Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

Глава XXXIV. Тайное убежище

ВЕЧЕР.

Завтрак прошел хорошо. Я была холодна и спокойна, невозмутимо отвечала на все вопросы, касающиеся моего здоровья, так что если и было что-то необычное в моем взгляде или манере поведения, его приписали незначительному недомоганию, из-за которого я рано ушла к себе прошлым вечером. Но как я смогу прожить десять или двенадцать дней, пока они не уедут? Почему до их отъезда еще так долго? И даже когда они уедут, как я смогу прожить месяцы или годы жизни в обществе этого человека, моего злейшего врага, ибо никто не оскорблял меня так, как он. О, когда я думаю о том, как сильно я, глупая, Артура любила, как безумно доверяла ему, как я сражалась за него и как жестоко он растоптал мою любовь, предал мое доверие, насмеялся над моими молитвами, слезами и усилиями охранить его, как сокрушил мои надежды, уничтожил мои лучшие чувства и осудил меня на жизнь в страданиях… Нет, недостаточно сказать, что я больше не люблю своего мужа – я НЕНАВИЖУ его! Слово изумленно уставилось на меня, как признание вины, но это правда: я ненавижу его, ненавижу! Но пускай Господь смилостивится над его несчастной душой и заставит его увидеть и почувствовать свою вину – я не прошу другого мщения! Ах, если бы он смог понять и по-настоящему почувствовать мою обиду, я была бы отомщена и охотно простила бы ему все; но он настолько низко пал, настолько затвердел в своей бессердечной порочности, что, я считаю, в этой жизни он никогда ничего не поймет. Но бесполезно дальше задерживаться на этой теме, поэтому я позволю себе отвлечься на мелкие детали произошедших событий.

Весь день мистер Харгрейв надоедал мне своей вежливостью и, как он думал, ненавязчивым вниманием. Если бы оно было более навязчивым, то меньше мешало бы мне, ибо я могла бы осадить его; но он умудрялся проявлять настоящую доброту, и я не могла ничего сделать, не почувствовав себя грубой и неблагодарной. Иногда я думаю, что должна поверить в его добрые чувства, которые он так хорошо изображает, но потом опять вспоминаю, что мой долг – подозревать его, учитывая все те особые обстоятельства, в которых я оказалась. Быть может, его доброта и не притворство, но, тем не менее, импульсы благодарности к нему не должны заставить меня забыться: я помнила выражение его лица и взгляды, которые он бросал на меня во время игры в шахматы и которые пробудили во мне негодование, и поэтому была в полной безопасности. Я хорошо сделала, так точно запомнив их.

Казалось, он искал возможность поговорить со мной наедине, так настороже он был весь день, но я позаботилась о том, чтобы разочаровать его, и не из страха перед тем, что он может сказать, а потому что не хотела добавлять к своим неприятностям его оскорбительные утешения, соболезнования или еще какую-нибудь ерунду, но, ради Милисент, не хотела и ссориться с ним. Утром он не отправился охотиться с другими джентльменами под предлогом того, что должен написать письма, но занялся этим не в библиотеке, как все, а вместе со своим пюпитром обосновался в маленькой столовой, примыкающей к кухне, где я сидела с Милисент и леди Лоуборо. Они с увлечением занимались своей работой, я, не желая пускаться в пустые разговоры, запаслась книгой. Милисент видела, что я не хочу разговаривать, и оставила меня в покое. Анабелла, без сомнения, тоже видела мое настроение, но не собиралась сдерживать язычок или надевать узду на свое веселое настроение и болтала без передышки, обращаясь исключительно ко мне и в высшей степени фамильярно, все более оживляясь, хотя я отвечала ей холодно и коротко. Мистер Харгрейв видел, что я с трудом терплю это, и, выглядывая из-за своего пюпитра, часто отвечал на ее вопросы вместо меня и, насколько мог, пытался перенести ее внимание с меня на себя, но не преуспел. Возможно, Анабелла решила, что у меня болит голова и я не хочу разговаривать. В любом случае она видела, что мне неприятно ее ненормальное оживление, однако упорно продолжала болтать с этакой, я бы сказала, ехидной настойчивостью. Но я сумела остановить ее, сунув ей в руки книгу, которую пыталась читать, на форзаце которой торопливо написала: «Я слишком хорошо знакома с вашим характером и манерой поведения, чтобы чувствовать к вам настоящее расположение, но, не обладая вашим талантом к притворству, я не могу облечься в его броню. Поэтому прошу вас прекратить так фамильярно разговаривать со мной; если я еще продолжаю общаться с вами вежливо, как с женщиной, достойной уважения, то только лишь потому, что хочу пощадить чувства вашей кузины Милисент, а не ваши».

