Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

Глава XXI. Чужие мнения

1 октября.

Теперь все улажено. Отец дал согласие, и свадьба назначена на Рождество как некий компромисс между сторонниками спешки и отсрочки. Одной подружкой невесты будет Милисент Харгрейв, а другой – Анабелла Уилмот. Нельзя сказать, что к последней я питаю особую симпатию, но она вхожа в семью, а других подруг у меня нет.

Когда я сообщила Милисент о помолвке, она так это восприняла, что я даже немного рассердилась, – она вскинула на меня глаза в немом изумлении, а когда к ней вернулся дар речи, вымолвила:

– Что ж, Хелен, полагаю, тебя надо поздравить… Нет, я и в самом деле рада твоему счастью, но никак не ожидала, что ты выберешь его; меня удивляет, как он вообще мог тебе понравиться.

– Отчего же?

– Но ты гораздо выше его во всех отношениях, и в нем есть что-то такое дерзкое, сумасбродное и… ну, не знаю… во всяком случае, мне всегда хочется свернуть в сторону, если я вдруг вижу, что он идет навстречу.

– Ты застенчива, Милисент, но в этом нет его вины.

– И потом, его внешность, – продолжала она. – Говорят, он красив, и с этим не поспоришь, но мне не нравится такой тип красоты, а тебе вот нравится, что меня и удивляет.

– Почему, скажи на милость?

– Ну, знаешь, в его наружности, на мой взгляд, нет ничего благородного, ничего возвышенного.

– То есть тебя удивляет, что мне может понравиться человек, так не похожий на ходульных героев известных романов? Хорошо! Оставь мне моего возлюбленного из плоти и крови, а я дарю тебе всех сэров Гербертов и Валентинов, если сможешь их найти.

– Я в них не нуждаюсь, – сказала она. – Меня тоже устроит плоть и кровь… только проникнутая сиянием господствующего над ней духа. А тебе не кажется, что у мистера Хантингдона слишком красное лицо?

– Не кажется! – воскликнула я, вознегодовав. – Вовсе оно не красное. Просто это приятный румянец… А здоровая свежесть, теплый, розоватый цвет всего лица прекрасно сочетается с более глубоким оттенком щек, именно так, как и должно быть. Не выношу мужчин, у которых лицо кровь с молоком, как у раскрашенной куклы, или болезненно бледное, или подкопченно-смуглое, а то и трупно-желтое!

– Что ж, о вкусах не спорят… а мне нравятся бледные или смуглые, – ответила она. – Но, сказать по правде, Хелен, я лелеяла надежду, что в один прекрасный день ты станешь мне сестрой. Я рассчитывала, что в следующем бальном сезоне тебе представят Уолтера… Возможно, он бы тебе понравился, а в том, что ты ему понравишься, у меня сомнений не было, и я тешила себя мыслью, что буду иметь счастье увидеть, как два моих самых любимых человека на свете – не считая маменьки – соединятся в единое целое. Может, Уолтер и не совсем в твоем вкусе, и красавцем ты бы его не назвала, но выглядит он гораздо аристократичнее, милее и лучше мистера Хантингдона; уверена, что ты бы и сама так сказала, если бы с ним познакомилась.

– И не надейся, Милисент! Тебе так кажется, потому что ты его сестра, ввиду чего я тебя прощаю, но никому другому я бы не позволила безнаказанно порочить в моих глазах Артура Хантингдона.

Мисс Уилмот изъявила свои чувства по этому поводу почти столь же откровенно.

– Так, стало быть, Хелен, – проговорила она, приближаясь ко мне с улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего, – скоро вы станете миссис Хантингдон?

– Совершенно верно, – ответила я. – А вы мне завидуете?

– Боже правый, с чего бы вдруг?! – воскликнула она. – В один прекрасный день мне, вероятно, предстоит стать леди Лоуборо, и вот тогда, моя милая, я с полным правом спрошу: «А мне вы не завидуете?»

– Отныне я никогда никому не позавидую, – отпарировала я.

– Вот как? Значит, вы настолько счастливы? – спросила мисс Уилмот задумчиво, и что-то очень похожее на тень разочарования омрачило ее лицо. – А он вас любит? То есть я хотела спросить, боготворит ли он вас так же как вы его? – добавила она, впившись в меня взглядом и с плохо скрываемым беспокойством ожидая ответа.

