Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

Глава XXXVI. Одиночество вдвоем

20 декабря 1824 года.

Сегодня третья годовщина нашего «счастливого» союза. Два месяца назад гости уехали, оставив нас наслаждаться обществом друг друга, и теперь у меня есть девятинедельный опыт нового периода нашей супружеской жизни, когда два человека – хозяин и хозяйка дома, отец и мать обаятельного веселого малыша – живут вместе, зная, что между ними нет ни любви, ни дружбы, ни даже симпатии. Я изо всех сил пыталась жить мирно: обращалась с ним безукоризненно вежливо, отказываясь от собственных удобств в его пользу там, где это можно было, по-деловому обсуждала с ним домашние дела и считалась с его удовольствием и мнением даже тогда, когда знала, что оно хуже моего.

Первую неделю – или две – Артур был раздражительным и тихим, мучимым, я полагаю, отъездом своей дорогой Анабеллы и особенно злобой ко мне. Все, что я делала, было неправильным: я бесчувственная, жестокая и холодная, мое кислое бледное лицо просто омерзительно, а мой голос заставляет его вздрагивать, и он не знает, как сможет провести со мной зиму, потому что я убиваю его дюйм за дюймом. Я опять предложила разъехаться, но он не захотел, так как не желает, чтобы соседи трепали языком о его делах, и он не даст им повода говорить о нем как о жестоком тиране, с которым не может ужиться даже собственная жена. Нет, он должен умудриться выносить меня.

– Вы хотите сказать, что я должна умудриться выносить вас, ибо, пока вы не освободите меня от обязанностей подавать вам еду и управлять домом, что я выполняю со всем старанием, не требуя ни денег, ни благодарности, вы не можете позволить себе распрощаться со мной. Но я освобожу себя от этих обязанностей, когда мое рабство станет невыносимым.

И я считаю, именно эта угроза заставила его сдерживаться более, чем что-нибудь другое.

Артур очень разочарован тем, что я почти не реагирую на его оскорбительные слова, особенно когда он, испытующе глядя мне в лицо, намеренно старается ранить мои чувства, а потом ворчит что-то о моем «мраморном сердце» или «отвратительном безразличии». Вот если бы я разрыдалась и принялась плакать о потерянной любви, он, возможно, снизошел бы ко мне, пожалел и смилостивился надо мной, дабы рассеять одиночество и начать утешать себя до тех пор, пока вновь не повстречается с любимой Анабеллой или не подыщет ей подходящую замену. Слава небесам, я вовсе не такая слабая! Однажды я уже влюбилась до безумия – буквально поглупела от страсти, несмотря на всю его никудышность; но все прошло, полностью сокрушено и высушено, и обвинять в этом он может только себя самого.

Вначале, подчиняясь, надо полагать, приказам своей возлюбленной, он воздерживался от того, чтобы искать утешения в вине; но потом устал Артур добродетельной жизни и начал постепенно преступать границу, и чем дальше, тем больше. Иногда, находясь под возбуждающим влиянием этих излишеств, он взрывался и пытался играть роль жестокого деспота, и тогда мне приходилось, не без душевной боли, подавлять в себе отвращение и презрение. Когда же он, испытывая последствия неумеренности, оплакивал свои страдания и ошибки, то возлагал вину на меня; он прекрасно знал, что портит здоровье, потакая своим склонностям, и что до добра это не доведет, но всегда говорил, что именно я толкаю его на «дорогу зла» своим неестественным неженским поведением, что в конце концов он полностью разрушит себя из-за моей ошибки. Тогда я, выведенная из равновесия, защищалась и очень жестко упрекала его, ибо не могла выдержать такую несправедливость.

Разве я не стремилась изо всех сил спасти его от этого самого греха? Разве я не спасла бы его, если бы могла? Но как я могу быть с ним ласковой и любезной, если знаю, что он презирает меня? Моя ли ошибка, что я потеряла влияние на него, а он лишился права что-то от меня требовать? И как можно помириться, если я ненавижу мужа, а он презирает меня и продолжает писать леди Лоуборо, а она – ему? Нет, никогда, никогда, никогда! Он может упиться до смерти, и это не моя ошибка!