Прочитав, она порозовела и прикусила губу. Незаметно вырвав лист, она смяла его и бросила в камин, затем, полистав страницы книги, начала ее читать – непонятно, притворно или по-настоящему. Немного погодя Милисент заявила, что хочет пройти в детскую, и спросила, не составлю ли я ей компанию.

– Анабелла извинит нас, – сказала она, – ибо поглощена чтением.

– Нет, вовсе нет, – воскликнула Анабелла и швырнула книгу на стол. – Я бы хотела поговорить с Хелен одну минутку. Ты можешь идти, Милисент. Она вскоре присоединиться к тебе. Вы не будете так, добры, Хелен? – продолжила она, когда Милисент вышла.

Ее бесстыдство поразило меня, но я подчинилась и пошла вслед за ней в библиотеку. Она закрыла дверь и стала у камина.

– Кто рассказал вам? – спросила она.

– Никто, у меня самой есть глаза.

– А, так вы только подозреваете! – Она улыбнулась с проблеском надежды. До сих пор в ее наглости чувствовался оттенок отчаяния, но сейчас он исчез.

– Если бы я подозревала, – ответила я, – то обнаружила бы вашу подлость намного раньше. Нет, леди Лоуборо, мое обвинение основано не на подозрениях.

– И на чем же оно основано? – сказала она, упала в кресло и поставила ноги на каминную решетку, пытаясь казаться беззаботной.

– Вчера я наслаждалась прогулкой под луной, – медленно сказала я, устремив на нее тяжелый взгляд, – и кустарник – одно из моих любимых мест.

Она опять залилась краской и замолчала, прижав пальцы ко рту и глядя в огонь. Я какое-то время смотрела на нее с чувством злобного удовлетворения, потом, подойдя к двери, холодно спросила, не хочет ли она мне еще что-либо сказать.

– Да, да! – горячо отреагировала она, выпрямляясь. – Я хочу знать, собираетесь ли вы рассказать об этом лорду Лоуборо.

– А вы предполагаете, что я так и сделаю?

– Ну, если вы собираетесь сообщить об этом всем, я не могу отговаривать вас, конечно, хотя это будет ужасно. Но если нет, я буду считать вас самым благородным из всех смертных созданий… и если есть в этом мире то, что я могу сделать для вас… Все, кроме… – она заколебалась.

– …Кроме того, чтобы отказаться от греховной связи с моим мужем – это, я полагаю, вы имели в виду, – сказала я.

Она промолчала, будучи в замешательстве, смешанном с гневом, который не осмеливалась показать.

– Я не могу отказаться от того, что мне дороже жизни, – прошептала она тихо и торопливо. Потом, внезапно подняв голову и устремив на меня сверкающий взгляд, горячо продолжила: – Но Хелен, или миссис Хантингдон, или как вы хотите, чтобы я называла вас, вы не скажете ему? Если вы действительно великодушны, вот вам великолепная возможность проявить истинное великодушие; если вы горды, вот вам я, ваша соперница, готовая признать себя вашим должником за самую благородную снисходительность, какая только возможна.

– Я не скажу ему.

– О, не скажете! – радостно воскликнула она. – Примите мою искреннюю благодарность!

Она вскочила на ноги и протянула мне руку. Я отшатнулась.

– Мне не нужна ваша благодарность: я сдерживаюсь не ради вас. И я вовсе не снисходительна, просто никому не хочу говорить о своем позоре. И я не хочу огорчать вашего мужа.

– А Милисент? Вы скажете ей?

– Нет, напротив, я сделаю все возможное, чтобы скрыть от нее правду. Я очень не хочу, чтобы она узнала о позоре и бесчестии ее кузины.

– Вы используете безжалостные слова, миссис Хантингдон, но я прощаю вас.

– А сейчас, леди Лоуборо, – продолжала я, – разрешите мне дать вам совет: уезжайте из этого дома как можно скорее. Вы должны понимать, что ваше присутствие здесь мне исключительно неприятно, и не из-за мистера Хантингдона, – сказала я, заметив на ее лице злобную торжествующую улыбку. – Если вам хочется, любите его – мне все равно; но мне больно скрывать мои настоящие чувства к вам и сохранять видимость вежливости и почтительного отношения к человеку, к которому я не чувствую даже тени уважения. Кроме того, если вы останетесь, вам будет невозможно скрыть правду от единственного человека в доме, который ее еще не знает. И, ради вашего мужа, и даже ради вас, я искренне советую вам немедленно прервать эту бесчестную связь и вернуться к добродетели сейчас, пока вы еще можете это сделать, прежде чем ужасные последствия…

– Да-да, конечно, – прервала она меня нетерпеливым жестом. – Но я не могу уехать, Хелен, до назначенного для отъезда дня. Под каким предлогом я могу заставить мужа уехать? Предложу ли я ему уехать одна, о чем лорд Лоуборо не хочет и слышать, или возьму его с собой – уже одно это обстоятельство вызовет подозрения; кроме того, наш визит почти закончен, и вы, безусловно, сможете выдержать мое присутствие еще одну неделю. Я не буду больше приставать к вам с дружеской бесцеремонностью.

