Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

Она заключает послание словами: «До свидания, милая Хелен. Я с нетерпением жду твоих советов, но помни, какими им следует быть».

Ах, бедная Милисент! Как я могу тебя ободрить? Какой совет дать, кроме одного-единственного: лучше сейчас смело защитить себя от посягательств, даже разочаровав и рассердив мать, брата и своего поклонника, чем страдать и раскаиваться всю оставшуюся жизнь.

Суббота, 13-ое.

Неделя закончилась, а он так и не приехал. Чудесное лето проходит, не принося мне ни капли радости, а ему – пользы. А ведь я ждала эту пору, тщетно и несбыточно надеясь, что мы будем с удовольствием наслаждаться ею вместе, что с Божьей помощью и моими стараниями она послужит к возвышению его ума и развитию вкуса, научив ценить благотворные и чистые удовольствия, преподносимые природой, покой и святую любовь. Теперь же, когда алый солнечный шар тихо опускается вечером за лесистые холмы, оставляя их в теплой багряно-золотистой дымке предаваться сну, я думаю только, что еще один прекрасный день потерян для него и для меня. А утром, когда, разбуженная чириканьем воробьев и веселым щебетом ласточек – этих деловитых и полных радости жизни пичуг, которые заняты вскармливанием своих птенцов, – я открываю окно, чтобы вдохнуть душистый, бодрящий воздух, и смотрю на восхитительную зелень, сверкающую росой и улыбающуюся солнечным лучам, то порчу всю прелесть утра слезами, потому что испытать животворное влияние красоты, открывающейся моему взору, я не могу. Я брожу по старому лесу и вижу на своем пути прелестные цветы или сижу на берегу озера в тени наших величественных ясеней, чьи ветви тихо покачиваются от легкого летнего ветерка, шелестящего их нежной листвой. В моих ушах звучит негромкая музыка, смешанная с едва уловимым гудением насекомых; мои глаза рассеянно глядят на зеркальную гладь небольшого озера, чьи берега окаймлены деревьями: одни изящно склонились к воде, готовые ее поцеловать, другие возносят гордые верхушки в небо, простирая над берегом свои огромные ветви, отражающиеся в бездонной глубине вод. Впрочем, эта картина иногда нарушается играющими водомерками, а иногда, на какой-то миг, она распадается на подрагивающие осколки под порывом ветра, пронесшегося по озерной глади слишком бесцеремонно. Но все это не радует меня: чем больше то счастье, которое открывает мне природа, тем больше я сокрушаюсь оттого, что Артур не вкушает его со мной; чем больше я осознаю блаженство, которое мы могли бы обрести вместе, тем больше я ощущаю, как мы несчастны в теперешней разлуке. Да, мы! Конечно, он тоже несчастен, хотя может этого и не знать. И чем довольнее я всем, что меня окружает, тем тяжелее у меня на сердце – ведь Артур удерживает его там, в пыли и дыму Лондона, а может быть, заточил в стенах своего отвратительного клуба.

Но горше всего по ночам, когда я захожу в свою одинокую комнату, смотрю на луну, «нежную владычицу небес»[68]68
  Цитата из стихотворения шотландского поэта Уильяма Юлиуса Микла (1735–1788) «Cumnor Hall» (1784).


[Закрыть], плывущую надо мной по «иссиня-черному небосводу»[69]69
  Отсылка к стихотворению английского поэта Уильяма Вордсворта (1770–1850) «Ночь» (1815): «Во всем ее торжественном величье / Она плывет в провале темно-синем», перевод А. Ибрагимова.


[Закрыть] и льющую серебряное сияние на парк, лес и воды – на все такое чистое, умиротворяющее, божественное, и задаюсь вопросом: «Где он сейчас? Что делает он в этот миг, совсем не подозревая об этой красоте небесной… Быть может, пирует с веселыми собутыльниками… Или же… Господи, помоги мне! Это уж слишком, слишком…»

23-е.

