Текст книги "Тень Эдгара По"

– Многие думают, будто я, наблюдая, как Луи Наполеон делает смотр войскам, проницал будущее. Суеверные болваны! Я не проницал будущего – я видел лишь настоящее. Я видел, что Луи Наполеон не довольствуется статусом избранного президента. Полагаю, префект Делакур остерегал его насчет меня, особенно когда я стал появляться в вашем обществе, мосье Кларк.

– Барон рассказал мне, что случилось с Катрин Готье. Может, префект Делакур стал подозревать вас в связи с ее делом? А вы, наверное, хотели отомстить ему, для того и скрылись в Америку?

– Действия префекта объясняются тем, что он причинил мне зло, а не наоборот. Человеку свойственно ненавидеть не того, кто виноват перед ним, а того, перед кем он сам виноват. И такой ненависти хватает на всю жизнь, можете мне поверить. Префект Делакур был смещен с должности по многим причинам; не исключено, что одна из них – неудача с моим физическим уничтожением. Нас с вами, мосье Кларк, упустили; дали нам сбежать в Америку. Де Мопа не так хитер, зато гораздо лучше осведомлен – между этими качествами никакой связи нет; а еще он жесток, но это к делу не относится, это так, дополнительный штрих к портрету.

– Как вы думаете, негодяи уже знают, что убили Барона вместо вас?

Дюпон отрезал себе изрядный ломоть жаркого – окорока по-мэрилендски, только что принесенного официантом.

– Очень может быть. Тут, если хотите, ваша заслуга, мосье Кларк, слишком уж красноречиво доказывали вы, что Барон и Дюпон – два разных человека. Вашими стараниями общественность это уразумела; впрочем, полагаю, заказчики до сих пор пребывают в счастливом неведении. Однако есть вероятность, что сами убийцы уже поняли свою оплошность. Для своей же пользы они постараются не доводить ее до сведения парижских кукловодов. Зато их главарь – тот самый безбилетник с «Гумбольдта», посланный проследить за выполнением миссии, – уже вышел на мой след. К счастью, я сразу понял, где в Балтиморе для меня самое безопасное место. Конечно же, в бывшем Бароновом гостиничном номере! Я прибыл сюда еще перед роковой лекцией и с тех пор показываюсь на улице только ночью, да и то редко. Гостиничный персонал убежден, что я скорблю по своему брату, благородному Барону; меня не трогают, мне не докучают. Теперь же, когда Луи Наполеон преподнес Парижу такой сюрприз – захватил власть, да еще и заручился народной поддержкой, – Роллен наверняка с каждым днем укрепляется во мнении, что досадная путаница вот-вот потеряет актуальность. Если сын американского Бонапарта добьется желаемого, Роллен сможет спокойно вернуться во Францию и получить вознаграждение – пока не случился еще один переворот. Ни он, ни американские Бонапарты, конечно, не станут афишировать свои ошибки. А мне в Париж нельзя – меня там убьют, причем с особой жестокостью.

Я представил унылый гостиничный номер; перед мысленным взором поплыли однообразные картины, на заднем плане неизменно фигурировал страх. Так Дюпон жил с того дня, когда в лектории раздались выстрелы; так, на самом виду, он скрывался. Правда, у него были книги – великое множество книг, словно чья-то воля переместила к нему достояние целой библиотеки. Названия отсылали к осадочным отложениям, горным породам, минералам и прочему. От угрызений, тоски и неопределенности Дюпона спасала геология, сия аллегория стабильности и порядка. Вот до чего он опустился – воздвиг себе надгробие из камней и книг, да еще ждет от меня сочувствия!

– Знаете ли вы, мосье Дюпон, чем обернулись для меня наши изыскания? Я был обвинен в убийстве Барона Дюпена; я содержался в тюрьме, пока полицейские не соблаговолили признать очевидное. А теперь вынужден бороться за сохранение «Глен-Элизы» и всего моего имущества.

За десертом (подавали арбуз) я подробно рассказал, как сидел в тюрьме, как сбежал, как обнаружил Бонжур и убийц. После обеда мы вернулись в номер.

– Теперь я должен выдать в суде полную версию смерти Эдгара По – это единственный способ доказать, что я адекватный человек и действия мои не были продиктованы безумными фантазиями.