– Мне не нужно, чтобы меня боготворили, – ответила я, – но я глубоко убеждена, что он любит меня больше всех на свете… как и я его.

– Это точно, – сказала она, кивнув. – Жаль…

– Что жаль? – спросила я, озабоченная мстительным выражением на ее лице.

– Жаль, – повторила она, хохотнув, – что все привлекательные черты и соблазнительные качества обоих мужчин не объединены в одном… Хорошо бы лорд Лоуборо обладал красотой, легким нравом, остроумием, жизнерадостностью и обаянием Хантингдона, или же Хантингдон имел происхождение Лоуборо, его титул, его великолепное родовое гнездо и принадлежал мне, а вы могли бы подыскать другого подходящего.

– Благодарю вас, дорогая Анабелла, меня больше устраивает все как есть, а вам я желаю, чтобы ваш суженый был вам так же мил, как мой мне, – сказала я, вовсе не кривя душой, потому что была тронута ее прямотой, хотя поначалу она и раздражала меня своей недоброжелательностью; к тому же различие между моим и ее положением было столь велико, что я могла позволить себе ее пожалеть и пожелать ей счастья.

Знакомых мистера Хантингдона весть о нашем грядущем брачном союзе порадовала не больше чем моих. Утренняя почта доставила ему сегодня несколько писем от друзей, и, читая их за завтраком, он возбудил всеобщее любопытство редким разнообразием сменяющихся гримас. Но он с затаенным смехом скомкал листки, сунул их в карман и до завершения трапезы не сказал ни слова. А потом, пока остальные рассаживались у камина или слонялись по комнате, прежде чем приступить к своим утренним занятиям, подошел ко мне и, перегнувшись через спинку стула, прижался щекой к моим локонам и, начав с легкого поцелуя, засыпал меня жалобами, нашептывая мне на ухо следующее:

– Вы ведьма, Хелен! Навлекли на меня проклятия всех моих друзей. Я написал им третьего дня, рассказал о своих счастливых видах на будущее, и вот, вместо кипы поздравлений, у меня полный карман обличений и упреков. Ни одного приятного пожелания мне и ни одного доброго слова о вас. Конец, мол, теперь всем забавам, веселым денькам и бурным ночам – и все по моей вине! Мол, я лишь первый, кто отбился от стаи, и моему примеру от отчаяния последуют другие. Они делают мне честь, говоря, что я был душой компании и главным заводилой, а я так позорно обманул их доверие…

– Можете к ним вернуться, если угодно, – сказала я, несколько уязвленная печальным тоном его отповеди. – Я бы очень переживала, если бы кто бы то ни было – тем более целая компания – лишился из-за меня такого большого счастья; и, возможно, я сумею обойтись и без вас, и без ваших несчастных покинутых друзей.

– Помилуй Бог, ни за что! – пробормотал он. – У меня так: «все за любовь, а с миром будь что будет»! И пусть они катятся… туда, где им самое место, выражаясь со всей учтивостью. Но знали бы вы, Хелен, как они меня поносят… Прочитав это, вы полюбили бы меня еще больше, зная, на что я ради вас отважился.

Он извлек из кармана смятые письма, и я, удивляясь, что ему взбрело в голову мне их показать, заявила, что не желаю их видеть.

– Я вовсе не собираюсь их вам показывать, любовь моя, – ответил он. – Едва ли они годятся для женских глаз… не все, конечно, но основная часть. Взгляните-ка. Это каракули Гримсби – всего три строчки черкнул, пес паршивый! Сказал-то он мало чего, но само его молчание значит гораздо больше, нежели слова всех остальных, ведь чем меньше он говорит, тем больше думает, черт бы его побрал! Прошу прощения, душа моя. А вот послание Харгрейва. Он особенно на меня обижен, потому что не на шутку влюбился в вас по рассказам своей сестры и сам намеревался жениться на вас, как только отдаст дань молодости.

– Весьма ему обязана, – заметила я.

– Вот и я тоже, – подхватил он. – Взгляните еще на это, от Хэттерсли: каждая страница сплошь усеяна бранью и обвинениями, злобными проклятиями и слезливыми жалобами, а в довершение всего он клянется, что в отместку и сам женится, бросит себя на съедение первой попавшейся старой деве, которая положит на него глаз… как будто мне не все равно, что он с собой сделает.

