Текст книги "Тень Эдгара По"

Книга четвертая
Фантом за углом

15

Так я стал шпионом в нашем тандеме.

Барон Дюпен каждые несколько дней менял гостиницу. Я полагал, его мучает страх быть выслеженным парижскими недоброжелателями, даром что самому мне подобные опасения представлялись малообоснованными. Однако вскоре внимание мое привлекли два субъекта, похоже, шпионившие за Бароном. Поскольку я занимался тем же, мне нелегко было одновременно наблюдать и за этими двумя. Одевались они будто в специальную униформу – старомодные черные фраки, синие панталоны, шляпы-котелки, бросавшие густую тень на лица. Вовсе не похожие друг на друга, эти подозрительные господа имели одну общую черту – надменный взгляд, направленный всегда на один и тот же объект, точь-в-точь как у римских статуй в Лувре. Объект этот был, конечно, Барон Дюпен. Поначалу я решил, они работают на Барона, однако вскоре заметил, что Барон всячески избегает их. После того как наши пути пересеклись несколько раз, я вспомнил, где видел одного из соглядатаев – во время прогулки с Дюпоном. Именно этого человека я нечаянно толкнул незадолго до того, как в поле нашего зрения появился Барон. Пожалуй, примерно тогда же этим злоумышленникам впервые предстал объект их поисков.

Впрочем, теперь не только подозрительные господа в котелках интересовались балтиморской деятельностью Барона Дюпена. Барон привлек внимание громилы из виговского клуба, логова, куда мы с Дюпоном так ловко проникли посредством ложного пароля «румяный бог» и где познакомились с президентом клуба, мистером Джорджем. Так вот, мощный Тиндли увязался за Бароном, когда на последнем была одна из личин, а именно та, что я видел в читальном зале. К слову, противостоять Тиндли, самое имя которого не худо бы сделать нарицательным для обозначения чудовища, в открытом бою не рискнул бы даже Барон, ибо рядом с агентом вигов всякий чувствовал себя жалким карликом.

– Что вам угодно, добрый господин? – осведомился Барон у своего преследователя.

– Мне угодно, чтобы всякие хлыщи вроде вас перестали трепать языками о нашем клубе! – рявкнул Тиндли.

– Но почему вы решили, любезный, будто мне есть дело до вашего клуба? – лучась дружелюбием, спросил Барон.

Тиндли, не потрудившийся закрыть рот после своей тирады, надавил пальцем на Баронов черный шейный платок, развеваемый ветром.

– Нас предупредили, что вы – скользкий тип! Так что не смейте мне больше предлагать взятки! Я начеку!

– Ах, предупредили! Увы, друг мой, вы убоялись не того человека, – воскликнул Барон, как бы облегченно смеясь, и с умело скрываемой тревогой добавил: – Скажите-ка лучше, кто возвел на меня напраслину?

Тиндли не пришлось называть Дюпона (да он и не знал его имени) – Барон сам догадался.

– Это был высокий, небрежно одетый француз с вытянутой головой? Я прав? Так вот, добрый господин, он обманул вас! Вы даже не представляете, до чего он опасен!

Поистине я наслаждался бессильной яростью в глазах Барона, праздновал за Дюпона победу под безмолвные проклятия Барона! Теперь, куда бы Барон ни шел, на пути его вырастал неумолимый Тиндли, и Барону вскоре пришлось отказаться от личины джентльмена с насморком, а заодно и от источников информации, доступных благодаря этой личине. «Жалкий триумф», – мстительно думал я, когда обнаружилось, что под видом голландского портретиста в «Глен-Элизу» проник Баронов шпион.

В каких только обличьях не являлся в те дни Барон Дюпен, каких только метаморфоз не претерпевал прямо на наших глазах! Я уже упоминал его способность менять внешность по одному только своему желанию. Так вот, всякий раз, встретив Барона на улице, я отмечал очередную трансформацию в его лице, фигуре и повадках – но, увы, не мог сказать, что именно иначе, чем прежде. Барон не опускался до накладных носов и париков, посредством которых преображаются летом третьесортные актеры на рю Мадам в Париже. То был пройденный этап. Теперь самое выражение его лица кардинально изменилось, оставшись знакомым. Это двоякое впечатление поистине наводило на мысли о сверхъестественном.

