой жемчуг перед свиньями[89]89
  Отсылка к Нагорной проповеди Христа: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас», Матфей 7:6. (Примеч. пер.).


[Закрыть]. Может быть, они будут довольны, топча его ногами, однако как бы не обратились и не набросились на нее! Но больше я ничего не скажу: я вижу, что она действует из самых лучших и благородных побуждений, и даже если это не самый мудрый поступок, пусть небо защитит ее от его последствий. Лоуренс, я могу сохранить ее письмо? Видите, она даже не упомянула обо мне – или, скорее, сделала очень смутный намек на меня, поэтому тут нет никакой непристойности.

– Тогда почему вы хотите сохранить его?

– А разве эти строчки не написаны ее рукой? Разве эти слова не родились в ее сердце и не вышли из ее уст?

– Хорошо, – кивнул он.

И я сохранил его, иначе, Холфорд, ты никогда не узнал бы его содержание.

– Когда будете писать ответ, – сказал я Лоуренсу, – не будете ли так добры попросить у нее разрешения рассказать моей семье ее настоящую историю и обстоятельства, ровно столько, сколько необходимо, чтобы заставить соседей прекратить вести себя позорно несправедливо по отношению к ней? Я не хочу нежных посланий; просто попросите ее об этом и скажите, что это величайшая милость, которую она может оказать мне; и еще скажите ей… Нет больше ничего. Вы видите, я знаю адрес и могу написать ей сам, но я достаточно добродетелен, чтобы обуздать себя.

– Хорошо, я сделаю это для вас, Маркхем.

– Вы скажете, когда получите ответ?

– Я приду сам и все расскажу.

Глава XLVIII. Дальнейшие известия

Через пять-шесть дней после этих событий мистер Лоуренс оказал нам честь, навестив нас, и, когда мы с ним были наедине – я как можно быстрее утащил его поглядеть на мои копны сена, – он показал мне еще одно письмо от сестры. Наверное, он хотел усмирить мой пыл и считал, что это поможет. Вот что ответили на мою просьбу: «Мистер Маркхем вправе делать разоблачения, какие считает необходимыми. Он знает, что я не желаю говорить на эту тему. Надеюсь, он хорошо чувствует себя, но скажи ему, чтобы он забыл обо мне».

Я переписываю тебе несколько отрывков из письма, которое мне разрешили сохранить, возможно, как противоядие от напрасных надежд и мечтаний.

* * *

«Он чувствует себя решительно лучше, но очень страдает от угнетающего воздействия тяжелой болезни и ограничений, которым вынужден подчиняться, – как правило, они противоположны его прежним привычкам. Печально видеть, насколько прошлая жизнь испортила его когда-то крепкое здоровье. Но врач говорит, можно считать, что он выкарабкался, при условии, что будет соблюдать необходимые ограничения. Он может пить что-нибудь стимулирующее, но в небольших количествах и как можно реже, но мне очень трудно сдерживать его. Вначале он настолько боялся смерти, что лечить его было достаточно легко, но чем меньше становились его страдания и чем дальше отступала опасность смерти, тем более непокорным он становился. Сейчас к нему начал возвращаться аппетит… и, к сожалению, старая привычка потакать своим слабостям. Я, как могу, сдерживаю его, и он часто ругает мою строгость; иногда ему удается ускользнуть из-под наблюдения и сделать что-нибудь совершенно противоположное моему желанию. Но в целом он смирился с моим присутствием и теперь беспокоится, если меня нет рядом. Иногда мне приходится быть с ним чуть менее жесткой из страха, что он превратится в моего раба. Мне же было бы непростительной слабостью сосредоточиться только на нем: ведь нужно приглядывать за слугами, и маленький Артур требует моего внимания… да и мое здоровье тоже, ибо я пренебрегаю им, пока удовлетворяю чрезмерные требования мистера Хантингдона. Обычно я не сижу с ним по ночам, так как сиделка достаточно квалифицированная и делает это лучше меня. Тем не менее, я редко наслаждаюсь безмятежным сном и никогда не могу на это рассчитывать, ибо мой пациент без малейших колебаний вызывает меня в любое время, когда его нужда – или фантазия – требует моего присутствия. Но он явно боится моего недовольства, и если иногда делает попытку испытать мое терпение чрезмерными требованиями, капризами, жалобами или упреками, то потом огорчает униженным подчинением и задабривающим самоунижением из опасения, что зашел слишком далеко. Впрочем, все это я охотно прощаю ему – это, главным образом, последствия ослабленного здоровья и расстроенных нервов. Однако больше всего меня возмущают его приступы нежности: я не верю ему и, конечно, не отвечаю тем же, хотя не могу сказать, что сейчас ненавижу его. Его страдания и мой уход за ним дали бы ему основания на мою привязанность и даже любовь, если бы он был спокойным и искренним и согласился бы оставить все, как оно есть сейчас. Но чем настойчивее он пытается помириться со мной, тем более я опасаюсь его и будущего.