В глазах Дюпона появился интерес.

– И что конкретно вы сообщите почтеннейшей публике и господам судьям?

– Вы ведь и в мыслях не имели расследовать смерть По, не так ли, мосье Дюпон? – с грустью констатировал я. – Вы попросту воспользовались мнимым расследованием, чтобы отвлечь внимание от своей особы. Вы знали: очень скоро весь мир поверит, что вы убиты в Балтиморе. Как вас обрадовало объявление Барона – еще тогда, в Париже! Барон сам себе ловушку поставил. Какое счастье, еще чуть-чуть – и вам не придется оправдывать чужие глупые ожидания! Бедняга Барон! Подослал в «Глен-Элизу» портретиста. Теперь понятно, почему вы позировали с такой охотой – чтобы Барон совершенствовался в подлоге! Вы покидали дом только в темноте – еще бы, вдруг кто-нибудь заподозрит, что вас двое. Вы стремились уничтожить самую мысль, будто являетесь прототипом Дюпена, – уничтожить раз и навсегда.

На последнее утверждение Дюпон отреагировал кивком, хотя избегал смотреть мне в глаза.

– А теперь вы меня послушайте, мосье Кларк. Вы не представляете, как на первых порах меня раздражало ваше назойливое стремление видеть во мне Дюпена. Вскоре я догадался: надо прочесть рассказы По и присмотреться к вам – тогда я пойму, что именно вы и вам подобные с таким упорством ищут в этом персонаже. Прототипа Дюпена больше нет и не будет. – Приговор этот Дюпон произнес с облегчением и ужасом – странное было сочетание. Облегчение я связал с избавлением от тяжкого бремени – быть прототипом Дюпона, гениальным аналитиком; ужас – с необходимостью стать кем-то еще.

Нужно было открыть ему горькую правду, сказать: «Вы не Дюпен! Вы никогда им не были. У Дюпена вообще нет прототипов, Дюпен – чистейшая компиляция». Разве не ради этих слов хотел я еще раз встретиться с Дюпоном? Разве не двигало мной намерение заставить его ощутить боль утраты? Разве не жаждал я отнять у него нечто и оставить совсем одного, без намека на поддержку?

Но я ничего не сказал.

Ибо мне вспомнились слова Бенсона о том, как опасны для восприимчивых душ произведения Эдгара По, с какой стремительной необратимостью читатель низвергается в водовороты ритма и образов. Быть может, Дюпон тоже однажды очутился в мире По и поверил, что является Дюпеном. Действительно, у него прав на мир, созданный По, больше, чем у любого из нас; да и кто поручится, что данное обстоятельство не сделало Дюпона воплощением персонажа, впервые встреченного мной в «Грэхеме»? А уж причина он или следствие – не важно.

– Куда же вы теперь отправитесь, мосье Дюпон?

Вместо ответа он задумчиво констатировал:

– Поистине, сударь, в вас немало замечательных черт.

Не знаю почему, только этот комментарий потряс меня, заставил воспрянуть духом и попросить пояснений.

– Видите ли, есть люди, которые привязаны к своему статусу. Они просто не в состоянии пребывать среди низвергнутых, пропавших, конченых, забытых – пусть даже сами уверены в своих достоинствах. Я сам был таким и в Париже, и здесь – до недавнего времени. Что касается мосье По, он бунтовал до последнего своего часа. А вы, мосье Кларк, в любой момент могли все бросить, однако не бросили. Что вы станете говорить в суде?

– Отвечу разом на все вопросы. Выдам версию Барона Дюпена. Мне поверят.

– Еще бы, конечно, поверят. И тогда дело ваше будет выиграно?

– Да. Версия Барона имеет право на существование. Вдобавок это единственный выход.

– А как же Эдгар По?

– Пожалуй, – почти прошептал я, – такой финал не хуже всех прочих.

– Все-таки вы прирожденный правовед, – заключил Дюпон с прощальной улыбкой.

