Текст книги "Тень Эдгара По"

Книга пятая
Потоп

Пролег мой путь —

И не свернуть —

Сквозь тлен былого пира…

Томас Мур

26

Без каких-либо подозрений садился я в экипаж к Уайту; прошу это учесть. Подозрений не было оттого, что я лучше прочих представлял себе ситуацию. Не обольщаясь насчет проницательности полицейских, я все же верил: с моей помощью Дюпон скоро будет найден, а найденный Дюпон откроет правду об Эдгаре По – правду, недоступную скромным способностям балтиморских стражей порядка.

Уайт вошел со мной в гостиную «Глен-Элизы»; нас сопровождали еще несколько полицейских, мне незнакомых, и секретарь Уайта. Я продолжал рассказ, начатый в экипаже; говорил о прибытии Барона Дюпена в Балтимор, излагал свои соображения по поводу последних драматических событий. Однако характер замечаний Уайта вскоре заставил меня заподозрить, что он слушает невнимательно.

– Дюпен умирает, – повторял Уайт, выделяя интонацией то имя «Дюпен», то глагол «умирает».

– Без сомнения, в его состоянии повинны два негодяя, – в очередной раз объяснил я, – которые гнали меня через весь город, уверенные, будто я намерен помешать им сводить свои мелочные счеты с Бароном.

– В какой момент вы увидели одного из этих граждан целящимся в Барона? – вопросил Уайт, сидевший на краешке кресла. Секретарь с самого начала стоял за моей спиной, точно конвоировал. Как и всякий человек, я не люблю слежки; я постоянно оглядывался и думал: «Хоть бы он сел, вместо того чтобы нависать надо мной».

– Нет, со сцены я ничего не видел – мешал софит, который то вспыхивал, то гас; да и народу было слишком много. Кажется, несколько лиц я разглядел… Впрочем, совершенно ясно, что ни один их этих людей не способен на столь гнусное деяние.

– Вот вы говорите: «французы», «мерзавцы». А как их имена, этих мерзавцев?

– Не знаю. Один из них вчера чуть не убил меня. Шляпу мне прострелил, вообразите! Потом мы вступили в единоборство, и я, кажется, ранил его, защищая свою жизнь. А имена мне неизвестны.

– Тогда изложите все, что вам известно наверняка, мистер Кларк, – холодно произнес Уайт.

– Они французы; в этом я уверен. Видите ли, Барон Дюпен был по уши в долгах. Парижские кредиторы – они знаете какие? Следуют за должником по пятам. Вот и Барону даже в Балтиморе покоя не было. – Отнюдь не уверенный, что подобная назойливость характерна для всех парижских кредиторов, в сложившихся обстоятельствах я счел простительным сделать это предположение аксиомой.

Уайт, однако, ограничился снисходительным кивком, словно отвечая на лепет испуганного ребенка.

– Клода Дюпена нужно было остановить – ради доброго имени Эдгара По, – произнес Уайт.

Вот так поворот!

– Безусловно, сэр, – отвечал я.

– Вы раньше говорили, что его нужно остановить любой ценой.

– Совершенно верно, сэр. – После минутного колебания я продолжал: – Да, но только, видите ли, я имел в виду…

– Едва ли он выкарабкается, – подал голос секретарь. – Я про Дюпена, сэр. У него шансов не больше, чем у кабана на барбекю.

– У кабана на барбекю, сэр? – опешил я.

– Мистер Кларк, – продолжал Уайт, – вы хотели сорвать выступление Дюпена в лектории. Вы сами признавались в этом намерении, когда просили меня заняться поисками вашего французского друга.

– Да, но…

– На портрете, что вы принесли в участок, изображен Барон. Сходство не вызывает сомнений. Зачем вы заказали фон Данткеру портрет Барона?

– Нет, это портрет другого человека! Я ничего никому не заказывал!

– Кларк, мне надоели ваши сказки! Сочинительством заниматься будете в свободное время, а сейчас говорите правду! Свидетели в один голос заявляют, что смертельно раненный Барон улыбался точно так же, как и человек, изображенный на портрете! Такую улыбку, знаете ли, не подделаешь!

