Текст книги "Незнакомка из Уайлдфелл-Холла"

– Ну, Хантингдон, – воскликнул его вспыльчивый друг, – я не хочу, чтобы ты сидел здесь и смеялся, как идиот!

– О, Хэттерсли, – воскликнул Артур, вытирая слезящиеся глаза, – ты меня убьешь!

– Да, но совсем не так, как ты предполагаешь: я вырву сердце из твоего тела, парень, если ты будешь раздражать меня своим идиотским смехом! Что, ты еще не перестал? Посмотрим, утихомирит ли тебя это! – закричал Хэттерсли, схватил скамеечку для ног и запустил ею в голову хозяина дома, однако, поскольку он промазал, тот все еще сидел, трясясь от слабого смеха, а по его лицу текли слезы – это было действительно плачевное зрелище.

Хэттерсли продолжал ругаться и божиться, но это ни к чему не привело; тогда он схватил несколько книг, лежавших на столе позади него, и стал бросать их одну за другой в объект своего гнева, но Артур только засмеялся еще громче. Тогда, совершенно разъярившись, Хэттерсли бросился на него, схватил за плечи и сильно встряхнул, отчего тот встревожено закричал. Дальше смотреть я не стала: мне больше не хотелось видеть унижение собственного мужа, и, оставив Анабеллу с гостями делать то, что им захочется, я вышла, но не легла спать. Отпустив Рейчел, я шагала взад-вперед по своей комнате, страдала, мучилась и беспокоилась, не зная, что еще может произойти и как и когда это несчастное создание доберется до кровати.

Наконец он появился, поддерживаемый Гримсби и Хэттерсли, которые сами пошатывались на каждом шагу, но оба смеялись, подшучивали над ним и шумели так, что, наверное, их слышали все слуги в доме. Сам он уже не смеялся и выглядел больным и оцепеневшим. Больше об этом я не напишу ничего.

Такие позорные сцены, или почти такие, повторялись еще не один раз. Я не стала говорить об этом с Артуром, ибо разговор принес бы больше вреда, чем пользы, но дала ему понять, что терпеть не могу такие представления; каждый раз он обещал, что такое не повторится. Но, боюсь, он теряет остатки самообладания и самоуважения: прежде он постеснялся бы вести себя так – по крайней мере, раньше это видели только его друзья или другие такие же гуляки. Его друг Харгрейв, чьему благоразумию и умению владеть собой я молча завидовала, никогда не бесчестил себя, выпивая ровно столько, чтобы быть немного «приподнятым», по его выражению, и всегда первым выходил из-за стола вслед за лордом Лоуборо, который – что очень мудро! – продолжал уходить из столовой сразу после нас; но никогда, начиная с того момента, как Анабелла оскорбила его, он не входил в гостиную, а проводил время в библиотеке, которую я распорядилась освещать для его удобства, или прекрасными лунными вечерами бродил по парку и окружающим его лесам. Мне кажется, что Анабелла жалеет о своем поступке, ибо с того времени подобное никогда не повторялось, и вообще, в последнее время она ведет себя пристойно, обращаясь с ним намного более ласково и предупредительно, чем раньше. Я обратила внимание, что улучшение началось именно тогда, когда она потеряла надежду завоевать расположение Артура.

Глава XXXII. Сравнения

5 октября.

Эстер Харгрейв становится настоящей красавицей. Она еще учится в школе, но мать часто привозит ее с собой по утрам, когда джентльменов нет дома, и иногда она проводит час или два в компании со мной, сестрой и ребенком. Когда мы приезжаем в Гроув, я всегда ухитряюсь увидеть ее и поговорить скорее с ней, чем с кем-нибудь другим, ибо я очень привязана к моей маленькой подруге, а она ко мне. Я спрашиваю себя, что ей нравится во мне, ведь я больше не та счастливая живая девочка, которой была когда-то; но у нее нет другого общества, кроме неприятной матери, гувернантки – фальшивой и недалекой особы, при помощи которой «осторожная» мать собирается исправить естественные качества ребенка – и ее покорной молчаливой сестры. Я думаю, какой жребий Эстер назначит судьба; ей это тоже интересно, но ее предположения о будущем полны радостной надежды, как было когда-то у меня. Я содрогаюсь, замечая, что в ней просыпается тщеславие, как и у меня. Быть может, мне придется увидеть ее разочарование, даже более глубокое, чем мое. Я чувствую себя так, как если бы родилась для такой судьбы, но мне жаль ее, такую жизнерадостную и свежую, с таким легким сердцем и свободным рассудком и одновременно такую простодушную и ничего не подозревающую. О, как было бы жестоко заставить ее почувствовать все, что я чувствую сегодня, и узнать все то, что знаю я!