И тем не менее, я кое-что предприняла, чтобы спасти его: я дала ему понять, что пьянство делает его глаза тусклыми, а лицо красным и обрюзглым, и он все больше слабеет телом и душой, и если бы Анабелла видела его так же часто, как я, она бы быстро разочаровалась, и, безусловно, она лишит его своей благосклонности, ежели он не остановится на пути, ведущем в пропасть. В ответ на такое предостережение Артур только грубо выругал меня, и я почувствовала, что заслужила такое обращение, ибо сама ненавижу использовать подобные аргументы. И все-таки именно они пробились к его отупевшему сердцу и заставили приостановиться, подумать и воздерживаться, а не все остальное, что я говорила.

Сейчас я наслаждаюсь временной передышкой: Артур поехал вместе с Харгрейвом на дальнюю охоту и вернется только завтра вечером. В его отсутствие я чувствую себя совсем по-другому!

Мистер Харгрейв все еще в Гроуве. Они с Артуром часто встречаются, чтобы вместе поохотиться; он навещает нас здесь, а Артур нередко гостит у него. Не думаю, что эти так называемые друзья преисполнены любовью друг к другу, но общение заполняет их время, и я бы очень хотела, чтобы оно продолжилось, ибо спасает меня хотя бы на несколько часов от общества Артура. Да и для него, безусловно, лучше проводить время с Харгрейвом, чем тупо удовлетворять свои порочные наклонности. Однажды я заметила мистеру Харгрейву, что страх встретить его в Гроуве мешает мне видеть его сестру так часто, как я того хочу, и в последнее время он ведет себя в отношении меня с такой непоколебимой пристойностью, что я почти забыла его прежнее ухаживание. Полагаю, он стремится «завоевать мое уважение». Если он продолжит так себя вести, он может завоевать его, но что дальше? В то мгновение, когда он попытается добиться чего-то еще, он опять потеряет его.

10 февраля.

Как трудно и горько попрекать кого-нибудь нежными чувствами и добрыми намерениями! Я начала смягчаться к моему несчастному супругу: мне жалко его, одинокого и печального, неспособного найти утешение в разуме и с чистой совестью воззвать к Творцу. Быть может, я должна смирить свою гордость и опять попробовать сделать жизнь Артура в доме приятной и направить его на путь добродетели, но не ложными признаниями в любви и лицемерными угрызениями совести, а, если представится возможность, заменой моей привычной холодности и бесстрастной вежливости на более доброжелательное отношение. Я не только начала так думать, но и действовать – и какой результат? Ни искры ответной доброты, ни капли раскаяния – сплошная непримиримая злоба, тирания, усиленная потворством своим желаниям, и скрытый самодовольный триумф при малейшем проявлении мягкости с моей стороны. Все это заставляло меня превращаться в мрамор, и чем дальше, тем больше, и я настолько окаменела, что ничто не в состоянии было заставить меня размякнуть. Как раз сегодня утром он закончил свои дела, и среди его писем было одно, которое он прочитал с небывалым удовольствием, а потом бросил его на стол передо мной с наставлением:

– Вот! Читай и учись!

Я узнала почерк: свободная, стремительная рука леди Лоуборо. Я взглянула на первую страницу: полное непомерных преувеличений выражение любви и бурное желание как можно быстрее объединиться, а также нечестивый вызов божественным наказам, сетования на Его промысел, заставляющий их жить порознь и обрекший их обоих на ненавистное рабство – союз с теми, кого они не любят. Артур тихо хихикнул, увидев, как мои щеки слегка порозовели. Я сложила письмо, встала и вернула его ему, не сказав ни слова, но потом не выдержала:

– Спасибо, я выучу этот урок.