Меня бросило в жар – видимо, организм почуял опасность прежде, чем ее осознал мозг. В следующую секунду я заметил, что сорочка моя выпачкана кровью Барона. Еще секундой позже сообразил, что в коридоре, трясясь от страха, толпятся мои слуги. Полицейские, вошедшие вместе с Уайтом, куда-то пропали; зато явились другие, в количестве, достаточном для комплектации регулярной армии. На лестнице грохотали шаги, не одна пара ног топала в спальнях на втором этаже. Я понял: в «Глен-Элизе» обыск, и мое присутствие не смущает полицейских. Стены вдруг словно осели, перед глазами возник обугленный остов дома доктора Брукса.

– Не успел Барон обратиться к аудитории, как вы схватили его…

– Сэр! О чем вы?

– Никто не может подтвердить ваше присутствие за кулисами, и нет никаких следов пребывания в Балтиморе этого вашего друга, так называемого мистера Дюпона.

– Сэр, вы, кажется, на что-то намекаете… можете называть меня фантазером, если вам угодно…

– Это вас Эдгар По довел до ручки.

– Что? Что вы имеете в виду?

– Я, мистер Кларк, имею в виду ваше чрезмерное увлечение опусами мистера По. Вы сами говорили, что на все пойдете, лишь бы Барон Дюпен не коснулся имени По. Вы признались, что напали на другого гражданина Франции и ранили его. Вы считаете, что право говорить об Эдгаре По есть только у вас. Допустим, мистер По действительно умер насильственной смертью, тогда возникает вопрос: а не был ли убийца одержим его творчеством? В связи с этим, мистер Кларк, мне бы хотелось выяснить, чем и где вы занимались в конце сентября – начале октября 1849 года?

Я задохнулся от возмущения, и тут секретарь, так и стоявший позади моего стула, заломил мне руку и настоятельно порекомендовал оставить попытки к сопротивлению.

27

Сначала меня держали в камере-одиночке рядом со служебной квартирой Уайта, в полицейском участке района Миддл. При звуке шагов отчаяние на миг ослабляло путы, позволяя надежде вдохнуть чуть глубже. Тюремное заключение, почтенный читатель, не просто заставляет человека чувствовать себя потерянным во враждебном мире. Нет; оно подсовывает вам все новые детальки изуверской мозаики, подсовывает до тех пор, пока из них не складывается иллюстрированная история отдельно взятого одиночества, пока тесная камера не трансформируется в заброшенный замок, где правит распад разума. Воспоминания о событиях, приведших к одиночеству, подобно водам разгулявшегося Чесапикского залива покрывают все прочие мысли – о настоящем ли, о будущем ли. Вы остаетесь наедине с собой. Вы сами – весь мир; и никакому гению пенитенциарной системы не под силу придумать наказание страшнее этого.

Кого ждал я с болезненной дрожью в груди? Дюпона? Хэтти? А может, Питера Стюарта, который вдруг войдет с покаянным видом и скажет: «Не тревожься, я тебя вызволю»? Или Барона Дюпена собственной персоной, поддерживаемого докторами, но вполне способного указать на истинного преступника и освободить меня? О, я бы с наслаждением послушал даже воркотню двоюродной бабки Кларк. Я был бы рад любому звуку или образу, любому намеку, что некто интересуется моей участью.

О Дюпоне между тем сведений не поступало. Я боялся, что участь его еще плачевнее моей. Я подвел Дюпона. Не справился с миссией защищать своего друга, пока собственные его силы брошены на раскрытие тайны Эдгара По.

Офицер Уайт снабжал меня разрешенными газетами и журналами – такой поблажкой пользовались все грамотные заключенные. Я не отказывался от прессы, но и не притрагивался к ней, ибо был занят чтением рукописи, тайно пронесенной в камеру. Дело в том, что в лектории, когда мы с Бароном, сцепившись, повалились на пол, я почти бессознательно выхватил из его рук текст лекции. Едва ли отдавая себе отчет в значимости этих записок, я спрятал их во внутренний карман сюртука прежде, чем был уведен Уайтом.