Благодарение Небу, наконец-то он тут! Но как он изменился! Лицо покрасневшее, лихорадочное, сам апатичный и вялый, красота почему-то угасла, энергия и жизнерадостность пропали. Я не упрекнула его ни словом, ни взглядом. Даже не спросила, чем он занимался в Лондоне. У меня не хватило духу это сделать, потому что, мне кажется, ему очень стыдно – так и должно быть на самом деле! – и такие расспросы были бы мучительны для нас обоих. Моя снисходительность ему нравится; я склонна думать, что она его даже растрогала. Он говорит, что рад вернуться домой; и одному Богу известно, как радуюсь его возвращению, пусть и в таком состоянии, я. Почти весь день он лежит на диване, а я часами играю для него и пою. Я пишу за него под диктовку письма и выполняю все, что он пожелает. Иногда читаю ему, иногда мы беседуем, а иногда я просто сижу с ним рядом и утешаю его безмолвными ласками. Я знаю, что он этого не заслуживает, и опасаюсь, что мои ласки его избалуют. Но на первый раз я ему прощу все, и охотно. Я пристыжу его, а если сумею, то помогу исправиться и больше никогда от себя не отпущу.

Ему приятно мое внимание, и, возможно, он мне за него благодарен. Ему нравится, что я нахожусь с ним рядом. Хотя он вспыльчив и раздражителен со слугами и сердится на собак, со мной он ласков и любезен. Однако затрудняюсь сказать, как он повел бы себя, если бы я вовремя не предвосхищала его желания и старательно не избегала – или, едва начав, прекращала – делать то, что могло бы хоть в малейшей степени раздражать или беспокоить его, пусть даже по причине самой ничтожной. Как же сильно я хочу, чтобы он был достоин всех этих забот! Вчера вечером, когда я сидела с ним рядом, положив его голову к себе на колени, и перебирала его прекрасные кудри, эта мысль вызвала у меня горькие слезы, как уже не единожды случалось раньше, но в этот раз одна из них упала ему на лицо и вынудила его поднять глаза кверху. Он улыбнулся, но в его улыбке не было ничего оскорбительного.

– Милая Хелен, – сказал он, – отчего ты плачешь? Ты знаешь, что я люблю тебя. – Он прижал мою руку к своим лихорадочно горящим губам. – Так чего ж еще ты можешь желать?

– Только одного, Артур: чтобы ты любил себя так же искренне и преданно, как ты любим мною.

– Ну, это не так легко! – ответил он, нежно пожимая мне руку.

Не знаю, понял ли он смысл моих слов, но улыбнулся. Задумчиво и даже грустно, что совершенно для него необычно. А затем закрыл глаза и уснул безмятежным сном, как безгрешное дитя. И, глядя на него, погруженного в мирную дремоту, я ощутила, что мое сердце переполняется добрыми чувствами, как никогда, и не сдерживаемые ничем слезы потоком хлынули из моих глаз.

24-е августа.

Артур опять стал самим собой – таким же сильным и дерзким и, как всегда, переменчивым и в чувствах, и в мыслях. К тому же он неугомонен, как избалованное дитя, и хочет, чтоб его забавляли, да не знает как. Как и раньше, он еще и озорничает, особенно если дождливая погода удерживает его в четырех стенах. Я хотела бы, чтобы у него было какое-нибудь занятие: полезное ремесло, профессия, служба – что угодно, лишь бы его голова и руки были заняты делом хотя бы несколько часов в день – это давало бы ему возможность подумать о чем-то ином, кроме собственного удовольствия. Ему бы попробовать свои силы в фермерском деле, в роли сельского хозяина, да только он ничего об этом не знает и не удосужится ознакомиться. Или заняться каким-нибудь литературным трудом, поучиться рисовать, играть на фортепиано… Я часто пытаюсь убедить его начать обучение, раз он так любит музыку, но для этого он слишком ленив. Он так же не представляет себе, что значит прилагать усилия для преодоления препятствий, как и ограничивать свои природные склонности; и в этих качествах характера заключена его погибель. А повинны в них, по моему убеждению, его строгий, но безответственный отец и безумно баловавшая его мать. Если стать матерью предстоит мне, я буду изо всех сил бороться с этим преступным желанием чересчур потакать своим детям. Я не могу выразиться мягче, когда думаю о том, сколько зла оно приносит.