– Хелен, что вы сделаете, когда я выздоровею? – спросил он этим утром. – Опять убежите?

– Это полностью зависит от вашего поведения.

– О, я буду вести себя хорошо!

– Но если я сочту необходимым покинуть вас, Артур, я не «убегу»: вы обещали мне, что я смогу уйти куда угодно и забрать с собой сына.

– О, у вас не будет для этого никакой причины. – И он разразился жалобами, на которые я не обратила внимания. – Вы еще не простили меня? – спросил он.

– Я простила вас, но знаю, что вы не можете любить меня так, как раньше, и мне было бы очень жаль, если бы это случилось, потому что я не в состоянии вновь полюбить вас. Так что давайте оставим эту тему и больше не будем возвращаться к ней. Но по тому, что я уже сделала для вас, вы можете судить о том, что я еще могу сделать, если только это не будет мешать моему долгу перед сыном – более высокому, ибо он никогда не терял права на него. Кроме того, я надеюсь, что смогу сделать ему больше добра, чем вам. Если вы желаете, чтобы я испытывала к вам уважение и сострадание, то должны завоевать его делами, а не словами.

Он ответил слабой гримасой и едва заметным пожатием плечами. Увы, несчастный человек! Для него слова намного дешевле дел – я бы сказала: «Только фунты, не пенсы, могут купить то, что вы хотите». Потом он вздохнул – вздох жалости к самому себе, – словно сожалея, что он, любимый и обожаемый множеством людей, брошен на милость суровой бессердечной женщины и должен радоваться любой крохе доброты, которую она ему решит подарить.

– Как жаль, верно? – спросила я.

Не знаю, правильно ли я угадала его мысли, но замечание, по-видимому, все-таки соответствовало им, потому что он пробормотал:

– Ничего нельзя поделать, – и печально улыбнулся моей проницательности.

* * *

Я дважды видела Эстер Харгрейв. Она по-прежнему очаровательное создание, но ее веселый дух почти сломлен, а нежный нрав почти испорчен благодаря неослабным попрекам со стороны матери из-за отвергнутого кавалера – возможно, и не жестоким, но изнуряющим и нескончаемым, как осенний дождь. Похоже, бессердечная мать решила превратить жизнь дочери в тяжкое бремя, если та не уступит ее желаниям.

– Матушка делает все, – сказала Эстер, – чтобы заставить меня почувствовать себя обузой для семьи и самой непочтительной и неблагодарной дочкой, которые только рождались на белый свет. И Уолтер тоже стал жестким, холодным и высокомерным, как если бы возненавидел меня. Я бы сдалась еще тогда, если бы знала, сколько сил потребует от меня сопротивление, но теперь, хотя бы из упрямства, я не уступлю!

– Плохая причина для хорошего решения, – ответила я. – Однако я знаю, что у тебя есть лучшие причины быть непоколебимой, и советую не забывать о них.