И вот теперь, в камере, я читал Баронову рукопись, для конспирации вложенную в какой-нибудь журнал; читал до тех пор, пока охранник не гасил свечу. «Смерть Эдгара По была спровоцирована третьими лицами», – убеждал Барон в первых пассажах. Должен признать, стиль его был не лишен изящества, даром что Барон не претендовал на лавры мастера художественного слова. Я старался запомнить текст наизусть. Тень Дюпона будто стояла за моим плечом, в ушах звучал голос: «Мы с вами должны быть в курсе всех заблуждений. Только так мы сумеем найти истину».

Однажды мое занятие было прервано появлением посетителя. В вестибюль вошел незнакомый сутулый мужчина с отсутствующим выражением лица, сопровождаемый секретарем. Он прислонил зонтик к стене, потопал огромными, чуть ли не в половину его же роста, сапогами – на полу образовалась лужа – и буркнул себе под нос:

– Что за отвратительный запах!

Из коридора, в который открывались двери женских камер, доносилось пьяное пение. Визитер стоял молча. Не находя в его лице откликов на мое кошмарное положение, я также молчал.

И вдруг, к моему изумлению, рядом с визитером возникла перепуганная молодая леди, закутанная в плащ.

– Квентин, милый! Что они с тобой сделали! Какое гадкое место!

Хэтти с невыразимой жалостью глядела на меня. Слезы наполнили ее глаза, грозили перелиться через край.

– Хэтти! – Я бросился к решетке, схватил Хэтти за руку. Мне казалось, сейчас это видение растает; в реальности моей бывшей невесты не убеждали даже лайковые перчатки, теплые от тепла ее рук. Вспомнив о постороннем мужчине, я разжал пальцы. – А Питер где? Разве он тебя не сопровождает?

– Нет. Питер даже не знает, что я здесь. Никак не комментирует твое злосчастие. На лекцию он пошел ужасно сердитый. Ему казалось, он должен остановить тебя тем или иным способом. Думаю, он по-прежнему считает тебя другом.

– Тогда он должен понимать, что я невиновен! Разве мог я иметь хоть малейшее отношение к выстрелу? Барон похитил моего друга, чтобы не дать ему рассказать людям правду…

– Вы называете его другом, мистер Кларк? Хорош друг – втянул вас в этакое дело!

Неизвестный мужчина вдруг повернулся ко мне, хмурясь почти как Питер. Хэтти жестом просила его помолчать.

– Квентин, это муж моей кузины, один из лучших вашингтонских адвокатов. Специализируется на делах вроде твоего. Он поможет нам, непременно поможет, – скороговоркой выпалила Хэтти.

Несмотря на отчаяние, ставшее теперь моим уделом, при слове «нам» на сердце потеплело.

– А как Барон? Он жив?

– Пока жив, но надежды нет, – отвечал мой новоявленный адвокат.

– Я написала твоей двоюродной бабушке, просила приехать поскорее; она что-нибудь предпримет, она поможет, – продолжала Хэтти, как будто не слышала ужасных слов. Ведь, если ее родственник сказал правду, если Барон умирает, в глазах света я убийца, со всеми вытекающими последствиями.

Через несколько дней меня перевели в городскую и окружную тюрьму Балтимора. Полное отчаяние, овладевшее мной, ежеминутно подкреплялось атмосферой этого скорбного места. Соседние камеры были заполнены осужденными за самые кошмарные преступления. Одним преступникам приговор уже вынесли, другие ожидали его со дня на день – кто смутно надеялся на помилование, кто с извращенной бравадой говорил о неминуемой петле.

Накануне перевода мне предъявили официальное обвинение в убийстве Барона Дюпена. Мои требования во что бы то ни стало остановить Барона были широко растиражированы балтиморской прессой; писали также о моем появлении на сцене лектория. Родственник Хэтти, узнав, что свидетелем против меня выступил уважаемый офицер полиции, помрачнел еще больше. В «Глен-Элизе» при обыске нашли револьвер – тот самый, который я брал с собой к Джону Бенсону. Я сам легкомысленно оставил его на видном месте.

Между тем за тюремными стенами бушевала непогода. Дождь лил не переставая. Чуть унявшись, как бы для передышки, он через минуту начинал барабанить с удвоенной силой. Говорили, что возле Гэй-стрит потоком снесло мост, он зацепил другой мост, и два моста по пути к заливу, каковой путь лежал через добрую половину Балтимора, низвергали в реку целые дома. В тюрьме же изменился самый воздух – стало трудно дышать от внутреннего напряжения. Один заключенный стискивал ладонями голову, как бы с целью удержать расползающиеся мысли, и надрывно кричал:

– Свершилось! Потоп! Конец света!