Однажды вечером я подбрасывал поленья в камин. Дюпон пытался остановить меня сообщением, что ему не холодно. Я пропустил его слова мимо ушей. В Париже, по слухам, даже промозглой зимней ночью едва ли увидишь хоть одну дымящуюся каминную трубу. Мы, американцы, слишком чувствительны к погодным явлениям, в то время как на жителей Старого Света ни жара, ни холод, похоже, вовсе не оказывают воздействия. Как бы то ни было, я не желал, по примеру Дюпона, заворачиваться в плед.

Так вот, тем вечером мне доставили письмо от тети Блум. Признаюсь, я вскрывал его не без трепета. Тетя Блум выражала надежду, что неучтивый француз-кондитер (то есть Дюпон) получил расчет. Но главное, она хотела уведомить меня – исключительно из уважения к многолетней дружбе, которая связывала ее с обитателями «Глен-Элизы», что Хэтти теперь помолвлена с другим человеком, чьи отличительные черты – усердие и надежность.

Новость возымела эффект заклинания, от которого сказочный реципиент неминуемо каменеет. Я тоже окаменел на несколько минут. Затем в голове моей стали множиться вопросы. Неужели Хэтти могла полюбить другого? Неужели, по мнению провидения, справедливо лишить меня столь восхитительной женщины – ведь я пренебрегал милой Хэтти в пользу крайне важного и полезного дела? Действительно ли оно важное и полезное, или мне только так представляется?

И вдруг я все понял. Я подумал о мудром Питеровом предупреждении: дескать, умаслить тетю Блум будет нелегко. Конечно, эта коварная женщина написала о помолвке, чтобы сделать мне больно и заставить рассыпаться в извинениях за дурное отношение к Хэтти, причем непременно преувеличивая собственные грехи! Письмо – всего-навсего хитрый ход, ловкий маневр!

Впрочем, нельзя сказать, будто я был выше или ниже подобных уловок.

Я сел на диван и задумался: неужели мои занятия и впрямь совершенно отгородили меня от общества? В конце концов, моя нынешняя компания – это два крайне эксцентричных субъекта, Дюпон и Барон; оба мало празднуют так называемые правила хорошего тона, обоим несвойственно полагаться на обходительность при достижении цели.

Огонь тем временем завладел свежими поленьями, и в сверкании алых отсветов я внезапно увидел лицо Барона Дюпена; как странно это было, ведь я только что думал о нем! Я как раз мысленно, по памяти, рисовал его; впрочем, попытки были тщетны.

Ни профессиональный портретист, ни адепт дагеротипии не сумели бы изобразить Барона, ибо черты его непрестанно менялись. Скорее, успех такого предприятия означал бы, что это Барон подогнал свои черты под изображение на холсте, нежели художник добился сходства благодаря наблюдательности и упорному труду. Пожалуй, истинное обличье Барона можно было увидеть, лишь застав его спящим.

– Мосье Дюпон, – воскликнул я, вскочив с дивана (за каминной решеткой весело потрескивали поленья), – он – это вы!

Дюпон глядел в безмолвном недоумении.

– Он – это вы! – Я принялся размахивать руками. – Вот зачем он измыслил план с внедрением в «Глен-Элизу» этого плута фон Данткера!

Объяснить смысл своего внезапного озарения мне удалось только с третьей или даже с четвертой попытки. Барон Дюпен присвоил внешность Огюста Дюпона! Где надо – расслабил, где надо – натянул лицевые мышцы, научился скептически опускать уголки рта и даже посредством колдовства – иного объяснения я не видел – вытянул собственный череп и увеличил рост. По сравнению с этими усилиями такие мелочи, как платье в стиле Дюпона – свободного покроя и темных тонов, – едва ли стоят отдельного упоминания. Барон перестал носить драгоценные безделушки, спрятал свои перстни и с помощью какого-то косметического средства разгладил буйные кудри. Так, шаг за шагом, дотошно изучая художества фон Данткера, Барон превратил себя в двойника Дюпона.