К счастью, скоро наступит сезон охоты, и тогда, если погода позволит, он будет занят поисками и отстрелом куропаток с фазанами. В наших местах не водятся рябчики, не то он прямо сейчас отправился бы на них охотиться, вместо того чтобы лежать под акацией и дергать за уши бедного Дэша. Впрочем, он говорит, что одному на охоте скучно; вот за компанию с помощником-другом, а лучше двумя, – другое дело.

– Тогда уж хотя бы пригласи порядочных, – сказала я.

Слово «друг» в устах Артура вынуждает меня содрогаться: мне известно, что кто-то из «друзей» убедил его остаться в Лондоне без меня и задержал там так надолго. В самом деле, из неосторожно оброненных им слов и кое-каких намеков, всплывающих время от времени, я поняла, что он часто показывал им мои письма, дабы продемонстрировать, с какой любовью жена блюдет его интересы и как глубоко сожалеет о его отсутствии, а они неделя за неделей уговаривали его побыть с ними еще и еще и продолжать предаваться излишествам, чтобы неповадно было смеяться над глупцом под каблуком у жены. А может быть, он делал это с целью показать, как далеко может зайти, не боясь поколебать преданность любящего его создания. Это отвратительная мысль, но в то, что она ложная, верится, право, с трудом.

– Что ж, – ответил он, – я хотел пригласить лорда Лоуборо одного. Но без лучшей своей половины, нашей общей приятельницы Анабеллы, он не приедет, так что придется позвать обоих. Ты ведь не боишься ее, Хелен, не так ли? – спросил он с озорным блеском в глазах.

– Конечно, нет, – ответила я. – С чего бы это? А кого еще?

– Харгрейва. Он будет рад. Хотя его собственное поместье совсем рядом, охотничьих угодий у него маловато; если захотим, мы сможем совершить на них набег. Он абсолютно добропорядочный, Хелен, и дамский, скажем так, угодник. И, пожалуй, еще позовем Гримсби. Он человек приличный, тихий. Ты ведь не станешь возражать против Гримсби?

– Терпеть его не могу. Но если ты хочешь, я попробую на время смириться с его присутствием.

– Это предубеждение, Хелен. Просто женская неприязнь.

– Нет. У меня есть веские основания быть к нему не расположенной. Больше никого?

– Пожалуй, нет. Хэттерсли будет слишком занят лобзаньями и воркованием с молодой женой, чтобы уделить время ружьям и собакам, – ответил он.

И эти его слова напомнили мне о том, что я получила от Милисент несколько писем после ее свадьбы. Она или вполне примирилась с выпавшим на ее долю жребием, или хорошо делает вид. Милисент признается мне, что открыла в своем муже бесчисленные добродетели и совершенства, распознать часть которых и менее пристрастные глаза, боюсь, не смогут, хотя бы в поисках оных и проглядели себя до слез. И теперь, когда, согласно ее утверждению, она привыкла к его громкому голосу и неучтивым резким манерам, для нее не представляет никакой сложности любить мужа, как то подобает жене. Поэтому она просит меня сжечь письмо, в котором столь необдуманно критиковала его, дабы я знала, что она еще может быть счастлива. Но если она обретет это счастье, оно будет ей наградой исключительно за доброту ее сердца: сочти она себя жертвой судьбы или житейской мудрости своей матери, то была бы глубоко несчастной, и если бы из чувства долга не приложила всех мыслимых усилий, чтобы полюбить мужа, то, несомненно, возненавидела бы его до конца дней своих.

