Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

Глава XXVIII. Родительские чувства

28 декабря.

В прошлое Рождество я была невестой, с сердцем, переполненным блаженством и пылкими надеждами, но и не без страха перед будущим. Сейчас я жена, блаженство почти улетучилось, хотя и не полностью, надежды уменьшились, но не исчезли, страхи увеличились, но полностью и не подтвердились; и, слава Небу! сейчас я мать. Бог послал мне душу, которую я должна поднять к небесам, и дал мне новое и более спокойное наслаждение и надежды, которые поддерживают меня.

25 декабря 1823 года.

Прошел еще один год. Мой маленький Артур живет и развивается. Он здоров, хотя и не крепок телом, полон нежной игривости и веселости, уже привязчивый и воспринимающий страсти и чувства, но он еще нескоро найдет слова, которыми сумеет выразить их. Он наконец завоевал отцовское сердце, и сейчас я постоянно боюсь, как бы его не испортило беспечное потворство отца. Но мне надо остерегаться и собственных слабостей, ибо раньше я не знала, до какой степени сильны искушения родителей испортить свое собственное дитя.

Мне нужно искать утешение в сыне, ибо (только молчаливой бумаге я могу признаться в этом) я не могу найти его в собственном муже. Я все еще люблю его, и он любит меня, но по своему – увы, как отлична эта любовь от той, которую я могла бы получить и на которую когда-то надеялась! Как мало между нами настоящего взаимопонимания, как много мыслей и чувств находятся во мрачном заточении в моем сознании! Моя самая возвышенная и лучшая часть души до сих пор не замужем и обречена затвердеть и озлобиться в лишенном солнца мраке одиночества или упасть на нездоровую почву и полностью зачахнуть из-за отсутствия удобрений. Но, повторюсь, я не имею права жаловаться, и позвольте мне писать здесь правду – хотя бы часть правды – и увидеть в будущем, запятнает ли эти страницы более темная правда. Мы вместе уже два года, и «роман» о нашей привязанности друг другу изрядно уменьшился в размерах. Я, безусловно, пала на самую низкую ступеньку в любви Артура – невозможно найти ступеньку ниже – и обнаружила все пороки его характера; любое будущее изменение, если оно произойдет, может быть только к лучшему, когда мы, возможно, побольше привыкнем друг к другу: значит, я сумею снести такое отношение к себе – по крайней мере, до сих пор мне это удавалось.

Нельзя сказать, что Артур тот, кого обычно называют плохим человеком: у него много хороших качеств, но в нем нет самообладания или высоких устремлений, он любитель удовольствий, потакающий своим самым низменным инстинктам; он неплохой муж, но его понятия об обязанностях супругов совершенно не совпадают с моими. Судя по всему, он относится к жене, как к вещи, которая должна его преданно любить, ждать дома, развлекать и обеспечивать комфорт всеми возможными способами, когда он решает провести с ней время, а в его отсутствие заниматься его делами, домашними или любыми другими и терпеливо ждать возвращения мужа, независимо от того, чем он в это время занимается.

Ранней весной Артур объявил, что собирается поехать в Лондон: дела требуют его присутствия, и он не может больше отказываться от поездки. Он сожалеет, что оставляет меня, но надеется, что я буду наслаждаться обществом ребенка, пока он не вернется.

– Но почему вы оставляете меня? – спросила я. – Я могу поехать с вами – я готова в любую минуту.

– Вы возьмете с собой ребенка?

– Конечно. Почему нет?

Абсурд: воздух города определенно не подходит как ему, так и мне, няне маленького Артура; ночная жизнь и лондонские привычки при таких обстоятельствах мне не подходят, и он уверяет, что это будет хлопотно, губительно и небезопасно. Я опровергла все его возражения, насколько могла, ибо трепетала от мысли, что он поедет один, и была готова пожертвовать почти всем, включая даже удобства ребенка, чтобы воспрепятствовать этому, но он в конце концов сказал мне откровенно и раздраженно, что не хочет ехать со мной: ребенок плачет, он устал от бессонных ночей, и ему нужен покой. Я предложила раздельные спальни, но он опять не согласился.