Мой маленький Артур стоял между его коленями, играя блестящим кольцом с рубином на пальце отца. Я подхватила его и вынесла из комнаты, подчиняясь внезапному побуждению уберечь моего сына от пагубного влияния. Ребенку это не понравилось, он надул губки и заплакал – новый укол в мое страдающее сердце. Я не разрешила ему вернуться, но взяла с собой в библиотеку, закрыла дверь, встала на колени рядом с ним, обняла и стала покрывать поцелуями, сама плача от нахлынувшей нежности. Скорее испуганный, чем успокоенный, он попытался вывернуться из моих объятий и громко позвал отца. Я отпустила его, и поток горчайших слез скрыл его от моих пылающих глаз. Услышав крики ребенка, в комнату вошел его отец. Я отвернулась, чтобы он не мог увидеть мое лицо и неправильно истолковать мои эмоции. Артур обругал меня, схватил ребенка и унес его прочь.

Трудно даже подумать, что мой дорогой малютка может любить его больше, чем меня; и теперь, когда благополучие и духовное развитие сына для меня дороже всего на свете, я должна смотреть, как мое влияние уничтожается человеком, чья эгоистичная любовь более губительна, чем самое холодное безразличие и самая жестокая тирания. Если я, ради его же добра, отказываю ребенку в каком-нибудь пустяке, он идет к отцу, и тот, несмотря на свою лень, обязательно выполняет его желание. Если же я пытаюсь обуздать сына или неодобрительно смотрю на него из-за какой-нибудь детской проказы, он знает, что второй родитель всегда улыбнется и поддержит его против меня. Таким образом, мне приходиться бороться с духом отца в сыне, с зачатками дурных устремлений, которые необходимо найти и искоренить, а также с развращающим отношением и примерами из жизни взрослого человека, в то время как тот противодействует моей ревностной работе по воспитанию ребенка, уничтожая мое влияние на его нежный разум и крадя мою любовь. У меня нет другой надежды на земле, и он, кажется, испытывает дьявольское наслаждение, отрывая сына от меня.

Однако нельзя отчаиваться – я помню совет: «Кто из вас боится Господа, слушается гласа Раба Его? Кто ходит во мраке, без света, да уповает на имя Господа и да утверждается в Боге своем!»[77]77
  Исайя 50:10.


[Закрыть]

Глава XXXVII. Надоедливый сосед

20 декабря 1825 года.

Прошел еще один год. Боже, как я устала от этой жизни! И тем не менее, я не имею права уйти из нее: какие бы бедствия ни обрушились на меня, я не смею оставить моего дорогого малютку одного в этом темном и злобном мире, без друга, который проведет его через утомительные лабиринты, предупредит о тысяче ловушек и охранит от опасностей, окружающих его со всех сторон. Я знаю, что не слишком хорошо подхожу на роль проводника, но нет никого, кто мог бы занять мое место. Я слишком серьезна, чтобы веселиться и играть вместе с ним, что должна делать каждая мать или няня. Часто вспышки беспечного веселья беспокоят и пугают меня: я вижу в них темперамент и характер отца и трепещу от мыслей о последствиях, поэтому слишком часто грущу в те мгновения, когда должна разделять невинную радость ребенка. Его отец, напротив, весел и беззаботен: его не волнуют ни страхи, ни сомнения в судьбе сына, особенно вечерами, когда ребенок чаще всего видит его, всегда жизнерадостого и добросердечного, который охотно смеется и шутит со всеми, кроме меня, а я – я печальна и молчалива. Конечно, ребенок души не чает в веселом, всё прощающем папе и с удовольствием меняет мое общество на его. И это в высшей степени расстраивает меня, но я боюсь потерять не любовь сына, хотя очень высоко ценю ее и чувствую, что она заработана честным трудом, а, скорее, влияние на него, которое ради его же блага я стремлюсь сохранить и упрочить и которое крадет у меня любой всплеск отцовского веселья: Артур из злобы и чистого эгоизма хочет «отвоевать» ребенка себе только для того, чтобы помучить меня и уничтожить дитя. Утешает лишь то, что Артур проводит дома относительно мало времени и пока развлекается в Лондоне – или где-то там еще, – у меня есть возможность вновь почувствовать почву под ногами и преодолеть своей добротой все зло, которым он умышленно заражает эту невинную душу. Но еще более страшное испытание видеть, как после своего возвращения он делает все возможное, чтобы разрушить мою работу и из милого, послушного ребенка сделать эгоистичного и вредного мальчишку и таким образом подготовить почву для насаждения грехов, которые он так успешно взрастил в своей собственной извращенной натуре.