– Поверьте мне, никогда! Иногда я угрожаю матушке, что, если она будет мучить меня, я сбегу и опозорю семью, зарабатывая на жизнь своим трудом. Тогда она на некоторое время отступает. Я и на самом деле сделаю это с радостью, если они не прекратят.

– Потерпи еще немного, – сказала я, – и настанут лучшие времена.

Бедная девочка! Мне хочется, чтобы нашелся кто-нибудь достойный и забрал ее отсюда; правда, Фредерик?»

* * *

Письмо наполнило меня тревогой за наше с Хелен будущее, однако стало и большим источником утешения: теперь я мог очистить ее имя от лживых подозрений. Миллуорды и Уилсоны должны увидеть своими глазами солнце, прорвавшееся сквозь тучи, и пусть их обожгут и ослепят его лучи, и пусть мои друзья тоже увидят его: их подозрения – острый нож для моей души. Мне надо только посадить зерно в землю, и вскоре оно станет величественным раскидистым деревом: всего несколько слов матери и сестре – и новость разлетится по всем соседям без дальнейших усилий с моей стороны.

Роза пришла в восторг, как только я рассказал ей все, что счел возможным, сделав вид, будто это все, что я знаю. Она живо надела капор и шаль и поторопилась с радостным известием к Миллуордам и Уилсонам. Радостным, как я подозреваю, оно было только для нее и Мэри Миллуорд, спокойной рассудительной девушки, чье подлинное достоинство, несмотря на ее внешнюю простоту, было быстро понято и правильно оценено мнимой миссис Грэхем, которая смогла лучше оценить характер и душевные качества дамы, чем самые блестящие гении из наших друзей.

Быть может, больше я никогда не упомяну о ней, но сейчас хочу сказать тебе, что как раз тогда она тайно обручилась с Ричардом Уилсоном – о помолвке знали только они двое. Этот достойный молодой человек учился в Кембридже, где его образцовое поведение и упорство в учебе позволили ему с честью закончить его и принесли заработанные тяжелым трудом почести. Репутация его была незапятнанной, и со временем он стал вторым священником в приходе – первым и единственным помощником мистера Миллуорда, ибо преклонные годы сего джентльмена заставили его наконец признать, что для исполнения обязанностей викария в таком обширном приходе требуется несколько больше энергии, чем та, которой он имел обыкновение хвастаться перед своими более молодыми и менее активными собратьям по сутане[90]90
  Сутана – часть облачения католического священника в виде длинной черной одежды со стоячим воротником.


[Закрыть]. Все это терпеливые и преданные друг другу влюбленные втайне спланировали давно и в нужное время соединились, к изумлению маленького мирка, в котором жили и который давно осудил их на блаженство холостяцкой жизни. Все соглашались с торжественным заявлением умников, что этому бледному книжному червю не хватит мужества найти себе жену или добиться ее, если он и насмелится это сделать, равно как невозможно простой и непривлекательной мисс Миллуорд найти себе мужа.

Они все еще живут в доме викария, и Мэри делит свое время между мужем, отцом, бедными прихожанами и постепенно увеличивающимся семейством; и теперь, когда преподобный Майкл Миллуорд с почетом отошел от дел, преподобный Ричард Уилсон успешно сменил его на должности викария Линдон-хоупа, к большому удовольствию прихожан, которые долго проверяли и полностью одобрили его заслуги и его исключительной и любящей супруги.

А если вам интересна судьба сестры этой дамы, я могу сказать вам – хотя, возможно, вы уже слышали об этом от других, – что двенадцать-тринадцать лет назад она освободила счастливую пару от своего присутствия, выйдя замуж за богатого торговца из Л… Я совсем не завидую ему: боюсь, она завлекла его в довольно неустроенную жизнь, но, к счастью, он слишком туп, чтобы в полной мере оценить постигшую его катастрофу. Я мало имел с ней дела – мы не встречались много лет, – но уверен, что она не забыла и не простила своего бывшего кавалера и даму, чьи исключительные качества открыли мне глаза на глупость мальчишеского увлечения.