Сестра тоже волнуется за нее. Вчера утром, в один из ярких и чудесных октябрьских дней, мы с Милисент гуляли в саду вместе с нашими детьми, наслаждаясь короткой получасовой передышкой, в то время как Анабелла лежала в гостиной на софе, погрузившись в чтение модного романа. Мы возились с маленькими созданиями, почти такие же веселые и игривые, как они, и остановились в тени высокого медного бука, чтобы отдышаться и привести в порядок волосы, растрепанные игрой и шаловливым ветром, а дети пошли вместе по широкой, залитой солнцем аллее; мой Артур поддерживал неуверенно топающую маленькую Хелен и очень умно указывал ей на красоту края дорожки, по которой они шли, и что-то лепетал, как всегда, во время любого разговора. Посмеявшись над милым зрелищем, мы заговорили о будущей жизни детей и невольно задумались. Мы шли, предаваясь молчаливым размышлениям, и, как я полагаю, Милисент по цепочке ассоциаций подумала о своей сестре.

– Хелен, – сказала она, – ты часто видишь Эстер, верно?

– Не очень часто.

– Но у тебя больше возможностей повстречаться с ней, чем у меня; и я точно знаю, что она любит и уважает тебя: ничье мнение ей не кажется правильнее твоего, и она говорит, что в тебе больше здравого смысла, чем в маме.

– Это потому что она своевольная и ее мнение чаще совпадает с моим, чем с маминым. И что, Милисент?

– Ну, поскольку ты имеешь такое влияние на нее, я бы хотела, чтобы ты внушила ей одну мысль: никогда, ни при каких обстоятельствах, независимо ни от чьих уговоров, не выходить замуж ради денег, титула или других прозаических вещей – только по настоящей любви и хорошо обоснованному уважению.

– Нет необходимости, – ответила я. – Мы уже разговаривали на эту тему, и, уверяю тебя, ее мысли о любви и замужестве настолько романтичны, насколько можно того желать.

– Но романтические представления быстро исчезнут; я хочу, чтобы она имела настоящее представление о жизни.

– Правильно, но, по-моему, то, что свет называет романтикой, чаще всего ближе к истине, чем обычно предполагают, и если возвышенные идеи юности слишком часто застилаются жалкими картинами повседневной жизни, это едва ли доказывает, что они лживы.

– Ну, если ты думаешь, что ее идеи такие, какими должны быть, укрепи их, ладно? И подтверди их, насколько можешь. У меня тоже когда-то были романтические идеи и… я не хочу сказать, что сожалею о своей судьбе, – я совершенно уверена, что нет, но…

– Я понимаю тебя, – ответила я, – ты довольна своей судьбой, но не хочешь, чтобы твоя сестра страдала, как ты.

– Да, не хочу, потому что она будет страдать сильнее, чем я, ибо я действительно довольна, Хелен, хотя ты так не думаешь. Я в самом деле не променяла бы своего мужа на любого человека на земле, даже если бы могла это сделать, сорвав вон тот лист.

– Хорошо, я верю тебе: он у тебя есть и ты не поменяешь его на другого, но ты бы с удовольствием обменяла его качества на нечто лучшее.

– Да, но я бы с удовольствием поменяла и некоторые свои качества на нечто лучшее: ни он, ни я не совершенны, и я искренне хочу, чтобы мы оба стали лучше. И он может улучшиться, не правда ли, Хелен? Ведь ему только двадцать шесть!

– Он может, – ответила я.

– Он должен, должен! – повторила она.

– Извини, что я так неохотно соглашаюсь с тобой, Милисент. Я ни в коем случае не хочу лишать тебя надежды, но я слишком часто разочаровывалась и поэтому заледенела душой. Я сомневаюсь в своем будущем, как унылая древняя старуха.