Причина представлялась мне вполне понятной. Барон хотел нервировать, раздражать своего соперника; хотел поквитаться за то, что Дюпон навел на него громилу Тиндли, высмеять порядочного человека, посмевшего «отбирать у него хлеб». При встречах с Дюпоном на улице Барон не мог удержаться от ухмылки – так доволен он был своим планом.

Презренный фокусник, подлый мошенник, пародирующий великого человека!

Барон – клянусь! – каким-то сверхъестественным образом изменил тембр и высоту своего голоса – разумеется, чтобы вернее сойти за Дюпона! Он даже вернул французский акцент, изжитый в Лондоне. Поистине, окажись я с Бароном в темной комнате и послушай несколько минут его речь, заговорил бы с гнусным фальсификатором как с надежным, проверенным товарищем, каковым был для меня Дюпон.

Низость Барона, прибегшего к столь дешевому маскараду, несказанно раздражала меня; я не мог забыть о ней ни на минуту. Я скрежетал зубами от бессильного гнева. Дюпон, как ни странно, придавал делу несравнимо меньше значения. В ответ на мои речи об уловках Барона Дюпон только растягивал губы в загадочной улыбке, как бы находя ситуацию забавной, как бы умиляясь на занятого игрой ребенка. Столкнувшись же со своим соперником, Дюпон кланялся с прежней учтивостью. Вместе они представляли поразительное, почти сверхъестественное зрелище, подобное ночному кошмару. Вскоре различить Дюпона и Барона стало можно только по их спутникам – с Дюпоном ходил я, с Бароном – мадемуазель Бонжур.

В конце концов я не выдержал:

– Мосье Дюпон, почему вы позволяете этому негодяю безнаказанно передразнивать вас?

– А что бы вы мне посоветовали, мосье Кларк? Вызвать его на дуэль? – вопросил Дюпон тоном более мягким, чем я заслуживал.

– Следовало бы надавать ему пощечин! – воскликнул я, впрочем, отнюдь не уверенный, что сам пошел бы с Бароном врукопашную. – Или по крайней мере выразить недовольство.

– Ваша позиция мне ясна. Как вы думаете, эти меры помогут в расследовании?

Я признал, что не помогут.

– Резкие слова или действия лишь напомнят Барону Дюпену, что не один он играет в игру. А ведь он, мосье Дюпон, в свойственном ему самообмане полагает, будто уже выиграл!

– Мне нравится ваша терминология, мосье Кларк. Действительно, Барон Дюпен склонен к самообману. Ситуация же прямо противоположная. Барон проиграл. Остается только пожалеть его. Он дошел до конца; впрочем, как и я.

Не веря своим ушам, я подался вперед, ближе к Дюпону.

– Уж не хотите ли вы сказать…

Разумеется, Дюпон говорил о нашем деле – о расследовании смерти Эдгара По…

Впрочем, я забегаю вперед, что, увы, мне свойственно. Вернусь к событиям, предшествовавшим этому диалогу. Я сообщил, что стал вести жизнь соглядатая, по желанию Дюпона выведывать тайны и замыслы Барона. Барон, как уже упоминалось, часто менял гостиницы, чтобы ввести в заблуждение кредиторов. О каждой новой дислокации я узнавал, следя за очередным усталым гостиничным носильщиком, перемещающим Баронов багаж под ответственность своего не менее усталого собрата. Не знаю, как объяснял Барон свою охоту к перемене мест. Если самому мне когда-нибудь придется заниматься тем же, едва ли я выдам истинную причину: «Видите ли, сэр, мои кредиторы жаждут уменьшить мой рост ровно на одну голову». Пожалуй, я назовусь журналистом, составляющим путеводитель по гостиницам Балтимора и вынужденным сравнивать и описывать условия проживания. Что, конечно, гарантирует мне отменное качество услуг и фейерверк бонусов. Идея показалась просто блестящей; я еле справился с искушением подарить ее Барону посредством анонимного письма.

Тем временем Дюпон дал мне задание: узнать побольше о Ньюмане – невольнике, услугами которого пользовался Барон. Я разговорился с ним в гостиничном холле.