– Что ж, если вы и впрямь разорвете дружеские отношения с этими людьми, – проговорила я, – думаю, у вас не будет особых причин скорбеть об их утрате, да и вообще, как мне кажется, от них было мало толку.

– Быть может. Но повеселились мы на славу, хотя без боли и огорчений не обошлось, как Лоуборо убедился на собственном опыте, ха-ха-ха!

Пока он смеялся, вспомнив о каких-то неприятностях с Лоуборо, к нам подошел дядюшка и хлопнул его по плечу.

– Собирайтесь, мой милый! – сказал он. – Или вы слишком заняты любезничанием с моей племянницей, чтобы повоевать с фазанами? Не забыли – сегодня первое октября! Солнце выглянуло, дождь перестал, даже Скуккинхем отважился влезть в свои болотные сапоги, но мы с Уилмотом всех вас побьем. Готов поручиться, что мы, перестарки, здесь самые заядлые охотники!

– Ничего, сегодня я еще вам покажу, на что способен, – ответил мой собеседник. – Перестреляю всех ваших птиц без разбору за то, что они лишают меня общества гораздо более приятного, чем их и ваше вместе взятые.

С этими словами он откланялся, и до обеда мы с ним не виделись. Время тянулось томительно долго; не знаю, что я без него буду делать.

Трое пожилых джентльменов и впрямь оказались куда более ловкими охотниками, чем двое молодых, так как и лорд Лоуборо, и Артур Хантингдон в последние дни напрочь забросили охоту, предпочитая ей наши совместные прогулки, когда пешие, а когда верхом. Но веселые времена быстро близятся к концу. Меньше чем через две недели все разъедутся и наша компания распадется, что очень меня печалит, ибо с каждым днем она нравится мне больше и больше, особенно теперь, когда господа Скуккинхем и Уилмот перестали меня домогаться, тетушка поучать, а я ревновать к Анабелле и испытывать к ней неприязнь, теперь, когда мистер Хантингдон превратился в моего Артура и я могу без ограничений наслаждаться его обществом. И что я без него буду делать, спрашивается?

Глава XXII. Превратности дружбы

5 октября.

Чаша моего блаженства не так уж сладка: в нее подмешана горечь, от которой я не могу избавиться, чем бы ее ни заглушала. Иногда я стараюсь убедить себя, что сладость ее перебивает, иногда именую ее пикантной приправой, но что ни говори, а она дает о себе знать и не чувствовать ее я не могу. Я не могу закрывать глаза на недостатки Артура, и чем больше я его люблю, тем больше они меня беспокоят. Даже его сердце, которому я так доверяла, боюсь, не столь благородно, как мне казалось. Сегодня, во всяком случае, проявилась одна из черт его характера, заслуживающая, на мой взгляд, более жесткого названия, чем беспечность. Мы вчетвером – он, лорд Лоуборо, я и Анабелла – отправились кататься верхом; прогулка была долгой и восхитительной. Мы с Артуром ехали чуть позади и видели, как лорд Лоуборо наклонялся к своей спутнице, словно они вели доверительный разговор.

– А ведь эта парочка, Хелен, может нас обскакать, если мы не будем держать ухо востро, – заметил Хантингдон. – Они поженятся, как пить дать, поженятся. Этот Лоуборо совсем потерял голову. Сдается мне, хлебнет он горя с мисс Уилмот, когда ее заполучит.

– А она хлебнет горя с ним, когда заполучит его, – ответила я, – если правда то, что я о нем слышала.

– Вовсе нет. Мисс Уилмот знает, чего хочет, а этот болван тешит себя иллюзией, что она будет ему хорошей женой: ей удалось окрутить его, бравируя презрением к знатности и богатству в делах любви и брака, вот он и возомнил, что она искренне к нему привязана, что не откажет ему из-за его бедности и обхаживает его не ради титула, а потому что любит его самого.

– Но разве это не он обхаживает Анабеллу ради ее состояния?