– И тем не менее, ты еще не потеряла надежду даже в отношении мистера Хантингдона?

– Да, признаюсь, даже в отношении его, ибо, кажется, жизнь и надежда умирают вместе. Милисент, разве он намного хуже мистера Хэттерсли?

– Ну, если ты позволишь мне честно высказать свое мнение, их невозможно сравнивать. Но ты не должна обижаться, Хелен: ты знаешь, я всегда говорю то, что думаю, и ты можешь говорить точно так же. Мне безразлично.

– Я не оскорблена, моя дорогая, и вот тебе мое мнение: если сравнивать их обоих, то разница, главным образом, в пользу Хэттерсли.

Сердце Милисент безусловно сказало ей, чего мне стоило такое признание; и, повинуясь ребяческому импульсу, она внезапно, не сказав ни слова, поцеловала меня в щеку, отвернулась, быстро схватила дочку и спрятала лицо в ее платьице. Как странно, что мы так часто плачем над страданиями друг друга, но не пролили ни одной слезы над нашими собственными! В ее сердце были свои печали, но переполнилось оно, только вместив мои; и я тоже лила слезы над ее страданиями, но уже много недель не плакала над своими.

На прошлой неделе выдался дождливый день; большая часть общества убивала время в бильярдной, но Милисент и я, взяв с собой маленьких Артура и Хелен, отправились в библиотеку, рассчитывая провести приятное утро в компании книг, наших детей и друг друга. Однако не прошло и двух часов, как к нам пришел мистер Хэттерсли, привлеченный, как я полагаю, голосом своего ребенка, который он услышал, пересекая холл, ибо невероятно любил ее, а она его.

Он «благоухал» конюшнями, где, начиная с завтрака, угощался в компании своих приятелей-лошадей. Но для моей маленькой тезки это было неважно, и как только огромная фигура отца заслонила дверь, она, громко завизжав от восторга и оторвавшись от матери, бросилась к нему с протянутыми ручонками, обхватила его колено, откинула головку назад, посмотрела на него и громко засмеялась.

Он, тоже улыбаясь, смотрел на маленькое прелестное личико, излучающее невинную радость, на голубые сияющие глаза и мягкие льняные волосы, ниспадающие на ее детскую шейку и плечи. Думал ли он, что недостоин обладать таким сокровищем? Боюсь, такая мысль никогда не посещала его. Он поднял ее вверх и несколько минут очень грубо играл с ней, и трудно было сказать, кто из них кричит и смеется громче. Внезапно шумная потеха закончилась так, как и можно было ожидать: девочке стало больно, она заплакала, а ее товарищ по игре бросил ее на колени матери, попросив «поставить все на свое место». Ребенок удобно устроился в ее объятиях, довольный возвращением к нежному утешителю, и мгновенно замолчал; уткнувшись маленькой головкой в ее грудь, девочка очень скоро уснула.

Тем временем мистер Хэттерсли подошел к камину, вклинился своей гигантской фигурой между ним и нами, подбоченился, расправил грудь и огляделся с таким видом, как если бы все вокруг принадлежало ему.

– Ч…ртовски плохая погода! – начал он. – Сегодня, похоже, пострелять не удастся.

Потом, повысив голос, пропел нам несколько куплетов шумной и веселой песни, которую внезапно оборвал, просвистев последние ноты, и продолжил:

– Эй, миссис Хантингдон, каким прекрасным жеребцом владеет ваш муж! Небольшой, но хороший. Этим утром я немного посмотрел их всех, и, клянусь, Черный Босс, Серый Том и этот юный Нимрод[73]73
  Нимрод – древний царь и герой, кратко упоминающийся в Ветхом Завете. О Нимроде сообщается, что он был «силен на земле» и «сильный зверолов пред Господом». (Примеч. пер.).


[Закрыть] – прекрасные животные! Уже давно я не видел таких красавцев.

Затем он пустился в подробное обсуждение их достоинств и незаметно перешел к «великим делам» по отношению к жокеям, которые он собирался совершить, когда его старый управляющий надумает уйти на покой.

– Не то чтобы я желал ему закрыть свои счета, – добавил он. – Старый Троян волен держать свои книги открытыми, покуда он мне нравится.

– Надеюсь так оно и есть, мистер Хэттерсли.