– Вот отслужу у мистера Барона – подамся прочь отсюдова, – сообщил Ньюман. – В Бостон поеду – у меня там брат с сестрой.

– Почему бы не сбежать прямо сейчас? В северных штатах можно рассчитывать на защиту.

В ответ юноша указал на объявление, красовавшееся в холле и извещавшее, что ни один чернокожий, «свободный или находящийся в собственности», не может покинуть Балтимор, не выправив предварительно документы и не имея поручителем белого гражданина.

– Я не из тех глупых ниггеров, которые бегают, покуда их не застрелят. Это уж лучше сразу пойти к хозяину и попросить, чтоб пустил мне пулю прямо в сердце.

Ньюман был прав – беглого раба преследуют, даже если хозяин не заявляет и не сожалеет о потере.

Здесь я должен сделать нечто вроде подстрочного примечания, чтобы не возникло недоразумений. Словом «ниггер» все африканцы, как рабы, так и свободные, как в южных штатах, так и в северных, обозначают отнюдь не расовую принадлежность. Мне приходилось слышать, как чернокожие называли ниггерами мулатов и даже говорили о своих хозяевах как о «белых ниггерах». Слово «ниггер» они применяют к каждому дурному человеку любого сословия, рода занятий и расы. Так они переосмыслили это уродливое слово; когда-нибудь оно, без сомнения, вовсе исчезнет из английского языка. Тем же, кто недооценивает ум этих столь много терпящих людей, я вынужден указать на ловкий лингвистический ход и осведомиться, что могут ему противопоставить представители белой расы.

– А каковы планы второго негра? – спросил я.

– Кого?

– Второго чернокожего слуги Барона.

Я был совершенно уверен, что негр средних лет, которого я однажды видел с Бароном, нанят им для слежки за мной – в ответ на мою слежку.

– Других слуг у Барона нету, – сказал Ньюман. – Ни черных, ни белых. Барон не хочет, чтоб возле него народ отирался.

Барон с некоторых пор стал вести себя гораздо скромнее, я же, в своем новом положении тени Барона, отнюдь не радовался этому обстоятельству. Неоднократно Бонжур задавала Барону простой вопрос – к какому выводу он пришел относительно причин смерти По, – и Барон всякий раз отвечал уклончиво. С одной стороны, эти подслушанные диалоги укрепляли мои упования на наш с Дюпоном успех. С другой стороны, вселяли неопределенный страх, что и Дюпон кончит полной растерянностью, словно между ним и Бароном существовала мистическая связь. Возможно, разум мой вывел такое заключение из удивительного внешнего сходства Клода Дюпена и Огюста Дюпона. Казалось, один из них – настоящий, а другой – только отражение, как в рассказе По «Вильям Вильсон», когда герой и его двойник встречаются в последний раз. А порой оба, Дюпон и Барон, представлялись отражениями кого-то третьего.

Их поведение, впрочем, сильно разнилось. Барон продолжал делать громкие – и несносные – публичные заявления. Он даже организовал подписку на собственную будущую газету и грозился прочесть ряд лекций «с сенсационными подробностями смерти Эдгара По». «Спешите ко мне, леди и джентльмены! Вы не представляете, что случилось прямо у вас под носом!» – вот как, совсем по-шарлатански, вещал Барон в закусочных и пивных. Должен признать, звучало убедительно, особенно для простаков, не привыкших углубляться в суть вещей; я бы даже назвал Барона вторым Барнумом. Казалось, в один прекрасный день он объявит, что намерен превратить ящик отрубей в живую морскую свинку!

А деньги, которыми был отмечен его путь! Не берусь назвать точное количество балтиморцев, отдававших этому мошеннику заработанное тяжким трудом. Никто из них не спешил раскошелиться на томик стихов Эдгара По – однако, едва Барон Дюпен посулил публичное отдергивание завесы, что покрыла последние, самые темные часы жизни этого же самого поэта, как балтиморцы с готовностью выплатили ему целое состояние. Увы, культурные ценности котируются у нас лишь в сочетании со скандалом. Помню, два балтиморских театра одновременно ставили «Гамлета»; то-то накалились тогда страсти! Каждый с жаром отстаивал достоинства той постановки, что пришлась ему по душе; бессмертные стихи и глубочайший посыл самой пьесы пропадали втуне.