– Нет, отнюдь. Первой приманкой, разумеется, было ее богатство, но он уже напрочь об этом забыл и вообще не принимает его в расчет, разве что как основное подспорье, без которого он и помышлять бы не мог о женитьбе на ней. Нет, он искренне влюблен. Думал, больше никогда никого не полюбит – и вот, опять влип. Один раз он чуть было не женился года два-три назад, но потерял невесту, лишившись своего состояния. Тогда, в Лондоне, ему несладко с нами пришлось: он был одержим пагубной страстью к азартным играм, но, видно, родился не под счастливой звездой – всегда проигрывал втрое больше, чем выигрывал. Меня такой способ самоистязания не слишком привлекал: я никогда не бросал деньги на ветер, а мои расходы сполна окупались удовольствиями, которые я за них получал, – невелика радость спускать их на воров и шулеров. Игра в погоне за деньгами тоже меня не прельщает – пока что мне их всегда хватало, а о приумножении богатства имеет смысл задумываться только, пожалуй, когда видишь, что оно на исходе. Правда, бывало, я и сам захаживал в игорные дома посмотреть, какие передряги уготовила судьба этим безумным ловцам удачи, – прелюбопытнейшее зрелище, скажу я вам, Хелен, а иногда и потешное: ухохочешься, глядя на разных олухов и сумасшедших! Лоуборо играл до беспамятства, но не от большой охоты, а по необходимости; он то и дело давал себе слово бросить и постоянно его нарушал. Каждый раз был у него «последний»: малейший выигрыш сулил ему надежду при следующей попытке выиграть больше, а проигрыш не позволял встать из-за стола, не попытавшись отыграться. Вот он и продолжал ставить, пока не вернет хотя бы последний проигрыш – мол, не может ведь полоса неудач длиться вечно, – и любой намек на удачу воспринимал как начало полосы везения, пока жизнь не доказывала обратное. В конце концов он совсем отчаялся, и мы денно и нощно глаз с него не спускали, опасаясь, как бы он не вздумал свести счеты с жизнью. «Невелика потеря», – шептали некоторые, ибо его персона утратила ценность для нашего клуба. Но, в итоге, он все-таки перестал играть: сделал большую ставку и пообещал, что она последняя, независимо от исхода игры. Он и раньше часто давал подобные обещания, но столь же часто срывался; так было и в тот раз: Лоуборо проиграл и, когда его партнер, улыбаясь, сгреб выигрыш, побелел как мел, молча отошел от стола и вытер вспотевший лоб. Я при сем присутствовал и, видя, как он стоит, сложив руки на груди и тупо уставившись в пол, прекрасно понимал, что творилось у него в голове.

«Ведь это последний, Лоуборо?» – спросил я, подходя к нему. «Последний, но не САМЫЙ», – ответил он со зловещей улыбкой и, ринувшись к столу, хлопнул по нему ладонью и зычным голосом, перекрывая звон монет, смешанный с приглушенной бранью и чертыханьем, торжественно поклялся: «Будь что будет, но ЭТА попытка поймать удачу точно последняя», – и призвал на свою голову неимоверные проклятья, если впредь он хоть раз перетасует колоду или погремит игральными костями. Гримсби тут же явился к его услугам, и Лоуборо яростно сверкнул на него очами, ибо тот слыл таким же баловнем судьбы, как сам он – ее незадачливым пасынком. Так или иначе, но они принялись за дело. Гримсби был очень ловок и нечист на руку. Воспользовался ли он нетерпеливостью ослепленного страстью партнера и где-нибудь смухлевал – судить не берусь, но Лоуборо опять проиграл и сидел ни жив ни мертв. «Попробуйте еще», – предложил Гримсби, перегнувшись через стол, и подмигнул мне. «Не на что мне пробовать», – ответил бедолага, страдальчески улыбнувшись. «Так Хантингдон одолжит вам, сколько нужно», – подначивал партнер. «Нет, вы слышали мою клятву», – проговорил Лоуборо, отворачиваясь в смиренном отчаянии.

Я взял его за руку и вывел из зала.