Что же касается сестры Ричарда Уилсона, Джейн Уилсон, то она, не сумев заполучить мистера Лоуренса или любого другого, кто был бы достаточно богат, элегантен и годился бы на роль мужа, так и не вышла замуж. Вскоре после смерти матери она оставила ферму Райкоут, найдя невозможным больше терпеть «грубые манеры и неизящную речь» ее честного брата Роберта и его достойной жены или даже саму мысль о том, что свет отождествляет ее с такими «вульгарными людьми». Она переехала в город N., где и живет до сих пор одиноко, но с претензиями на благородство, не делая ничего хорошего другим и мало что самой себе, проводит время в пустых разговорах и сплетнях, часто упоминая брата викария и сестру, супругу викария, но никогда брата фермера и сестру, жену фермера. Она старается вращаться в обществе, не требующем слишком больших затрат; не любя никого и не будучи любимой никем, она превратилась в настоящую старую деву – бессердечную, надменную, ехидную, коварную и придирчивую.

Глава XLIX. «И пошел дождь»[91]91
  Начальные слова евангельского стиха «И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне», Матфей 7:25. (Примеч. пер.).


[Закрыть]

Хотя здоровье мистера Лоуренса совершенно восстановилось, я посещал Вудфорд так же часто, как и раньше, хотя и проводил там меньше времени. Мы редко говорили о миссис Хантингдон, однако и редко вообще не упоминали о ней, ибо я искал его общества в надежде услышать о ней что-нибудь новое, а он никогда не искал моего, ибо и так видел меня более чем достаточно. Я всегда начинал любой разговор, с надеждой ожидая, не захочет ли он первым переменить тему. Как правило, он не хотел, и тогда я спрашивал: «Есть ли новости о вашей сестре?» Если он отвечал «нет» – мы не говорили на эту тему; но иногда я слышал «да» и тогда рисковал поинтересоваться: «Как она себя чувствует?» и никогда: «Как себя чувствует ее муж?» А ведь именно это стремился узнать: я не умею притворяться и поэтому не мог выразить обеспокоенность его здоровьем, так как все равно мое лицо выдало бы меня. Хотел ли я совершенно противоположного? Боюсь признать себя виновным, но, поскольку ты слушаешь мою исповедь, то должен услышать и мои оправдания или, скорее, извинения, с помощью которых я успокаивал собственную совесть.

Во-первых, он всю жизнь доставлял неприятности другим и делал мало хорошего самому себе. Но, хотя я и желал, чтобы они как можно скорее расстались, никогда бы я не поступил неблагородно, даже имея возможность ускорить его конец, просто подняв палец, или если бы какой-нибудь дух прошептал мне на ухо, что достаточно только пожелать этого, или даже если бы у меня была власть обменять его на другую жертву могилы, чья жизнь могла бы принести много пользы человечеству и чья смерть была оплакана друзьями. Но разве дурно хотеть, чтобы среди многих тысяч тех, чьи души вознесутся вверх еще до конца года, был бы и этот испорченный смертный? Я думаю, что нет, и поэтому желал всем сердцем, чтобы небеса забрали его в лучший мир или, если это невозможно, то просто забрали бы из этого, ибо если он не ответит на призыв покончить с пороком сейчас, будучи смертельно больным и с ангелом поблизости, то никогда не сделает этого потом – наоборот, выздоровев, он опять станет порочным и развратным и даже более уверенным в себе, более привычным к ее великодушной доброте; его чувства еще больше огрубеют, а сердце станет еще более глухим к ее убедительным словам. Однако Бог знает лучше меня. Тем временем я мог только с тревогой ожидать Его решения, зная (не говорю о себе самом), что Хелен волнуется о здоровье мужа и сожалеет о его судьбе, хотя его жизнь и делает ее несчастной.