Через некоторое время явился коридорный за остальными вещами Дюпона. Я взял шляпу, поклонился и пожелал доброго вечера. На пороге я задержался – хотелось бросить последний взгляд на Дюпона, запомнить его скорбным, ироничным, задумчивым… Увы, Дюпон как раз вел неравную борьбу с многочисленными геологическими приборами, что не желали помещаться в саквояж. Жаль, очень жаль, что он не обернулся, ни словом, ни жестом не намекнул, что прощаюсь я с неординарным человеком. Он мог бы буркнуть что-нибудь обидное – например, «Олух!» или «Тупица!» – но не буркнул.

– Было время, герцог, когда вы вызывали мое искреннее восхищение, – пробормотал я и с поклоном вышел.

34

А вскоре пришло время предстать перед судом, с тем чтоб изложить всю «правду» о смерти Эдгара По. От меня ожидали убедительных доказательств того, что действия мои, продиктованные, с точки зрения обывателя, воспаленным воображением, на самом деле говорили о присущих мне здравомыслии и дальновидности и вдобавок принесли щедрые плоды. В течение всего процесса Питер проявлял похвальное усердие, убеждая судей и публику в моей адекватности; на весах общественного мнения наша аргументация уже вполне уравновесила аргументацию наших оппонентов. Поверенный противной стороны обладал голосом, более похожим на львиный рык, – от его раскатов присяжные испытывали священный трепет. Питер уверял, что для нашей полной победы необходимо огласить мою версию причин смерти По.

Хэтти вместе с теткой и другими членами семьи не пропускала ни одного слушания. Труды Питера на мое благо («После всего, что натворил молодой Кларк!») весьма настораживали Блумов, однако они прилежно являлись в суд «поддержать жениха нашей Хэтти». Подозреваю, впрочем, что была и вторая причина такого постоянства – Блумы жаждали лицезреть мой позор и финансовый крах. Нам с Хэтти в перерывах удавалось перекинуться словечком-другим, но не более. Всякий раз нас обнаруживало бдительное око тетки Блум и всякий раз изощренный мозг тетки Блум измышлял новый способ пресечь дальнейшие сношения.

Балтиморцы заждались моего откровения, и вот наконец грянул день. Я должен был предъявить доказательства того, что все мои поступки диктовались единственным желанием – объяснить каждое загадочное обстоятельство, приведшее к смерти Эдгара По. Публика ждала демонстрации мной проникновения в тайну, развенчания этой тайны, сведения ее к цепочке банальных, объяснимых, хотя и роковых обстоятельств. Объяснения являлись мне во сне. Я видел самого К.Огюста Дюпена – внешне очень похожего на Огюста Дюпона; слышал его голос, по пунктам разбирающий каждую подробность. Увы, при пробуждении я не мог воспроизвести ни одного вывода, не мог восстановить ни одного логического рассуждения; в голове толклись обрывочные, а то и взаимоисключающие, фрагменты версий и фраз. Охваченный ощущением безнадежности дела, раздосадованный несовершенством собственной памяти, я откидывался на подушку – тут-то и возникал перед мысленным взором Барон со своими твердыми, заслуживающими доверия, грешащими театральной эффектностью ответами; ответами, умело подогнанными под общественные вкусы и потому крайне убедительными.

О, сколько слов было в моем распоряжении – слов, способных сохранить для меня все, чем я так дорожил.

На меня были направлены взгляды той же категории, что встречали Барона в лекционном зале. Особые, исполненные алчности взгляды, намекающие на этакую сделку между лектором и слушателями, когда обе стороны как бы сговариваются взаимно канифолить самые низменные струны души. Многие из присутствовавших в зале суда жаждали послушать Барона. По всему городу было объявлено, что я раскрою причины смерти По. Пришли Нельсон По и Джон Бенсон – оба по разным причинам нуждались в ответах – любых ответах. Пришла Хэтти – ради нее, ради нашей будущей совместной жизни, ради нашего дома – «Глен-Элизы» – приготовился я погрузить губы в липкий мед Бароновой способности к убеждению. От меня всего-то и требовалось – рассказать историю.

Судья назвал мое имя, и я опустил взор в листки, исписанные моим почерком, перевел дух и начал:

– Ваша честь и господа присяжные заседатели, разрешите сообщить правду о смерти этого человека, а также о моей жизни; правду, доныне никому не известную. Что бы ни отняли у меня, эта история пребудет последним моим достоянием.