«Это последний, Лоуборо?» – вновь спросил я, когда мы вышли на улицу. «Последний», – ответил тот, вопреки моему ожиданию. Он был послушный, как дитя, и я отвел его домой – к нам в клуб, то бишь, а там принялся потчевать бренди с водой, пока он не взбодрился или, по крайней мере, хоть чуть-чуть не ожил. «Я погиб, Хантингдон!» – воскликнул он, принимая у меня третью рюмку: первые две он выпил в гробовом молчании. «Вовсе нет! – возразил я. – Вот увидишь, человек способен жить без денег так же припеваючи, как черепаха без головы или оса без брюшка». – «Но я весь в долгах, – сокрушался он, – по уши в долгах! И никогда, никогда не смогу из них вылезти!» – «Невелика беда. Многие и более достойные люди жили и умирали в долгах; ты ведь пэр, так что в тюрьму тебя не посадят». И я передал ему четвертую рюмку. «Но мне претит быть в долгах! – заорал он. – Не для этого я рожден, мне этого не вынести!» – «Раз нельзя переболеть, то приходится терпеть», – изрек я, разбавляя бренди для пятой. «Вот и Каролину мою я потерял», – захлюпал он носом, расчувствовавшись от бренди. «Ничего, – успокоил я его, – будет у тебя еще не одна Каролина». – «Моя – одна, – проговорил он, скорбно вздохнув. – Да будь их хоть полсотни, кому я нужен без денег?» – «Зато у тебя есть титул – какая-нибудь и на него польстится; к тому же твое родовое имение все еще при тебе, а поскольку оно майорат, то никуда не денется». – «Господи, да лучше бы я его продал и расплатился с долгами!» – пробурчал он. «К тому же вы могли бы попробовать еще разок, – вмешался только что вошедший Гримсби. – Уж я бы точно попытал счастья на вашем месте. Ни за что бы на этом не остановился». – «Я уже сказал: нет!» – рявкнул Лоуборо, встал из-за стола и вышел из комнаты, пошатываясь, так как бренди изрядно ударило ему в голову. Раньше-то он не особенно жаловал это зелье, но после того случая пристрастился к нему, как миленький, находя в нем утешение от всех несчастий.

Клятву бросить игру Лоуборо сдержал (к немалому нашему удивлению), хотя Гримсби всеми силами искушал беднягу ее нарушить, – зато приобрел другую привычку, от которой страдал не меньше, ибо довольно быстро понял, что демон пьянства столь же черен, как и демон игры, и избавиться от него отнюдь не легче, особенно когда добрые друзья усердно подпевают его наущениям утолить твою неутолимую жажду.

– В таком случае они сами такие же демоны! – воскликнула я, не в силах сдержать негодование. – И, судя по всему, вы, мистер Хантингдон, первым начали его искушать.

– А что мы могли сделать? – недовольно ответил он. – Мы поступали так из добрых побуждений: невыносимо было видеть, как он мучается; вдобавок бедняга нагонял на всех такую тоску, когда сидел смурной и молчаливый, страдая втройне: из-за потери состояния, из-за потери возлюбленной и от последствий вчерашней попойки, но стоило ему чуть-чуть выпить, и он если сам не веселился, то становился неизменным источником веселья для всех нас. Даже Гримсби посмеивался над его меткими афоризмами – они восхищали его гораздо больше моих искрометных шуток и неуемного зубоскальства Хэттерсли.

Но как-то вечером, когда мы сидели теплой компанией, попивая вино после одного из наших клубных обедов, Лоуборо провозглашал безумные тосты, слушал наши нехитрые песенки и аплодировал им, если не подпевал сам. Вдруг он умолк, уронив голову на руки и даже не пригубив бокала, – такое уже не раз случалось, поэтому мы оставили его в покое и продолжали веселиться как ни в чем не бывало, пока он вдруг не поднял голову и, прервав наш громовой хохот, воскликнул: «Куда мы катимся, господа? Можете мне ответить? Куда мы катимся?» – «В геенну огненную», – огрызнулся Гримсби. «В яблочко! – воскликнул Лоуборо. – Я и сам так подумал. Что ж, тогда я вот что вам скажу…» Он поднялся. «Слово! Слово ему! – закричали мы. – Внимание! Внимание! Лоуборо будет держать речь!»

Он спокойно выждал, когда стихнет звон бокалов и гром аплодисментов, затем заговорил: «Я лишь хочу сказать, господа, мы до того докатились, что дальше некуда. Надо бы нам остановиться, пока не поздно». – «Точно! – воскликнул Хэттерсли и пропел:

 
Грешник, стой! Тебя молю,
Вспомни на мгновенье:
Ты гарцуешь на краю
Вечного мученья!»[57]57
  Цитата из религиозного гимна «Внушение грешникам» (1779) английского священника Джона Ньютона (1725–1807), часть II, стих 1.