К счастью, на эту осень Артур не пригласил никого из своих «друзей»: вместо этого он сам отправился в гости к некоторым из них. Я бы хотела, чтобы он всегда поступал так и чтобы друзей было побольше и они держали его вдали от дома весь год. Мистер Харгрейв, к некоторой моей досаде, не поехал вместе с ним, но, как мне кажется, с этим джентльменом я наконец справилась.

Семь или восемь месяцев он был абсолютно благовоспитанным и сумел так хорошо себя зарекомендовать, что я почти перестала его опасаться и действительно начала не только смотреть на него как на друга, но и относиться к нему таким же образом, хотя и с некоторыми благоразумными ограничениями, которые, возможно, едва ли были необходимы. И тут, полагаясь на мою, ни о чем не подозревающую доброту, Уолтер Харгрейв решил, что может рискнуть и попробовать перейти границы умеренности и пристойности, которые так долго сдерживали его.

Стоял приятный вечер в конце мая. Уолтер, увидев, что я брожу по парку в одиночестве, набрался храбрости, спешился и, оставив коня в воротах, подошел ко мне. В первый раз с того памятного разговора он осмелился подойти ко мне без одобрения матери или сестры, или, во всяком случае, не под предлогом передачи послания от них. Но он вел себя так сдержанно, с таким самообладанием и дружелюбием, что я, хотя и была немного удивлена, не оскорбилась и не обеспокоилась. Мы вместе гуляли под кронами ясеней на берегу озера, и он довольно оживленно говорил о многих предметах, умно и с хорошим вкусом, пока мне не захотелось побыть одной. Тогда, после некоторого молчания, когда мы оба стояли и смотрели на спокойную водяную гладь – я перебирала в голове способы вежливого избавления от его общества, а он, несомненно, обдумывал свои действия, – как вдруг он заговорил странным голосом и тихо, нежно, но совершенно отчетливо и в самых недвусмысленных выражениях признался в горячей и страстной любви ко мне и храбро изложил дело, призвав на помощь все свое красноречие. Но я прервала его апелляцию и полностью отклонила ее, причем очень решительно, с таким презрительным возмущением, слегка умеренным холодной бесстрастной печалью и жалостью к его «погруженному во мрак рассудку», что он отступил, изумленный, смиренный и расстроенный. Несколько дней спустя я услышала, что Харгрейв уехал в Лондон. Через восемь-девять недель он вернулся и, хотя и не держался совсем уж далеко от меня, вел себя настолько странно, что его всё замечающая сестра не могла не отметить произошедшей в нем перемены.

– Что вы сделали с Уолтером, миссис Хантингдон? – спросила она как-то утром (я тогда гостила в Гроуве), когда он вышел из комнаты, обменявшись со мной несколькими холодными, безукоризненно вежливыми словами. – В последнее время он ведет себя с вами так чопорно, что я не могу себе вообразить какой-нибудь другой причины для этого, как если вы обидели его, причем очень сильно. Скажите мне, в чем дело, я смогу быть посредником и сделать вас опять друзьями.

– Я не сделала абсолютно ничего, чтобы обидеть его, – ответила я. – И если он обижен, пусть скажет сам, почему.

– Я спрошу его! – воскликнула легкомысленная девочка, вскочила на ноги и высунула голову в окно. – Он в саду. Уолтер!

– Нет-нет, Эстер! Мне это не нравится, и если ты так сделаешь, я немедленно уеду и не вернусь назад несколько месяцев, или даже лет.

– Ты звала меня, Эстер? – сказал ее брат, появляясь по другую сторону окна.

– Да, я хотела попросить тебя…

– Доброе утро, Эстер. – Я взяла ее руку и крепко сжала.