Столкновения между самыми отчаянными из преступников и тюремщиками становились все ожесточеннее – то ли от гнетущего дождя, то ли по причинам, в которые я не потрудился вникнуть. Через оконную решетку мне было видно, как берег речки Джонс Фоллс сдает позиции под натиском дождевой воды. И сам я, по сути, делал то же самое.

Вести, приносимые моим адвокатом, были раз от раза хуже. Газеты, которые я апатично просматривал, казалось, ухватились за эту сенсацию – одержимый, душевнобольной поклонник Эдгара По из ревности стреляет в прототипа его персонажа; французский гражданин находится при смерти в больнице. Газеты вигов, правда, усматривали в поступке, которого я не совершал, налет геройства. Демократические газеты – возможно, в пику вигам – трубили о моей безнравственности и трусости. Впрочем, и те и другие считали меня убийцей. Издания, которые принято называть нейтральными, а именно «Сан» и «Транскрипт», беспокоились, как бы печальный инцидент не испортил отношения США с молодой Французской республикой и ее президентом Луи Наполеоном. Я упорно твердил, что Барон Дюпен – вовсе не прототип К. Огюста Дюпена; боюсь, родственник Хэтти не мог понять, какое отношение это обстоятельство имеет к моему делу. Несколько раз приходил Эдвин, но скоро его вызвали в полицейский участок «для беседы», больше похожей на допрос. Полиция подозревала каждого свободного негра, а тем более имеющего дело со мной. Я упросил Эдвина воздержаться от посещений. В узилище меня навестил также и Джон Бенсон – Фантом-доброжелатель. Я тепло пожал ему руку – не в моем положении было разбрасываться сочувствующими.

Тень от решетки как бы добавляла морщин его усталому лицу. Бенсон пожаловался, что чуть ли не сутками напролет сидит над дядюшкиными гроссбухами.

– Я света белого не вижу, сил никаких нет. Что за дьявольская работа! – Бенсон покосился за решетку, будто одно необдуманное слово могло сделать его моим сокамерником, и посоветовал: – Сознались бы вы лучше, мистер Кларк.

– В чем?

– В одержимости Эдгаром По. В том, что не сумели справиться с навязчивой идеей.

Я-то надеялся, Бенсон задействует связи для моего вызволения!

– Бенсон, если вам известно еще хоть что-нибудь о смерти По, если вы что-то разузнали, сообщите мне. Это ваш долг.

Он уселся на табуретку, вытянул свои длинные ноги и повторил добрый совет насчет чистосердечного признания.

– Забудьте об Эдгаре По. Тайна его смерти останется нераскрытой – смиритесь с этим, мистер Кларк.

Порой Хэтти удавалось усыпить бдительность тети Блум и Питера Стюарта – тогда она спешила ко мне и всегда приносила что-нибудь вкусненькое и милую безделушку в придачу. Измученный душевно, не находивший слов для оправдания, я тем более не мог выразить благодарность.

Хэтти утешала меня, вспоминая многочисленные случаи из детства; мы свободно говорили на любые темы. Однажды она поделилась своими переживаниями в мой парижский период.

– Я понимала, Квентин, что ты замахнулся на нечто великое, – со вздохом молвила Хэтти. – Знаю, вместе нам не быть – слишком много всего произошло, – но ты, пожалуйста, не думай, будто я сердилась или впала в меланхолию из-за твоего отъезда или из-за твоей скрытности. Я расстраивалась по другой причине – что ты засомневался в моей преданности и дружбе, что опасаешься делиться со мной, ибо не надеешься на понимание.

– Питер прав. Я заварил эту кашу из чистого эгоизма. Может, причина не в желании открыть миру Эдгара По, а в моей собственной одержимости его текстами. Может, и самый гений – только плод моего воображения!

– Поэтому-то твои изыскания и были так важны, – отвечала Хэтти, беря меня за руку.

– Я словно лишился зрения, а заодно и рассудка! Смерть Эдгара По заслонила его жизнь! А что теперь? Другие сделают то, чего я боялся, – притом ценой моей жизни.