[Закрыть]
 

«Вот именно! – ответил его светлость очень серьезно. – И если вы решите наведаться в бездну сатанинскую, то я вам не попутчик, и мы должны разделиться, ибо клянусь, я в этом направлении не сделаю больше ни шагу! Что это?» – спросил он, подняв бокал с вином. «А ты проверь», – предложил я. «Это адское зелье! – воскликнул Лоуборо. – Отрекаюсь от него навеки!» – и выплеснул вино на середину стола. «Налей еще! – велел я, протягивая ему бутылку. – И выпьем за твое отречение». – «Зловонная отрава, – изрек он, хватая бутылку за горлышко, – и я отвергаю ее! Я покончил с игрой, покончу и с этим». Он вознамерился вылить содержимое бутылки на стол, но Харгрейв вырвал ее у него из рук. «Так будьте вы прокляты! – крикнул Лоуборо, попятившись к выходу, затем добавил: – Прощайте, искусители!» – и испарился под раскаты хохота и гром аплодисментов.

Мы ожидали, что на следующий день он снова будет с нами, но, к общему удивлению, место его пустовало до конца вечера; он не показывался всю неделю, и мы решили, что он и впрямь собрался сдержать слово. Наконец однажды вечером, когда почти вся компания была в сборе, он появился – молчаливый и мрачный, как привидение, – и, крадучись, проскользнул на свое место подле меня, но мы встали его поприветствовать. Тут же раздалось несколько голосов с вопросом, что ему налить, несколько рук держали наготове бутылки и бокалы, но я знал, что лучшим успокоительным снадобьем будет для него стакан дымящегося бренди с водой, и уже начал смешивать, но он брюзгливо отодвинул его и сказал: «Отстань, Хантингдон! Да и вы все угомонитесь! Я пришел не пить с вами, а просто немного посидеть, потому что меня доконали собственные мысли». Сложив руки на груди, он откинулся на спинку стула, и мы предоставили его самому себе. Стакан я, однако, не убрал, и спустя некоторое время Гримсби многозначительно мне подмигнул, указав на него взглядом; я посмотрел – в нем ни капли! Гримсби подал мне знак налить еще и тихонько пододвинул бутылку. Я охотно подчинился, но Лоуборо заметил нашу пантомиму и, рассердившись на красноречивые ухмылки, которыми мы обменивались, выхватил у меня стакан, выплеснул содержимое в лицо Гримсби, потом запустил стаканом в меня и пулей вылетел вон.

– Надеюсь, он проломил вам голову, – заметила я.

– Нет, любовь моя, – ответил мистер Хантингдон и оглушительно расхохотался при воспоминании об этой истории. – Он бы и рад был… а заодно, пожалуй, и подпортить мне физиономию, но провидению было угодно, чтобы эта непроходимая чаща кудрей – он снял шляпу, демонстрируя свою пышную каштановую шевелюру – спасла мой череп и не позволила стакану разбиться, пока тот не упал на стол.

– После того случая, – продолжал он, – Лоуборо еще около двух недель обходил нашу компанию стороной. Правда, иногда мы встречались с ним в городе и, поскольку я был слишком добродушен, чтобы обижаться на его грубое поведение, а он не таил на меня зла, этот бедолага не только никогда не отказывался со мной поболтать, но даже, наоборот, лип ко мне и таскался за мной повсюду, кроме клуба, игорных домов и прочих опасных заведений, вконец измученный своей хандрой и меланхолией. В итоге мне все-таки удалось залучить его в клуб на том условии, что я не буду его спаивать, после чего он снова зачастил к нам по вечерам, по-прежнему с удивительным упорством не прикасаясь к «зловонной отраве», от употребления которой так лихо зарекся. Но кое-кто из членов клуба возражал против такого поведения. Не нравилось им, что он сидит как скелет на пиру, не внося свою лепту в общее веселье, и наводит на всех уныние, жадным взглядом провожая каждую каплю, которую другие подносят к губам; наконец они заявили, что это нечестно, а кое-кто даже потребовал, чтобы он либо вел себя, как все, либо был изгнан из клуба, и поклялись, что, когда он заявится в следующий раз, так ему и скажут, а если он не захочет внять предупреждению, то будут приняты решительные меры. Однако в тот раз я за него вступился и посоветовал собратьям на некоторое время оставить его в покое, пояснив, что если мы проявим немного терпения, то скоро все вернется на круги своя. Но это и впрямь было довольно неприятно, потому что, хотя он отказывался пить как честный христианин, я-то прекрасно знал, что он носил с собой пузырек лауданума и постоянно к нему прикладывался или просто вертел в руках: сегодня воздержится, а завтра переберет – как было и со спиртным.