– Хорошо, тогда мне нечего больше сказать.

– Вы рассказали обо всем Хантингдону? – спросила она, когда я выходила из комнаты.

– Да как вы посмели упомянуть его имя мне! – только и смогла ответить я.

С того мгновения мы больше не сказали друг другу ни слова, кроме того, что требовали приличия или по чистой необходимости.

Глава XXXV. Подстрекательство

ДЕВЯТНАДЦАТОЕ.

Чем больше леди Лоуборо понимала, что ей нечего бояться меня, и чем ближе был день отъезда, тем более смелой и наглой она становилась. Она уже не стеснялась говорить с моим мужем с ласковой фамильярностью в моем присутствии, если никого другого не было, беспокоясь о его здоровье, финансах и прочих его делах, как бы противопоставляя свою дружескую заботу моему холодному равнодушию. В ответ он награждал ее такими улыбками и взглядами, таким горячим шепотом или смелыми намеками, дававшими понять, что он чувствует и ее доброту, и мое пренебрежение, что, несмотря на все усилия, кровь бросалась мне в лицо. Я пыталась не обращать на них внимания, не видеть и не слышать ничего, что происходило между ними, ибо чем больше я показывала свои чувства по отношению к их бесстыдным поступкам, тем больше она праздновала победу, а он льстил себе, что я все еще преданно люблю его и мое безразличие деланное. В таких случаях меня иногда искушала коварная и жестокая мысль поощрить заигрывания Харгрейва, однако я тут же с ужасом прогоняла эту идею и потом ненавидела Артура в десять раз больше, за то что довел меня до этого, – да простит меня Господь за грешные мысли! Страдания не смирили и не очистили меня – наоборот, я чувствую, что становлюсь злой и желчной. Это мой недостаток, но вина – тех, кто причинил мне такое горе. Настоящий христианин не может лелеять такую злость, как у меня, против него и нее, особенно против нее: его, быть может, я еще смогу простить, даже с радостью, при малейших признаках раскаяния, но ее… Слова не могут передать всю мою ненависть. Разум запрещает, а страсть требует: я должна молиться и сражаться – только тогда я добьюсь победы над ней. Как хорошо, что завтра она уезжает, ибо больше я не вынесу ее присутствия!

Этим утром она встала раньше, чем обычно. Я нашла ее в столовой, когда спустилась к завтраку.

– О, Хелен, это вы? – сказала она, услышав, что я вошла, и повернулась ко мне.

Я невольно отступила назад, увидев ее, на что она хихикнула и заметила:

– Мы обе огорчены.

Я прошла вперед и занялась приготовлениями к завтраку.

– Сегодня я в последний раз отягощаю ваше гостеприимство, – сказала она, усаживаясь за стол. – О, пришел тот, кого это совсем не радует! – прошептала она себе под нос, когда в комнату вошел Артур.

Он взял ее руку в свою и пожелал доброго утра; потом, с любовью глядя в ее глаза и не отпуская руку, жалобно прошептал:

– Последний, последний день…

– Да, – с некоторой жесткостью в голосе сказала она. – И я встала рано, чтобы провести его как можно лучше. Я здесь уже полчаса, а ты… ты ленивое создание…

– Ну, мне кажется, я тоже пришел достаточно рано, – сказал он, – но, – он заговорил тихо, почти шепотом, – ты не одна.

– Мы никогда не бываем одни, – возразила она.

Но, можно сказать, они были почти одни, ибо я стояла у окна, смотрела на облака и старалась унять свой гнев.

Они что-то сказали друг другу – к счастью, я не расслышала, – а потом Анабелла имела наглость встать и подойти ко мне. Положив руку мне на плечо, она тихо сказала:

– Вы не должны ревновать его ко мне, Хелен, ибо я люблю его так, как вы его никогда не любили.