– Правда, Артур, – наконец сказала я, – в том, что вы устали от моего общества и решили не брать меня с собой. Вы могли бы сказать это открыто.

Он попытался возражать, но я немедленно ушла из комнаты и сбежала в детскую, чтобы скрыть свои чувства, уж если не получается успокоить их.

Мне было очень больно, но я не стала больше выражать недовольство его планами и даже упоминать об этом, за исключением необходимых распоряжений, касательно поездки и ведения дел в его отсутствие; и лишь накануне отъезда я заклинала его позаботиться о себе и держаться подальше от искушений. Он посмеялся над моим беспокойством, заверив, что для этого нет никаких причин и пообещал следовать моему совету.

– Полагаю, бесполезно спрашивать о дне вашего возвращения? – сказала я.

– Да, конечно. Я еще сам не знаю, какие будут обстоятельства, но, поверь мне, любимая, я вернусь достаточно скоро.

– Я не хочу держать вас пленником в доме, – ответила я, – и не буду жаловаться, если вас не будет несколько месяцев – раз вы будете счастливы без меня так долго, – при условии, что вы будете в безопасности; но мне очень не нравится мысль, что вы будете проводить время с вашими так называемыми друзьями.

– Фу, глупая девочка! Неужели ты думаешь, что я не могу позаботиться о себе сам?

– В последний раз вы не смогли. Но на этот раз, Артур, – серьезно добавила я, – покажите мне, что можете, и докажите, что я не должна бояться, доверяя вам.

Он пообещал, но в такой манере, что нам пришлось успокаивать ребенка. Сдержал ли он свое обещание? Нет, и с этого времени я больше не могу полагаться на его слово. Какое горькое признание! Я пишу, а слезы ослепляют меня. Он уехал в первых числах марта и вернулся только в июле. Все это время он не давал себе труда извиняться, как раньше; его все более редкие письма стали короткими и сухими, особенно после нескольких первых недель; каждое последующее было еще более немногословным и небрежным, чем предыдущее. Тем не менее, когда я не отвечала ему, он жаловался на мою нерадивость. Если я писала холодно и резко, что, признаюсь, делала часто, он жаловался на мою жестокость и говорил, что только это удерживает его вдали от дома; когда же я писала более нежно, он отвечал более ласково и обещал вернуться, но я наконец научилась не обращать внимание на его обещания.

Глава XXIX. Сосед

Все эти четыре печальных месяца меня постоянно обуревали беспокойство, отчаяние, негодование, жалость к нему и к себе. И все-таки я не была безутешной: мой дорогой безгрешный малютка всегда утешал меня; но даже в самые радостные мгновения меня преследовала горькая мысль: «Как я смогу научить его уважать отца и в то же время не следовать его примеру?»

Но я помнила, что некоторым образом сама навлекла на себя все эти бедствия и решила переносить их безропотно. Одновременно я решила, что нечего терзать себя горестными раздумьями, и попыталась отвлечься, насколько могла; кроме компании моего ребенка и верной преданной Рейчел, которая угадывала или чувствовала мою печаль, но была слишком тактичной, чтобы даже намекать на нее, у меня были книги и карандаш, заботы о доме, и еще я должна была поддерживать бедных арендаторов Артура и рабочих. Иногда я с удовольствием проводила время с моей юной подругой Эстер Харгрейв: сама ездила к ней и несколько раз приглашала ее к себе на целый день. В этом сезоне миссис Харгрейв не поехала в Лондон: у нее не было дочери на выданье, и она решила сэкономить и остаться дома; как ни странно, Уолтер присоединился к ней в начале июня и оставался почти до конца августа.

В первый раз я увидела его ласковым теплым вечером, когда прогуливалась по парку с маленьким Артуром и Рейчел, которая совмещает в себе служанку и главную няню, ибо благодаря затворнической жизни и деятельной натуре мне требовалась не очень большая помощь. Она ухаживала за мной и с удовольствием нянчила ребенка, и я, полностью доверяя ей, предпочла возложить эти важные обязанности на нее и юную служанку под ее началом, чем нанимать кого-то другого. Кроме того, это помогало экономить: с тех пор, как я ознакомилась с делами Артура, я сочла это важным преимуществом, ибо, по моему собственному желанию, почти весь доход с моего состояния из года в год посвящался уплате его долгов и непостижимым расходам в Лондоне.