Вправе ли я утверждать, вслед за Бароном, что имеющее вид правды и есть правда? Почему бы и нет? В конце концов, я ведь адвокат. Это моя профессия, моя роль.

– В нашем городе есть люди, которые наверняка попытаются остановить мое повествование. Среди вас находятся те, что полагают меня преступником, лжецом, парией; хитрым, безжалостным убийцей. А я, ваша честь, зовусь Квентином Гобсоном Кларком, являюсь уроженцем Балтимора, адвокатом по профессии, а также любителем изящной словесности. Впрочем, история не обо мне. – Тут я уткнулся в листки и продолжал тихо, словно для себя одного: – Ибо предмет моей истории не я сам и не досужие домыслы, но человек, благодаря величию которого в истории останутся и наши с вами имена – даром что вы забыли его прежде, чем он был предан земле. Кто-то должен рассказать о нем. Нельзя бездействовать. Во всяком случае, лично я бездействовать не могу.

Рот мой оставался приоткрытым, но я не в силах был выдавить более ни слова. Я вдруг понял: Бароновой лекции имеется альтернатива. Я мог поведать историю провала. Историю о том, как нашел Дюпона, как привез его в Балтимор, как наемники Бонапартов охотились за ним и по ошибке умертвили Барона. Моя речь попала бы в газеты, вокруг Бонапартов разразился бы скандал, за Дюпоном возобновилась бы слежка – и на сей раз его, пожалуй, нашли бы в любом уголке мира и убили. Я мог завершить, сделать достоянием истории то, что начал.

Обеими руками вцепился я в малакку; две части ее подались в стороны, по пальцам побежала дрожь. И тут прогремел выстрел.

Казалось, стреляют прямо в зале суда. Поднялась паника. Кричали, что здание захвачено буйнопомешанным. Судья отправил секретаря разбираться, а всем присутствующим велел покинуть зал до выяснения обстоятельств и наведения порядка – на каковые действия оптимистично отвел сорок минут. Послышался гул голосов – любопытная публика выражала недовольство. Тогда за дело взялись два охранника.

Через несколько минут в зале остался только я – по крайней мере мне так казалось. В следующее мгновение я увидел бабулю Кларк. Она глубже надвинула черный капор на свои седые волосы и распрямила поля. Впервые с начала процесса я был один на один с моей противницей.

– Тетя, – начал я, – надеюсь, вы меня все еще любите, ведь я – сын своего отца. Пожалуйста, отзовите иск. Не оспаривайте завещание, не ставьте под сомнение мои умственные способности.

Морщинистое лицо бабули Кларк исказила гримаса отвращения.

– Ты потерял свою Хэтти Блум, ты потерял «Глен-Элизу». Ты все потерял, Квентин. Ты был человеком с достойным занятием и достойной фамилией, а теперь ты кто? Человек поэтического склада. Сомнительное звание, и обмен неравноценный. А история твоя стара как мир. Ты вообразил, будто вершишь нечто выдающееся, но выдавалось твое деяние исключительно непомерной глупостью. Бедняга Квентин! Скоро твои жалобы будут терпеливо выслушивать сестры милосердия, что трудятся в приюте для скорбных разумом; больше ты не сможешь нарушать общественный порядок.

Я молчал, и бабуля Кларк продолжила:

– Возможно, ты считаешь, что мое поведение продиктовано злостью; уверяю тебя, ты ошибаешься. Я затеяла тяжбу из жалости к тебе и в память твоих бедных родителей. Каждому балтиморцу понятно: преклонные лета не позволяют мне сделать больше, но на этот акт сострадания твоя двоюродная бабка еще способна. Я способна – слышишь, Квентин? – предотвратить твое перерождение в омерзительнейшее, опаснейшее из чудовищ – в докучливого и суматошного бездельника. Да раскаешься ты в прошлом безумии, да станет покаяние фундаментом для твоего будущего!

Я так и стоял за свидетельской кафедрой; в зале суда сделалось совсем тихо, и эта тишина внушила мне чувство облегчения и глубокую печаль. Почему-то я мысленно сравнил зал суда с пиршественной залой и обнаружил много общего у этих помещений, ведь ни одно, ни другое не бывает совсем пустым – даже по уходе всех зрителей либо гостей. Обессиленный, я почти обрушился на стул.