Вскоре, однако, ливень и потоп отменили наши встречи – слишком трудно стало добираться до тюрьмы. Разлученный с Хэтти, я не мог общаться и с другими заключенными. Никогда я не чувствовал себя таким беззащитным – словно зверь в ловчей яме, которому только и осталось, что ждать конца.

Была одна из тех редких ночей, когда сон наконец смилостивился надо мной. И вот сквозь благодатную дрему я расслышал легкие шаги. «Хэтти», – подумал я. Она пришла, ей даже потоп нипочем. Стремительно идет она по тюремному коридору, слышно шелковое колыхание отсыревшего платья, ярко-красный плащ хранит ее от грязи и вони. Но вот что странно – Хэтти не сопровождает охранник. А еще – от этой мысли я окончательно проснулся – сейчас ночь, а ночью посещения запрещены. Фигурка в алом плаще шагнула из тени других камер, нашарила, схватила мои запястья, стиснула так крепко, что я не мог шевельнуться. О нет, то была не Хэтти!

В неверных отсветах керосиновых ламп золотистая кожа Бонжур приобрела призрачную бледность. Для огромных, темных от тревоги глаз не осталось ни единого скрытого уголка.

– Бонжур! Как вам удалось проскользнуть мимо охраны?

Вопрос был праздный – если кто и мог по собственной воле оказываться в стенах тюрьмы и покидать их, так только Бонжур.

– Я хотела найти вас.

Хватка на моем запястье стала крепче. От страха подступила дурнота. Бонжур здесь, чтобы убить меня. Она мстит за Барона, она не желает дожидаться суда и казни. Не моргнув своим прекрасным глазом, она перережет мое горло, а утром меня найдут лишенным головы, но не обнаружат никаких следов Бонжур.

– Я знаю – не вы стреляли в Барона, – успокоила Бонжур, верно прочитав мои мысли. – Нужно выяснить, чьих это рук дело.

– По-моему, тут все понятно. Стреляли эти двое, и, конечно, по распоряжению ваших кредиторов.

– Эти люди посланы не кредиторами. Барон давно заплатил долги – сразу после продажи билетов на лекцию. Он собрал куда больше денег, чем рассчитывал. Нет, убийц интересовали вовсе не деньги.

Вот так неожиданность!

– Кто же тогда убийцы?

– Моя задача – выяснить это. Я в долгу перед Бароном – вот и рассчитаюсь. А вы должны выкарабкаться ради женщины, которая вас любит.

Я уставился на собственные босые ноги:

– Больше не любит, Бонжур, больше не любит.

Крохотный ротик Бонжур сложился было в вопросительное «О», но спрашивать вслух она раздумала.

– А где ваш друг? Почему он не поможет нам обоим разрешить эту загадку?

– Где мой друг? В смысле, Дюпон? И вы еще спрашиваете! Не вы ли с Бароном похитили Дюпона? Чего я только не передумал о его участи!

И тогда Бонжур заверила, что Дюпону они никакого вреда не причинили – то есть она лично не причинила. Она, оказывается, отпустила его почти сразу. Так велел Барон – отпустить Дюпона к началу роковой лекции. Никто не собирался убивать его; по крайней мере речь не шла о физической расправе. Нет, Барон задумал сломить Дюпонов дух. Он решил, что освобожденный Дюпон ринется в лекторий, поспеет как раз к его, Барона, триумфу и будет деморализован, чем закрепит Баронову победу. Но Дюпон не оправдал ожиданий, ибо вовсе не появился в лектории, а если и появился, никто его не видел.

– Ответьте, Бонжур, похищенный Дюпон сопротивлялся? Дрался с Бароном?

Бонжур помедлила, не уверенная, порадует меня ответ или разочарует.

– Не дрался. У него хватило ума сидеть смирно. Он видел, что Барон намерен во что бы то ни стало осуществить свой план. Как вы думаете, мосье Кларк, где сейчас может быть Огюст Дюпон?

– Я здесь заперт, как зверь в клетке. Откуда мне знать?