Но вернемся к мистеру Харгрейву. Вместе с Рейчел я стояла возле пруда, наслаждаясь радостью ребенка, игравшего с веточкой ивы, облепленной золотыми сережками, когда, к моему удивлению, Уолтер Харгрейв въехал в парк на своем дорогом черном жеребце и приблизился ко мне. Он приветствовал меня великолепным комплиментом, сделанным очень изысканным и одновременно пристойным образом, – он, без сомнения, сочинил его, пока ехал к нам, – и передал мне послание от своей матери, которая, узнав, что сын едет в нашу сторону, попросила его заехать в Особняк и пригласить меня на завтрашний дружеский семейный обед.

– Не будет никого, кроме нас самих, – сказал он, – но Эстер очень хочет увидеть вас, а матушка боится, что вы чувствуете себя одиноко, живя одна в таком большом доме, и желает, чтобы вы почаще доставляли ей удовольствие видеть вас в нашем скромном жилище, где бы вы чувствовали себя как дома, до тех пор пока возвращение мистера Хантингдона не внесет немного большее удовольствие в вашу жизнь.

– Она очень добра, – ответила я, – но, как вы сами видите, я не одна и настолько занята, что у меня нет времени жаловаться на одиночество.

– Значит, вы не хотите приехать к нам завтра? Она будет очень разочарована, если вы откажитесь.

Мне не нравится, когда меня жалеют из-за моего одиночества, но, подумав, я пообещала приехать.

– Что за чудесный вечер! – заметил он, оглядев освещенный солнцем парк, с его впечатляющими холмами, неподвижными прудами и величественными деревьями. – Вы действительно живете в раю!

– Да, чудесный вечер, – подтвердила я и невольно вздохнула, вспомнив, как мало я чувствую красоту поместья: нежный Грасдейл является для меня не раем, а, скорее, местом добровольной ссылки.

Не могу сказать, угадал ли мистер Харгрейв мои мысли, но, немного поколебавшись, он спросил участливым и серьезным тоном, не получала ли я новостей от мистера Хантингдона.

– В последнее время? Нет.

– Я так и думал, – прошептал он как бы самому себе, глубокомысленно глядя в землю.

– Вы же не так давно вернулись из Лондона? – спросила я.

– Вчера.

– И вы видели его?

– Да… я видел его.

– С ним все в порядке?

– Да, то есть… – сказал он нерешительно, но с видом подавленного возмущения. – Он хорошо себя чувствует, насколько этого заслуживает, но те обстоятельства… я считаю неслыханными для человека, наделенного таким счастьем, как у него.

Здесь он посмотрел на меня, словно подчеркивая, что речь идет обо мне. Думаю, я покрылась румянцем.

– Простите меня, миссис Хантингдон, – продолжал он, – но я не могу сдержать свое возмущение, когда вижу такую безрассудную слепоту и извращенный вкус, хотя, возможно, вы не знаете… – Он замолчал.

– Я не знаю ничего, сэр, за исключением того, что он задерживается там дольше, чем я ожидала; и если он предпочитает общество друзей обществу жены, а хлопотную городскую жизнь спокойствию сельской, то за это надо благодарить его друзей. Их и его вкусы и занятия подобны, и я не понимаю, почему поведение мистера Хантингдона должно удивлять или потрясать кого-нибудь из них.