Глава XXVI. Гости

23 сентября.

Гости приехали к нам около трех недель назад. Лорд и леди Лоуборо уже восемь месяцев, как поженились, и я отдаю ей должное: за это время ее муж стал совсем другим человеком; его взгляды, состояние ума, характер – все изменилось к лучшему. Тем не менее, возможности для совершенствования еще остались. Он не всегда весел и доволен, и она часто жалуется на его дурной нрав, хотя должна быть последней из людей, кто обвинит его в этом, ибо он никогда не раздражается на нее, кроме тех случаев, когда она вывела бы из себя и святого. Он обожает ее и пойдет на край света, лишь бы доставить ей удовольствие. Она знает свою силу и охотно пользуется ею; однако, понимая, что лучше льстить и уговаривать, чем приказывать и командовать, благоразумно смягчает свой нрав и заставляет его считать себя любимым и поэтому счастливым человеком.

Но у нее есть способ помучить его, и я тоже его товарищ по несчастью, или, во всяком случае, могла бы быть, если бы решила считать себя таковой. Она открыто – хотя и не слишком вызывающе – кокетничает с мистером Хантингдоном, который охотно ей подыгрывает; но меня это не слишком заботит, потому что я знаю, что с его стороны это не более чем тщеславие вкупе с лукавым желание подстегнуть мою ревность и, возможно, помучить своего друга; она, несомненно, действует из тех же побуждений, но в ее маневрах больше злости и меньше игривости. Поэтому, конечно, я стараюсь разочаровать их обоих, сохраняя веселую невозмутимую серьезность, и веду себя так, как будто полностью доверяю своему мужу и совершенно равнодушна к достоинствам моей привлекательной гостьи. Я упрекнула ее только однажды вечером, когда Артур посмеялся над подавленным и озабоченным выражением лица лорда Лоуборо, которое они оба и вызвали; вот тогда я многое сказала и Артуру, и довольно резко, но он только засмеялся:

– Ты сочувствуешь ему, Хелен, не правда ли?

– Я сочувствую любому, с кем несправедливо обходятся, – ответила я, – и сочувствую тем, кто оскорбляет их.

– О, Хелен, да ты так же ревнива, как и он! – воскликнул мой муж, засмеялся еще громче, и я поняла, что разубедить его невозможно.

С того времени я удерживалась от любого замечания на эту тему и оставила лорда Лоуборо заботиться о себе самому. Однако у него не было достаточно здравого смысла – или сил – последовать моему примеру, хотя он и старался, как мог, скрыть свое беспокойство, но оно время от времени прорывалось наружу, и на его лице появлялась тревога, а не выражение открытого негодования – настолько далеко они не заходили. Признаюсь, временами я чувствую ревность, очень горькую и болезненную, особенно когда Анабелла поет и играет для Артура, а он наклоняется над инструментом, искренне завороженный ее голосом: я знаю, что он действительно восторгается ею, я же почему-то не могу вызвать в нем подобного чувства. Своими простыми песнями я могу развлечь и порадовать его, но не привести в восторг.

28 сентября.