Прошло около двух недель, в течение которых на все мои вопросы я получал ответ «нет», но однажды прозвучало долгожданное «да», которое позволило мне задать второй вопрос. Лоуренс хорошо знал мое беспокойство и ценил мою сдержанность. Вначале я боялся, что он будет мучить меня короткими ответами и либо оставит в полной неопределенности то, что я хочу знать, либо заставит вытягивать новости из него клещами кусочек за кусочком. «И поступил бы правильно», – мог бы сказать ты, но он оказался более милосердным и протянул мне письмо сестры. Я молча прочитал его и вернул обратно без единого замечания. Такая процедура настолько устроила Лоуренса, что впоследствии он всегда немедленно показывал мне письмо, когда я «интересовался» ею, если было что показать: ему было намного легче поступать так, чем рассказывать содержание письма, а я принимал его доверие настолько скромно, что он никогда не раскаялся в этом.

Но я пожирал эти драгоценные строчки, пока их содержание не отпечатывалось в моем сознании, и, придя домой, я немедленно записывал самые важные отрывки из письма в дневник, среди интересных событий дня.

В одном из этих писем сообщалась новость о серьезном повторном приступе болезни мистера Хантингдона – результате его неспособности сопротивляться собственным слабостям. Напрасно она протестовала, напрасно смешивала вино с водой – все ее мольбы и убеждения были досадной помехой, а ее вмешательство – оскорблением, совершенно непереносимым. Однажды, обнаружив, что она принесла ему бутылку портвейна, разбавленного водой, он выбросил ту в окно, ругаясь и клянясь, что его не обманут, как ребенка; потом вызвал дворецкого и приказал ему под угрозой немедленного увольнения принести самое крепкое вино из погреба, при этом кричал, что давно бы поправился, если бы ему дали лечиться по-своему, но она хочет держать его в кровати и под каблуком, и будь он проклят, если продолжит терпеть этот обман… Схватив стакан в одну руку и бутылку в другую, он не остановился, пока не осушил ее полностью. Результатом этой «неосторожности» – так мягко она окрестила его поступок – стало появление угрожающих симптомов, которые с того времени только усиливались, и поэтому она долго не писала брату. Болезнь вернулась с новой силой: полузажившие раны открылись вновь, появилось внутреннее воспаление, которое может закончиться очень плохо, если его не удастся остановить. Конечно, беда не улучшила и без того несносный характер больного, хотя, как я подозреваю, его и так было почти невозможно переносить, даром что она не жаловалась. Она написала, что вынуждена отдать сына на попечение Эстер Харгрейв, ибо не может выйти из спальни больного. Ребенок просил, чтобы ему разрешили находиться с ней и помогать папочке, но, не сомневаясь, что он будет тихим и добрым, она не собирается подвергать его юные нежные чувства созерцанию таких страданий и не позволит ему видеть раздражительность отца и слышать его ужасную речь во время приступов боли.

Последний (продолжала она) глубоко сожалеет о шаге, который привел к возврату болезни, но, как обычно, обвинил во всем меня. Если бы я вела себя с ним, как с разумным человеком, сказал он, этого бы никогда не произошло, но к нему относились как к ребенку или сумасшедшему. Одного этого достаточно, чтобы вывести из терпения любого и заставить его стремиться к независимости даже в ущерб собственным интересам. Он уже забыл, как часто я укоряла его в недостатке терпения. Кажется, он понимает опасность, но почему-то ничто не может заставить его взглянуть ей в лицо. Однажды ночью, когда я сидела около него с питьем, облегчавшим сжигающую его жажду, он заметил со своей обычной саркастической горечью:

– Сегодня вы так заботливы! Полагаю, нет ничего, что бы вы не сделали для меня?

– Вы же знаете, – ответила я, немного удивленная его словами, – что я делаю все возможное, желая помочь вам.