– О да! Я просто привык так говорить. Событие должно произойти через некоторое время, и я ищу его светлую сторону – правильный план, верно, миссис Х.? А что вы обе здесь делаете? И, кстати, где леди Лоуборо?

– В бильярдной.

– Что за прелестное создание! – продолжал он, уставившись на жену, которая изменилась в лице и смутилась. – Что за благородная фигура; а эти замечательные черные глаза; какой тонкий ум и острый язычок, которым она так любит пользоваться! Я восхищаюсь ею! Но, Милисент, не волнуйся: я никогда не предпочту ее жене, если за ней не дадут королевство в приданое! Я вполне удовлетворен тем, что имею. Ну почему ты так угрюмо смотришь на меня? Ты не веришь мне?

– Нет, я верю вам, – прошептала она почти печально, с угрюмой покорностью, потом повернулась и погладила по головке ребенка, спавшего на софе рядом с ней.

– Тогда почему ты такая сердитая? Иди сюда, Мили, и расскажи мне, почему ты не удовлетворена моими словами.

Она подошла, положила свою маленькую руку на его огромную лапищу, посмотрела ему в лицо и тихо сказала:

– Что это значит, Ральф? Хотя я ваша жена, вы открыто восхищаетесь Анабеллой и ее талантами, которыми я не обладаю; значит, вы не считаете необходимым любить жену: вы вполне удовлетворены тем, что она заботится о вашем доме и ребенке. Я не сержусь, мне только очень жаль, – добавила она тихим дрожащим голосом, снимая свою руку с его и переводя взгляд на ковер, – что, если вы не любите меня, ничего нельзя поделать.

– Точно, но кто тебе сказал, что не люблю? Разве я сказал, что люблю Анабеллу?

– Вы сказали, что восхищаетесь ею.

– Опять верно, но восхищение не любовь. Я восхищаюсь Анабеллой, но не люблю ее; я люблю тебя, Милисент, но не восхищаюсь тобой.

И в доказательство своей любви он сжал в кулаке прядь ее светло-каштановых волос и немилосердно скрутил их.

– На самом деле, Ральф? – прошептала она со слабой улыбкой сквозь слезы и подняла руку к его руке в знак того, что он слишком сильно дернул ее за волосы.

– Да, уверяю тебя, – ответил он, – только иногда ты слишком беспокоишь меня.

– Я беспокою вас! – с удивлением воскликнула она.

– Да! Своей, переходящей всякие границы, добротой. Когда мальчик весь день ест изюм и леденцы, ему уже хочется чего-нибудь кисленького для разнообразия. И, Мили, ты видела пески на берегу моря, видела, какими милыми и гладкими они выглядят, как легко и приятно чувствует себя нога в них? Но если ты походишь по этому мягкому ковру хотя бы полчаса – а с каждым шагом тебе будет все труднее идти, – ты обнаружишь, что это довольно-таки скучная работенка, и будешь по уши рад, когда доберешься до хорошего твердого камня, который не сдвинется ни на дюйм, сколько бы ты ни прыгал, ходил или стоял на нем, и, хотя он тверд как жернов, ты обнаружишь, что идти по нему намного легче.

– Я знаю, что вы имеете в виду, Ральф, – сказала Милисент, нервно играя со своей цепочкой и рисуя на ковре фигуры кончиком крошечной ступни. – Я знаю, что вы имеете в виду, но, как мне кажется, вам всегда нравилось, когда вам уступают, и я не могу это изменить.

– Я действительно люблю это, – ответил он и привлек ее к себе, еще раз дернув за волосы. – Не обращай внимания на мои слова, Мили. Иногда мужчина должен поворчать, и если он не может пожаловаться, что жена надоела ему до смерти упрямством и дурным характером, то должен пожаловаться на ее доброту и мягкость.

– Но почему вы вообще жалуетесь, разве вы устали и чем-то недовольны?

– Будь уверена, чтобы извинить мои собственные недостатки. Неужели ты думаешь, что я понесу груз моих грехов на собственных плечах, если есть кто-то другой, который может помочь мне, ибо ему нечего нести?

– Такого на земле нет, – серьезно ответила Милисент, и, нежно сняв руку с головы мужа, поцеловала его с видом искреннего обожания и пошла к двери.