Вчера мы все ездили в Гроув – совершенно запущенный дом мистера Харгрейва. Его матушка часто просила нас составить компанию ее дорогому Уолтеру, а на этот раз она пригласила нас на званый обед и собрала всех мелких землевладельцев, до которых только смогла добраться. Действительно, угощение было самое изысканное, но я никак не могла не думать о его стоимости. Мне не нравится миссис Харгрейв: она жесткая, претенциозная и слишком суетливая женщина. И нее хватило бы денег, чтобы отлично жить на проценты с капитала, если бы она и ее сын умели благоразумно их использовать; но она всегда слишком старается соблюдать приличия и с какой-то жалкой гордостью избегать даже подобия бедности, очевидно считая ее позорным преступлением. Она мучит домочадцев, шпыняет слуг, лишает себя и дочерей приятной жизни, и все только потому, что не согласна уступить пальму первенства тем, кто в три раза богаче ее, и для того, чтобы ее обожаемый сын мог «высоко держать голову, как самый достойный джентльмен в округе». Этот самый сын, насколько я могу себе представить, любит швырять деньгами. Он не отчаянный мот и не беспутный сластолюбец, но человек, который хочет о себе говорить «все у меня в порядке» и заходит слишком далеко в своих юношеских желаниях, и не потому, что потворствует своим вкусам, а скорее в желании поддержать репутацию светского человека и быть своим среди безалаберных приятелей. Он чересчур эгоистичен, чтобы понять, насколько деньги, которые он бездумно тратит на себя, могли бы помочь его любимой матери и сестрам: пока они могут иметь приличный вид раз в год, приезжая в город, его не волнует, на какие жертвы они идут, поддерживая дом. Быть может, это довольно жесткое суждение о «дорогом, благородном и великодушном Уолтере», но, боюсь, оно совершенно точное.

Беспокойство миссис Харгрейв о хороших партиях для своих дочерей является отчасти причиной и отчасти результатом этих ошибок; появляясь в модных салонах и показывая девочек в выгодном свете, она надеется удачно выдать их замуж; таким образом, живя за пределами своих возможностей и расходуя так много на сына, она оставила дочерей без приданого и возложила это бремя на собственные плечи. Боюсь, бедная Милисент уже пала жертвой маневров своей заблуждающейся матери, которая поздравляет себя с успехом, так ловко избавившись от выполнения материнского долга, и надеется сделать то же самое с Эстер. Но Эстер еще ребенок – веселый сорванец четырнадцати лет, такой же честный, бесхитростный и простодушный, как и ее сестра, но с настолько отважной душой, что, надеюсь, ее матери будет непросто согнуть ее.

Глава XXVII. Мелкий проступок

9 октября.

Это произошло 4-ого вечером, сразу после чая, после того, как Анабелла играла и пела. Артур, как обычно, находился рядом: она только что закончила песню, но все еще сидела за инструментом, он стоял, облокотившись на спинку ее стула, и что-то говорил едва слышным голосом, приблизив губы к ее ушам. Я посмотрела на лорда Лоуборо. Он стоял на другой стороне комнаты и разговаривал с Харгрейвом и Гримсби, но я увидела, как он бросил быстрый взгляд на жену и хозяина, настолько тревожный, что Гримсби улыбнулся. Решившись прервать этот тет-а-тет, я встала и, взяв с пюпитра ноты, подошла к пианино, намереваясь попросить даму сыграть мелодию, но тут в изумлении остановилась, увидев, как она сидит с ликующей улыбкой на покрасневшем лице и слушает его тихий шепот, причем его рука нежно сжимает ее руку. Кровь прилила к моему сердцу, а потом бросилась в голову; но это еще не все: почти в то мгновение, как я подошла, он бросил быстрый взгляд на остальных и страстно прижал губы к ее несопротивляющейся руке. Подняв глаза, он заметил меня и быстро опустил их, смущенный и явно испуганный. Она тоже увидела меня и посмотрела так, как будто бросала мне вызов. Я положила ноты на пианино и ретировалась. Мне стало дурно, но из комнаты я не вышла: к счастью, было уже довольно поздно, и очень скоро все должны были разойтись.

Я подошла к камину и оперлась головой на каминную полку. Через несколько минут кто-то спросил, как я себя чувствую. Я промолчала, не зная, что сказать, механически посмотрела вверх и увидела мистера Харгрейва, стоявшего рядом со мной.

– Не хотите подкрепить силы бокалом вина? – спросил он.

– Нет, благодарю вас, – ответила я и, отвернувшись от него, огляделась. Леди Лоуборо стояла около сидящего мужа, положив ему руку на плечо, что-то тихо говорила и улыбалась; Артур сидел у стола и листал альбом с гравюрами. Я села на ближайший стул и мистер Харгрейв, видя, что его услуги нежелательны, благоразумно отошел. Вскоре после этого гости разошлись по своим комнатам, и Артур обратился ко мне, уверенно улыбаясь.