– Вы напрасно обижаете меня, – ответил он. – В последние несколько недель я мало бывал в обществе мистера Хантингдона, а что касается его вкусов и занятий, они совершенно не для меня, одинокого странника. Там, где я пью по капле или пробую, он опрокидывает кубок всякой дряни. И вообще, даже если бы я топил голос разума в сумасшествии и глупости или растрачивал время и таланты на бесшабашных и беспутных друзей – клянусь Богом! – я бы с удовольствием отказался от всего этого раз и навсегда, будь хотя бы наполовину благословлен тем, что этот человек так неблагодарно отбрасывает, и имей я хотя бы половину его стимула к добродетели и семейной упорядоченной жизни, которые он презирает, а также такой дом и супругу, ждущую в нем! Какой стыд! – процедил он сквозь зубы и громко добавил: – И не думайте, миссис Хантингдон, что я подстрекал вашего мужа к его нынешним занятиям, – напротив, я увещевал его снова и снова, часто выражал удивление его поведением и напоминал о долге – но, увы! – без всякого успеха. Он только…

– Достаточно, мистер Харгрейв. Вы должны сознавать, что мне очень больно слушать из уст постороннего об ошибках, совершенных моим мужем.

– Разве я посторонний? – сказал он печальным голосом. – Я ваш ближайший сосед, крестный отец вашего сына и друг вашего мужа – как я могу не быть вашим другом?

– Настоящей дружбе должно предшествовать близкое знакомство, а я слишком мало знаю о вас, мистер Харгрейв, и только по рассказам.

– Неужели вы забыли шесть или семь недель, которые я провел под вашей крышей прошлой осенью? Я их не забыл. И я достаточно знаю о вас, миссис Хантингдон, и думаю, что вашему мужу выпал самый завидный жребий в мире, а мне – следующий за ним, если вы сочтете меня достойным своей дружбы.

– Если бы вы знали обо мне побольше, вы бы так не думали, или по меньшей мере этого не сказали бы, ожидая, что мне польстит такой комплимент.

Я шагнула назад. Он понял намек на завершение разговора, тяжело поклонился, пожелал мне доброго вечера и повернул своего коня к дороге. Он казался опечаленным и расстроенным тем, что я так недоброжелательно восприняла его попытку завязать дружеские отношения. Не уверена, что у меня было право так жестко говорить с ним, но я чувствовала себя раздраженной, почти оскорбленной его поведением, как если бы слова об отсутствии мужа и его пренебрежении мной обидели меня больше, чем правда о нем…

Во время нашего разговора Рейчел отошла на несколько ярдов в сторону. Он подъехал к ней и попросил показать ему ребенка. Осторожно взяв Артура на руки, он посмотрел на него с почти отеческой улыбкой, и, подойдя поближе, я услышала:

– И он тоже будет брошенным…

Потом он нежно поцеловал мальчика и возвратил его няне.

– Вы любите детей, мистер Харгрейв? – спросила я, слегка смягчившись.

– Не очень, – ответил он, потом тихо добавил: – Но этот такой сладкий и так похож на свою мать.

– Вы ошибаетесь: он, скорее, напоминает отца.

– Разве я не прав, моя добрая няня? – спросил Харгрейв, обращаясь к Рейчел.

– Я думаю, сэр, что в нем есть немного от обоих, – ответила она.

Он уехал; Рейчел назвала его очень милым джентльменом, хотя я все еще сомневалась.

В течение последующих шести недель я несколько раз встречалась с ним, но, за исключением одного случая, всегда в компании с его матерью или сестрой, чаще с ними обеими. Если я приезжала к ним, он всегда оказывался дома, а если они приезжали ко мне, он помогал им выйти из фаэтона. Его мать, вне всяких сомнений, наслаждалась его почтительным отношением и новоприобретенными домашними привычками.

В тот раз, когда я встретила его одного, стоял ясный, но не угнетающе жаркий день в начале июля. Я взяла маленького Артура в лес, который окружал парк, и посадила на покрытые мхом корни старого дуба; набрав полные пригоршни колокольчиков и диких роз, я встала перед ним на колени и вкладывала их один за другим в его маленькие ладошки. Я наслаждалась красотой цветов, отражавшихся в его смеющихся глазах; на время позабыв все свои беды, я смеялась, наслаждаясь его ликующим смехом и восторгом, как внезапно какая-то тень закрыла маленькое пятно солнечного света на траве перед нами. Посмотрев вверх, я встретилась взглядом с Уолтером Харгрейвом.