Бонжур посмотрела мне прямо в глаза. Ее взгляд смущал. В голове закрутилось: Хэтти выходит за Питера – кто же полюбит меня? Неужели нет никакой надежды? О, чего бы я ни отдал за надежду, и как мало нужно было для того, чтоб надежда во мне очнулась! Знак, намек на привязанность, слабая тень жалости! Наверное, эти мысли отразились на моем лице, потому что Бонжур вдруг шагнула ближе. Чтобы не дать ей повода, я отвел взгляд.

Но Бонжур положила ладонь мне на плечо и каким-то хитрым нажатием заставила повернуть голову к ней, и вот уже ее рот прильнул к моему. Мгновение было долгое, дрожь, вызванная удивлением в той же степени, что и теплом ее губ, охватила меня. Изогнутый шрам, который перечеркивал ее улыбку, теперь словно отпечатался на моих губах. Жаркие токи побежали по всему телу, до сих пор пребывавшему в отвратительном липком ознобе. Я вернулся к жизни. Бонжур отняла губы, и мне почудилось, что и с ней что-то произошло.

– Подумайте, как найти Дюпона, – тихо и твердо велела Бонжур. – Уж он вычислит убийцу.

В последующие дни я послушно пытался разгадать эту загадку, однако через несколько ночей после посещения Бонжур с новой силой ощутил тоскливую безысходность камеры-одиночки.

Однажды, очнувшись от забытья – приступы его стали частыми и продолжительными, – я обнаружил на деревянном столе книгу. Откуда она там взялась, кто принес ее – я не знал, да и не думал об этом. Я взглянул на обложку, тотчас зажмурился и отвернулся к стене, полагая, что книга мне снится, что мозг нарочно подбрасывает самые скверные образы, чтобы усугубить мое состояние.

На столе лежала биография Эдгара По за авторством Грисвольда, третий – и последний – том посмертного собрания сочинений, самый вид которого вызывал во мне ярость. Первые два тома, пусть беспорядочно составленные, хоть не грешили искажениями оригинальных текстов Эдгара По. Но третий том, бог весть кем подброшенный в мое узилище, был весь отдан на откуп бессовестным компиляциям мистера Руфуса Грисвольда и представлял собой откровенную клевету.

Впрочем, мне ли, читавшему некролог, исполненный маниакальной лжи, было ждать справедливых оценок в биографии? Сразу после публикации некролога, еще два года назад, я сообщил Грисвольду, что храню четыре письма от Эдгара По, и объяснил, почему никогда не отдам их в руки такого «критика», разве что мистер Грисвольд поклянется кардинально изменить подход к своим печальным обязанностям. У Грисвольда не хватило духу ответить на мое письмо.

Однако я продолжал надеяться, что после публикации первых двух томов Грисвольд уяснит разницу между литературным душеприказчиком и литературным палачом. Наконец в руках моих оказался третий том. Я открыл его, и ядом и злобой повеяло от так называемых воспоминаний о покойном собрате по перу. Я немедленно захлопнул книгу и избегал даже смотреть на нее. Более того: я поклялся сжечь это вместилище лжи.

Зато Дюпон внимательно прочел все письма Эдгара По, опубликованные Грисвольдом. И вот третий том оказался у меня в камере. Охранник объяснил, что тюремное начальство крайне обеспокоено моим здоровьем. Я впал в нравственную летаргию и отказываюсь от газет и журналов – вот и вспомнили о моем увлечении Эдгаром По и доставили злосчастный третий том прямо из «Глен-Элизы». Вероятно, взгляды не в меру заботливых тюремщиков выхватили из множества изданий именно эту книгу, потому что фамилия По крупным шрифтом была напечатана на корешке.

Впрочем, я в этом происшествии видел руку офицера Уайта; конечно, книгу подбросил Уайт, чтобы усугубить мои страдания и заставить признаться в чужом преступлении. В тесной камере контакт с книгой был неизбежен – если не непосредственный, так визуальный. Пусть в дневное время мне удавалось не смотреть на мерзкий том – ночью, одурманенный сном, более похожим на бред, я неминуемо задевал его рукой. Очнувшись, запихивал свое проклятие под нары лишь для того, чтобы, спустив ноги на пол, коснуться пальцами или пяткой ненавистной обложки, ибо книга словно выползала из угла при моем пробуждении. Я выбрасывал ее в коридор, просунув сквозь прутья решетки, радовался избавлению, но наутро она вновь была при мне, бережно положенная подле кружки с водой или в изножье убогих нар. Я не сомневался, что подбирать и подсовывать книгу вменено в обязанность одному из охранников, а может, этим занят другой заключенный, неизвестно почему вызвавшийся третировать меня.