– Ты сердишься, Хелен? – прошептал он.

– Это не шутка, Артур, – ответила я серьезно и настолько спокойно, насколько могла, – если вы не считаете шуткой навсегда потерять мою любовь.

– Что так сурово? – смеясь, воскликнул он и крепко сжал мою руку; но я вырвала ее с возмущением – почти с отвращением, потому что в нем говорило вино.

– Тогда я должен на коленях умолять о прощении, – сказал он и действительно опустился на колени, подняв руки в притворном унижении, а потом умоляюще продолжил: – Прости меня, Хелен! Дорогая Хелен, прости меня, и я никогда не сделаю этого опять.

Уткнувшись лицом в шейный платок, он сделал вид, что громко рыдает.

Оставив его за этим занятием, я взяла свечу и, тихо выскользнув из гостиной, поторопилась вверх по лестнице. Заметив, что я вышла, он побежал за мной и обхватил меня руками как раз в то мгновение, когда я входила в свою комнату, – я едва не ударила его дверью.

– Нет, нет, ей-богу, ты от меня так не сбежишь! – крикнул он и, встревоженный моим волнением, стал умолять не гневаться на него так сильно и сказал, что я вся побелела и могу убить себя, если буду так нервничать.

– Дайте мне пройти, – прошептала я; он немедленно отпустил меня и хорошо сделал, потому что я действительно разгневалась.

Усевшись в большое кресло я попыталась успокоится, ибо хотела говорить с ним спокойно. Он стоял рядом со мной, но несколько секунд не осмеливался прикоснуться ко мне или сказать хоть слово; потом, подойдя поближе, опустился на колено – не поддельно унижаясь, а чтобы оказаться на одном уровне со мной, – облокотился на ручку кресла и негромко заговорил:

– Это все чепуха, Хелен, шутка, ничего серьезного, не стоит об этом и думать. Разве ты еще не поняла, – продолжил он более смело, – что тебе нечего опасаться моей измены, что я люблю тебя целиком и полностью? Даже если, – добавил он со скрытой улыбкой, – я когда-нибудь подумаю о другой, ты можешь смело не обращать на это внимания, ибо эти фантазии загораются и гаснут как вспышка молнии, в то время как моя любовь к тебе горит ясным вечным пламенем, как солнце. Ты, маленький тиран, неужели ты…

– Артур, не можете ли вы помолчать минутку и послушать меня? – сказала я. – Не думайте, что я киплю от ревности – я совершенно спокойна. Вот, почувствуйте мою руку. – И я протянула ее ему, но схватила его ладонь так энергично, что опровергла собственное утверждение и заставила его улыбнуться. – Вам не надо улыбаться, сэр, – сказала я, все еще сжимая его руку и глядя на него так пристально, что он едва не спасовал перед мной. – Вы можете думать, что все совершенно великолепно, мистер Хантингдон, и вы можете развлекаться, возбуждая во мне ревность, но берегитесь, как бы не возбудить во мне ненависть. А если вы погасите мою любовь, то обнаружите, что зажечь ее опять будет не так-то легко.

– Ну Хелен, я больше тебя не обижу. Уверяю тебя, я не имел в виду ничего такого. Я слишком много выпил, и едва осознаю себя.

– Вы часто слишком много пьете, и это еще одно ваше качество, к которому я питаю отвращение. – Он удивленно посмотрел на меня, пораженный моей горячностью. – Да, – продолжала я, – я никогда не упоминала об этом раньше из стыда за вас, но ваше пьянство заставляет меня страдать, и если эта ужасная привычка полностью овладеет вами и вы не сможете сдерживаться, я стану презирать вас. Но в вашем поведении по отношению к леди Лоуборо виновато не вино: сегодня вечером вы великолепно понимали, что делаете.