– …попросить тебя, – продолжила она, – принести розу для миссис Хантингдон. – Он ушел. – Миссис Хантингдон, – воскликнула девушка, поворачиваясь ко мне и все еще держась за мою руку, – вы шокируете меня: стали такой же злой, холодной и отстраненной, как и он. Но я хочу, прежде чем вы уедете, сделать вас опять добрыми друзьями, как это было раньше.

– Эстер, как можно быть такой неделикатной! – заметила миссис Харгрейв, сидевшая с вязанием в своем кресле. – Ты никогда не научишься вести себя, как леди!

– Ну, мама, скажите это себе… – Но тут юная дама замолчала, так как ее мать подняла палец и очень сурово покачала головой.

– Ну разве она не дерзкая? – прошептала она, обратившись ко мне.

Мне не удалось ничего добавить к упреку, поскольку мистер Харгрейв опять появился в окне с замечательной розой в руке.

– Вот, Эстер, я принес тебе розу, – сказал он, протягивая ее сестре.

– Нет, дай ее миссис Хантингдон, ты, дурья голова! – выкрикнула она и отодвинулась, чтобы не стоять между нами.

– Миссис Хантингдон скорее захочет получить ее от тебя, – ответил он очень серьезно, понизив голос так, чтобы мать не могла его услышать.

Эстер взяла розу и протянула ее мне.

– В подарок от моего брата, миссис Хантингдон, и, кстати, он надеется на более глубокое взаимопонимание между вами. Верно, Уолтер? – добавила дерзкая девчонка, поворачиваясь к нему и обвивая рукой его шею, ибо он стоял, опершись на подоконник, – Или я должна сказать, что ты сожалеешь о своей вспыльчивости и надеешься, что она простит тебе обиду?

– Глупая! Ты сама не знаешь, что говоришь, – ответил он.

– Я действительно в полном неведении!

– Эстер, – прервала ее миссис Харгрейв, которая тоже не знала причину нашего разрыва, однако видела, что ее дочь ведет себя неразумно. – Я настаиваю, чтобы ты вышла из комнаты!

– Нет, миссис Харгрейв, я уеду сама, – сказала я и простилась с хозяевами.

Спустя неделю Харгрейв привез сестру к нам. Вначале он вел себя с обычной холодностью, приняв не то величавый, не то подавленный, но явно оскорбленный вид, и Эстер на этот раз промолчала: видимо ей как следует напомнили правила приличия. Она разговаривала со мной, смеялась, возилась с маленьким Артуром – ее любимым и любящим товарищем по играм. Он, к некоторому моему неудовольствию, соблазнил ее побегать в холле, а потом в саду. Я подошла к камину пошевелить поленья. Мистер Харгрейв спросил, не холодно ли мне, и закрыл дверь – очень несвоевременная забота, ибо я собиралась последовать за шумными детьми, раз сами они не спешили вернуться. Потом он подошел к камину и спросил, знаю ли я, что мистер Хантингдон сейчас в усадьбе лорда Лоуборо и, скорее всего, останется там еще на какое-то время.

– Нет, но мне совершенно безразлично, – беспечно ответила я, и если мои щеки и вспыхнули, то, скорее, из-за самого вопроса, а не новости о моем муже.

– Вы что, не возражаете? – удивился он.

– Вовсе нет, если лорду Лоуборо нравится его общество.

– Значит, вы совсем не любите его?

– Нисколько.

– Я знаю, вы слишком гордая и чистая натура, чтобы продолжать питать к этому лживому и грешному человеку какие-нибудь другие чувства, кроме возмущения и презрительного отвращения.

– Разве он не ваш друг? – спросила я, переводя взгляд на его лицо, отражавшее чувства, которые он приписывал другому.

– Был, – ответил Харгрейв серьезно и спокойно. – Но он ошибся, полагая, что я могу продолжать оставаться другом человеку, который мог так постыдно, так бесчестно оскорбить и бросить такое исключительное… Не будем говорить об этом. Но скажите мне, вы никогда не думали о мести?