– Да, сейчас, мой чистый ангел, но когда вы получите награду на небесах, а я буду гореть в адском пламени, вряд ли вы тогда шевельнете пальцем, чтобы помочь мне! Нет, вы самодовольно посмотрите на меня и даже не погрузите ваш ноготь в воду, чтобы капнуть мне на язык холодной воды!

– Только в том случае, если между нами будет глубокая пропасть, которую я не смогу перейти; а если я и посмотрю на вас самодовольно, то только потому, что буду уверена: это очистит вас от грехов и вы тоже ощутите блаженство, которое чувствую я. Но почему вы решили, Артур, что мы не встретимся на небесах?

– Хм! И что я там буду делать, хотел бы я знать?

– Да, действительно, не могу сказать. Боюсь, вам нужно здесь изменить свои вкусы и пристрастия, иначе там вы не ощутите никакого удовольствия. Или вы предпочитаете не делать усилий и подвергнуться тем пыткам, которые рисуете себе?

– О, это все басни! – презрительно сказал он.

– Вы уверены, Артур? Абсолютно уверены? Ибо, если есть хоть малейшее сомнение, что вы ошибаетесь, будет слишком поздно…

– Достаточно трудно быть уверенным в таком, – сказал он, – но сейчас меня это не волнует: я еще не собираюсь умирать. Я не могу, не могу! – горячо добавил он, как будто только сейчас вдруг понял, какой ужас ему грозит. – Хелен, вы должны спасти меня!

Он сжал мою руку и посмотрел на меня так умоляюще, что мое сердце буквально облилось кровью и я залилась слезами, будучи не в силах ответить».

* * *

В следующем письме Хелен сообщила, что болезнь быстро прогрессирует и что ужас смерти терзает бедного страдальца даже сильнее, чем телесные раны. Не все друзья бросили его: мистер Хэттерсли, услышав о несчастье, приехал к нему с далекого севера. С ним приехала и его жена, чтобы повидать дорогую подругу, с которой давно не виделась, и навестить мать и сестру.

Миссис Хантингдон была рада увидеть Милисент и еще больше рада увидеть ее счастливой. «Сейчас она в Гроуве, – писала она в письме, – но часто приезжает повидать меня. Мистер Хэттерсли проводит много времени у постели Артура. Он выказывает столько истинного дружелюбия к своему неудачливому другу, столько добрых чувств, что иногда я не верю собственным глазам; он очень хочет поддержать его, однако у него не получается. Иногда он пытается шутить и смеяться вместе с ним, но больному не до смеха; иногда он старается ободрить его, вспоминая старые времена. Изредка ему удается отвлечь мистера Хантингдона от страданий и печальных мыслей, но куда чаще он загоняет больного в еще более мрачную меланхолию. Хэттерсли этим очень смущен, не знает, что говорить; пару раз робко предложил послать за священником. Но Артур никогда не согласится на это: он знает, что всю жизнь отвергал благие увещевания и смеялся над ними, и не представляет себе, что будет слушать их сейчас, пусть даже ради утешения.

Иногда мистер Хэттерсли предлагает посидеть у больного вместо меня, но Артур не дает мне уйти, и, по мере того как его силы тают, эта странная прихоть только усиливается: он хочет, чтобы я всегда была рядом с ним. И я никогда не бросаю его, только изредка ухожу в соседнюю комнату поспать часок, пока он спокоен, но даже тогда оставляю дверь открытой, чтобы услышать, если он позовет меня. Вот и сейчас, когда пишу, я с ним, но мое занятие ему не нравится, и мне часто приходится прерываться и ухаживать за ним, хотя мистер Хэттерсли тоже здесь. Сей джентльмен прибыл, как он сам сказал, дать мне отпуск, чтобы я могла прогуляться по парку и подышать свежим зимним воздухом вместе с Милисент, Эстер и маленьким Артуром, которого он привез повидаться со мной.