– Да, и я очень сожалею об этом, – ответил он, скорее ворчливо, чем покаянно. – Что ты еще от меня хочешь?

– Вы, несомненно, сожалеете, что я все увидела, – холодно ответила я.

– Если бы вы не увидели, – пробормотал он, устремив взгляд на ковер, – вообще ничего бы не было.

При этих словах мое сердце едва не взорвалось, но я сдержала эмоции и холодно ответила:

– Вы так думаете?

– Да, – ответил он более храбро. – Ну что я такого сделал? Ерунду, но ты решила обвинить меня и страдать.

– А что бы подумал лорд Лоуборо, ваш друг, если бы он узнал об этом, или что подумали бы вы сами, если бы он или кто-нибудь другой любезничал со мной так, как вы с Анабеллой?

– Выбил бы ему мозги.

– Артур, и вы можете называть ерундой оскорбление, за которое, по вашим же словам, нужно вышибить человеку мозги? Ерунда играть с чувствами, моими и вашего друга, пытаться украсть любовь женщины у ее мужа – любовь, которую он ценит больше золота? Что может быть более бесчестным? Неужели ваши брачные обеты только шутка, и вы, шутя, готовы нарушать их и искушать другого сделать то же самое? Могу ли я любить человека, который совершает такое, холодно утверждая, что это ерунда?

– Ты сама нарушила свои брачные обеты, Хелен, – сказал он, недовольно поднялся и принялся ходить взад-вперед. – Ты обещала уважать меня и подчиняться мне, а теперь пытаешься приказывать мне, угрожаешь и обвиняешь, называешь меня кем-то худшим, чем разбойник с большой дороги. Если бы не твое положение, Хелен, я бы не снес такого оскорбления. Я не позволю управлять собой женщине, даже собственной жене.

– И что вы сделаете? Будете продолжать, пока я не возненавижу вас, а потом обвините в нарушении обетов?

Какое-то мгновение он молчал, а потом ответил:

– Ты никогда не возненавидишь меня. – Он опять встал на колени у моих ног и повторил с еще большей страстностью: – Ты не сможешь ненавидеть меня, пока я люблю тебя.

– Но как я могу верить, что вы любите меня, если вы продолжите делать то же самое? Представьте себя на моем месте: поверили бы вы, что я люблю вас, если бы я действовала таким же образом? Поверили бы вы моим протестам и стали бы мне доверять при таких обстоятельствах?

– Это совсем другое, – ответил он. – В природе женщин быть постоянной, любить одного и только одного, слепо, нежно, навсегда – да будут благословенны они, нежные создания! И ты лучше всех; но вы должны посочувствовать нам, Хелен, должны дать нам немного свободы, ибо, как сказал Шекспир:

 
Хотя себя мы часто превозносим,
Но мы в любви капризней, легковесней,
Быстрее устаем и остываем,
Чем женщины…
 

– Не хотите ли вы сказать, что я потеряла вашу любовь и сейчас она принадлежит леди Лоуборо?

– Нет! Беру в свидетели Небо, что я считаю ее не больше, чем пылью и золой, в сравнении с тобой, и буду продолжать так думать, пока ты своей излишней серьезностью не оттолкнешь меня от себя. Она – дочь земли, а ты – ангел с небес; только не будь слишком сурова в своей божественности и помни, что я всего лишь простой, подверженный ошибкам смертный. Ну, Хелен, неужели ты не простишь меня? – сказал он, нежно беря меня за руку и глядя мне в глаза с невинной улыбкой.

– Если я так сделаю, ты опять оскорбишь меня.

– Клянусь…

– Не клянись. Я поверю как слову, так и клятве. Я бы хотела верить…

– Тогда попробуй, Хелен: прости и поверь мне на этот раз – и увидишь! Ну же, я испытываю муки ада, ожидая твоего слова.