Барон собирался выступать в лектории Мэрилендского института. Вдобавок он телеграфировал в Нью-Йорк, Филадельфию, Бостон и Бог знает куда еще о своем скором прибытии – вздумал осчастливить заодно и жителей этих городов. Как видите, планы у Барона были далеко идущие, а мы с Дюпоном растворялись в его тени.

Барон все шире открывал ящик Пандоры – иными словами, распространял слухи и сплетни посредством печатных изданий.

Приведу несколько примеров: Эдгар По был ограблен сторожем какого-то притона; умирающего По нашли на груде бочонков на Лексингтонском рынке, облепленного мухами. «Нет, – возражала третья газета, – По встретил приятелей по Вест-Пойнту, где обучался военному делу. Эти бывшие кадеты были задействованы в некоей секретной правительственной операции, и По тоже «влип»; возможно, дело связано с его службой в польской армии во время Польского восстания (факт проверенный!)». «Ничего подобного, – встревала четвертая газета, – По участвовал в пьяном дебоше по случаю дня рождения своего приятеля, от спиртного и умер. Как бы не так – он виновен в грехе самоубийства. Некая «знакомая» заявила, будто дух покойного По передает ей его стихи; так вот, по ним выходит, что он умер от жестокого избиения, а били его, чтобы забрать некие письма, с которыми По не желал расставаться!» Тем временем из печатного органа нью-йоркского Общества трезвости телеграфировали в аналогичный балтиморский печатный орган. Смысл телеграммы был следующий: нашелся свидетель бесчинств Эдгара По, совершавшихся им накануне того дня, когда его нашли в закусочной «У Райана»; редакция «Судного дня» заключила, что По сам повинен в своей смерти.

Итак, я корпел над газетными статьями в читальном зале, когда ко мне приблизился престарелый библиотекарь.

– Здравствуйте, мистер Кларк! Знаете, я все думаю – кто тот человек, который передал мне для вас статьи о мистере По? Что интересно, я отлично помню, в каких выражениях он просил отослать статьи вам.

Газетные строчки поплыли перед глазами.

– Что вы сказали, сэр?

Мне и в голову не приходило, что вырезки были получены библиотекарем вместе с особым указанием. Поэтому я и переспросил, правильно ли понял смысл фразы.

– Совершенно правильно, мистер Кларк!

– Какая неожиданность! – воскликнул я, пораженный мыслью о роли одной-единственной газетной статьи о «настоящем» Дюпене в целой череде событий.

– Неожиданность, сэр?

– Да, потому что… – Я вовремя остановился и продолжил уже «с новой строки»: – Сэр, расскажите мне об этом человеке все, что знаете. Это крайне важно. Правда, сейчас я очень занят, но через несколько дней снова приду в читальный зал. Пожалуйста, постарайтесь не упустить ни одной детали.

Вот так поворот! Голова моя положительно горела, воображение рисовало самые невероятные картины-версии. Необходимо было успокоиться, отвлечься, и я решил поговорить с Хэтти. Между нами появилась неопределенность, и я надеялся расставить все точки над «i». Я написал Хэтти длинное письмо, в котором признался, что сделать это меня подвигла тетя Блум, избравшая жестокую тактику (несомненно, из лучших побуждений), и выразил надежду на совместное строительство планов о нашем с Хэтти будущем, как только Хэтти пошлет весточку.

16

В процессе слежки за Бароном Дюпеном, с привычной частотой менявшим гостиницы и дававшим интервью, мне удалось выяснить, что Бонжур нанялась горничной к доктору Джозефу Снодграссу, который, по словам доктора Морана, четвертого октября вызвал для бесчувственного Эдгара По экипаж и велел кучеру ехать в больницу. Барон Дюпен в поисках подробностей тревожного, чреватого бедой октябрьского дня нанес визит доктору Снодграссу, однако получил от ворот поворот. Доктор Снодграсс не пожелал «делать вклад в индустрию сплетен о смерти достойного, одаренного поэта».