– Месть? Нет, а что хорошего в ней? Она не сделает его лучше, а меня счастливее.

– Даже не знаю, что думать о вас, миссис Хантингдон, – сказал он, улыбаясь. – Вы только наполовину женщина, человек, а наполовину вы ангел. Ваша доброта внушает мне благоговейный страх и сбивает меня с толку.

– Тогда, сэр, боюсь, вы сами намного хуже, чем должны быть, если я, простая смертная, настолько, по вашему собственному признанию, превосхожу вас, а поскольку между нами так мало симпатии, нам обоим лучше поискать более подходящую компанию.

И я немедленно подошла к окну, выглянула из него, ища глазами моего маленького сына и его веселую подружку.

– Да, я простой смертный, и всегда так говорил, – ответил мистер Харгрейв. – Я не позволяю себе быть хуже моих приятелей, но вы, сударыня… Я никогда не говорил такого о вас… И вы счастливы? – неожиданно спросил он.

– Полагаю, также счастлива, как и некоторые другие.

– Но так ли вы счастливы, как хотели?

– Никто не блажен, когда приходит на эту сторону вечности.

– В одном я уверен, – сказал он и печально вздохнул. – Вы неизмеримо счастливее меня.

– Мне очень жаль вас, – не могла не сказать я.

– Действительно? Нет, наверное, иначе вы избавили бы меня от печали.

– Я обязательно сделала бы это, если бы могла, не оскорбив себя или других.

– Неужели вы предполагаете, что я желаю, чтобы вы оскорбили себя?! Нет, напротив: я страстно желаю именно вам счастья, а не себе. Вы несчастны, миссис Хантингдон, – продолжал он, смело глядя мне в лицо. – Вы не жалуетесь, но я вижу, чувствую и знаю, что вы несчастны и останетесь несчастной, пока сохраняете стены из непроницаемого льда вокруг вашего теплого и трепещущего сердца. И я несчастен тоже. Снизойдите улыбнуться мне и сделайте меня счастливым; поверьте мне – и тоже будете счастливы, ибо, если вы женщина, я сделаю вас такой даже против вашего желания! А что до остальных – вы знаете сами: вы не можете оскорбить своего мужа, а более никому до нас дела нет.

– У меня есть сын, мистер Харгрейв, а у вас есть мать, – сказала я, отходя от окна.

Он последовал за мной.

– Им нет необходимости знать, – начал было он, но, прежде чем успел что-то добавить, в комнату ворвались Эстер и Артур. Девушка посмотрела на пылающее, возбужденное лицо Уолтера, потом на мое, тоже слегка покрасневшее, должна я признать, хотя и по другой причине. Наверное, она подумала, что мы ссорились, так как смутилась и растерялась, но, или из вежливости, или из боязни вызвать гнев брата, не сказала ничего. Вместо этого она уселась на софу, откинула назад блестящие золотые волосы, рассыпавшиеся по плечам и упавшие на лицо, и начала рассказывать о саде и своем маленьком друге и продолжала болтать в своей обычной легкой манере, пока брат не прервал ее, сказав, что пора ехать.

– Если я говорил слишком горячо, простите меня, – пробормотал он, прощаясь, – или я никогда не прощу себя.

Эстер улыбнулась и посмотрела на меня, я же просто наклонила голову, и ее лицо вытянулось. Наверное, она посчитала, что я отплатила неблагодарностью за великодушную уступку Уолтера, и была разочарована. Бедное дитя, она так мало знает о мире, в котором живет!