Очевидно, наш бедный инвалид услышал это бессердечное предложение и решил, что я – еще более бессердечно – собираюсь принять его. Поэтому мне пришлось сказать, что я только выйду на минутку, поговорю с ними и тут же вернусь назад. И я действительно вышла, обменялась с ними несколькими словами, вдохнула свежего бодрящего воздуха, а потом, сопротивляясь искренним мольбам всех троих, просивших меня остаться немного дольше и прогуляться с ними по парку, оторвала себя от них и вернулась к пациенту. Я отсутствовала не более пяти минут, но он горько упрекнул меня в легкомыслии и равнодушии. Его друг встал на мою защиту.

– Ну-ну, Хантингдон, – сказал он, – ты слишком суров к Хелен: она должна есть, спать и глотать хотя бы немного свежего воздуха, иначе она сама свалится, говорю тебе. Ты только посмотри на нее, парень! От нее осталась одна тень.

– Что мне ее страдания? – ответил больной. – Вы же не обижаетесь, что ухаживаете за мной, верно, Хелен?

– Нет, Артур, если я действительно могу помочь вам. Я бы отдала свою жизнь, чтобы спасти вас, если бы могла.

– Неужели? Нет!

– Да, и очень охотно!

– А, это потому, что вы считаете себя более подходящей добычей для смерти!

Последовало напряженное молчание. Он, очевидно, погрузился в мрачные размышления, и, пока я обдумывала, что могло бы ободрить его, а не разволновать, Хэттерсли, чьи мысли шли тем же самым курсом, внезапно сказал:

– Эй, Хантингдон, я мог бы послать за каким-нибудь попом, а если тебе не нравится викарий, можно вызвать его помощника или кого-то другого.

– Нет. Если она не может помочь мне, то и никто не сможет. – Из его глаз хлынули слезы, и он воскликнул: – О, Хелен, если бы я слушал тебя, этого бы никогда не произошло! И если бы я слушал тебя раньше… О, Бог мой, как бы все было иначе!

– Слушайтесь меня сейчас, Артур, – мягко сказала я, сжимая его руку.

– Слишком поздно, – грустно сказал он.

После этого последовал еще один приступ боли, он стал заговариваться, и мы оба испугались, что приближается смерть. Я дала ему опиум, боли уменьшились; он постепенно успокоился и провалился в некоторое подобие сна. С того мгновения он вообще стал спокойнее и Хэттерсли ушел, напоследок выразив надежду, что завтра найдет его в лучшем состоянии.

– Возможно, я смогу выздороветь, – ответил Хантингдон. – Кто знает? Быть может, это был кризис. Что вы думаете, Хелен?

Не желая расстраивать его, я дала самый ободряющий ответ, но, тем не менее, посоветовала приготовиться к возможности того, чего я внутренне боюсь, но считаю почти неизбежным. Однако он решил надеяться и вскоре задремал. Ну вот, сейчас уже опять стонет.

Да, что-то изменилось. Внезапно он подозвал меня к себе настолько странно и взволнованно, что я подумала, будто он бредит. Но нет.

– Кризис, это был кризис, Хелен! – радостно сказал он. – Мне было больно внутри, вот здесь, а сейчас не болит. Я еще никогда себя так хорошо не чувствовал – ну, после падения. Все прошло, слава небесам! – и он сжал мою руку и нежно поцеловал, от всего сердца; однако, увидев, что я не разделяю его радости, быстро отшвырнул ее от себя и начал ругать меня, обвиняя в холодности и бесчувственности.

Что я могла ему ответить? Я встала на колени рядом с ним, взяла его руку и нежно прижала к губам – в первый раз после нашей разлуки – и, как только слезы перестали душить меня, сказала, что не бесчувственность заставила меня промолчать: я боюсь, что внезапное прекращение болей не такой уж благоприятный симптом. Я немедленно послала за врачом, и сейчас мы с беспокойством ожидаем его. Я расскажу тебе позже, что он сказал. Мистер Хантингдон по-прежнему не чувствует боли и вообще ничего не чувствует в тех местах, где болело сильнее всего.