– Что? – спросил он. – Куда ты идешь?

– Привести в порядок волосы, – ответила она, улыбаясь сквозь растрепанные кудри. – Посмотрите, что вы сделали с ними.

– О, тогда я не буду тебе мешать! – сказал он и заметил, когда она вышла: – Какая замечательная маленькая женщина, но слишком мягкая – едва не тает в руках. Мне действительно кажется, что иногда я дурно обращаюсь с ней, особенно, когда выпью слишком много, но я ничего не могу поделать, ибо она никогда не жалуется. Наверное, ей совершенно все равно.

– Полагаю, что могу просветить вас в этом отношении, мистер Хэттерсли, – сказала я. – Ей далеко не все равно, и есть еще кое-что, что ей не нравится еще больше, хотя вы никогда не услышите от нее ни одного слова жалобы.

– Откуда вы знаете? Неужели она жалуется вам? – резко спросил он, и в его глазах мелькнула искра ярости, которая разгорелась бы ярким пламенем, скажи я «да».

– Нет, – ответила я, – но я знаю ее больше и изучила лучше, чем вы. И могу сказать вам, мистер Хэттерсли, Милисент любит вас больше, чем вы того заслуживаете, и в вашей власти сделать ее счастливой, а не быть ее злым гением, и, осмелюсь сказать, не было ни дня, в течение которого вы бы не ранили ее. Я думаю, что вы могли бы относиться к ней более бережно.

– Ну, это не моя ошибка, – сказал он, беспечно уставясь глазами в потолок и засунув руки в карманы. – Если мое поведение не подходит ей, она должна мне об этом сказать.

– А разве вы хотели другую жену? Разве вы не сказали мистеру Хантингдону, что вам нужна такая женщина, которая будет беспрекословно подчиняться вам и никогда не станет ругать вас, что бы вы ни сделали?

– Верно, но мы не всегда должны иметь то, что хотим – это портит даже самых лучших из нас, не правда ли? И как я могу понять, что обижаю ее, если ей все равно, веду я себя как христианин или как скандалист, каким природа меня создала? Как я могу перестать ее мучить, если она, всегда привлекательно скромная и кроткая, лежит у моих ног, как спаниель, и никогда даже не пытается намекнуть мне, что ей это не нравится.

– Я могу допустить что, если вы тиран по натуре, искушение слишком велико; но благородный ум наслаждается, не угнетая слабый, но ободряя и защищая его.

– Я не угнетаю ее, но чертовски скучно все время ободрять и поддерживать; и как вы можете говорить, что я угнетаю ее, если она «тает без следа»? Иногда я думаю, что у нее вообще нет чувств, и тогда я заставляю ее плакать, и только это удовлетворяет меня.

– Неужели вы наслаждаетесь, угнетая ее?!

– Нет, я уже говорил вам! Только когда в плохом настроении или в особенно хорошем и хочу обидеть, чтобы потом утешить, или когда она выглядит слишком вяло и я хочу ее встряхнуть. А иногда она провоцирует меня, плача непонятно над чем, и не хочет ничего объяснять; вот тогда, признаюсь, я прихожу в ярость, особенно когда немного не в себе.

– И сегодня, без сомнения, тот самый случай, – сказала я. – Но в будущем, мистер Хэттерсли, если вы увидите ее слишком вялой или плачущей «непонятно над чем», как вы говорите, приписывайте это все самому себе: будьте уверены, что именно ваш дурной поступок – или дурное поведение – расстроило ее.

– Я не верю вам. Если бы это действительно было так, она бы сказала мне; я не люблю, когда люди грустят и страдают молча, не говоря ничего – это нечестно. Как, в таком случае, она может ждать от меня исправления?

– Возможно, она считает, что вы обладаете большим здравым смыслом, чем это есть на самом деле, и льстит себя надеждой, что однажды вы сами увидите свои ошибки и исправите их.

– Бросьте ваши насмешки, миссис Хантингдон. У меня хватает ума понять, что я не всегда веду себя правильно, но временами я считаю, но никому до этого нет дела, пока вред от этого только мне…

– Но это очень важно, – прервала я его, – как для вас, в чем вы очень скоро убедитесь, так и для всех, связанных с вами, особенно для вашей жены. И вообще глупо говорить о том, что вы вредите только самому себе: невозможно вредить себе – особенно так, как мы это подразумеваем, – и не повредить многим другим в той или иной степени, сделав им зло или не сделав добра.