Я вышла из себя, схватила ее руку и резко сбросила со своего плеча с выражением отвращения и негодования, которые не смогла подавить. Удивленная, почти испуганная этой внезапной вспышкой ярости, она безмолвно отошла. Я бы дала выход своей злости и сказала бы что-нибудь, но негромкий смех Артура привел меня в себя. Я сдержала готовую вырваться тираду и презрительно отвернулась, сожалея, что дала ему повод посмеяться. Он все еще смеялся, когда в столовую вошел мистер Харгрейв. Не знаю, что он видел, потому что вошел в приоткрытую дверь. Он равно холодно приветствовал и хозяина, и кузину и посмотрел на меня взглядом, призванным выразить глубочайшую симпатию, смешанную с уважением и восхищением.

– Насколько вы преданы этому человеку? – тихо спросил он, подходя ко мне и делая вид, что смотрит, какая погода за окном.

– Ни насколько, – ответила я и, вернувшись к столу, стала заваривать чай.

Он пошел за мной и начал было говорить о чем-то, но тут стали собираться другие гости, и я больше не обращала на него внимания, только подала ему кофе.

После завтрака, решив как можно реже встречаться с леди Лоуборо, я незаметно ускользнула в библиотеку. Однако мистер Харгрейв пришел за мной и туда под предлогом, что за книгой; сначала, повернувшись к полке, он выбрал том, а потом тихо, хотя и не робко, подошел ко мне, встал рядом, оперся рукой на спинку моего стула и мягко спросил:

– Вы считаете себя свободной наконец?

– Да, – сказала я, не двигаясь и не поднимая глаз от книги. – Я свободна делать все, что не обидит Бога и мою совесть.

Какое-то время он молчал.

– Очень правильно, – наконец сказал он, – при условии, что ваша совесть не болезненно нежна, а ваши мысли о Боге не ошибочно суровы. Но как вы можете полагать, что оскорбите благосклонного Творца, осчастливив человека, который готов умереть за вас, и вознести преданное вам сердце к состоянию небесного блаженства? Вы можете сделать это, не оскорбив ни саму себя, ни кого-либо другого.

Он говорил тихим нежным голосом, наклонившись надо мной. Я подняла голову и, посмотрев ему прямо в лицо, спокойно сказала:

– Мистер Харгрейв, вы хотите оскорбить меня?

К этому Уолтер оказался не готов. Он помедлил, приходя в себя после потрясения, потом выпрямился, убрал руку с моего стула и ответил с гордой печалью:

– Нет, не хочу.

Слегка повернув голову, я указала ему глазами на дверь и вернулась к книге. Он немедленно вышел. Получилось намного лучше, чем если бы я ответила длиной страстной речью, как хотела по первому побуждению. Насколько хорошо уметь управлять собственным характером! Я должна работать и развивать в себе это неоценимое качество: один Бог знает, как часто оно мне потребуется на нелегкой дороге, лежащей передо мной.

Утром я съездила в Гроув с обеими дамами, чтобы Милисент могла попрощаться с матерью и сестрой, и они оставили ее у себя на весь день. Мистер Харгрейв пообещал вечером привезти ее обратно, оставшись там в ожидании, когда они наговорятся. В результате леди Лоуборо и я имели удовольствие возвращаться в карете тет-а-тет.

Первую пару миль мы обе молчали: я, глядя в окно, она, откинувшись на спинку сиденья. Но я не собиралась ограничивать себя каким-то одним положением ради ее удобства и, когда мне надоело наклоняться вперед и, подставляя лицо холодному резкому ветру, глядеть на красно-коричневые живые изгороди и пожухлую траву возле них, я сдалась и тоже откинулась назад. Моя попутчица, со своей обычной наглостью, сделала попытку завязать разговор, но на все замечания получала только односложные «да», «нет» или «хм». Наконец, когда она захотела узнать мое мнение о чем-то совершенно несущественном, я ответила:

– Почему вам так хочется разговаривать со мной, леди Лоуборо? Вы же знаете, что я о вас думаю.

– Ну, если вы так настроены против меня, – ответила она, – я ничего не могу поделать, но сама я не собираюсь дуться ни на кого.

Наша короткая поездка наконец закончилась. Как только дверь кареты открылась, она выпрыгнула наружу и отправилась в парк навстречу джентльменам, которые только что вернулись с охоты. Конечно, я за ней не последовала.

Но оказалось, что я еще не в полной мере испытала ее наглость: после ужина, когда я, как обычно, ушла в гостиную, она опять сопроводила меня, но на этот раз со мной было двое детей и я занималась только ими, решив держаться, пока не появятся мужчины или Милисент с матерью. Маленькой Хелен, однако, скоро надоело играть и она захотела спать. Я села на софу и посадила ее на колени, а Артур устроился рядом, играя с ее мягкими льняными волосами; вот тут-то ко мне и подошла леди Лоуборо и невозмутимо устроилась по другую сторону от меня.