Следующие несколько недель у мистера Харгрейва не было возможности поговорить со мной наедине, однако при встречах я замечала в нем меньше гордости и больше трогательной грусти. О, как он надоел мне! Наконец я была вынуждена почти полностью отказаться от посещения Гроува, глубоко обидев этим миссис Харгрейв и серьезно огорчив бедную Эстер, которая высоко ценила мое общество, за отсутствием лучшего, и не должна была страдать по вине брата. Но неутомимый противник не сдавался – он, казалось, всегда был настороже. Я часто видела, как он едет верхом, не торопясь и внимательно глядя по сторонам. Если не я, то его видела Рейчел. Эта востроглазая женщина очень скоро поняла, в чем дело, и, наблюдая за передвижениями «врага» со своего наблюдательного пункта в детской, тихонько предупреждала меня, если видела, что я собираюсь прогуляться, а он находится неподалеку, или думала, что он перехватит меня на дороге, которую я собиралась избрать. Тогда я откладывала свою прогулку или ограничивалась парком и садом, а если намеченная прогулка была связана с важным делом, вроде посещения больного или помощи бедняку, брала с собой Рейчел и тогда он мне не досаждал.

Но в один мягкий солнечный день в начале ноября я рискнула отправиться одна, чтобы посетить деревенскую школу и нескольких бедных арендаторов, и на обратном пути услышала за спиной цокот копыт коня, приближавшего быстрым галопом. Вдоль дороги тянулись изгороди и поблизости не было ни одной дыры или перелаза, чтобы я могла ускользнуть в поле, поэтому я продолжала спокойно идти, сказав себе: «Может быть, едет не Уолтер, а если это не так и он опять будет надоедать мне, то точно в последний раз. Я добьюсь этого, если слова и взгляд смогут противостоять наглости и противной сентиментальности, столь неутомимой, как у него».

Конь быстро догнал меня, и всадник сдержал его прямо рядом со мной. Это действительно был мистер Харгрейв.

Он приветствовал меня улыбкой, которую пытался сделать нежной и безразличной, но так ликовал и сиял, наконец поймав меня, что потерпел фиаско. Коротко ответив на его приветствие и поинтересовавшись, в свою очередь, здоровьем дам в Гроуве, я отвернулась и пошла дальше, но он последовал за мной, держась рядом и, очевидно, собираясь проводить меня до дому.

«Пусть! Мне безразлично. Если он хочет еще один резкий отпор – он его получит, и поделом! – подумала я. – Ну, сэр, что теперь?»

Вопрос, хотя не высказанный, недолго оставался без ответа. После нескольких мимолетных замечаний о том о сем, он серьезным тоном воззвал к моей человечности:

– В следующем апреле исполнится четыре года, миссис Хантингдон, с того мгновения, как я впервые увидел вас; быть может, вы забыли об этом, но я нет. Я восхищался вами, но не осмеливался любить вас. Однако следующей осенью я разглядел все ваше совершенство и не смог не полюбить вас, хотя не имел права показать свою любовь. И вот уже больше трех лет я стойко переношу смертельную муку. Боль подавленных эмоций, бесполезные устремления, бесплодные надежды – я страдаю от всего этого больше, чем могу высказать или вы можете себе представить, и только вы их причина, и не совсем невинная причина. Моя юность растрачена зря; моя жизнь – выжженная пустыня; у меня нет покоя ни днем ни ночью; я стал обузой самому себе и другим… Но вы можете спасти меня одним словом – даже взглядом! – но вы это не сделаете, не правда ли?

– Во-первых, я вам не верю, – ответила я, – а во-вторых, если вы желаете быть глупцом, я не буду вам мешать.

– Вы притворяетесь, – серьезно сказал он, – называя глупостью самые лучшие, самые сильные, самые божественные побуждения нашей природы, и я не верю вам. Я знаю, что вы вовсе не бессердечная, вовсе не такая ледяная, какой предпочитаете казаться: у вас было сердце когда-то, и вы отдали его мужу. Обнаружив, что он в высшей степени недостоин такого сокровища, вы забрали свое сердце обратно. Но не будете же вы утверждать, что любили этого приземленного распутника настолько глубоко и преданно, что никогда не сможете полюбить другого? Я знаю, что в вашей натуре есть чувства, которые еще не призывались к жизни; я знаю и то, что сейчас вы одиноки и брошены и от этого, должно быть, несчастны. В вашей власти избавить два человеческих существа от страданий и мук и подарить такое невыразимое блаженство, которое подвластно только благородной, самозабвенной любви, ибо вы сможете меня полюбить, если захотите. Вы можете говорить, что презираете и ненавидите меня, но, поскольку вы были совершенно откровенны, то и я отвечу так же: я не верю вам. Но вы так не поступите! Вы предпочтете оставить нас обоих несчастными и равнодушно скажите, что это Божья воля и мы не должны ничего менять. Вы можете называть это религией, а я назову это диким изуверством.