Как-то вечером, во время одной из наших оргий – пьяных пирушек, я хотел сказать, – он просочился в комнату как призрак в «Макбете» и, по обыкновению, уселся чуть в стороне от стола на стул, который мы всегда оставляли для «привидения», независимо, занимало «оно» его или нет. По его лицу я понял, что он страдает от последствий чрезмерного употребления своего коварного утешителя; но ни он ни с кем не разговаривал, ни с ним никто не заговорил. Несколько косых взглядов да пробежавший по комнате шепоток: «Призрак явился» – вот и все знаки внимания, которых его удостоили; мы продолжали весело куролесить, как ни в чем не бывало, пока он всех нас не перепугал, когда вдруг, вытянувшись на стуле, наклонился вперед и, облокотясь на стол, воскликнул зловеще-торжественным тоном: «Я вот тут ломаю голову: чему вы так радуетесь? Не знаю, что видите в жизни вы, а я вижу лишь мрак тьмы да некое страшное ожидание Суда и ярость огня![58]58
  Отсылка к новозаветному стиху «Ибо если мы, получив познание истины, произвольно грешим, то не остается более жертвы за грехи, но некое страшное ожидание суда и ярость огня, готового пожрать противников», Евреям 10:27.


[Закрыть]»

Все разом придвинули к нему свои бокалы, я расставил их перед ним полукругом и, ласково похлопав его по спине, предложил выпить – мол, тогда он вскоре увидит такую же яркую перспективу, как мы все, – но он пробурчал: «Уберите! Я к этому не притронусь, сколько можно повторять! Не буду я пить, не буду!»

Пришлось раздать бокалы владельцам, однако я заметил, что провожал он их взглядом, полным голодного сожаления. Затем он прижал к глазам ладони, чтобы отгородиться от этого зрелища, а пару минут спустя снова вскинул голову и хриплым, но страстным шепотом проговорил: «Нет, все же я должен! Хантингдон, дай стакан!» – «Бери бутылку, дружище!» – ответил я, вручая ему бренди…

– Стоп, что-то я разговорился, – пробормотал рассказчик, опешив от взгляда, которым я его окинула. – Ну, да ладно, – беспечно добавил он и продолжил повествование: – В отчаянном неистовстве он схватил бутылку и, присосавшись к горлышку, пил без передышки, пока вдруг не повалился со стула, исчезнув под столом, что вызвало бурю рукоплесканий. Следствием такой опрометчивости было что-то вроде апоплексического удара, а затем довольно тяжелое воспаление мозга…

– И как вы с этим жили, сударь? – поспешно спросила я.

– Разумеется, я казнился, – ответил он. – Навещал его пару раз… нет, дважды или трижды… Хотя нет, раза четыре, если не больше, клянусь Пресвятой Девой! А когда он начал поправляться, я потихоньку наставил его на путь истинный.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что вернул его в лоно клуба и из сострадания к его слабому здоровью и полнейшему упадку духа, посоветовал употреблять немного вина ради желудка, а когда он достаточно окреп, – вступить на средний путь, media-via[59]59
  Media via (лат. средний путь) – здесь: не бросаться в крайности.


[Закрыть], и придерживаться правила ni-jamais-ni-toujours[60]60
  Здесь: Не бросаться в крайности. Буквально: ни никогда, ни всегда (фр.).


[Закрыть], то есть чтобы он и не губил себя, как дуралей, и не воздерживался, как тюфяк, – словом, чтобы получал удовольствие как разумное существо, беря пример с меня. И не думайте, что я пьяница, Хелен, – вовсе нет, я никогда им не был и никогда не буду. Покой мне дороже. Я ведь понимаю, что, предаваясь пьянству, человек полжизни проводит в мучениях, полжизни – в безумии, а кроме того, я люблю получать удовольствие от жизни во всех ее проявлениях, что недоступно человеку, обрекшему себя быть рабом какого-то одного пристрастия, вдобавок пьянство наносит вред красоте, – заключил он с наисамодовольнейшей улыбкой, которая должна была бы раздосадовать меня гораздо больше, чем оказалось.