Даже когда скрипнула, открываясь, дверь и бабуля Кларк бросила «Пардон», умудрившись и в извинение вложить гадливую ненависть; даже когда она вышла, впустив кого-то из коридора, я не очнулся от оцепенения, не повернул голову. Если бы в зал проник безумец, стрелявший из пистолета, я стал бы ему легкой добычей. Я вздрогнул лишь на хлопок закрывшейся двери.

К свидетельской кафедре продвигался Огюст Дюпон, одетый в наиболее элегантный из своих черных сюртуков.

– Мосье Дюпон! – воскликнул я. – Разве вы не слышали – в здании суда сумасшедший, он опасен!

– Это моя работа, сударь, – успокоил Дюпон, жестом обводя скамьи и кафедру. – Толпа была бы неуместна при любом раскладе. – Один бродяга за весьма скромную плату согласился произвести несколько выстрелов в воздух – кстати, из того самого револьвера, что вы мне принесли. Произвести, стало быть, несколько безопасных выстрелов и тем доставить публике мгновения, приятно щекочущие нервы.

– Так это ваших рук дело? Вы воспользовались услугами ассистента? – изумился я.

– Именно.

– Но почему вы не покинули Балтимор, как планировали? Вам нельзя здесь оставаться – вдруг на вас продолжается охота? Вы рискуете жизнью.

– Вы были правы, мосье Кларк. Тогда, в гостинице. Я действительно покидал Францию, и в мыслях не имея расследовать смерть По. Шансы разгадать эту загадку или потерпеть фиаско представлялись мне примерно равными. Одна из целей моего приезда в Балтимор – развенчать миф о своих аналитических способностях, миф, который столько времени не давал мне вести нормальную жизнь. Миф, пугавший людей, в частности, президента Французской республики, убеждавший его в моем умении раскрывать самые секретные замыслы. Люди упорно верили в возможность иметь такие способности, хотели существования человека вроде меня и испытывали бы страх передо мной, даже если бы я больше носа не высунул из свой каморки. Не припомню, сам ли я первый возомнил себя великим аналитиком или укрепился в этом мнении с подачи так называемой общественности.

– Вы занимали меня бессмысленными поручениями, точно докучливого ребенка, а сами прикидывали, как бы ловчее скрыться от преследователей; вы подстроили целый ряд происшествий с целью разубедить их в том, что имеете хоть какое-то отношение к литературному Дюпену. Пока я расследовал смерть По, вы мистифицировали.

– Да, – с прямотой отвечал Дюпон. – Поначалу так и было. Я считал себя уставшим – не от настоящего, а от пережитого. Но вы были настойчивы. Вы полагали, что нам суждено расследовать нечто; именно суждено, на роду написано. Вы уже озвучили им версию Барона? Говоря «им», я разумею толпу, что торчит у здания суда.

– Не успел, но собирался, – ответил я с невеселым смешком, не поднимая глаз от блокнота, от лекции Барона, воспроизведенной мной по памяти. Дюпон попросил разрешения взглянуть на мои записи, уткнулся в блокнот.

– Запись будет уничтожена, – сказал я, когда Дюпон, после беглого прочтения, вернул блокнот. – Я так решил. Я не стану лгать о смерти человека, всю жизнь служившего истине. Ложь Барона не получит огласки.

– Еще как получит, мосье Кларк, – мрачно возразил Дюпон. – Да, пожалуй, не единожды.

– Я никому не излагал версию Барона! – упирался я. – Вряд ли он успел поделиться ею с Бонжур или еще с кем-нибудь. Он хотел единолично сорвать все лавры, не умалить славы предварительным озвучиванием, пусть и близкому человеку. Оригинал мной уничтожен, сударь; уверяю вас, это единственный экземпляр.

– Дело не в том, поделился Барон своими соображениями с кем-нибудь или не поделился. Видите ли, из ряда вон Барона выделяют лишь такие качества, как дотошность и беспардонность, да еще, если вам угодно, поистине бульдожье упрямство – к слову, этим последним и вы грешите. Но идеи Барона безнадежно заурядны. Вот мы и подобрались к сути вашего заблуждения, мосье Кларк. Не важно, в тюремной печи сгорела рукопись или в пламени пожара, опустошившего Вечный город при Нероне, – идеи вернутся, проникнут в сознание всякого недалекого дилетанта, что вздумает искать причины смерти Эдгара По.