– Извините меня, миссис Хантингдон, но я был совершенно зачарован: у меня не было сил ни пойти вперед и прервать вас, ни уйти, не насладившись этой сценой. Как вырос мой крестник, какой он веселый сегодня!

Он подошел к ребенку и наклонился, чтобы взять его за ручку, но, увидев, что ласка может вызвать у того слезы, а не ответную улыбку, благоразумно отступил.

– Что за удовольствие и утешение иметь такое маленькое чудо, миссис Хантингдон! – заметил он с ноткой печали в голосе, восхищенно глядя на маленького Артура.

– Так оно и есть, – сказала я и спросила о его матери и сестре.

Он вежливо ответил на мои вопросы, а потом вернулся к теме, которую мне хотелось бы избежать, хотя и заговорил несмело, очевидно, боясь меня обидеть.

– Вы ничего не слышали о Хантингдоне? – спросил он.

– Не на этой неделе, – ответила я. «Не в последние три недели», – можно было бы сказать.

– Сегодня утром я получил от него письмо. Хотел бы я показать его вам, но увы… – Он наполовину вытащил из кармана жилета письмо, адрес на котором был написан все еще любимой рукой Артура, хмуро посмотрел на него и вложил обратно, добавив: – Но там он написал, что вернется на следующей неделе.

– Он обещает мне это в каждом письме.

– Действительно, очень похоже на него. Но мне он всегда признавался, что собирается остаться до этого месяца.

И вот это ударило меня как обухом по голове: доказательство его обдуманного заранее поступка и систематического пренебрежения правдой.

– И это только маленькая деталь, мелочь, по сравнению с остальным, – заметил мистер Харгрейв, внимательно глядя на меня и, наверное, читая на моем лице все мои мысли.

– Так значит, он действительно возвращается на следующей неделе? – сказала я, немного помолчав.

– Да, можете рассчитывать на это, если его заверениям вы верите. Но, миссис Хантингдон, неужели вас действительно обрадует его возвращение? – воскликнул он, по-прежнему пристально вглядываясь в мое лицо.

– Конечно, мистер Харгрейв; разве он не мой муж?

– О, Хантингдон, ты не знаешь, чем пренебрегаешь! – страстно прошептал он.

Я взяла ребенка и, пожелав Уолтеру Харгрейву доброго утра, ушла, погруженная в противоречивые мысли, в святое убежище дома.

Была ли я рада? Да, и даже очень, хотя и гневалась на Артура за то, что он обидел меня; и все-таки я решила, что он тоже должен испытывать радость.

Глава XXX. Домашние сцены

На следующее утро я получила от мужа несколько строчек, подтверждающих слова Харгрейва. И он действительно приехал на следующей неделе, но в состоянии еще худшем, чем раньше. На этот раз, однако, я не собиралась оставлять его проступки без замечания, но оказалось, что не могу это сделать. В первый день он выглядел слишком усталым после путешествия, а я слишком радовалась, что он вернулся, не хотела придираться и решила подождать до завтра. На следующее утро он был еще слаб – пришлось подождать немного дольше. Однако, позавтракав в двенадцать бутылкой содовой воды и чашкой крепкого кофе и добавив в ленч еще пару бутылок воды, смешанных с бренди, он начал ругать все, что находится на столе, и заявил, что мы должны сменить кухарку. Вот тут я решила, что время пришло.

– Это та самая кухарка, которая работала у нас до вашего отъезда, Артур, – сказала я. – Раньше она вас вполне устраивала.

– Наверное, ты слишком потакала этой неряхе, пока меня не было. Отвратительная бурда! Да это просто яд! – Он раздраженно оттолкнул тарелку и в изнеможении откинулся на спинку стула.

– Мне кажется, что изменились вы, а не она, – сказала я как можно мягче, потому что не желала раздражать его.

– Может быть, – рассеянно ответил Артур, схватил бокал с вином и водой, выпил и добавил: – Во мне горит огонь, который не сможет потушить вся вода океана!

«Что же зажгло его?» – хотела спросить я, но в этот момент вошел дворецкий и начал убирать со стола.