Я ничего не сказала, положила руку ему на плечо, поцеловала в лоб и разразилась слезами. Он нежно обнял меня, и с того времени мы стали добрыми друзьями. Он был достаточно умеренным за столом и хорошо вел себя по отношению к леди Лоуборо. В первый день он держался от нее так далеко, как только мог, не нарушая законов гостеприимства: был дружелюбным и воспитанным, но не больше – в моем присутствии, по крайней мере, и, я думаю, в другое время, тоже, ибо она была более высокомерной и надменной, а лорд Лоуборо – более радостным и сердечным по отношению к хозяину дома, чем раньше. Но я буду рада, когда они уедут, ибо так мало люблю Анабеллу, что с трудом заставляю себя оставаться с ней вежливой, хотя она – единственная женщина здесь, кроме меня, и уже поэтому мы вынуждены проводить много времени вместе. В следующий раз, если миссис Харгрейв захочет, я буду приветствовать ее прибытие как избавление. Я раздумываю над тем, чтобы попросить разрешения у Артура и пригласить старую даму побыть у нас до тех пор, пока гости не уедут. Наверное, я так и сделаю. Она воспримет это как знак внимания, и хотя я получаю мало удовольствия от ее общества, очень обрадуюсь, если она будет посредником между леди Лоуборо и мной.

После того злополучного вечера мы с Анабеллой увиделись наедине в первый раз на следующий день, часа через два после завтрака, когда джентльмены вышли, чтобы написать письма, прочитать газеты или просто поболтать. Несколько минут мы сидели молча. Она занималась чем-то своим, а я пробегала глазами колонки газеты, из которой извлекла суть двадцать минут назад. Момент был крайне неприятен для меня и, как я считала, намного более неприятен для нее, но я ошибалась. Она заговорила первой и, с холодной уверенностью улыбнувшись, начала:

– Хелен, прошлым вечером ваш муж выпил слишком много, и часто с ним такое случается?

Кровь бросилась мне в лицо; но пусть уж лучше она припишет его поведение этому, чем чему-нибудь другому.

– Нет, – ответила я, – и, я верю, больше такого не будет.

– Вы вправили ему мозги, а?

– Нет! Но я сказала, что мне не нравится его поведение, и он пообещал никогда не вести себя так.

– Сегодня утром он выглядел достаточно подавленным, – продолжала она, – а вы, Хелен? Я вижу, вы плакали – это наше самое мощное оружие. Но не это же заставило ваши глаза страдать, верно? Вы всегда пользуетесь слезами вместо ответа?

– Я никогда не плачу напоказ и не понимаю, как кто-то это может.

– Ну, не знаю: у меня никогда не было возможности попробовать; однако, если Лоуборо сделает что-то неприличное, я заставлю плакать его. Ничего удивительного, что вы разозлились: я уверена, что сделай мой муж что-нибудь подобное, я бы преподала ему урок, который он бы не скоро забыл. Но он никогда не сделает ничего в этом роде – я держу его в ежовых рукавицах.

– А вы уверены, что это ваше влияние? Насколько я слышала, лорд Лоуборо и до женитьбы на вас отличался замечательной воздержанностью.

– О, вы имеете в виду вино – да, в этом отношении он в полной безопасности. А что касается других женщин, он в полной безопасности тоже, пока я жива, ибо он преклоняется даже перед землей, по которой я хожу.

– Неужели? А вы уверены, что заслужили это?

– Не могу сказать: вы сами знаете, что все мы подверженные ошибкам смертные, Хелен; никто из нас не заслужил поклонения. А вот вы уверены, что ваш дорогой Хантингдон заслуживает любви, которую вы дарите ему?

Я знала, что не смогу ей ответить. Меня сжигал гнев, но я подавила все внешние проявления своих чувств, прикусила губу и сделала вид, что занялась своей работой.

– В любом случае, – заключила она, воспользовавшись своим преимуществом, – вы можете утешать себя тем, что достойны любви, которую он питает к вам.

– Вы льстите мне, но я по меньшей мере пытаюсь быть достойной ее, – сказала я и закончила разговор.