– Завтра, миссис Хантингдон, – сказала она, – вы от меня избавитесь и, несомненно, будете очень довольны, что совершенно естественно, но знаете ли вы, что я оказала вам огромную услугу? Хотите я расскажу, какую?

– Я исключительно рада услышать, что вы оказали мне услугу, – сказала я, решив оставаться спокойной, хотя поняла по ее тону, что она хочет спровоцировать меня на какую-нибудь глупую вспышку.

– Разве вы, – продолжила она, – не заметили разительного изменения к лучшему в мистере Хантингдоне? Разве вы не заметили, каким трезвым и сдержанным человеком он стал? Я знаю, с каким сожалением вы смотрели на печальные привычки, которые он приобрел, и делали все, что в ваших силах, пытаясь избавить его от них, но безуспешно, пока я не пришла вам на помощь. Я сказала ему в немногих словах, что не в силах видеть, как он унижает самого себя и что я должна прекратить… Впрочем, не имеет значения, что в точности я сказала ему, но вы видите улучшения, произошедшие благодаря мне, и должны сказать мне «спасибо» за него.

Я встала и позвонила, вызывая няню.

– Но я не желаю благодарности, – продолжала она. – Взамен я хочу только одного: позаботьтесь о нем, когда я уеду, иначе ваша грубость и пренебрежение быстро вернут его к старым привычкам.

Мне стало почти дурно от душевной боли, но, к счастью, в дверях появилась Рейчел. Я молча показала ей на детей, не доверяя своему голосу; она увела их, я пошла вслед за ними.

– Так вы сделаете это, Хелен? – настойчиво спросила гостья.

Я бросила на Анабеллу взгляд, который стер с ее лица ехидную улыбку по меньшей мере на мгновение, и вышла. В холле я повстречала мистера Харгрейва. Увидев мое настроение, он дал мне пройти, не сказав ни слова, но, когда после нескольких минут блаженного одиночества в библиотеке я пришла в себя и вернулась, чтобы присоединиться к миссис Харгрейв и Милисент, только что спустившимся по лестнице и вошедшим в гостиную, я обнаружила, что он задержался в плохо освещенном вестибюле и, очевидно, ждет меня.

– Миссис Хантингдон, – сказал он, когда я вошла, – не позволите ли вы сказать всего одно слово?

– В чем дело? Побыстрее, пожалуйста.

– Сегодня утром я оскорбил вас и не могу жить, пока вы на меня сердитесь.

– «Тогда иди и впредь не греши»[76]76
  Иоанн 8:11.


[Закрыть], – сказала я и отвернулась.

– Нет-нет! – торопливо сказал он, подходя ко мне. – Извините меня, но я должен получить ваше прощение. Завтра я уеду и, вероятно, мне уже не представится возможность поговорить с вами. Я был неправ, забывшись, но разрешите мне молить вас простить мою оскорбительную самонадеянность и думать обо мне так, как если бы я не произносил этих слов. Ибо, поверьте, я глубоко сожалею о них, и потеря вашего уважения слишком серьезное наказание – я не смогу выдержать его.

– Я не могу забыть это потому только, что вы так хотите, и не могу дарить свое уважение всем, кто желает, если они его не заслужили.

– Всю жизнь я буду стремиться заработать его, если вы простите мне невольное оскорбление! Вы прощаете меня?

– Да.

– «Да» таким холодным голосом… Дайте мне вашу руку, и я поверю вам. Нет? Значит, миссис Хантингдон, вы не простили меня!

– Вот моя рука и с ним прощение, только впредь не греши.

В порыве чувств он горячо пожал мою холодную руку, но не сказал ничего, только отошел в сторону и дал мне войти в комнату, где уже собралась вся компания. Мистер Гримсби сидел около двери; увидев меня и вошедшего сразу за мной мистера Харгрейва, он покосился на меня с невыносимой многозначительностью. Я остановилась и смотрела на него в упор, пока он с неудовольствием не отвернулся, если не пристыженный, то уж точно смущенный, по меньшей мере на мгновение. Тем временем Хэттерсли схватил Харгрейва за руку и что-то прошептал ему на ухо – какую-нибудь грубую шутку, без сомнения; однако последний не засмеялся и не сказал ничего в ответ, но, слегка изогнув губы, отвернулся от Хэттерсли и отошел к своей матушке, рассказывавшей леди Лоуборо о многочисленных причинах, по которым она гордится своим сыном.

Слава Небесам, завтра они все уезжают!