А через неделю Бонжур пришла наниматься в горничные. Особо отмечу – доктор Снодграсс вовсе не искал новую горничную, у него хватало прислуги. Бонжур явилась по адресу Норт-хай-стрит, 103 в чистом, отутюженном, однако скромном платье. Дверь элегантного кирпичного особняка открыла молодая ирландка.

Бонжур быстро сориентировалась. Она, мол, слыхала, будто господа ищут прислугу на второй этаж, в спальни (Бонжур сообразила, что молодая ирландка прибирает в холле и гостиной и, по традиции, не ладит с горничной из верхних комнат). «Разве?» – удивилась ирландка. Ей про то ничего не известно. Бонжур извинилась – она-то думала, горничная из верхних комнат взаправду собирается увольняться, только не хочет господам заранее говорить, а сказала только подружке, вот Бонжур и пришла, потому ей это место вот как надобно.

Как Бонжур и рассчитывала, ирландка, особа довольно неуклюжая и склонная питать неприязнь к привлекательным девушкам, не замедлила поставить Снодграссов в известность о коварных планах горничной из верхних комнат, а Снодграссы сочли правильным рассчитать бедняжку, не слушая объяснений. В награду за разоблачение неблагодарной (а также имея нужду в новой горничной) Снодрассы с готовностью приняли героиню драмы – Бонжур, явившуюся в нужное время. И хотя Бонжур была гораздо красивее завистливой ирландки, последняя не считала ее соперницей из-за непопулярной в известных кругах субтильности и шрама и быстро поладила с ней.

Все это сообщила мне прежняя горничная из верхних комнат, возмущенная несправедливым увольнением. Однако теперь, когда Бонжур заняла прочное место в доме, шансы добыть сведения о ее хозяине практически свелись к нулю.

– Пусть ее трудится на Снодграссов, а вы, мосье Кларк, давайте-ка закругляйтесь с Бароном. Довольно слежки, – сказал Дюпон.

– Бонжур давно бы сбежала от Снодграссов. Если она все еще у них, значит, информация имеется! Сами судите, мосье Дюпон, Бонжур более двух недель в услужении! – возразил я. – Что до Барона, он занят продажей билетов на лекцию о смерти По.

– Быть может, информации не так уж и много – просто мадемуазель медленно работает, – вслух размышлял Дюпон.

– А давайте сообщим доктору Снодграссу, что Бонжур никакая не горничная!

– Зачем, мосье Кларк?

– Как зачем? – удивился я. Ответ представлялся очевидным. – Чтобы она не могла шпионить для Барона!

– Вся информация, собранная Бароном и Бонжур, неминуемо дойдет и до нас с вами, – выдал Дюпон, однако причин своей уверенности не объяснил.

Дюпон регулярно расспрашивал о поведении Бонжур, ее прилежании к работе и отношениях с другими слугами.

Каждый вечер Бонжур покидала дом Снодграссов, чтобы встретиться с Бароном. Однажды я проследил ее путь. Она направлялась в порт. То и дело очередное питейное заведение исторгало из своих недр удовлетворенного клиента, и приходилось либо перешагивать через его бесчувственное тело, либо – если зазеваешься – спотыкаться об него. Пивная или бильярдная попадались на каждом шагу; воздух был пропитан запахами человеческого пота, перегара и испражнений. Внешний вид Бонжур вполне соответствовал обстоятельствам места – волосы растрепаны, шляпка набекрень, платье в соблазнительном беспорядке. Бонжур часто меняла образ – в зависимости от характера задания, на которое была послана Бароном, она могла явиться представительницей любого социального слоя, однако с ней не происходило тех демонических метаморфоз, что с ее супругом и повелителем.

Итак, Бонжур поравнялась с компанией пьянчуг, которые громко смеялись и похабничали. Один из них указал на Бонжур:

– Гляньте, какая краля! Что-то я не встречал здесь этой ночной бабочки!

Словами «краля» и «ночная бабочка» вульгарные представители низших слоев обозначали проституток, что выходят на промысел исключительно ночью.