– И, как я сказал, – продолжил он, – или сказал бы, если бы вы меня не прервали, иногда я думаю, что было бы лучше, если бы я соединился с такой, которая всегда указывала бы мне на мои ошибки и давала бы повод делать только добро и избегать зла, одобряя одно и не одобряя другое.

– Если вы не желаете ничего более высокого, чем одобрение ваших товарищей-смертных, это принесет вам мало хорошего.

– Нет, если бы у меня была супруга, не всегда уступчивая, но добрая и честная, которая имела бы силу духа, позволяющую ей прямо высказывать все, что думает, – такая как вы, например. Если бы мы были женаты и я вел бы себя таким образом с вами, как с ней, клянусь, мне бы стало жарко в собственном лондонском доме.

– Вы ошибаетесь: я совсем не сварливая.

– И это очень хорошо, ибо я вообще не люблю, когда мне противоречат, но уважаю чужую силу воли не меньше собственной, хотя и считаю, что слишком большое упрямство не подходит ни для кого.

– Да, я бы никогда не противоречила вам без причины, но, безусловно, всегда давала вам знать, что думаю о вашем поведении; и если бы вы унизили меня – физически, духовно или имущественно, – вы по меньшей мере не предположили бы, что мне «все равно».

– Я знаю это, миледи, и думаю, что, если бы моя маленькая жена следовала этому плану, нам обоим жилось бы лучше.

– Я скажу ей.

– Нет-нет, дайте ей остаться самой собой, мы и так достаточно много рассказали друг другу. Хантингдон, этот подлый пес, часто сожалеет, что вы не похожи на Мили. Кстати, несмотря на все ваши усилия, вы не сумели изменить его: он в десять раз хуже меня. Он боится вас, совершенно точно; вот почему в вашем присутствии он всегда ведет себя лучшим образом, но…

– Хотела бы я знать, на что похож его худший образ… – не удержалась я.

– Ну, откровенно говоря, довольно плох, верно, Харгрейв? – сказал он, обращаясь к джентльмену, который вошел в библиотеку незаметно для меня, потому что я стояла около камина, спиной к двери. – Разве Хантингдон, – продолжал он, – не такой же проклятый негодяй, каким был всегда?

– Его жена не хочет слышать, как его порицают, – сказал Харгрейв, шагнув вперед. – Но должен сказать, слава богу, что я не такой, как он.

– Возможно вам бы не помешало, – сказала я, – вглядеться в себя и сказать: «Боже! Будь милостив ко мне, грешнику»[74]74
  Лука 18:13.


[Закрыть].

– Вы очень строги, – ответил он, слегка поклонился и выпрямился с гордым, хотя и обиженным видом.

Хэттерсли засмеялся и хлопнул его по плечу. Харгрейв вывернулся из под его руки с видом оскорбленного достоинства, и встал по другую сторону ковра.

– Ну разве это не позор, миссис Хантингдон? – крикнул его шурин. – На второй вечер после нашего приезда я, будучи пьяным, ударил Уолтера Харгрейва, и с того времени он общается со мной подчеркнуто холодно, хотя я попросил у него прощения на следующее же утро.

– Твой способ извиняться, – ответил Харгрейв, – и ясность, с которой ты помнишь все это дело, доказывает, что ты был не так уж пьян – наоборот, даже в полном сознании – и совершенно осознавал, что делаешь.

– Ты хотел встать между мной и моей женой, – проворчал Хэттерсли. – Вполне достаточно, чтобы привести в ярость любого.

– То есть ты оправдываешь свой поступок, верно? – сказал его противник, бросив на него мстительный взгляд.

– Нет, говорю же тебе, я никогда бы не сделал такого, если бы не возбудился; но если ты затаил на меня злобу после всех моих извинений, делай что хочешь и иди к ч…рту!

– Я бы удержался от такого выражения, по крайней мере, в присутствии дамы, – сказал Харгрейв, скрывая свой гнев под маской отвращения.

– А что я такого сказал? – возразил ему Хэттерсли. – Ничего, кроме правды, клянусь небесами. Разве он не будет проклят, миссис Хантингдон, если не простит своему брату такой пустяк?