– И как, пошел ваш совет на пользу лорду Лоуборо? – осведомилась я.

– Ну, отчасти. Некоторое время он держался молодцом, и впрямь являя собой образец умеренности и благоразумия – даже несколько чересчур, на вкус нашей разбитной компании; но все же лорд Лоуборо не обладал чувством меры: если уж его клонило в одну сторону, то, чтобы выпрямиться, ему надо было упасть; если в какой-то вечер он перебирал, то на следующий день так мучился от последствий, что должен был снова преступить черту, дабы от них избавиться, – и так изо дня в день, до тех пор пока его голосистая совесть не заставляла его одуматься. Но потом, в минуты трезвости, он так донимал друзей своим раскаянием и своими страхами и мучениями, что они были вынуждены в порядке самозащиты подговаривать его утопить печаль в вине или более крепком напитке – что попадалось под руку, а когда первые угрызения совести преодолевались, его уже не надо было уговаривать, и часто, доводя себя до беспамятства, он, на радость нашим кутилам превращался в отъявленного мерзавца, только чтобы, когда припадок проходил, оплакивать свою неимоверную порочность и разложение.

И вот в один прекрасный день, когда мы с ним остались вдвоем, он, пребывая в мрачном, философском расположении духа, какое-то время сидел в задумчивости, сложив на груди руки и свесив голову, но вдруг встрепенулся и, резко схватив меня за руку, сказал: «Нет, Хантингдон, так дальше не пойдет! Я решил с этим покончить». – «Ты что, собрался застрелиться?» – спросил я. «Нет, я собрался исправиться». – «А, старая песня! Ты вон уже больше года собираешься». – «Да, но это ты мне не давал, а я был такой дурак – жить без тебя не мог. Зато теперь я понимаю, что тянет меня назад и что может меня спасти; ради этого я готов исколесить всю землю и избороздить океаны, только боюсь, не судьба мне», – сказал он с таким тяжелым вздохом, будто у него вот-вот разорвется сердце. «И что же это, Лоуборо?» – полюбопытствовал я, полагая, что он явно повредился умом. «Жена, – ответил он, – я не могу жить один, потому что меня подводит рассудок, и я не могу дружить с тобой, потому что ты играешь против меня на руку дьяволу». – «Это я-то?!» – «Да… вы все… и больше всех ты, заметь. Но если бы я смог найти жену с таким состоянием, что мне хватило бы расплатиться с долгами и упрочить свое положение в свете…» – «Ну-ну!» – вставил я. «…милую, добродетельную, – продолжал он, – способную наполнить дом радостью и примирить меня с собой, то, думаю, я бы исправился, а вот влюбиться я больше никогда не смогу – тут никаких сомнений; но ведь это, наверное, не так уж важно… Зато, не ослепленный страстью, я смогу выбирать трезво и, несмотря на отсутствие любви, буду хорошим мужем, да только сможет ли кто меня полюбить – вот в чем вопрос! С твоей-то наружностью и силой обаяния (уважил друга!) я бы мог надеяться… Но все-таки, Хантингдон, как ты думаешь, пойдет за меня хоть кто-нибудь? За такого, какой я есть, – испорченного, разорившегося, ни на что не годного?» – «Конечно, пойдет!» – «Кто?!» – «Да любая завалящая старая дева, постящаяся в отчаянии, будет счастлива…» – «Ну уж нет, – проговорил он, – мне надобна такая, чтобы я мог ее любить». – «Ты же только что сказал, что больше никогда не сможешь полюбить!» – «Ладно, любовь – не то слово, но она должна мне хотя бы нравиться. Всю Англию обыщу! – крикнул он то ли в порыве отчаяния, то ли в проблеске внезапной надежды. – Пан или пропал! Все лучше, нежели очертя голову нестись к гибели в этом ч-вом клубе; а посему я распрощаюсь и с ним, и с тобой. Всегда буду рад встретить тебя на благодатной почве или под христианской крышей, но в этот притон дьявола ты меня больше не заманишь!»