– У нас с вами есть не только наша жизнь, – ответила я. – Если, по Божьей воле, мы должны сеять в слезах, значит, только так мы сможем сжать в радости[78]78
  Отсылка к псалму «сеющие слезами, радостию пожнут», Псалтырь 125:5.


[Закрыть]. Господь хочет, чтобы мы не причиняли боль другим, удовлетворяя свои собственные земные страсти. У вас есть мать, сестры и друзья, которые будут обижены вашим бесчестьем, и у меня тоже есть друзья, чей душевный покой я никогда не принесу в жертву своему удовольствию, а также и вашему, с моего согласия. Но даже будь я одна как перст в этом мире, у меня еще есть мой Бог и моя религия, и я скорее умру, чем обесчещу свою совесть и надругаюсь над своей верой, получив взамен несколько коротких лет лжи и быстротечного счастья, которое, несомненно, закончится еще большим несчастьем – для себя или кого-нибудь другого!

– Нет необходимости в бесчестии, мучениях и других жертвах, – настойчиво сказал Харгрейв. – Я не прошу вас оставить ваш дом или бросить вызов общественному мнению.

Не буду здесь повторять все его слова. Я отказала ему, приложив все свои силы, которые, увы! тогда оказались раздражающе слабы, ибо я кипела от возмущения и даже стыда, оттого что он осмелился обратиться с этим ко мне, и не смогла сохранить достаточный контроль над мыслями и речью, поэтому не нашлась, что ответить на его софистические рассуждения. Обнаружив, однако, что молодого человека невозможно заставить замолчать и что он втайне радуется, видя свое мнимое преимущество, и рискует высмеивать соображения, которые я не могу хладнокровно доказать, я решила попробовать поговорить с ним по-другому.

– Вы действительно любите меня? – серьезно сказала я, останавливаясь и глядя ему в глаза.

– Да, я люблю вас! – воскликнул он.

– На самом деле? – спросила я.

Его лицо просияло: он решил, что уже победил. Со всевозрастающей страстью Уолтер принялся пытаться доказать свою любовь и истинную преданность, но я прервала его излияния:

– Но разве ваша любовь не эгоистична? Разве ваша любовь настолько бескорыстна, что даст вам возможность пожертвовать собственными удовольствиями ради меня?

– Ради вас я готов пожертвовать жизнью!

– Мне не нужна ваша жизнь. Но если в вас есть настоящее сочувствие к моим страданиям, рискнете ли вы попытаться облегчить их, даже ценой собственного неудобства?

– Попробуйте и увидите.

– Тогда никогда больше не говорите со мной на эту тему. Любое слово только удваивает тяжесть моих страданий, которые вы с таким жаром оплакиваете. Оставьте мне утешение в виде чистой совести и упования на Небеса, которое вы так упорно хотите похитить у меня. Иначе я буду считать вас своим злейшим врагом.

– Но послушайте меня, хотя бы еще мгновение…

– Нет, сэр! Вы сказали, что готовы отдать за меня жизнь, а я прошу намного меньшего – никогда не затрагивать эту тему. Я говорю совершенно откровенно именно то, что имею в виду. Если вы будете и дальше мучить меня, значит, все ваши слова попросту лживы и в душе вы ненавидите меня так же горячо, как, по вашим словам, любите.

Он прикусил губу и какое-то время молчал, уставившись в землю.

– Тогда я должен покинуть вас, – наконец сказал он и пристально посмотрел на меня, будто все-таки надеялся найти какие-то следы невольной тоски или страдания, вызванного его словами. – Я должен покинуть вас, ибо не могу жить здесь и молчать о том, что занимает все мои мысли и желания.