– Вы должны простить его, мистер Харгрейв, – сказала я, – потому что он просит вас.

– Ну, если вы так говорите, я согласен.

Почти открыто улыбаясь, он шагнул вперед и предложил свою руку. Рука родственника немедленно схватила ее, и они оба искренне помирились.

– Оскорбление, – продолжил Харгрейв, повернувшись ко мне, – было тем горче, что произошло в вашем присутствии, и, поскольку вы попросили о примирении, я согласен обо всем забыть.

– Похоже сейчас мне лучше уйти, – пробормотал Хэттерсли, широко улыбнувшись. Лицо его друга тоже озарила улыбка, и Хэттерсли вышел из библиотеки. Я насторожилась. Харгрейв повернулся ко мне и серьезно начал:

– Дорогая миссис Хантингдон, как я долго ждал и боялся этого часа! Не тревожьтесь, – тут же добавил он, увидев, что мое лицо покраснело от гнева. – Я не собираюсь оскорблять вас бесполезными мольбами или жалобами. Я не позволю себе волновать вас, упоминая о своих чувствах или ваших совершенствах, но я должен открыть вам то, что вы обязаны знать, и мне невыносимо больно…

– Тогда не заставляйте себя страдать, открывая это.

– Но это очень важно…

– Если так, то я скоро все узнаю, особенно если это плохие новости, как вы, похоже, считаете. А сейчас я бы хотела отвести детей в детскую.

– Вы можете позвонить, и их отведут без вас.

– Нет, я хочу прогуляться наверх. Пошли, Артур.

– Вы вернетесь?

– Пока нет, не ждите.

– И когда я опять увижу вас?

– За ленчем, – сказала я и посадила маленькую Хелен на одну руку, а другой повела за собой Артура.

Он отвернулся и что-то пробормотал – то ли порицание, то ли жалоба, но я разобрала только «бессердечная».

– Это что еще за глупость, мистер Харгрейв, – спросила я, задержавшись в дверном проеме. – Что вы хотите сказать?

– О, ничего! Я говорил сам с собой и не хотел, чтобы вы слышали мои слова. Но на самом деле, миссис Хантингдон, я кое-что обнаружил, и, хотя мне будет больно об этом говорить, а вам будет еще больнее слушать, хочу, чтобы вы подарили мне несколько минут беседы наедине в любое время и в любом месте – какое вы выберете. Я прошу так не из эгоизма или по какой-нибудь другой причине, которая может потревожить вашу сверхчеловеческую чистоту, и у вас нет причины убивать меня взглядом такого холодного и безжалостного презрения. Я слишком хорошо знаю, что те, кто приносит плохие известия, повсеместно рассматриваются как…

– И что это за поразительное известие? – сказала я, нетерпеливо прервав его. – Если это действительно так важно, скажите мне его в двух словах, и я пойду.

– В двух словах не могу. Отошлите детей и останьтесь со мной.

– Нет, можете оставить ваши плохие известия при себе. Я и так знаю: это нечто такое, что мне будет неприятно слышать, а вам – говорить…

– Боюсь, вы угадали совершенно правильно, однако, с того времени, как я узнал об этом, мой долг – открыть его вам.

– О, уберегите нас обоих от страданий! Я снимаю с вас это бремя. Вы хотели говорить – я отказалась слушать, значит, мое незнание не должно отягощать вашу совесть.

– Хорошо, пусть так и будет: вы услышите это не от меня. Но, если удар будет нанесен внезапно, помните, что я хотел его смягчить.

И я ушла, решив, что его слова не должны волновать меня. Что может он, единственный из всех, открыть мне? Что он считает настолько важным, что я должна это выслушать? Без сомнения, это какой-нибудь преувеличенный рассказ о моем неудачливом муже, и, скорее всего, из дурных соображений.

6-ое.

Больше мистер Харгрейв не намекал на важную тайну, и я не видела причин сожалеть о моем нежелании услышать ее. Удар пока не обрушился на меня, и я не боюсь его. И как раз сейчас я очень довольна Артуром: уже полмесяца он не позорил себя, а в течение последней недели был очень скромен в возлияниях за столом, и вообще его характер и поведение очень изменились. Смею ли я надеяться, что это продолжится?