– Побыстрее, Бенсон; и прекрати так дьявольски шуметь! – крикнул ему хозяин. – И не подавай сыр, если не хочешь сразить меня наповал!

Бенсон, слегка удивленный, убрал сыр и начал быстро и бесшумно собирать все остальное; однако, к сожалению, Артур слишком резко отставил в сторону стул и на ковре появилась складка, о которую Бенсон споткнулся, и полный посуды поднос в его руках опасно затрясся. К счастью, упала и разбилась только супница, но тут, к моему невыразимому ужасу и стыду, Артур яростно развернулся и начал грубо ругать дворецкого. Бедняга побелел как полотно и, дрожа, принялся подбирать осколки.

– Он не виноват, Артур, – заступилась за него я. – Его нога зацепилась за ковер, и ничего страшного не произошло. Не занимайся сейчас осколками, Бенсон, ты сможешь убрать их потом.

Дворецкий поспешно поставил сладкое и исчез.

– Что это значит, Хелен? – спросил Артур, когда дверь за ним закрылась. – Ты приняла сторону слуги, против меня, зная, что я расстроен?

– Я не знала, что вы расстроились, Артур, а бедняга испугался вашей внезапной вспышки ярости.

– Бедняга, действительно! И ты думаешь, что я должен считаться с чувствами этого несносного олуха, который своим идиотским промахом разорвал на куски мои собственные нервы?

– Никогда не слышала, чтобы вы жаловались на нервы.

– Неужели у меня не может быть нервов, как у тебя?

– О, я не сомневаюсь, что они у вас есть, но я никогда не жаловалась на свои.

– Да, и как это возможно, если ты никогда не сделала ничего, раздражающего их?

– А вы что сделали, раздражающего ваши, Артур?

– Неужели ты думаешь, что я ничего не должен делать, сидеть дома и только заботиться о себе, как женщина?

– А разве невозможно позаботиться о себе, как мужчина, который уезжает из дому? Вы сказали, что позаботитесь о себе, пообещали…

– Полно, полно, Хелен, не начинай эту чепуху заново – я не могу ее выносить.

– Не можете выносить чего? Напоминания о невыполненных вами обещаниях?

– Хелен, ты слишком жестока. Если бы ты знала, как стучит мое сердце, как, пока ты говоришь, дрожит каждый нерв, ты бы пожалела меня. Тебе жаль этого дурня слугу, разбившего тарелку, но в тебе даже не шевелится сочувствие к собственному мужу, голова которого разбита пополам, и все его существо охвачено всепожирающей лихорадкой.

Он опустил голову на руки и вздохнул. Я подошла к нему и коснулась рукой его лба. Он действительно горел.

– Пойдемте в гостиную, Артур, и не пейте больше вина: вы и так выпили уже несколько бокалов после обеда и ничего не ели весь день. Ничего удивительного, что вам так плохо.

После нескольких минут уговоров мне удалось убедить его встать из-за стола. Принесли ребенка, и я попыталась развеселить мужа созерцанием невинного дитя; но у бедного маленького Артура резались зубки, и отец не мог слышать его плача: при первом же намеке на него последовало требование немедленно убрать малыша, а когда я вечером ненадолго задержалась в детской, меня, по возвращении, упрекнули в большей любви к ребенку, чем к мужу. Последнего я нашла раскинувшимся на софе в той же позе, в которой его оставила.

– Великолепно! – воскликнул сей обиженный джентльмен нарочито смиренным тоном. – Как мне представляется, я не посылал за тобой: тебе нравится оставлять меня одного, и я хотел узнать, насколько долго.

– Я отсутствовала не больше часа, ведь так, Артур?

– Да, конечно, час для тебя ничто – ты приятно развлекалась, но я…

– Не могу сказать, что я приятно развлекалась, – прервала его я. – Я нянчила нашего маленького ребенка, который себя не слишком хорошо чувствует, и не могла оставить его, пока он не заснул.

– О, конечно, ты преисполнена добротой и жалостью ко всем, кроме меня.