И в конце концов я сдался – начал читать. Конечно, Грисвольдовы скомпилированные комментарии я пропускал – я штудировал только письма Эдгара По. Обнаруженный вскоре пассаж укрепил мои подозрения; больше я не сомневался, что Уайт подбросил опус Грисвольда, преследуя единственную цель: ускорить мою встречу с бездной, откуда нет возврата, – то есть с безумием. Оказалось, Эдгар По упоминал меня в числе прочих балтиморцев, готовых финансировать «Стилус». Письмо было адресовано Грисвольду. Тот запросил подробности. И вот что сообщил По касательно моей персоны: «Заинтересовавший вас Кларк – это счастливый молодой обладатель шального капитала, который, зная о моей крайней нужде, вот уже несколько лет докучает мне письмами, не задумываясь, есть ли у меня деньги на ответы ему»[25]25
  Данная фраза была напечатана типографским шрифтом, а не явлена в виде снимка с рукописи. Вследствие этого ученые, опираясь на предварительные сличения воспоминаний Руфуса У. Грисвольда с сохранившимися манускриптами писем Э. По, выяснили: данная фраза, как и десятки других фраз, была измышлена биографом с целью показать Э. По неблагодарным субъектом, не ценившим помощь друзей. Увы, находясь в пенитенциарном учреждении штата Мэриленд, я не располагал и не мог располагать этими сведениями. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Ежедневно я выбирал минуты, когда рассудок мой был затуманен менее всего, и тогда вновь и вновь перечитывал приведенные строки в усилии убедиться, что они действительно существуют, а не являются первым симптомом умственной апатии. «Деньги на ответы»! Я глазам своим не верил. Эдгар По сам – впрочем, я уже рассказывал об этом, – сам просил меня не оплачивать за него письма, чтобы не оскорблять подобной мелочностью нашей дружбы. Он сам просил о финансовой поддержке! («Можете ли вы помочь мне и желаете ли помочь?») Он прямо говорил о наших деловых отношениях! («Докучает письмами»?). В голове звучали слова Эдгара По, но произносил он их голосом моего отца. «Счастливый молодой обладатель шального капитала»! Это о состоянии, которое отец нажил в непрестанных трудах!

Ах, если бы я хоть раз услышал голос По – тогда бы разум мой знал, как противостоять другому голосу, бившемуся в виски! Но я, увы, не представлял ли тембра, ни интонаций, ни акцента. Может быть, Эдгар По действительно голосом походил на моего отца.

«Докучает письмами»? «Счастливый молодой обладатель шального капитала»…

С нар я уже не вставал. Не осталось сомнений, что я болен, – как не осталось ни сил, ни желания говорить. Несколько ночей я не спал вовсе, затем погрузился в сонную одурь и завис между сном и бодрствованием. Из того периода я помню очень мало – только неумолчный шум дождя да громовые раскаты, раздававшиеся с мучительной регулярностью.

Посетителей больше не было, многие дни я не видел никого, кроме охранников да полицейских (они все казались на одно лицо). Впрочем, как-то за решеткой мелькнул тот самый тип, с «Гумбольдта», разоблаченный и выявленный Дюпоном; тайная его победа внушила мне ощущение, будто дар провидца распространился отчасти и на меня. Теперь, в сумраке балтиморской тюрьмы и собственного рассудка, человек этот вновь глядел на меня, но не было рядом отважного капитана, чтобы связать ему руки. Имели место и другие странные эпизоды, от которых мурашки бегали по коже (в частности, одна газета объявила, что По найден). В очередной раз очнувшись в холодном поту, я боялся радоваться концу наваждения, ибо не был уверен ни в том, что это было наваждение, ни в том, что оно кончилось.