Бонжур проигнорировала замечание. Тогда мужлан вытянул руку, преграждая ей путь. К слову, размерами он чуть ли не вдвое превосходил Бонжур. Она остановилась и принялась рассматривать эту толстую, с дурной кожей ручищу, непристойно открытую взгляду (рукав был закатан).

– Что это у тебя, детка? – Мужлан выхватил у Бонжур клочок бумаги. – Небось письмецо любовное? Ну-ка, прочтем: «…находится джентльмен в весьма плачевном состоянии…»

– Руки убери, – распорядилась Бонжур, делая шаг вперед.

Мужлан поднял письмо над головой так, чтобы она не могла дотянуться, чем вызвал веселье своих приятелей – веселье, едва ли соразмерное инциденту. Правда, один из них, низенький и коренастый, вдоволь посмеявшись, предложил вернуть письмо «деточке», но добился этим только тычка и эпитета «слюнтяй».

Бонжур с легким вздохом шагнула к обидчику; глаза ее были вровень с толстой его шеей. Пальчиком Бонжур коснулась вздутой мышцы, повела по руке мужлана, как бы чертя невидимую линию.

– А знаете, мистер, таких сильных рук, как ваши, я в Балтиморе еще не видала, – сообщила Бонжур завораживающим шепотом, однако так, чтобы ее слышала вся компания.

– Не надейся, крошка, что я сейчас растаю от твоих слов и руку-то опущу.

– Да мне вовсе и не надо, чтоб вы ее опускали. Мне надо, чтоб вы ее повыше подняли – вот так!

Мужлан, возможно, против собственной воли, повиновался и поднял руку. Бонжур потянулась к его толстой шее.

– Гляньте, гляньте, – обрадовался мужлан, – бабочка сейчас вспорхнет и чмокнет меня!

Раздался дружный хохот. Сам негодяй хихикал, словно девица.

– У бабочек, – заговорила Бонжур, – головки такие маленькие, что мозгам поместиться негде. – Одним молниеносным движением она закинула руку за голову и коснулась шеи мужлана сбоку. Рука его была высоко поднята – он не мог воспрепятствовать Бонжур.

Через секунду воротники рубашки и сюртука упали на землю, ловко отрезанные пониже шва. Компания застыла в изумлении. А Бонжур вернула клинок, тонкий, как шпилька, обратно в свои растрепанные, кое-как прихваченные на затылке волосы. Мужлан ощупывал шею сзади – боялся, что Бонжур отхватила заодно и кусок кожи, а не найдя ни намека на царапину, попятился. Бонжур подняла с земли письмо и продолжала путь. Но прежде чем уйти, она взглянула на меня, прятавшегося в тени на противоположной стороне улицы, и усмехнулась моей явной готовности броситься ей на подмогу. Впрочем, не исключено, что у меня просто разыгралось воображение.

Я продолжал наблюдать за домом доктора Снодграсса. Однажды утром, едва заступив на пост, я заметил приближающегося Дюпона, одетого, как всегда, в черный сюртук и плащ с пелериной.

– Сударь, куда вы собрались? – спросил я, ибо давно уже не видел Дюпона при дневном свете. – Что-то случилось?

– Мы с вами, мосье Кларк, отправляемся на экскурсию – разумеется, для пользы нашего следствия.

– Куда мы пойдем?

– Мы уже на месте.

И Дюпон вошел в ворота и двинулся по подъездной аллее прямо к дому Снодграсса.

– Смелее, мосье Кларк! – подбодрил он меня, застывшего в изумлении.

– Но, сударь, Снодграссов в это время не бывает дома. Вдобавок вам не худо бы помнить, что нас может увидеть Бонжур!

– Очень на это рассчитываю, – отвечал Дюпон.

Он взялся за посеребренный дверной молоток, и на пороге немедленно возникла горничная-ирландка. Дюпон огляделся и с удовлетворением зафиксировал в окне на лестнице напряженное лицо Бонжур; вероятно, оттуда она отслеживала посетителей доктора Снодграсса.

– У нас, мисс, – начал Дюпон, – важное дело к доктору Снодграссу. Мое имя, – тут он сделал паузу и слегка кивнул Бонжур, – герцог Дюпон.