– А почему я должна жалеть вас? Что с вами случилось?

– Ну, это уже переходит все границы! Я, невероятно усталый после всех этих дел, больной и слабый, приезжаю домой, ожидая поддержки и утешения по меньшей мере от жены, а она холодно спрашивает меня, что случилось!

– То есть с вами ничего не случилось, – ответила я, – кроме тех дел, которые вы сами на себя взвалили, несмотря на все мои уговоры и мольбы.

– Хелен, – многозначительно сказал он, наконец вставая с софы, – если вы скажите мне еще хоть одно слово в таком же духе, я немедленно позвоню в колокольчик, закажу еще шесть бутылок вина и – клянусь небесами! – не выйду из гостиной, пока в них останется хоть одна капля!

Я не сказала ничего, села за стол и взяла книгу.

– Уж если ты не можешь ничем поддержать меня, – продолжал он, – то дай хотя бы немного покоя!

С этими словами он вернулся в прежнее положение, беспокойно не то вздохнул, не то простонал и бессильно закрыл глаза, как если бы уснул.

Не знаю, какая книга лежала на столе передо мной – я даже не взглянула. Поставив локти по обе стороны от нее и закрыв глаза руками, я тихо заплакала. Но Артур не спал. При первом же негромком всхлипе он поднял голову, огляделся и раздраженно крикнул:

– Почему ты плачешь, Хелен? Что случилось, черт побери?

– Я плачу над вами, Артур, – быстро осушив слезы, ответила я, встала и бросилась перед ним на колени. Сжав его безвольную руку, я продолжила: – Разве вы не знаете, что вы – часть меня? Неужели вы думаете, что можете бесчестить и унижать себя, а я ничего не почувствую?

– Унижать себя, Хелен?!

– Да, унижать! Что вы делали все это время?

– Лучше тебе не спрашивать, – сказал он со слабой улыбкой.

– И вам лучше не говорить; но вы не можете отрицать, что ужасно унижали себя. Вы бесчестно унизили тело и душу – значит, и меня тоже. Я не в состоянии молча переносить это, и не буду!

– Ну не дави мою руку с такой силой и не тряси меня, ради бога! О, Хэттерсли, ты был прав: эта женщина, с ее энергией и сильным характером, убьет меня. О, пощади меня, хоть чуть-чуть!

– Артур, вы должны покаяться! – крикнула я с отчаянием, обхватила его руками и прижалась лицом к его груди. – Вы должны извиниться за то, что сделали!

– Хорошо-хорошо, я извиняюсь.

– Нет, вы опять будете делать то же самое!

– Я не доживу до этого, если ты будешь со мной так обращаться, – ответил он, отталкивая меня. – Ты почти задушила меня.

Он прижал руку к сердцу и выглядел очень взволнованным и больным.

– А сейчас дай мне стакан вина, – сказал он, – чтобы излечить то, что ты сделала, неистовая тигрица! Иначе я сейчас потеряю сознание.

Я встала и принесла ему «лекарство». И, действительно, он немедленно ожил.

– Что за позор, – сказала я, беря пустой стакан из его руки, – когда сильный молодой человек, вроде вас, опускается до подобного состояния!

– Если бы ты знала все, моя девочка, ты бы скорее сказала: «Что за чудо, что вы так хорошо себя чувствуете после того, что сделали!» За эти четыре месяца, Хелен, я пережил больше, чем ты за всю свою жизнь и даже до конца своих дней, если проживешь сто лет; так что я должен заплатить за это каким-то образом.

– Вы заплатите намного больше, чем ожидаете, ели не будете заботиться о себе: вы полностью потеряете здоровье… и мою любовь, если она имеет для вас хоть какую-то ценность.