Подобно могильным червям, меня постоянно точила мысль о виселице, но я вдобавок прокручивал в уме историю, рассказанную Бароном. С эшафота глядела бледная, отрешившаяся от всего земного Катрин Готье – правда, ее лицо порой трансформировалось в лицо милой Хэтти, а порой – в лицо Бонжур, таящее злобу в тонких чертах. Тем временем явился с инспекцией комендант, нашел, что я отнюдь не симулирую полузабытье и немоту и распорядился перевести меня на первый этаж, в тюремный лазарет. На внешние раздражители я реагировал волной дрожи – ни тычки, ни крики в самое ухо не могли расшевелить меня. Очнувшись уже в лазарете, я обнаружил, что один занимаю пространство, отвратительное даже для заключенных, ибо, даром что здесь условия жизни были лучше, на жизнь-то надеяться и не приходилось – в лазарет отправляли умирать. Врачи не обнаружили телесных недугов, зато заключили, что мое полусонное состояние и есть предвестник близкой смерти. На самые элементарные вопросы следователей я либо ничего не отвечал, либо нес полную околесицу. Позднее мне рассказывали, что датой своего рождения я упорно называл восьмое октября 1849 года – день похорон По; выходило, что мне только два года от роду.

Сам я способен вызвать в памяти лишь обрывки видений, которых были мириады. После известия о гибели родителей я много дней подряд сидел у себя в комнате, испытывая попеременно то жар, то озноб. Теперь я словно наяву вел длительные горячечные беседы с отцом и матушкой, и они казались реальнее тех, которые имели место в действительности. Я постоянно просил прощения за то, что не следовал родительским советам в отличие от послушного и благодарного Питера. А потом наступало неминуемое пробуждение. Книга – третий том Грисвольдовой клеветы – осталась в камере. Никто не отнес ее в тюремный лазарет, и это было огромное утешение. Я усмехался сам с собой, точно одержал существенную победу.

Лазаретные окна были покрыты слоем многолетней пыли. Даже в то утро, когда дождь начал сдавать позиции, в палату проник лишь слабый луч света. Тюремная охрана спешно переводила заключенных из камер, пострадавших от потопа, в более сухие помещения. До лазарета вода пока не добралась; однако ночью я проснулся от странных звуков. Меня охватила дрожь.

– Кто здесь? – услышал я собственный голос, рассеянный и равнодушный.

В палате царил непривычный промозглый холод. Попытавшись слезть с койки, я угодил босыми ступнями прямо в воду, инстинктивно поджал ноги и схватился за свечу. Стряхнул с век забытье и открыл глаза – словно впервые за долгие годы.

Поток разворотил водосточную трубу, пробил стену и хлынул прямо в палату. Сквозь брешь в каменной кладке мне открывался темный узкий лаз. Я знал, что водосточная труба проходит непосредственно под мощной высокой стеной и вливается в речку Джонс Фоллс. Между мной и свободой не осталось препятствий. Много дней я не видел солнечного света; я настолько привык к полутьме, что теперь мгновенно оценил обстановку.

Мозг заработал с бешеной скоростью. Прилив свежей энергии нарушил оцепенение, из-за которого я был подобен мертвецу. Мысль, еще не вполне сформировавшаяся; некая странная уверенность гнала меня вперед, и вот уже зловонная вода охватила мои лодыжки, дошла до пояса, затем до плеч. Тяжелый от воды, я все-таки двигался с впечатляющей скоростью, пока высокие тюремные башни не стали чем-то вроде миража, едва различимого далеко позади.

Эдгар По до сих пор жив – вот какая мысль направляла мои шаги.

Я не был болен, как вы, вероятно, решили. Несмотря на продолжительное испытание тюремным заточением, мои умственные способности ничуть не пострадали – напротив, именно заточение и подало эту идею – что Эдгар По и не думал умирать.

Едва тюремные стены перестали терзать мой взор (как долго они были единственной пищей для зрения – несколько месяцев? несколько лет? – я поверил бы в любой отрезок времени), как из фактов о смерти По в голове моей сложилась, как из деталей мозаики, принципиально иная картина. Возможно, следовало поискать приюта или помощи доброжелателей; возможно, вовсе не стоило покидать тюрьму, где, как ни странно, я был защищен от опасностей, поджидавших на воле. Но что бы почтенный читатель сделал на моем месте – оставался бы на лазаретной койке, глазел на звезды? Пусть читатель тщательно взвесит собственные предполагаемые действия при внезапном озарении – Эдгар По находится среди живых.