– Никто их не ищет…

– Пока не ищет, мосье Кларк. Поверьте, желающих найдется предостаточно. Быть может, пройдет много лет, но выводы Барона – в равной степени ужасающие нелогичностью и подкупающие человеколюбием – непременно вернутся в общественное сознание. И пребудут актуальны, пока не забыт Эдгар По.

– В таком случае, приступлю к уничтожению лжи прямо сейчас, – объявил я и разорвал первую страницу.

– Не делайте этого, – попросил Дюпон, удерживая мою руку.

– Почему, сударь?

– Не стоит их останавливать. Помните, что я говорил про Барона?

– Что нужно быть в курсе всех заблуждений, – отвечал я. В душе шевельнулась, расправила крылья нежданная надежда. – Только так мы сумеем найти истину.

– Правильно. Приведу пример: судя по вашим записям, Барон ошибочно полагал, будто По оказался в Балтиморе, потому что по пути в Нью-Йорк на него напали. Вывод Барона основан на газетных статьях, где сказано, что По ехал в Нью-Йорк с целью забрать свою тещу в Виргинию, где собирался поселиться после женитьбы на Эльмире Шелтон. Барон видит причину дальнейших проблем в опоздании По на поезд до Нью-Йорка и тем демонстрирует банальнейший ход мыслей. По его версии, имело место крушение плана; тогда как дело было лишь в том, что По передумал ехать в Нью-Йорк. И мы так поступим.

– Как поступим? – Сердце колотилось так часто, что слова Дюпона не поспевали за ударами.

Дюпон помрачнел.

– Изменим планы, ибо вы, мосье Кларк, нашли меня.

– Что?

– Вы вот давеча интересовались, почему я рискнул прийти в суд, вместо того чтобы сбежать из города. Отвечаю: потому что вы меня нашли. Меня искали убийцы, а вы вывели их на след. Эй, любезный, пожалуйте сюда!

При этих словах явился барнумский коридорный с саквояжем Дюпона. Последний так оттягивал бедняге руки, словно в нем был человеческий труп. Именно из этого саквояжа я с изумлением извлек в свое время великолепную малакку. Дюпон дал коридорному на чай, отпустил его и запер дверь.

– Итак, вернемся к нашему Барону. Вы не против?

– Мосье Дюпон, уж не хотите ли вы сказать… Вы ведь минуту назад признались, что пришли отнюдь не с целью вдаваться в подробности смерти Эдгара По!

– Какой же вы болван! Намерения не имеют никакого отношения к результатам. Разве я говорил, что мы с вами потерпели фиаско в нашем деле? Говорил? Нет? То-то же. Итак, мосье Кларк, вы готовы?

– Готов.

– Барон вообразил, будто воры пристали к Эдгару По еще в порту и преследовали до самого дома доктора Брукса, каковой дом они и подожгли, в результате чего он сгорел дотла. Длинный ряд ошибок Барона вытекает из ложного предположения, что остановка По в Балтиморе, будучи незапланированной, не имела и цели, а значит, объяснить продолжительность этой остановки можно лишь той или иной формой насилия, примененной к поэту. На самом деле уже первый балтиморский адрес, по которому направился Эдгар По, то есть дом доктора Брукса, позволяет сделать прямо противоположное заключение.

– Брукс – известный издатель и редактор, – вставил я. – Возможно, Эдгар По искал у него поддержки своему «Стилусу» – журналу, которому суждено было задать принципиально иной тон в периодике.

– Вы правы, хотя, осмелюсь заметить, ваше представление о потенциале сего несостоявшегося литературного проекта изрядно идеализировано. В любом случае, если По действительно подвергся преследованию криминальных элементов и был в состоянии оценить угрозу и спасаться бегством, почему он не обратился к родственникам, пусть и недолюбливавшим его, или попросту не заявил в полицию? Но нет, По вздумал искать влиятельного журнального издателя! Полагаю, мы можем с чистой совестью изъять из нашей версии воображаемых бандитов и препроводить Эдгара По к доктору Бруксу по собственной его воле. Продолжим.

Я снова занял место за свидетельской кафедрой.