– Что, ты угрожаешь мне? Опять?! Прежде всего, я не думаю, что настоящее чувство так легко разрушить. И, мой хорошенький тиран, ты заставила меня всерьез пожалеть о своем выборе и позавидовать моему другу Хэттерсли, чья кроткая маленькая жена – настоящий образец женщины. Она провела с ним в Лондоне весь сезон и не доставила ему никаких треволнений. Он может развлекаться как хочет – в настоящем холостяцком стиле, и она никогда не жалуется на пренебрежение; он может прийти домой в любой час дня и ночи, мрачный, трезвый или восхитительно пьяный или не прийти совсем; он может разыгрывать из себя дурака или сумасшедшего – по своему желанию – без страха или беспокойства. Она никогда не упрекает его и не жалуется, делая все, что только он захочет. Он говорит, что такого бриллианта нет во всей Англии, и клянется, что не променял бы ее на целое королевство.

– И сделал ее жизнь сплошным бедствием.

– Вовсе нет! У нее нет собственной воли – только его, и она всегда довольна и счастлива, пока он развлекается.

– В таком случае она была бы такой же дурой, как и он, но, к счастью, это не так. Я получила от нее несколько писем, в которых она пишет, что ее очень беспокоит его поведение, и жалуется, что вы подстрекаете его на все эти безумства; а в одном умоляет использовать все мое влияние и заставить вас уехать из Лондона, утверждая, что ее муж никогда не делал таких глупостей, до того как вы приехали и, безусловно, прекратит их делать после вашего отъезда и будет руководствоваться только своим здравым смыслом.

– Мерзкая маленькая предательница! Дай мне письмо, и он увидит его; это так же точно, как то, что я – живой человек.

– Нет, он не увидит его без ее согласия; но даже если и увидит, то там нет ничего, что могло бы рассердить его, как и в других письмах. Она никогда не сказала плохого слова о нем – пишет только о беспокойстве за него. На его поведение она только намекает в самых деликатных выражениях и придумывает всяческие извинения. Я скорее чувствую ее мысли, чем вижу их в письмах.

– Но она поносит меня, и, без сомнения, ты помогла ей.

– Нет. Я ответила ей, что она переоценивает мое влияние на вас и что я была бы рада отвлечь вас от искушений города, если бы могла, но у меня слишком мало надежды на успех. И, кроме того, она ошибается, считая, что именно вы завлекли мистера Хэттерсли – или кого-нибудь другого – на путь порока. Когда-то я придерживалась противоположного мнения, но сейчас думаю, что вы оба взаимно портите один другого. Если бы она попыталась серьезно поговорить со своим мужем, возможно, ей бы это помогло: он, хотя и более неотесан, чем мой, но, как мне представляется, менее безнадежен.

– Значит это и есть тот путь, по которому вы идете: подбиваете друг друга на мятеж, ругаете чужих мужей, отвергаете все доводы против самих себя – и все к взаимному удовольствию обеих!

– Судя по вашим собственным словам, – сказала я, – мой «злой» совет не возымел на нее никакого действия. А что до оскорблений и клеветы, мы обе слишком стыдимся ошибок и грехов наших половин и поэтому не пишем о них друг другу открыто. Хотя мы и подруги, мы добровольно охраняем ваши слабости даже от нас самих, если получается, кроме тех случаев, когда знание может помочь нам избавить от них вас.

– Ладно, ладно, только не пытайся говорить мне о них – ничего хорошего из этого не получится. Наберись терпения, потерпи мою слабость и сварливость еще немного, пока этот проклятый жар не уйдет из моих вен, и ты найдешь меня снова добрым и веселым, как всегда. Почему бы тебе не стать такой же нежной и ласковой, какой ты была последнее время? Уверен, что я был бы очень благодарен тебе за это!

– И что хорошего мне даст ваша благодарность? Я сама сбила себя с толку, решив, что вы стыдитесь своих поступков и никогда не повторите их; но сейчас у меня не осталось ни малейшей надежды.

– Мой случай достаточно безнадежен, а? Очень счастливое обстоятельство, если оно обезопасит меня от боли и тревоги – результата попыток моей дорогой беспокойной жены отвратить меня от невзгод, а ее сладкое лицо и золотые слова – от губительных последствий этих попыток. Иногда вспышка страсти воодушевляет и поражает, Хелен, а потоки слез производят великолепный эффект, но когда к ним прибегают слишком часто, эти дьявольские штуки только разрушают красоту и утомляют друзей.