– Герцог, надо же! Доктора нету дома, сэр. – Ирландка окинула меня медленным взглядом, под которым я снял шляпу и пальто.

– Так я и думал. Доктор Снодграсс – человек занятой. Он должен был сообщить о нашем приходе горничной из верхних комнат. Мы договаривались дождаться его в кабинете в этот самый час, – сказал Дюпон.

– Такое не в обычае хозяина, – объявила ирландка, и зависть ее к Бонжур показалась мне предметом почти материальным, раздувающимся, как шар.

– Если сказанная горничная в доме, мисс, она подтвердит мои слова насчет ожидания в кабинете.

– Ой ли? – усомнилась ирландка и крикнула в сторону лестницы: – Это правда? Мне хозяин ничего не говорил.

Бонжур улыбнулась:

– Конечно, мисс, доктор не посвящает вас в происходящее на втором этаже – там, где располагается его кабинет.

С этими словами Бонжур появилась у двери и присела в изящном реверансе. Я крайне удивился, что она с такой готовностью подыгрывает Дюпону; впрочем, когда первый шок прошел, я все понял. Если бы Бонжур уличила Дюпона во лжи, мы тотчас уличили бы во лжи ее саму. Сделка, таким образом, была выгодна обеим сторонам.

– Доктор Снодграсс велел мне провести вас наверх, – пропела Бонжур.

– Полагаю, речь шла о кабинете, – уточнил Дюпон, шагая за Бонжур по лестнице и жестом приглашая меня следовать его примеру. Бонжур с улыбкой провела нас в кабинет, просила располагаться в креслах и даже предложила закрыть дверь для пущего комфорта.

– Надеюсь, джентльмены, вы будете счастливы узнать, что достопочтенный доктор вернется с минуты на минуту, – проворковала Бонжур. – Нынче он не задержится. Я проведу его прямехонько в кабинет – сразу, как он будет дома.

– Иного мы от вас и не ожидали, милочка, – парировал Дюпон.

Наконец за Бонжур закрылась дверь.

– Сударь, что такого мы можем узнать от Снодрграсса? Он ведь сразу станет отрицать, что у нас с ним встреча! И разве не вы, мосье Дюпон, сто раз говорили: никаких свидетелей?

– Вы и правда полагаете, что цель нашего визита – разговор со Снодграссом?

Я замялся и счел за лучшее не отвечать.

Дюпон вздохнул:

– Мы пришли не для беседы с доктором Снодграссом; мы пришли, чтобы порыться в его документах. Именно за этим Барон подослал Бонжур, именно поэтому Бонжур нанялась прибирать на втором этаже – так она получила доступ в кабинет Снодграсса, притом без лишних свидетелей. Наше появление весьма ее позабавило. Кстати, вы заметили, как пренебрежительно она говорила с другой горничной, которая гораздо дольше ее служит у Снодграсса? А знаете почему? Да потому, что Бонжур почти завершила миссию в этом доме. А еще она считает, нам не хватит времени найти среди множества бумаг что-нибудь существенное.

– И тут она права! – воскликнул я. Кабинет был завален документами – грудами и стопками они лежали на столе, от них распирало ящики бюро.

– Не спешите с выводами, мосье Кларк. Мадемуазель Бонжур провела в доме Снодграсса несколько недель. Будучи опытной воровкой, она ни разу не навлекла на себя подозрений хозяина. Доктор Снодграсс не хватился ни одной бумаги – в противном случае он выгнал бы Бонжур. Спрашивается, почему он не хватился бумаг? Да потому, что Бонжур тайно снимала копии с каждого клочка, казавшегося ей важным, и возвращала оригиналы на место! Они здесь, мосье Кларк, в целости и сохранности – и мы их найдем!

– Как? У нас считанные минуты, а у Бонжур было несколько недель!

– Мы найдем их с легкостью именно потому, что прежде их обнаружила Бонжур. Каждый документ, каждая газетная статья или письмо, казавшиеся ей годными в дело, она брала в руки, быть может, неоднократно. Разумеется, это не всякий заметит, но мы-то знаем, что искать. Для нас не составит труда выбрать нужные бумаги и переписать их.